***
Жилин возвращался домой и встречал рассвет, страдая от тяжелой головы. В квартире тепло, пахло относительно свежим воздухом и скипидаром. Значит, дома. Значит, не один. Игорь и правда спал в горе одеял на их кровати, мирно посапывая. Такой лохматый и дикий, а дома. Как дикая лиса, которая прикипела к хозяину. Как лесной зверёк в белых простынях. Из стены рядом росли незабудки и свисали сверху — около Игоря всегда что-то растёт да цветёт. Жилин смотрел на это торжество природы, на этот покой дома и забывал сюрреалистические прокуренные коридоры здания правительства. Сбрасывал одежду, ложился Игорю под бок и чувствовал тепло родного дома. Встречал первые лучи рассвета, жался ближе и слабо улыбался в усы. Игорь просыпался и, прежде чем открыть глаза, принюхивался: снова пахло жженой травой, алкоголем и Стрельниковым. А еще счастьем, любовью, верностью. — Де ты шлялся, мент? — Дела делал, Игорёш. Такие дела... Сам узнаешь. Очень скоро узнаешь. Подарок тебе будет, на нашу годовщину. Обомлеешь. — А?.. А. Понял, — отвечал Игорь спросонья. Он ничего не понял. — Игорь? — Мм? — Я люблю тебя. Жилин подминал Игоря под себя, плотнее кутал их обоих в одеяло, пропахшее хвоей. Сон в тепле — то, что сейчас было крайне необходимо. В особенности полковнику.***
Утро наступало слишком рано и приветствовало Жилина нестерпимой головной болью. Сам же говорил, что смешивать — плохая идея. Будильник уведомлял о том, что шесть часов утра настали слишком громко и беспощадно. — Ух бля... Ой бля... — полковник тихонечко выл себе под нос, когда свешивал ноги на пол, держась руками за виски. Страшно хотелось пить, страшно хотелось спать, но нельзя, — Игорь... Игорёш, вставай... На работу пора. У нас сегодня интервью важное, — Жилин проговаривал фразу хриплым голосом, но тут же воодушевлялся содержанием, потому что покрасоваться перед камерой шанса он не упустит. Подрывался, усиливая головную боль, топал на кухню, жадно хлестал воду из шестилитровой бутылки, держа её так, будто она ничего не весила, а в следующее мгновение обессиленно ронял на пол. Сгибался пополам, держался за голову – хреново. Шёл в ванную, смотрел на своё отражение и видел, что предыдущая ночь не прошла бесследно, а прямо-таки проехалась катком. Слава богу, что у Жилина имелось универсальное средство от любых шумных оргий — умывался, чистил зубы, равномерно наносил на лицо зелёную маску, а на глаза накладывал огуречные дольки. Полковник мог практически заснуть в таком виде, если бы не Игорь, который, как по часам, ровно через двадцать минут не начал нагло съедать огурцы прямо с лица. — Завтрак в постель? Пасиба. — Ну Игорь, ну какой завтрак? Это же для красоты, хороший мой. — И так красивый, — Игорь облизнул застывшую глину. Когда-то слышал, что есть её полезно, а почему менту её приспичило на лицо намазать, оставалось загадкой. Жилина всё еще безумно сушило и ломало от головной боли, однако он находил в себе силы и приготовить завтрак, и сварить кофе, и погладить рубашки — себе и Игорю, начистить туфли и даже посидеть, чтобы насладиться утром. А утро было прекрасное — осеннее, солнечное. Полковник смотрел на светлеющее небо и вспоминал подробности последней ночи: от похмелья помогут минералка и какой-нибудь жутко перчёный суп из "Бирюзы", от головной боли — полпачки анальгина, сонливость снимет замечательный и ароматный кофе, да и накатывающие на тело перепады температуры и дрожи пройдут, стоит Игорю оказаться рядом. А работа даст свои плоды. Это останется в истории. И это сделал он. Полковник был тихо доволен собой, и на бледных губах появлялась лёгкая улыбка. У Жилина было жуткое похмелье. Игорь не пил последние три дня, но тем не менее дела шли не очень: он валялся лицом в подушку после перекуса так, как будто снова уснул. — Игорёш, — полковник водил рукой по торчащей из одеял макушке, пытаясь привлечь внимание, — Игорёчек, вставай. Вставай, мой хороший, пора идти, а то совсем опоздаем. Игорь кутался в одеяло сильнее, садился на кровати и всем видом демонстрировал, что совершенно не в восторге от подъёмов по будильнику, и больше приемлет свободный график. — Я не пойду, — бурчал он из своего кокона волшебные слова, выученные еще со школьных времён. — Пойдёшь, как миленький пойдёшь, — и Жилин за ухо тащил хрипящего министра в ванную, орудовал около его лица опасной бритвой, заставил даже позавтракать и одеться прилично. Игорь не то чтобы сопротивлялся, напротив — занимал выгодную позицию, когда всё делали за тебя. Уже выходя из дома, в шутку спрашивал: "Серёг, а кто из нас вчера бухал?" — а в душе восхищался. Катамаранов пил часто, в основном по нужде или по случаю, и делал употребление частью своей жизни. Иногда ему надоедало. Иногда