***
Солнце в Маунт Рейндж встаёт медленно. Сначала алеет узкая полоска неба, затем лениво, словно неохотно, светило поднимается между двух горных пиков, напоминающих по форме рога. Едва солнечные лучи касаются земли, деревни рейнджеров оживают. С грохотом открываются сотни ставен, и верные старым заветам аколиты начинают воспевать Лайт Мун. Ночные, усиленные патрули стражи, сменяются дневными, обычными. А через несколько минут над деревнями раздаётся звон — в шахты спускаются шахтёры. Многие из них были сосланы в рудники за те или иные преступления, поэтому их ведут под охраной в цепях. Есть и вольнонаёмные шахтёры, получающие пятую часть от своей добычи, но таких намного меньше. Как только в шахтах исчезает последний шахтёр, просыпаются воины-наёмники. Всю свою жизнь — как правило, недолгую — они проводят в бесчисленных тяжёлых тренировках и жестоких боях. Впрочем, с тех пор, как Эквестрия заключила мир с грифонами и драконами, воевать рейнджерам стало не с кем, но воины всё равно упорно готовят себя к войне. Последними, когда солнце уже поднимается над пиками, просыпаются ремесленники. Их в деревнях рейнджеров уважают и берегут, ведь лунные пони от рождения — народ воинственный, и мастеров в мирном труде можно по копытам пересчитать. Перерыв в работе был предусмотрен всего один. Солдаты на время прекращали тренировки, и даже шахтёры поднимались из на поверхность. В полдень проводили публичные казни преступников. Когда солнце подходило к зениту, стража выводила из тюрьмы приговорённых, время которых пришло. Староста деревни зачитывал приговор, который немедленно приводился в исполнение. Как правило, приговорённому к смерти связывали крылья и вешали. Без четверти полдень к дверям казармы, под которой располагалась тюрьма, подошёл лейтенант с двумя воинами. Стража пропустила его. Спустившись в подземелье, лейтенант нашёл нужную камеру и без церемоний вошёл. Рэдиенс крепко спала. Белоснежная грива во сне разметалась по тканевой подушке. Кобылка была укрыта съехавшим одеялом из грубой ткани, которое свисало до самого пола. Пожалуй, такая картина смягчила бы любого, но только не опытного офицера рейнджеров. — Вставай! Рэдиенс не шевельнулась. Лейтенант подошёл к кобылке, чтобы её растолкать… БАХ! Рэдиенс вскочила, прижав офицера к себе таким образом, чтобы в любой момент могла свернуть ему шею. Лейтенант захрипел. — Теперь о деле. Медленно — я повторяю — медленно — отстегните и положите на пол арбалеты, — холодно приказала Рэдиенс. — Делайте что она говорит! — прохрипел лейтенант — своей жизнью он дорожил. — Вот и умничка, — ласково проговорила Рэдиенс и сделала копытами резкое движение. Шея лейтенанта хрустнула, и тело упало на пол. Воины кинулись на кобылку. Рэдиенс, упав на пол, развернула крылья, резко хлопнула ими — и поток воздуха протащил её между воинами. Вылетев из камеры, кобылка захлопнула дверь. Щёлкнул замок. Иллюзий Рэдиенс не питала — двух опытных воинов дверь задержит самое большее на четверть часа. За это время она не успеет убежать достаточно далеко… Придётся, как она чаще всего и делала, играть на всё.***
Мой беспокойный сон прервало сопение уткнувшейся мне мордочкой в плечо Найт. Спросонья я принял этот звук чёрте за что. Про себя кроя кобылку армейской бранью, я аккуратно вылез из-под неё и выполз из палатки. Ночной горный воздух пах Родиной — именно так, с большой буквы. В нём угадывались нотки высокогорного чистого снега, медоносных трав и чего-то ещё особенного, чем пахнуть может только в горах. Где-то неподалёку вниз, в Эквестрию, весело звеня, бежал ручей с кристально чистой водой. Местами кусты уже покрывала изморозь — в горах зима начиналась гораздо раньше. — Не спится, Гард? Голден стоял в отдалении от палатки. Его рубиновые глаза светились в темноте. Рядом с братом в кучку камней