***
Во сне полковник видел себя в густом хвойном лесу. Ни души за версту во все стороны — только снег и кедры. И синяя белка. Прожигала красными глазками и говорила баритоном в самую душу:"Ты предупреждён. За всеми вами приду."
***
Жилину после пробуждения значительно полегчало, но чувство нестерпимой жажды во много раз преумножилось. Ощутимая боль в животе и голове прошла, но осталась безумная усталость. Однако он всё равно нашёл в себе силы уверять Игоря в том, что просто очень сильно перепил, а тем более с Марком Владимировичем — тут у каждого, понимаешь ли, башка трещать будет. Игорь всё равно находил в себе силы не верить. На работе Жилин не сумел остаться один — был найден Марком, который, в общем и целом, был просто собой. Протягивал пакет апельсинового сока и спрашивал: — Ну что, Сергей Орестови? Как себя чувствуешь? — Хуёво, Марк Владимирович. Но теперь я хотя бы понимаю, почему ты постоянно такой... Бешеный, да. — Что-то входит в привычку. Зато видел, как мы быстро справились? Все проблемы теперь решены. У нас куча кандидатов! Мы можем полностью поменять верхушку комитета раз этак шестьсот. А всё почему? Признай, что я гений. Зайдёшь ко мне, когда будет минутка? — Нет уж, мой хороший, я утром чуть кони не двинул, какая уж тут, прости господи, минутка? Жилин чётко решил для себя, что повышенная работоспособность — это, конечно, очень хорошо, но прибегать к подачкам Марка он будет только в случае крайней необходимости, которая, он надеялся, больше никогда не наступит. А пока сидел у себя в кабинете после очередных сделанных дел — ждал Гришу. Ожидание скрашивалось употреблением колоссального литража минеральной воды и пересмотром подаренной косметики. Что касается последнего, к этому безумно важному занятию был привлечён и Игорь. — Серёг, я не знаю, для чего эта хрень, но ты её мазать себе никуда не будешь. Там скипидар обычный, сожжешь свою кожу бархатную. Давай я на полдник возьму, — Игорь сидел на полу и тщательно обнюхивал каждый продукт, пытаясь найти признаки опасных веществ в составе. Жилин сидел рядом и раскладывал косметику на три стопочки: "себе", "кому-нибудь подарить" и "скормить Игорю". — Да ради бога, хороший мой, — Жилин немного помолчал, покрывая предплечье подводкой на пробу, но потом решил поинтересоваться: — Игорь, а чего это вы за ритуал вчера с Марком Владимировичем устроили? — Он, падла, в свободное от работы время ходит по болотам моим. То нефти хлебнёт, то торфом закусит. Иногда ещё просит шланги, чтобы нюхать этот... Метан. Но эт только в определенные дни делал, когда не сидел. Странный он какой-то. Знает же, что я по шее надаю, и всё равно пьет. Я ему говорю: "не пей". А он пьёт. — Невероятная наглость, да, Игорюш? — рассмеялся Жилин, казалось бы, первый раз за сегодня. — Да ваще. Но ты мне говоришь, и я не пью. А если пью, то говорю, что это надо. И мне надо, а ему оно на кой? Ты нефть пробовал? — Каждый божий день, Игорюш. Просыпаюсь ночью и думаю: "не выпить ли мне стаканчик свежей нефти?". — Ну вот не надо. Она противная. Кстати, как его увидишь, спроси. Зачем он нефть пьёт? Повисло молчание, наполненное звуками открывающихся и закрывающихся баночек и тюбиков, а также звучными чихами Катамаранова. Он спустя время решил разрушить это молчание просьбой: — С-Серёж, вот ты вечно красишься, украшаешься разными штуками... Накрасишь меня? Жилин поднял уставший, но такой влюблённый взгляд на Игоря: он же такой неотёсанный, угловатый, и этим прекрасный. Такой себе сибуми на советский лад. Серёжа его за это и полюбил: за эту ненавязчивую, простоватую красоту, за едва заметный аристократизм, мелькающий где-то между валянием в грязи и дракой с трактором. Но