напивался до таких зелёных чертей, что, даже не будучи христианином, какое-то время крестился при виде стакана. И всегда мечтал пить так, как пьёт Жилин. А пил он с изяществом, превращая редкие загулы в произведение искусства. Румяный, весёлый и страстный, он работал после бутылки шампанского так, как за месяц целый отдел не работал, и даже с бодуна выглядел расслабленным и собранным. Но Игорь, к сожалению, знал и другого полковника во времена бурной молодости. Знал и горькую водку в пять утра на кухне, знал пьяные слёзы и чувство вины, знал, как держать ему голову, чтобы не бился об ободок унитаза, и как разводить марганцовку. Знал, и каждый раз был тихо счастлив, что теперь это в прошлом, и в этой семье только Катамаранов носит то ли почётное звание, то ли тяжкий крест алкоголика.***
На дворе ноябрь, а в доме — Игорь, смотрящий интервью с полковником по телевизору. На экране Жилин выглядел свежим и бодрым, несмотря даже на количество употребленного накануне. Только глазки красные и бегают во все стороны. Настоящий же Жилин сейчас бродил с телефонным аппаратом в одной руке и пугающе добрым голосом разговаривал с журналистом: "Юрочка, ты там совсем уже? Шарики за ролики у тебя закатились? Ты чего такое рассказываешь, какие у меня железные пластины под кожей? С каких это пор у меня сердца нет? Ты, дружок, давай завязывай, а то я тебя в такие места отправлю, где никто никогда не был." Жилин возвращался к залипающему Катамаранову, чуть приобнимал и спрашивал: — Ты завтра где работаешь? — Не знаю пока. Как карта ляжет, — мялся Игорь и постукивал себя кулаком по голове. Его жизнь – это хаос, в котором ориентироваться сложно. Никогда не знаешь, что за новым поворотом. — Зайдёшь ко мне завтра в кабинет? Вечерочком, после работы. Ты же не забыл, какое завтра число? — Не забыл, мент. — Вот и не забывай, — клюнув Игоря в нос, Жилин убежал заваривать чай, а Игорь только смотрел ему вслед грустным взглядом и вертел на кончике мозга один-единственный вопрос: "Что же подарить этому важному кренделю?" Каждую их годовщину отношений Игорь ломал голову над этим вопросом, и с каждым годом становилось всё сложнее по причине того, что хорошие идеи сами себя исчерпывали. В этом году всё стало только хуже. Что дарить? Кольцо у полковника уже есть, так зачем ему ещё? Красивое белье? Его и так уже целый шкаф, а количество кружевных чулок вот-вот превысит количество обычных черных носков. Может, новое платье? Дорогое, красивое... Вариант. А вдруг не понравится? А может, себе прикупить: и платье, и чулки, и всё такое? Вырядиться, намарафетиться, дать в руки новенькую плётку — мол, еби меня, офицер, как хочешь. Вариант, однако, с плёткой будет тяжелее. У Серёжи на фоне его работы возникли огромные проблемы с тем, чтобы наносить побои даже романтического плана. А раз платье, еще и бриться придётся. Голова шла кругом: каждый раз с этой годовщиной что-то не так. Игорь открывал бутылку со скипидаром и надеялся, что мысль придёт, или что хотя бы хаос сможет расставить всё по своим местам, но всё тщетно. Пил чай, выходил на балкон, заходил обратно, и ничего. Ни одной крохотной подсказочки, только в сон клонило. И он поддался этой дрёме, надеясь, что решение проблемы будет найдено хотя бы там, но увы и ах — видел лишь зелёные леса, укрытые кружевными снегами. Видел в густых кедрах снующих туда-сюда белок, но даже они не могли дать ответа на волнующий вопрос. Белки хихикали между собой на своём, все, кроме одной: мех синий, а глазки красные. Она внимательно смотрела и оставалась на своей ветке. — Получается, допился? Пришла за мной? — смеялся Игорь себе в усы. — За всеми вами приду, — отзывался голос прямо внутри черепной коробки. Игорю не нравилось, когда кто-то говорил у него в голове: звуковые волны возникали и пропадали, а ветер гулял еще долго. Но разговор уже начат, так почему бы не спросить то, ради чего пришёл? — Мадам, не посоветуете, что мужу на седьмую годовщину подарить? — Приходи вечером. Игорь чесал затылок под каской. Ну да, его просили после работы обязательно зайти, но Катамаранов же не совсем дурак, не забыл бы. "Глупая белка. Держит меня за дурака", — думалось Игорю само по себе без малейших подозрений, что думал он всегда слишком громко. — Да помню. А чё дарить-то? — Приходи вечером. — Ну хоть цветы взять надо будет? Белка махнула сугубо-синим пушистым хвостом и побежала прочь, в кедры. А Игорь забывал и сон, и тундру, и даже красноглазую синюю белку. Просыпался и помнил лишь то, что вечером обязан забрать Жилина с работы. А пока у него самого много работы: в лесу кукушка горло простудила. Казалось бы, ерунда, но если она не сможет издавать свои кукушинные звуки, то, может быть, где-то в этом лесу уже