Легче не станет

Жиль бегает глазами по строчкам, читает имена — в голове белым шумом возникают слова перевода. Олье — горечь. Трино — плач. Сердце запинается застывшим страхом, печалью и воем. Сегодняшний день продержал его над бездной душащими руками, впился включенным краном с пропитанной ужасом водой. Убийством ради чужого спасения. Глаза покрываются тонкой плёнкой слёз: вечно распахнутые, большие, оттенённые синяками, они теперь всегда окутаны влажным блеском. Клаус приходит с шумом. Слегка пьяный и разморённый, он приходит с сожалением о гибели персидского соотечественника, рассказывает об умершей мечте разговаривать на фарси втроём. Вколачивает в Жиля тупой кол. Клаус слишком много мечтает, это сверлит, гудит в ушах липкой человеческой симпатией, которая громом противоречит постоянному страху и ненависти, усталой больной кошкой скребущейся о стенки горла-желудка-сердца. Умирают они там же: Жиль устал бояться. Он так и говорит мужчине, когда тот почти касается его волос, прерванный собственным вопросом об обиде. Названный перс чувствует, как человек рядом привязался к нему, знает, на что тот идёт ради этой привязанности. Собственный обман сжимает желудок, толкается в глаза, в памяти возятся немецкие слова вперемешку с враньём. Балль — ложь. Орро — страх. Клаус правдиво говорит, что с ним Жилю нечего бояться — и верит в это сам. Желудок уменьшается и, кажется, вовсе исчезает после чужой доверчивой улыбки. На секунду хочется, чтобы этот обман раскрылся. Клаус пьян, расслаблен, но в его движениях прослеживается вопрошающая напряжённость — он вплетает длинные пальцы в чужие кудри, с осторожностью рассматривает худое лицо, словно редкую вещицу в тихой лавке. Жиль со странным чувством вспоминает их односторонне полный настоящего смущения разговор о любви. Все способны влюбиться. Какая чушь. Клаус смущён, открыт на неловкой, искренней главе, он осторожно приближается к лицу напротив, на пробу опаляет чужие губы тёплым спиртом, даже не берёт во внимание, что мог бы сделать всё что угодно с этим человеком. Жиля это человеческое отношение пинает под рёбра, подталкивает к мужчине. Клаус вздрагивает — для него это даже страшнее, чем для живущего на одной только лжи еврея, он слегка сжимает чужие волосы, направляет ближе к себе. Заключённого немного трясёт, он осторожно сминает чужие тонкие губы своими, напрягает готовые к чему-то ладони. Клаус на секунду отстраняется, бледное лицо на глазах идёт красными пятнами. Он кладёт руки на чужие плечи, подзывает сесть на его колени. Жиль слушается — легко оседает на дрогнувшие от прикосновения бёдра, не решаясь перенести на ноги мужчины весь свой нездорово малый вес. Они невероятно близко, напряжены и пронизаны страхом раскрытия — каждый своим. Жиль боится Клауса, боится его слов о лжецах, боится его искренности, в которой видна каждая эмоция и мерещащаяся через минуту догадка. Жиль отлично понимает, что Клаусу не понравилось избивать его. Он понял это тогда — по злой горечи в глазах и обманутой усмешке. Но в случае оплошности склонность к жестокости не имеет значения, его попросту пристрелят без счёта, на высказанное одним лишь выстрелом «раз». Останется лишь горючая чужими сумасшедшими слезами боль без нахлынувшей эйфории, только с выдохами после ударов и хрипами вылизанного кровью горла. Сейчас этого нет, но воспоминание скользит по языку пониманием и резкой пулей в затылок. Жиль одними губами кричит в чужой рот признание — от этого не становится легче, ведь Клаус не понимает, хватает дрожаще-крепко под рёбра, верит в перса перед собой, на себе, у себя на языке. Жиль жмурится сильнее, пытаясь остановить рвущие веки слёзы, пальцами сжимая ткань с орлиным гербом. Легче не станет.