Письма в никуда

Анна Викторовна. Никак не разрывается наша связь. Столько месяцев держусь, чтобы не обращаться к Вам мысленно. И в который уж раз, не удержавшись, вновь хочу говорить с Вами. Кажется, в моей судьбе грядут изменения. Не хотел верить, дабы не очароваться заранее, но недавний визит полковника Варфоломеева вполне определенно обнадежил. Моё дело будет прекращено за отсутствием состава, и я… Не смею и произнести это, даже мысленно. Неужели закончится этот бесконечный ужас? Неужели я смогу, как прежде, ходить по улицам не в строго определенные часы? Спать, есть, думать, писать, без выматывающего назойливого подглядывания в глазок? Я всё еще пытаюсь не думать о предстоящем освобождении. Пытаюсь продолжать вести тот режим, что спасал меня все эти годы. Продолжаю мерить шагами новую свою камеру в Доме предварительного заключения, куда меня перевели весною. Она чуть просторнее прежнего моего пристанища. Стараюсь опять выполнять упражнения по Лингу. Вместо гири подымаю по многу раз тяжеленный дубовый табурет, и в руки возвращается прежняя сила. На прогулках стараюсь ходить и, чтобы не размышлять беспрестанно о грядущем изменении моей участи, декламирую марши из моего детства. Сие весьма помогает собранности и изгнанию любых сантиментов. В противном случае можно ведь и сорваться в последний момент: ведь, как говорится, и натянутым нервам есть предел. Состояние Нины по-прежнему удручающе. Надеюсь после освобождения перевести её в какую-нибудь известную психиатрическую клинику Санкт-Петербурга. Там ей будет намного лучше, чем в этих стенах. Навещает меня Урусин, приносит доклады о состоянии имущества, о Володе Нежинском. Порой заходит и Спасов. Он тоже осведомлен о моем грядущем освобождении, и откуда только узнал? Ну, да ему по долгу службы полагается многое знать. С неделю назад в камере моей появился сосед. За три с лишним года я уж отвык от бесед, потому ограничиваюсь ничего не значащими обыденными репликами. Тем более, что, кажется мне, он не вполне нормален. Постоянно раскачивается, совершает какие-то монотонные движения. И, когда думает, что я не вижу, пристально смотрит на меня. Так что приходится быть всё время настороже. Как знать, возможно, кто-то очень не хочет, чтобы я дожил до освобождения. Такова диспозиция, Анна Викторовна, на сегодняшний день. Как видите, подопечный Ваш, о коем Вы все эти годы так усердно пеклись и не оставляли своими заботами, вполне жив, здоров и благополучен, насколько сие возможно в нынешнем положении. Хоть и держусь всеми силами, но приходит ночь, и на грани сна и бодрствования мысли мои улетают против воли в те немыслимые и невозможные для меня дебри, где пребываете сейчас Вы. Полковник как-то спрашивал вскользь, не требуется ли узнать что-то о Вас или о ком другом. Но я железно стою на своем: никаких связей с Вами у меня нет и быть не может. Мало ли, что там было три с половиной года назад. Всё это уж быльем поросло. Для себя решил, что как выйду, разузнаю о Вас всё сам, без посторонней помощи. А уж тогда и решу, как быть дальше. Хотя, что там решать? Уверен, что ни словом, ни делом не потревожу покой Ваш, ежели Вы счастливы. Сие для меня было бы самым желанным. О себе не думаю. Жизнь свою, как и предполагал, буду выстраивать заново и без Вас. Смешно такое декларировать человеку, который уже три года мысленно раз за разом обращается к предмету своей любви. Но надеюсь, что сие испытание пройду с честью. А ежели Вы… Нет, темы этой не желаю касаться даже в самых смелых своих мечтах. Во снах грежу о Вас, но снам своим я не хозяин. А в бодрствовании всё же должен строго придерживаться прежнего устремления. Прощайте, Анна Викторовна. Будьте счастливы. Я всем сердцем жажду этого. Штольман.