сегодня умрёт Гвидон. А ему умирать категорически нельзя, он уже старенький. Игорь надевал ватник на рабочую драную майку, целовал спящего Жилина в лоб и выбегал из дома с первыми лучами солнца. Хотелось спать, хотелось выпить кофе из красивой чашечки, принять утренний душ, а потом поехать на новую важную работу в новом и аккуратном офисе, но офисную работу мог сделать кто угодно. А работу Игоря делал только Игорь. И он делал её тогда, когда надо и как надо, не отлынивал. Ответственно, даже в некотором смысле обречённо, но приятная мысль грела сердце: Сегодня он обязательно закончит до вечера и сможет встретить с работы Серёжу. То, что сегодня Игорь не сможет присутствовать на заседании правительства, где будут обсуждаться изменения законодательства, было Жилину одновременно и на руку, но и не на руку тоже. Не получится перед всеми удивить и поздравить. "Ну и пусть. Ну и ладно. Любят всё равно тихо", — думалось ему, но мысли эти были скорее попыткой успокоить себя. А переживать полковнику некогда — надо делать важный вид и подсказывать Грише слова. Но до тех пор, пока Гриша справлялся с ролью руководителя, Жилин откровенно скучал. Он знал всё, что было проделано, потому что примерно половина изменений в действующем законе — его рук дело. На самом деле, скорее даже его острого языка, незаурядного ума и относительной работоспособности печени да почек. Совещаться с президентом тет-а-тет не так просто, как хотелось бы, зато крайне результативно. О результатах слушать скучно, но на периферии сознания приятно. Что-то в самой глубине души заставляло гордиться собой, пока Жилин подкатывал глаза и мечтательно посасывал карандаш, как школьница. Гриша всё бубнил и бубнил, но в какой-то момент бубнёж становился всё более осознанным и знакомым. Полковник понял: сейчас будет главная новость. Он знал, что снова будет в центре внимания. Скорее всего. Откинулся на спинку кресла, не отнимая ото рта карандаш, разрезая своих непосредственных коллег острым взглядом из-под чёрных ресниц: никакой реакции. Лица опущены, кто-то ковырял свой партбилет, кто-то рисовал члены на лежащих рядом бумажках. Министр культуры вообще играл с министром науки в морской бой, и никому не было никакого дела, если измененные законы не касались их сферы деятельности. Но слово "мужеложество" не оставило равнодушным никого. —... и с этого дня, статья эта, в общем, является... В общем, её теперь просто не существует. Вместо неё теперь будет... — мурлыкал президент со своего места, а Жилин смотрел. Смотрел на всех по очереди, искал ответные взгляды и находил, чувствовал их на себе. Чувствовал их удивление, непонимание, чувствовал, что это делает их злыми. А его — свободным. Он теперь не преступник в своей стране. Ни он, ни Игорь, ни кто-либо ещё. Тихий триумф сочился из полковника, немая сила появлялась во всём теле, когда осознание накатывало медленными волнами, и даже слабая, гордая и в чём-то насмешливая улыбка слегка приподняла ему самые уголки губ, подарила едва заметные морщинки-лучики в уголках глаз. До тех пор, пока они не столкнулись с ледяным взглядом напротив, со взглядом, который Жилин искал с самого начала. Хотел понять, что будет чувствовать Павел Семёнович, когда узнает. Это его... Удивит? Разозлит? Приведёт в бешенство? А может, вызовет немое смирение, признание того, что долгое время был не прав? Жилин, хоть и надеялся на последний вариант, но посмотреть на припадок цепного пса было намного интереснее. Но этого не было. Ни злости, ни радости, ни смирения. Взгляд был абсолютно нечитаемым, холодным, четко глаза в глаза, и вот тут полковнику уже не было так кристально ясно: он выиграл? Он проиграл? В этой войне, никому не объявленной публично? В игре, которую сам же и придумал? А что он вообще хотел считать победой? Чего добивался? Что великовозрастный офицер, начальник спецслужбы возьмёт и разрыдается при всех, или, может быть, сгорит со стыда? "Нет, — подумал Жилин, — это я войну не выиграл. Это я её только объявил." В чём суть этой войны, какие у неё цели и задачи — было неизвестно. И какая награда ждала по её окончанию, неизвестно тоже. Тема заседания уже успела поменяться несколько раз, когда Жилин всё-таки отвёл взгляд и вытащил пресловутый карандаш изо рта.***