Жилин видел это во всём: то, каким осознанным взглядом Игорь провожал балерин на экране телевизора по вечерам, то, как умел обращаться со столовыми приборами и держать в своих огромных грязных руках крошечную кофейную чашечку из легчайшего фарфора. А как играл на рояле... Правда, очень редко, под настроение, робко, как будто украдкой. В остальном же напоминал простого советского пролетария, который не был привередлив к пище и домашнему уюту, брался за любую маркую работу, не боясь усталости или пыли. Но не было в этом ничего мещанского, обывательского, не было стремления кому-либо что-либо доказывать, ведь Катамаранов знал себе цену. И только перед Жилиным сдавался. Начинал сомневаться в своей системе ценностей, засматривался на своего неприлично прекрасного и идеального товарища, пытаясь перенимать какие-нибудь привычки — то рубашку его утащит, то туфельки. В ванной приучился купаться не только ради элементарной чистоты, но и ради удовольствия, а многочисленные соли и пены теперь не только жрал на закусь вместо кильки. Начал по летнему времени таскать платья. Не такие роскошные и блестящие, все из бархата да атласа, нет. Обычные, деревенские в мелкий цветочек, потому что не жарко. Но Жилина с такого Игоря всё равно крыло дичайше. А сейчас просит накрасить. Пусть даже не столько ради личного интереса, хотя и его отрицать бессмысленно, а ради того, чтобы Серёжа воодушевился. Посмотрел, как смотрит сейчас, немного расслабился в череде бесконечных потрясений. — Конечно, хороший мой. Конечно накрашу. Выбирай, как тебе больше нравится! — Не-не. Лучше сам выбери, что мне пойдёт. Ну, профессиональным глазом. Жилин сразу же начал ворковать и рассказывать, что по характеру Игорю больше всего пойдут тёмно-зелёные тени, но без блёсток, а помада обязательно должна быть вишнёвая, если не коричневая, потому что "ты же у меня деловой красивый министр, а не какая-нибудь студентка, которая первый раз косметику видит". Игорь долго и нудно выступал по поводу "зачем нужно выщипывать брови? Чтобы каждое утро их заново рисовать, как ты?", на что Жилин только ухал и улыбался таким заявлениям. По окончании работы Игорь попросил зеркало, улыбнулся чисто по-катамарановски, всеми тремя рядами острых зубов, и делал это искренне. Закурил сигарету, пока Жилин выуживал у него фотокирпичный аппарат, и терялся, когда его просили попозировать. Полковник выбрал лучшую, на его взгляд, тактику: — Игорюш, напомни, как там было? "Идёт индюк по мавзолею...?" — и наблюдал, как на его лице проступил легчайший зачаток улыбки. Снимок получился превосходный: сигарета между пальцами, дым, абсолютно шикарный, весёлый Игорь в драной майке и грязных берцах посреди разбросанной косметики, прямо на дорогом министерском паркете. Но Жилин, несмотря на позитивный настрой, всё равно выдохнул грустно, болезненно опустил взгляд. — Че киснешь, милиция? — Игорь реагировал незамедлительно. — Да я вот думаю. Я же тебя в последнее время только расстраиваю: работа, проблемы, какие-то интриги... Не для этого я за властью так тянулся, хороший мой. — Серёж, — Игорь брал чужую голову в свои руки и смотрел прямо в глаза, трезво-трезво, до глубины души, как он всегда умел, — Ты подарил нам целую страну. Можно и немножко психовать. Можно даже и расстроить пару раз, ты ж это не специально. — А я не хочу расстраивать. Я хочу, чтобы ты был счастлив. Чтобы смеялся. Дурачиться с тобой хочу, на речку бегать, звёзды считать. А если этого всего не будет, то зачем я вообще тут сижу? Игорь, зачем мне нужна власть, если я потеряю тебя? — Н-не потеряешь. Я тебе обещаю. И Жилин был готов поклясться, что в тот момент был в половине шага от того, чтобы