Письма в никуда

Друг мой, дорогая Анна! Настолько погрузился в работу, что вечерами просто падаю в постель и засыпаю мертвым сном. Но здесь выбрал день и отправился навестить Володю, сына Нежинской. Погуляли мы с ним в парке при пансионе. Он уж убежал давно, а я все брожу по этим аллеям, усеянным желтыми листьями, и мыслями, как всегда, стремлюсь к Вам, душа моя! Время теперь на воле летит возмутительно быстро. Вот и лето пролетело – первое после моего заключения. Не успел и оглянуться. Володя поступил в пансион, с успехом выдержав экзамен. Беседовал я после с его учителем математики, и тот со всей определенностью отметил отличные задатки математического мышления у мальчика. Ко мне Володя привык и уже не так дичится, как было ранее. Когда прихожу навестить, бежит ко мне навстречу со всех ног, радуясь, как щенок. Настойчиво выспрашивает всё о своей матери, но что я ему могу рассказать? Ничего ровным счетом. Только говорю, что мама не здорова и пребывает в лечебнице. Советовался со Спасовым, стоит ли мальчику видеться с матерью в больнице, куда её наконец-то перевели. Тот сомневается в целесообразности сего. Так что оставили мы пока эту затею. Нина пребывает всё в том же сумеречном состоянии. Меня не узнает, не реагирует. А только начинает тревожиться, когда я подхожу к ней и все бормочет что-то, бормочет. Зрелище страшное. Но, по крайней мере, её не мучают, постель чиста, а комната светлая, решетки на окнах присутствуют, но окрашены белою краской, ни какого сравнения с мрачностью тюремной больницы. С доктором Ланге мы встретились несколько раз. Он – весьма энергичный человек. Заверил меня, что всё будет хорошо, и Нина Аркадьевна придет в себя, пусть и не в ближайшее время, но случай этот весьма интересный, и он им занимается с азартом настоящего ученого. От его слов поселилась в душе некая надежда, что всё, в конце концов, разрешится наилучшим образом. И я даже начинаю смотреть в будущее с оптимизмом. Жаль только, что так и не съездил в Париж и не увидел Вас - хоть мельком, хоть издали. Друг мой Николай Раковский с семейством отбыл на чужбину уже три недели назад. Был я у него перед отъездом, рассказал, что вновь приступил к обязанностям и уже получил задание по одному важному расследованию, в подробности коего посвящать его не стал. Он, конечно, посетовал, что я не смогу навестить их в Париже ввиду занятости. Но что поделаешь – служба. Уж он, как никто, это понимает. Спросил и о Вас, разузнал ли я что-нибудь. Узнав, что я так и не встретился с Петром Иванычем, вызвался всё же узнать всю информацию, касаемо Вас. Я с готовностью согласился. Всё же живете Вы в том же городе, куда и отправляется мой добрый приятель. Не думаю, что будет сложно выполнить сие поручение. Так что жду известий в нетерпении. Сам же тружусь, не покладая рук, и жажда труда невероятная. По делу следствия мне сказать пока нечего: собираю информацию, изучаю всё, что накопилось, а накоплено изрядно. И всё это такие чудовищные злодеяния, что в здравом уме человек такое совершить просто не мог. Неужели этот пресловутый гипноз настолько силен, что подверженный ему не помнит себя совершенно и делает даже то, что противно человеческой природе? Одна мать зарезала ножом всех своих детей, а потом и сама свела счеты с жизнью. Военные перестреляли друг друга. Служащий банка растратил казенные деньги, облил себя керосином да поджег. Не укладывается такое в голове. Но делать нечего, такова моя служба. И до этого за годы работы я немало насмотрелся на мерзости окружающей нас жизни. В этом же деле всё стократ гаже и мерзостнее. Но оставлю эти мрачные стороны своей нынешней работы, а лучше поговорю с Вами о приятном. Оказывается, я настолько привык беседовать с Вами умозрительно за эти годы, что волей-неволей вновь и вновь мысленно обращаюсь к Вам. Тем самым раскладываю всё по полкам в голове, и так проще упорядочить мысли. Как Вы поживаете, Анна Викторовна? Как Ваша медицинская школа? Тверда ли Ваша рука, когда препарируете лягушек в лаборатории? Вы, конечно, мало чего боитесь в жизни, но неужели не вздрагиваете, проводя эксперимент Гальвани? Как бы хотел поговорить с Вами о нынешней Вашей жизни, о том, что Вам интересно, чем Вы сейчас живете. Угрызения совести несколько поутихли из-за того, что я со всем рвением стремлюсь исполнить поставленную передо мною задачу, чтобы к моменту Вашего возвращения предстать пред Вами освобожденным от каких бы то ни было оков и цепей. Но пока до этого далеко, я позволяю себе хотя бы помечтать о том. Помните ли наше объяснение в доме адептов? Отчего-то в самые трагические мгновения жизни так и тянет говорить Вам о сокровенном, о чем в обычные дни язык не поворачивается сказать. Бог знает, почему так. И в тот страшный момент я тоже думал: вот на этом и всё. Но Вы были так близко. Ваши руки, волосы, ваши глаза – всё это было рядом, тесно прикованным ко мне. Как же я в тот момент ругал себя последними словами, что не открылся Вам. Ведь вот и теперь так же поступаю. На воле уж который месяц, а все не сообщу о себе запискою. Но что я могу Вам нынче написать? Что я - бывший узник? Что обвинен был в чудовищном предательстве? Что женился на ненавистной сопернице? Что связан обязательствами по отношению к её ребенку? Не слишком ли экзотический букет получается? Иной раз и подумаю: хорошо, что не встретился тогда с дядюшкой Вашим. Не то ведь бросился очертя голову к Вам через половину Европы. Не могу обещать, что удержался бы на месте, увидя Вас! Но сие было бы так низко и так жестоко по отношению к Вам. Так что остаемся мы с Вами нынче при своих: Вы в Сорбонне с медициною, а я в Петербурге с расследованием. Имею дерзость надеяться, что когда-нибудь всё это закончится. И мы с Вами встретимся при более благоприятных обстоятельствах. Вот уж тогда, ежели на то будет Ваша воля, ни за что не отпущу Вас от себя. Буду держать в объятиях, пока не вымолю прощения за все несчастия, что принес вам – вольные и невольные. И целовать буду до умопомрачения. Благо, Вы хотя бы во сне вновь приходите ко мне. Тем счастлив. Тем живу. До свидания, Анна. Берегите себя! Будьте веселы и счастливы. Преданный Вам всею душой Яков.