Пока люди расходились по своим рабочим местам, возвращаясь к привычной рутине, полковник неспешно курил на одном из балконов. Крутил в голове мысли о том, что, возможно, ему просто нравилось донимать людей. Возможно, ему слишком быстро наскучил комфорт министерского кресла — кулаки искали драки, как тогда, в молодости, и что, скорее всего, никакой войны не было и уж точно не будет. Взрослые люди уже, как-никак. Может, Павел Семёнович просто пошепчется со своими ребятами по углам, все согласятся друг с другом, да и забудут. Мысли спокойно уплывали в небо вместе с сигаретным дымом, когда за спиной послышались совсем тихие шаги, за ними — запах одеколона, настолько идеально мужского, что он начал бесить сразу же. Не менее раздражающий своим хладнокровием голос послышался следом: — Товарищ полковник, не угостите спичкой? — Свои иметь надо, Пал Семёныч, — Жилин закатил глаза так, что казалось, они провернулись внутри черепа, и пока они крутились, увидели на его обратной стороне одну-единственную надпись: "Как же ты меня раздражаешь." — Настолько принципиальный, Жилин, что даже огня жалко? — Ну должны же хоть у кого-то в этом месте оставаться принципы. Не всем же, Пал Семёныч, фашистам в ноги падать ради повышения? — заводился Сергей с полпинка, и рядом не было ни людей, чтобы не терять перед ними лицо, ни Гриши, который бы сгладил углы, ни даже Игоря, ради которого стоило бы держать себя в руках. Или, по крайней мере, знать, что бить пустоглазого председателя он будет не один. А Павел Семёнович даже и разбитой в прошлом бровью не вёл. Тихонько смеялся и подходил ближе, обнажая в улыбке ровные зубы, которые полковнику так и хотелось поправить. — Заметь: ты начал первый. А ведь это всего лишь сигарета, — он медленно обхватил запястье полковника руками, так же медленно поднёс кончик своей сигареты, зажатой между губами, к тлеющему кончику чужой, не отводя при этом дурацкого, высокомерного взгляда. Весьма опрометчиво с его стороны: у Жилина от такой наглости зрачки тут же расширялись и поглощали радужку, воздух сам по себе медленно покидал лёгкие, а в груди что-то горело от возмущения. Он чётко осознавал, что это провокация, однако последние капли разума твердили, что надо быть выше. Надо быть умнее. Лучше. Жаль, что полковник их не слушал. — Ещё раз тронешь меня, и я воткну эту папиросу тебе в глаз, — Жилин был на низком старте, но пока обходился проницательными взглядами и громкими словами в ответ на действия. И тем не менее, он знал: ещё одна капля, и терпение кончится. Председатель отпускал чужое запястье, затягивался дымом, втянув щёки, всё так же не отводя взгляда. Его зрачки, по сравнению со зрачками Жилина, были преступно суженными и терялись в бесцветных глазах. Он выдыхал и еле-еле улыбался самому себе: — По крайней мере, по мне было бы видно, что я бы точно выбрал вилку. — Пизда тебе. Тормоза отказали, и Жилин, не помня себя, скидывал китель с фуражкой, бросался в драку, как не бросался уже много лет. Одним ударом ломал нос, валил на пол узкой веранды-курилки и бил уже не глядя, куда. Ему не важно, сколько зубов будет выбито, не важно, пробьет ли он череп кулаком, убьёт-не убьет — абсолютно плевать. Была только ярость, только огонь, только сила, которую он рад доказывать с каждым ударом, пока сам не оказался перевёрнут. Встреча бетона бровью слегка отрезвляла, и теперь Жилин понимал: не он тут царь и бог. Чувствовал хватку на своём загривке и холодок от гаденьких слов в левом ухе: — Что такое, Жилин? Не любишь быть снизу? Спокойствие в голосе тут же расставляло приоритеты обоих в этой драке: Павел хотел доминировать. Сергей хотел убивать. Рывком поднявшись и скинув с себя оппонента, Жилин сжимал руки на чужой форме так, что не отдерёшь, и обладателю этой формы повезло: если бы не подоспевшие на шум слуги народа, его бы перекинули через перила, вниз с шестого этажа — на землю-матку, и поминай, как звали. Держали худого Жилина человек пять взрослых мужчин, а выводили в холл все восемь. Бешеный он и в Африке бешеный. За что и был вызван к Григорию Константиновичу на ковёр.***
— Жилин, я сейчас немножечко не понял. Ты чего на людей кидаешься? С головой всё нормально? А полковник начинал чувствовать себя, как будто снова вернулся в старшую школу и сидел не перед своей подставной фигурой, а перед директором. Ситуация действительно получилась дурацкая, но от этого злости не убавилось. Жилин ощущал себя по-детски беспомощным. Он к такому не привык, по крайней мере, не со Стрельниковым. Поэтому Сергей собирал остатки самообладания и начинал командовать: — Гриша, наливай. Там долго. — Так будь краток, отец. — Буду краток, если нальёшь. Хрустальные рюмки и полуполный графин доставались прямо из-под стола — далеко просто-напросто не убирались. Первый полтинник грамм без закуски опрокидывался, но Жилин настаивал, что перерывчик небольшой; второй полтинник занюхивался рукавами в сгибах локтей. Из внутренних карманов вытягивались сигареты. — Не тяни, Жилин. Я тебя вызвал, чтобы втык сделать, а не побухать пригласил. Я жду оправданий. И Жилин не тянул: не усаживаясь на своё место на той стороне стола, он подходил ближе, расставлял руки по его краям