заплакать. От этой песьей верности, от доверия, от всепоглощающей любви. — Не потеряю. Обещаю. Иди ко мне. Ероша волосы на затылке Игоря, Жилин неспешно портил его помаду. Игорь заваливался спиной на дорогой пол, утаскивая полковника за галстук на себя. Разрывал поцелуй и глухо смеялся в губы, как бы ненавязчиво тянул заправленную в брюки рубашку вверх. — Ты чего тут гадости устраиваешь, Игорюнь? Дверь-то ты хотя бы закрыл на ключик? — А не похуй? — Похуй. Сколько ещё оставалось времени до встречи с Гришей было неизвестно, но Жилин на всякий случай не спешил: целовал медленно, тягуче, так же медленно стаскивал с Игоря ватник и заваливался на пол рядом. Закидывал чужую ногу себе на талию, с нажимом гладил рёбра под майкой, пока Игорь справлялся с мелкими пуговицами, посмеивался между поцелуями. Безбожно портил уложенные волосы, потому что был чётко уверен, что Жилин "похож на безухого кроля", а растрёпанным ему очень красиво. Послышался стук в дверь, нарушающий идиллию. "Я вас услышал, я на месте. Уходите", — полковник слишком наслаждался шеей Игоря, чтобы решать какие-нибудь там дела. Но дверь открылась, несмотря на предупреждение. В проёме показался никто иной, как председатель Аксёнов. Он сразу отметил и двоих полураздетых министров, и бардак, который царил вокруг, но сделал вид, что смотрит как бы на потолок и в другую сторону: "У вас в кабинете накурено, Жилин. Я считаю, что курить в помещении — это дурной тон." Сергей Орестович уже почти сорвался, но вовремя увидел смешной, несерьёзный взгляд Игоря рядом с собой. Говорил Катамаранов примерно так же весело, но с явной претензией: — Дурной тон – это входить, когда вам сказали уйти. Попрошу ещё раз, если на старости лет вам слух отказал: будьте добры, идите нахуй отсюда! Тут люди заняты. Жилин забегал глазами: Игорь невозмутим, Павел Семёнович в состоянии культурного шока. — Прошу прощения? — Все нормально, прощаю. Глухота – не приговор. — Будь я на вашем месте, Игорь Натальевич... — Но вы не на моём месте, и не будете, — Катамаранов по-свойски обнял Жилина, чтобы не оставлять сомнений насчёт своих слов. — И слава богу! Я бы даже со своей женой не позволил бы себе того, чем вы в таком месте... Даже подумать противно! — лицо председателя принимало всё то же брезгливое выражение, что и почти сутки назад. — Так нахера ты думаешь о том, как два мужика трахаются?! И кто теперь извращенец, а, Пал Семёныч? Жилина прорывало на смех, ведь сейчас его главная головная боль не выглядела такой страшной и опасной: стояла себе в дверях и возмущённо хлопала глазами из-за того, что его решили ставить на место. — В таком случае, бедная ваша жена, голубчик! Только в койке, только под советский гимн, да ещё и с вами... — Жилин резво пробежался по Аксёнову глазами с ног до головы и весело заухал. Игорь задорно похрюкивал. — Товарищи, вам наверняка... — начать председатель хотел спокойно и холодно, но его пробивало на заметное раздражение. Закончить ему тоже не дали – Игорем была запущена стратегическая банка из-под крема "рука-чужая рожа". Аксёнов был вынужден покинуть помещение. А Игорь всё заливался. Жилин заливался не меньше. Он уже и успел забыть, каково это — решать проблемы плечом к плечу, с ветерком да с матерком. "Не так страшен Павлуша, как ты его себе придумал, да?" — вопрос сквозь смех, и ответ очевиден. Секс был неизбежно прерван искренним гоготанием и крепкими объятьями с сильными похлопываниями по спине и плечам. Смеялись даже не от ситуации, а просто потому, что она в принципе произошла. Когда же министров начало попускать, а выступившие слёзы высохли, Игорь заговорил на удивление серьёзно: — Серёж, видишь, как можно? Без выбрыков