Письма в никуда

Доброе утро, милая Аннушка! Пришел новый день в череде однообразных похожих друг на друга, как пули для штуцера, дней, но все же он окрашен несказанным удовольствием: за долгое время, – недели уж как за три, не меньше, – наконец, почтили Вы меня визитом. Только образ Ваш был так печален, что сердце рвется на части, а слез Ваших никогда не мог спокойно видеть. Помните тот вечер в доме Разумовского в давнем деле математиков? Как же Вы тогда огорчились от идиотских слов Анненкова, что Вы, якобы, ошибка мироздания! Это Вы-то! Такая чистая светлая душа! Как же Вы расплакались тогда в моих объятиях. И я совершенно потерял осторожность, да заодно и голову, и выпалил то, что на сердце хранил под семью замками: что Вы мне нужны! Слёзы немедля просохли: передо мной уже стоял дотошный дознаватель и требовал повторить мои неосторожные слова. Но я решительно взял себя в руки. Какие уж тут могли быть объяснения! Признайся я Вам тогда, путь мне был только один – к батюшке Вашему руки просить. А назавтра бы меня пристрелили где-нибудь, ну или отослали в Тьмутаракань какую следить за шпионами. Нет, пока я не освободился бы от поручений, от всех тайн, связывавших меня тогда по рукам и ногам, не имел я права вовлекать Вас во всё это и подвергать опасности. Пусть бы Вы на меня сердились, пусть избегали, но были бы целой и невредимой, пока я держусь от Вас подальше и доделываю свою работу. Что Вы немедля и сделали: убежали, вся в слезах, а я остался стоять с дичайшим чувством вины и болью в сердце, что невольно обидел Вас. И вот снова всё возвращается. И Вы опять печальны в моих снах, а я и хотел бы осушить Ваши слёзы поцелуями, да не могу: слишком толсты стены, что окружают меня. Не грустите же, ангел мой, не печальтесь обо мне! Ваш подопечный жив и вполне здоров. На прогулках даже ухитряюсь на короткое время забыть, где я нахожусь. Главное, запрокинуть голову повыше да уставиться в клочок голубого неба, еще и глаза прижмурить. Так вполне и покажется, что стою я где-нибудь на опушке леса. Ну, а рядом – Вы, как водится. Потому что думаю о Вас непрестанно и ощущаю рядом с собой. Но прогулка завершается, лязгают засовы, и я вновь в своей тесной каморке. Пока не призовет меня пред свои очи следователь. Нынче опять новый, который уж по счету. Этот тоже великий затейник и выдумщик. На днях допытывался, откуда мне знакома некая баронесса фон Берг, которая обо мне хлопочет на самом верху. Я, конечно, отрицаю всякое знакомство с этой дамой, усматривая в том некую провокацию от следствия. Сие сделать несложно, я и в самом деле не знаком с баронессой. Нет, я конечно слышал о ней, об её Императорском Человеколюбивом обществе, да на приемах видел издали, но личным знакомством не обзавелся. Знаю, что близка она с императрицей, и в допросах следствия усматриваю некую интригу против ближайшего окружения той. Мне и своих дел хватает, чтобы еще угодить в иные заговоры. Думаю, что на неуступчивую пешку весьма удобно повесить любые преступления. Нет уж, attendez, господа дознаватели! На таких неуклюжих подлогах вам меня не поймать. Интересно, как баронесса могла попасть в эти интриги? Надеюсь, это просто провокации, и ничего более. Следователь, конечно, весьма недоволен моим молчанием, обрушивает на меня все кары небесные и грозит каторгой. Но, как там у Крылова? – а Васька слушает да ест. Надрывайтесь, господин следователь, на здоровье, я же буду думать о своей Аннушке, а в голову вам мою не влезть. Вот так поупражняемся в противостоянии с рьяным моим инквизитором, утомится он, или время пообедать настанет, так и отпустит меня, ничего не добившись. Отволокут тогда вашего покорного слугу в камору к книгам, к размышлениям, к рутине, да и оставят в покое, пока не выдумает следствие новую какую затею. Жаль, правда, что исчез мой добрый стражник. Нынешние строги, никаких нежностей себе не позволяют, кроме разве что зуботычин, ну это дело для узников привычное. О Нине никаких сведений у меня нет. На допросах о ней речь не заходит, как она и говорила. Хотя вряд ли Вы хотели бы что-то о ней слышать от меня. Ведь признайтесь, душа моя, ревновали? Как тогда, на площади, где вы застукали нас в уличной кофейне сидящими рука об руку. Ох, и глаза у вас были! Удивлен, как жив остался, и дыры от прожигающего взгляда на сюртуке не образовались. И ведь всё было совсем не так, но терзала меня эта двусмысленность, потому и повинился перед Вами тогда, на похоронах Львова. А Вы же невольно уж так отомстили, сказав, что вдруг умрете завтра и ничего мне не успеете сказать. На мгновение дух занялся, и в глазах потемнело. Ждал Ваших признаний, но нам, как всегда, помешали. Просто рок какой-то нас с Вами преследовал: только затеем объясниться, непременно кто-то заявится. Особенно Коробейников этим грешил. Ох, и хотелось уши надрать ему да тумаков отвесить, когда появлялся то с письмом от Нежинской, то еще с какими-то дурацкими папками. Теперь же совсем я по-другому на это смотрю. Как же много отдал бы, чтобы мы стояли с вами, и пусть бы Коробейников бегал вокруг, и всё было бы как прежде. Но думать об этом невозможно. Я и так слишком многое позволяю себе в мыслях своих. Так и собранность можно утерять. Но пока, вроде бы, держусь, от уныния, кое порой нападает, стараюсь поскорее избавиться. Ведь Вы со мной! Вы со мной, душа моя? Я – с Вами. И не печальтесь, не грустите. Всё образуется, рано или поздно. С любовью к Вам, Штольман.