и начинал в лоб: — Есть человек, у нас, тут. Надо, чтобы его не было. Тут. Не было чтоб его. — Ну ты, отец, придумал, — Стрельников откидывался в кресле и пытался смотреть настолько удивлённо, насколько позволяли тёмные стёкла очков, — Ну отстраню я его, и что дальше? Умный самый, Жилин? И кого мне на его место ставить? — Да кого угодно, Гриша, вот кто красивый будет, того и ставь, это сейчас не принципиально. Главное, чтобы не подстилка эта конченая... — Отец, я не могу назначать и убирать людей просто потому, что тебе так захотелось, — Гриша перебивал, и в его словах слышался голос разума без намёка на ехидство, — Ты думаешь, мне он нравится, этот Аксёнов? — Гришенька, он никому не нравится. — Но морду ему бьешь только ты, — Стрельников начинал крутить косяк, надеясь, что хотя бы так полковник угомонится, — Убрать мы его всегда успеем, не переживай, отец. Лучше расскажи, чего вы не поделили такого, что ты из его лица фарш натворил? — Котлеток захотелось, — Жилин заухал своим странным смехом, хотя весёлого было мало, — У него какие-то проблемы. Я бы даже сказал, что с головой. Его раздражает, что я поднялся, хороший мой. Да и без этого, отношения, я бы сказал, не самые тёплые. Это уже какая-то личная неприязнь, он меня донимает еще со времён твоей жены, царство ей небесное. Беспорядок везде, а проверки только у меня в отделении. Проверки, знаешь ли, не профессионального характера, — Жилин вытянул правую руку перед собой, демонстрируя кольцо на безымянном пальце, принимая между делом самокрутку из рук в перчатках, и продолжал, пересказывая слова председателя со всей экспрессией: — "Жилин, а что это за кольцо? Женаты? А почему это по документам вы один, а колечко носите? Какая-то странная тяга к украшательству, тем более, такому символическому... А вы не желаете сходить на ужин со своей, как я полагаю, гражданской женой? Нет? А вот я был бы рад..." — Гадёныш, блять! Полковник прикрикнул в конце и всё же упал на своё законное место с облегченным видом, принялся курить и заметно расслабился, когда выпустил пар, не выпущенный в драке. Стрельников устало потирал лоб и выдыхал, подыскивая слова. Но отсутствие злобы у Жилина не умаляло его желания решить проблему раз и навсегда. Он продолжал, но заметно тише, придерживая себя за горло: — Это не только меня касается, голубчик, тебя в том числе. Он уже пошёл, нет, побежал рассказывать, какие у нас с тобой отношения, и кто кого и почему назначил. Со мной разберётся – за тобой пойдёт. Подчиняется вся эта шайка-лейка тебе лично, но с таким начальником... Бунт на корабле. Оно тебе надо, Гришань? — Ну ты и параноик... Жилин, про таких, как ты, даже американцы ничего не успели придумать. — А может, это ты слишком добренький, а, Григорий Константинович? Я же тебе уже говорил: интуиция у меня есть. И, кстати, работает она успешно. КПД, так сказать, у меня сто. И не смотри на меня так, как будто это только мне надо. В ваших же интересах, товарищ президент, — говорил Жилин с явной претензией в голосе. Со стороны действительно звучало убедительно: и про бунт, и про свержение, и про безопасность президента. Однако он знал, что под слоем заботы о друге скрывается элементарная злоба и давняя обида. Обида на режим, на закон, на госслужбы, заставляющие видеть кошмары по ночам и трястись, как осиновый лист. Стрельников понимающе сводил брови и забирал у Жилина дымящийся косяк, затягиваясь перед важным решением: — Давай так, отец: я Павла Семёновича, конечно же, с должности уберу. Но есть одно, как говорится, но – кем его заменить, решаешь ты сам. Какое-нибудь доверенное личико из органов, или какой-нибудь военный человек, на которого страна может положиться. По рукам? — По рукам. Последующие четыре часа проходили в неформальной атмосфере.***
Игорь не решал никаких вопросов государственного уровня, но от этого его занятия не становились менее важными: после похода в лес побежал за птицей, добежал до города; услышал, что у кого-то трубу прорвало, а пока чинил – переломал всю плитку на аккуратной кухоньке, найдя за ней припрятанный контрафактный скипидар, который и не скипидар вовсе, а забугорный джин. Пить можно, а вот краски растворять – увы. Преступница была передана в соответствующие органы. Дела наслаивались друг на друга, и в таком плотном потоке добежать до министерства представлялось совершенно невозможным. Поэтому было принято решение поймать канарейку, передать ей послание, а дойдёт оно или нет – это уже воля случая. Но задание птичка услышала чётко: в здание правительства, в кабинет министра внутренних дел, должны в срочном порядке быть доставлены цветы. Дел много, а праздник никто не отменял. Жилин, в свою очередь, про праздник не то чтобы забыл, но