был воткнут горящий факел и белый флаг — символ мирных парламентёров. Не хватало ещё нарваться на патруль рейнджеров. А если они нас примут за оккупантов? Тогда последствия будут простыми и весьма печальными. — Найт, — буркнул я. — Кобыла, блин, без комплексов… — А что тебе мешает ответить ей взаимностью? — Шутишь? Во-первых, я женат, а во-вторых, она лесбиянка. — На тебя уже лесбиянки глаз кладут. Вай-вай-вай… — покачал головой Голден. — Ещё штраф захотел? — беззлобно огрызнулся я. — Ты б ещё при всех рассказал, как мать меня порола, а ты стоял рядом и ржал как конь… — А что, такое было? — высунулась из палатки голова Найт. — Нет! — рявкнул я, покраснев до кончиков ушей. Голден заржал. Раздражённо сплюнув, я отошёл в сторону и сел на огромный валун. Была самая середина ночи. На ясном небе сияли звёзды, которые в горах всегда кажутся ближе и ярче. Между ними равнодушно, как небрежный пастух среди овец, разгуливала пепельно-серая луна, на которой, казалось, всё ещё остались следы головы единорога. Дул лёгкий ветерок, раскачивающий траву и слегка тревожащий мою гриву. — Брат… — Уйди, — сквозь зубы уронил я. — Ну что ты как маленький? Можно подумать, я рассказал про тебя эту бурду… — Какая из четырёх букв слова «уйди» тебе непонятна? Изыди, проще говоря. Поняв, что словами он ничего не добьётся, Голден сменил тактику. Услышав за спиной знакомые звуки, я обернулся. Голден водил по губам губной гармошкой, играя старинную колыбельную нашего народа. Её когда-то пела нам мама. Мама… Единственная, кроме, быть может, Флатти, пони, которая так беззаветно меня любила… Пусть даже она оказалась лгуньей и манипуляторшей — двенадцать лет она меня растила… Не выдержав, я зашмыгал носом. Голден победно улыбнулся, но играть не перестал. — Прекрати, — попросил я. — Душу выматывает. — Проняло тебя всё-таки, а? — хмыкнул в гармошку Голден. — На посту кто стоит? — я сменил тему. — Найт. Да не переживай ты так, братишка. У всех нас в прошлом были… Я резко оборвал брата: — Не «братишка», а капитан. Один раз я дал слабину — зря, как выяснилось. Голден снова хмыкнул, но промолчал. Утром, едва рассвело, мы все были снова в пути. Впереди шло наше великое трио — я, Лиф и Соул. Тыл прикрывали Найт и Голден. Клауд как неблагонадёжный и Бёрд как страшенная трусиха шли посередине. Горная тропа плавно поднималась всё выше и выше. С каждым десятком футов становилось ощутимо холоднее. Кое-где уже попадался снег. Но вот мы преодолели самую высокую точку перевала, спустились на две сотни футов вниз, и перед нами раскрылся вид на огромную горную долину, при виде которой у меня сжалось сердце. Ну, вот я и дома… Долина был прекрасна. Про такие говорят, что они так и просятся под кисть художника. С нескольких сторон в долину стекали водопады, от которых шли длинные каналы для орошения поля, на котором выращивали пшеницу. Почва была каменистой, и росло на ней немногое, а потому большую часть еды рейнджеры добывали меновой торговлей с Эквестрией. При всей их ненависти к бюрократии, они всё же содержали камердинеров, которые заключали договора и следили за правильностью их исполнения, дабы поставки еды не запаздывали. Неподалёку от поля располагалась сама деревня. Она была довольно большой — пять сотен дворов — и красиво обустроенной. Дороги были вымощены камнями; через каналы были переброшены небольшие, но богато украшенные мостики. Дома тоже мало походили на каменные коробки — многие из них были настоящим произведением искусства. По прямым, как стрелы, улицам сновали туда-сюда патрули стражи, кажущиеся с такого расстояния мелкими, как муравьи. Восходящее солнце бликами играло на их шлемах. — Пришли, — резюмировал я, остановившись. — Теперь будьте предельно осторожны. Не забывайте — мы на земле очень воинственного народа. Малейший повод — и нас распнут.