перевёл это событие на второй план из-за драки, дёрганья за ниточки Стрельникова и последующего расслабления. Выходил он из президентского кабинета уже во второй половине дня, с всё еще весёлыми глазами, завязывая галстук, который перед этим был вымочен в водке и выполнял функцию ваты для обработки разбитых брови да скулы. Размеренной походкой он доходил до своего рабочего места, открывал дверь и видел изменения: огромное яркое пятно в сдержанном интерьере кабинета. На столе, в хрустальной вазе стоял целый букет ярко-алых ирисов. Ирисы, да еще и в середине ноября. Красные, которые редко увидишь даже в сезон у кого-нибудь в клумбе. А на столе Сергея Орестовича встретишь. Сюрприз был действительно замечательный, яркий, от всего сердца. Только вот незадача: у Жилина, который весь день думал про то, какой же он бедный, несчастный, и как весь мир ополчился против него, ассоциативный ряд выстроился в секунду, и был не самым позитивным. — Петушки, значит? Петушки, красные гребешки... Всё понятно. Всё с тобой, сукой, понятно, — пробубнил полковник сам себе под нос и вылетел прочь с решительным видом. Спустился на пару этажей, перешёл в другое крыло с видом, выражающим абсолютное спокойствие. Спокоен он был абсолютно, но кулаки от этого чесались не меньше. Да, пообещал Грише вести себя нормально. Да, скоро эта проблема будет решена раз и навсегда. Но что-то в этом есть... Личное. — Он уже уехал? — спрашивал первого попавшегося под руку сотрудника, через плечо указывая на дверь кабинета. — Нет, Павел Семёнович еще у себя... Жилин влетал без стука, с нахальной улыбочкой, легчайшим перегаром и огоньками во всё еще развесёлых зрачках. Его не смущали даже присутствующие тут люди, не смущала рабочая обстановка и отсутствие приглашения. Из официального лица Сергей Орестович превращался в точную копию своего брата-уголовника. — Я не понял, тебе с утра мало было? — Жилин подходил к сидящему за столом человеку в два больших шага и бил так, что звук удара был слышен всем. Поднимал с места и бил под дых, заставляя упасть на пол, — Еще и постарался, нашёл, вы посмотрите на него, — Жилин наклонялся к самому уху, хватая Павла за мышиные волосы, и злобно шептал, пока его оттаскивали под руки: — Еще один такой фокус, и я за себя не отвечаю. Ты понял? Понял меня? Только вот он не понял ничего. Не было в его взгляде ни злобы, ни злорадства, не было ничего, кроме непонимания. Жилину даже могло бы стать его жалко, если бы не высокомерие, которое его сюда привело. Цветы отставлены куда-подальше — бесят, а красивые, заразы. Жилин смотрел на разбитые кулаки, сидя в своём кресле, и со злостью выпускал дым через нос. День сегодня не задался, и слава богу, что Игоря не было рядом. Что не видел его таким. Но день заканчивался, на улице темнело, и он скоро придёт. Обещал, должен. И тогда полковник расскажет ему счастливую новость, обнимет и зацелует, а потом... Потом это потом. А сейчас надо привести себя в порядок.***
Американская тональная основа, привезенная брательником Гриши с бугра, перекрывала следы драки на лице лучше всякого "Балета". Сегодня вместо приевшегося коньяка и повседневной водки на столе будет стоять шампанское — без фужеров и закуски. А ещё на столе будет лежать самый важный документ. Несмотря на ощущение лёгкого торжества, Жилина изнутри пожирало ужасное чувство. А зачем это всё? Ради Игоря? По задумке, да, ради Игоря. Но когда он последний раз жаловался? Когда ему вообще было дело до того, что думают другие? Он всегда был сильным. Или похуистом, что, однако, не отменяло силы. Ради их отношений? Возможно. Хотя о них и так знал весь (не)Катамарановск, все коллеги, бабушки на лавочках и пресловутые соседи, которые съезжали подальше от их прошлой квартиры. Слабаки, не выносили ночных концертов. И вечерних, и утренних, и звуков перманентного ремонта, выполняемого Игорем, и сигаретно-скипидарной вони, что сочилась сквозь стены... Одним словом, у Игоря с Серёжей было всё, и им ничего за это не было. Ради себя? Теплее. Жилин знал, что слухи ползут по узкому кругу лиц. Но круг лиц, как и круги на воде, всегда расширяется. Бабушки на лавочках и соседи — это хорошо, а вот начальство уже не очень. Именно поэтому надо быть аккуратным, скрывая и халатность на работе, и альтернативные методы допросов, и личную жизнь. Но даже живя в состоянии повышенной готовности, граничащем с параноидальным, за всё время вместе жизнь ни разу не давала повода ни для страха, ни для беспокойства,***
Возвращались в кабинет торопливо, чтобы полковник собрал свои пожитки как можно быстрее, и можно было уже наконец-то поехать домой вдвоём. Во время его всяческих копошений, Игорь заметил стоящие на подоконнике, почти за шкафом, цветы: красивые, красные. "Это мои лисятки принесли. Молодцы, самые лучшие выбрали", — но если они самые лучшие, то почему же стоят так далеко? Непорядок. — Серёг, а че, цветы не понравились? Я знаю, ты розы любишь, но эти как-то мне интересней показались. Зато красные. Жилин замер так же, как и стоял. Весь день он был так увлечён борьбой и ненавистью, что совершенно забыл о том, что цветы, вообще-то, обычно дарят тем, кого любят, в знак подтверждения своей любви, и что сегодня именно такой день, когда наличие подаренных цветов не должно удивлять и вызывать сомнений по поводу того, кем они были подарены. Получается, что полковник сегодня напал на человека в его же кабинете абсолютно беспричинно. Получается, что завтра утром ему придётся понести тяжелейшее из всех существующих наказаний: просить прощения. Сам создал себе проблемы, придумал зло большее и более умное, чем оно являлось на самом деле, и что хуже всего — забыл про Игоря. — Почему же не понравились? Понравились, Игорёш. Такие они красненькие, красивенькие, все как на подбор. Это где же ты такую красоту в ноябре-то достал? — А это места надо знать, милиция. И человечков.***
У Игоря Катамаранова была невероятная способность: рядом с ним все проблемы полковника Жилина магическим образом исчезали или становились незначительными. Поэтому извинения будут отложены на завтра, ведь сегодня перед лицом маячил довольный как скотина Игорь, всё смеющийся да шутящий, тянущий за собой в кровать, который, однако, где-то между поцелуями становился серьезным и непривычно меланхоличным. В желтеющих глазах был заметен мыслительный процесс. — Что не так, хороший мой? О чём задумался? — Жилин реагировал сразу же. — Да так, то да сё, пятое десятое... — Игорь отводил взгляд и кусал губу неуверенно, — Я просто это... Ну, ты чё, правда... Ну, в смысле, законы страны, да и ради меня... — Ну конечно, — лицо и голос полковника смягчались до невозможности, — Для тебя. Игорь, запомни: всё, что я делаю, я делаю ради тебя. Понял меня? Понял, радость моя? И Игорь запомнил. Даже ведя пьющий образ жизни, некоторые моменты и слова он не забывал ни при каких обстоятельствах, не смог бы забыть, даже если бы попытался, и эта ночь вошла в список этих моментов. Никогда не забудет. Не забудет приглушенный свет прикроватной лампы и тихий смех, не забудет, как долго не могли перейти к делу, потому что всего времени мира не хватало, чтобы нацеловаться, надышаться друг другом, насмотреться, как будто виделись в первый раз. Казалось, что если хоть на секундочку оторваться, то всё вокруг исчезнет, то мир рухнет. Не забудет Серёжу, дурного от любви, который целовал везде, где мог целовать, держал в руках так крепко, как будто бы Игорь хотел удрать (Игорь не хотел, и более того – его бы в тот момент за уши не оттянули от мента), хватал за ноги и нахваливал перед тем, как закинуть себе на плечи: — Какой ты у меня, Игорь... Красивый. Как балерина. Как куколка, — и наклонялся ближе, собирая носом родной запах с волос на теле, кусался, как хищники обычно кусают жертву, чтобы обездвижить. Как и у всякого дикого зверя, у Игоря горло — самое уязвимое место. Как и всякий дикий зверь, позволяя кусать и сжимать пальцы на нём, Игорь показывал доверие. Ему всегда было легче показать свои чувства, чем рассказать о них, но тогда говорить не приходилось: лучше всех слов о любви говорили светящиеся в темноте жёлтые глаза, прямо как у лисы, с вертикальным зрачком, топившим в себе радужку; острые когти, царапающие шею и спину вместо человеческих пальцев; бегущие по телу мазутно-чёрные чешуйки, то появляющиеся, то исчезающие, а вкупе со всем этим — тихие лисьи подвывания. Не знай Серёжа Игоря, уже давно испугался бы. Но он знал, и Игоря, и то, что сейчас ему хорошо. Даже очень хорошо. Комната наполнялась горячим дыханием обоих, и дом это чувствовал: по стенам, до самого потолка бежали тёмно-зелёные лозы, на которых вырастали листья, распускались бутоны красных, бардовых, розовых цветов — роз и пионов, благоухающих в середине ноября. Чем чаще Игорь дышал, чем громче завывал и скулил так, как человек не способен, чем быстрее нарастала дрожь и прокатывалась с ног до головы и обратно, тем ниже опускались цветы, тем сильнее раскрывались лепестки, и в момент, когда оба жмурились сильнее, жались близко — ближе — еще ближе — цветы дрожали с ними заодно, перед тем как пуф — сбросить все свои лепестки вниз. Жилин падал сверху неподъемным грузом в попытке отдышаться, а когда приходил в себя, то поднимал глаза и заходился совиным смехом. Забирал один лепесток из чёрных игоревых волос, тут же проводил им по лицу: — Хороший мой, ну что это за фокусы? Цветочки тут всякие, понимаешь ли, разбрасываешь... — Скажи спасибо, что не кактусы. — Значит, ты специально нам такую обстановочку создал, да? — полковник улёгся рядом, улыбающийся, вертя под носом ароматный цветок, упавший целым. — Серёг, я строитель, а не подмастерье колдуна. Я... Я могу всё. Но не знаю, как. — А я вот, тоже не знаю, как. Зато я знаю, что. — И что? — А вот что надо, — Жилин потянулся к тумбочке за сигаретами и пепельницей, предусмотрительно здесь оставленными, ведь пепел на простынях порядком поднадоел. Закурил сам, подкурил Игорю, с удовольствием затянулся и продолжил: — А надо тебе, голубчик, в душ. Докурим и пошли. — Не, я не пойду. — А если понесу? — Я подумаю, — Игорь терял напускную серьезность и дипломатичность и смеялся. Жилин смеялся следом: — Господи, Игорь, ну какой ты принципиальный. Особенно, когда не надо. — Ну должны же у меня быть принципы. Хоть какие-то. — Занимаясь политикой, Игорёш, надо уметь через принципы переступать. А мы с тобой, вроде как, теперь политики, хороший мой. — Хуитики. Тебя так послушать, так половина мужиков со стройки у меня, получаются, не крысоватые, а ебанись-какие-политики. — Да что ты говоришь, — Жилин улыбался и эту улыбку не скрывал. Обожал, когда они так вдвоём рассуждали о чем-то высоком, начиная при этом разговор на бытовые темы. — Вещи умные говорю, милиция. Вас же, наверное, в вашем ментовском, в Москве который, такому не учили. — А вас в техникуме, конечно же, учили, радость моя? — А как же, — Игорь сел в кровати, жестикулируя при этом руками, — Пришёл на пару. Вышел с пары покурить. Сел на лавочку с ребятами, водки дёрнул для открытия... Всего, чего надо... — Чакр? — Да хоть обувного магазина. Так вот: вышли, дёрнули, и давай просветляться... — И что? Просветлился, хороший мой? — А то! Видишь? Р-розы над головой расцветают! Жилин не сдерживал себя, смеялся, чем закрывал кружок дебатов, тушил бычок в пепельнице, бросался на Игоря, который крепче обнимал в ответ. Дурной, а не глупый. Грубоватый, но не страшный. И такой дикий, но так идеально вписывающийся в домашнюю картину. — Дурень. — Я тож тебя люблю, Серёж. Утыкался Жилину носом в макушку, обнимал крепко, всё еще держа между пальцами дотлевающую сигарету, аккуратно, чтобы не обжечь. В этот момент Жилин снова вспоминал, что теперь можно жить, как нормальные люди. Что теперь можно обниматься, даже на людях, даже на незнакомых, а не на "проверенных", да еще и как — прямо вот так, искренне, с любовью, а не воровато, как будто натворили чего-то плохого. Теперь всё будет хорошо, теперь... Удар в дверь. Не стук кулаком, как обычно стучат соседи, а тяжелый удар по металлической двери. За ним второй, третий, размашистые, прямо от души. И Жилин оцепенел, как олень в свете фар. Его буквально парализовало на несколько секунд, сердце замерло — сначала от животного испуга, затем от злобы, что не имела чёткой цели. "Только расслабился. Только обрадовался." Как бы сильно он не боялся покушений на свою, но в особенности на Игоря жизни, как бы не параноил, но такие случаи за семь лет происходили только в кошмарах. А стали явью в самый важный день. — Серёж... — Тихо, — Жилин менялся на глазах, менялся во всём: в осанке, в глазах, в голосе, в повадках. Инстинкт убийцы компенсировал животный страх с головой, а трясущиеся руки уравновешивал зажатый в них пистолет, — Сиди тут. Пожалуйста. Игорь, я прошу тебя, — слова ласковые, а холодом веет. Веет запахом стали. Накинув домашний халат и фуражку на голову – чисто на всякий случай – вооружившись, полковник вышел в коридор тихо, ступая как кошка. Прислушался, и не услышал за дверью чьего-либо присутствия. Посмотрел в глазок: на лестничной клетке пусто, ничего в пределах видимости. Прислушался ещё раз — тихо. Как можно тише полковник поворачивал ключ в замке. Никакой реакции. Пути два: закрыться сейчас и всю ночь труситься, как осиновый лист, или пойти на риск и знать точно. Жилин выбрал второй вариант. Рывком распахивал дверь, ожидая налёта, но ничего не происходило. Никого: ни души, ни следа, ни запаха. Выходил за пределы квартиры и осматривал подъезд ещё раз. Не найдя причин для беспокойства, хотел выдохнуть и уйти обратно, к себе, но дёрнул дверь и услышал, как на ней что-то болталось. Сфокусировал взгляд и чудом сдержал рвотные позывы. "Доигрался, блять", — пронеслось в голове, как пуля. — Игорюнь, а где у нас плоскогубцы лежат? — Жилин залетал в комнату и пытался скрыть за нарочито ласковым тоном внутреннюю дрожь. — Чё стряслось, Серёг? — Да так... Ничего. Ничего, всё хорошо. Плоскогубчики только дай. Игоря просто так не наебёшь: нашёл инструмент и вышел вместе с Серёгой из квартиры, желая увидеть, в чём же суть такого беспокойства. На двери болталась прибитая к ней гвоздём петушиная голова.