твоих. Вот чё ты его так боишься? Потому что раньше гонял по отделению? Так эт в прошлом. Теперь вы на равных, мы все на равных, чего он тебе сделает? Ну подумаешь, прибил гребня этого, ну молодец, похвально, будет, чем котяру покормить, — Игорь почти невесомо гладил Жилина по скуле, поправлял растрёпанные волосы. Смотрел нежно, почти без осуждения, — С-Серёж... Всё ж на самом деле хорошо. Не ссы. Жилин только и мог, что улыбаться до боли лица и прижиматься лбом ко лбу, целовать не глядя, куда придётся. И не верить своему счастью, и шептать, как в бреду: "Всё хорошо. Правда, Игорёчек. Так люблю тебя, так люблю..." Но чуйка подсказывала, что полковнику пора навестить президента, а Игорю — местные стройки на пограничной с лесом линии. Они прощались на этот вечер, без тени грусти, ведь знали, что проведут ночь вместе. Снова. Как и тысячи ночей до этого, как и тысячи ночей после, навсегда.***
Жилину хотелось зайти в кабинет к Григорию Константиновичу как обычно: по-хозяйски, без стука, но от этой инициативы его сдержал никто иной, как Павел Семёнович, почему-то выходивший оттуда первый. Сознание начало рисовать страшные картины, картины заговора, западни, непременного сговора против него самого. Ведь как иначе можно объяснить то, что Гриша так спокойно относится ко всему происходящему? Вместо принятия мер даёт странные задания? Это не вяжется, это ненормально, впереди ждёт что-то недоброе, что-то... — Гриша, а что этот так называемый от тебя хочет, разреши полюбопытствовать? Полковник садился напротив и готовился считывать любые признаки лжи, видимые сквозь чёрные очки. Игорь был прав: психовать — не вариант. Тут нужен более тонкий подход, более жилинский. — Ничего такого, отец. Он как обычно пытался мне чего-то втереть про то, что госбезопасность должна получить, так сказать, расширенные полномочия, и над твоей структурой в том числе. — Я надеюсь, он получил от тебя только отказ? — Обижаешь, отец. Это уже третья его просьба на неделе. Но это не всё, о чём он просил, — тут Григорий закурил, Сергей закурил практически синхронно, настраиваясь на серьёзный разговор, — Сказал, что тебе не будет лишним головушку подлечить, и, возможно, даже как-нибудь уйти на больничный по этому поводу. И в этом, Сергей Орестович, я с ним даже и солидарен. Страшные догадки становились явью, но сейчас важно задавить в себе возмущение, убить обиду и злобу. Поэтому Жилин говорил спокойно, но всё же с нажимом: — В каком это месте мне надо подлечить голову, голубчик? За одно с ним, значит? Отстранить меня планируешь? Чтобы он в стране в это время бардак навёл? Ишь, чего удумал, Григорий Константинович. Не по-нашему это, хороший мой, ой не по-нашему... — Не начинай, отец. Никого я отстранять не планирую, выдумываешь. Я просто не дурак. Вижу, как ты на него кидаешься, как ненормальный... — Но почему ты не видишь, что это провокации?! Он же меня специально старается скомпрометировать, хочет, чтобы ты, да и все вокруг думали, что я какой-то совсем так называемый сумасшедший! — Так кто же тебя просит на эти провокации реагировать? Спокойнее, Жилин, — Стрельников спокойно струшивал пепел и выглядел скорее уставшим, чем разозлённым или решительным. Полковник подмечал, что в его словах не услышал фальши или увиливания, — Ты изменился, отец. Жилин вспоминал прошлую ночь и понимал, что это правда. Он начал действовать слишком грубо, слишком прямолинейно, всё равно попадаясь на крючки каждый раз, проигрывая во всех сражениях, проигрывая в войне, о которой никому не рассказывал. Вспоминал так же Марка и его советы по поводу того, как правильно приручить президента, и подумал, что в его шатком положении даже советы Марка будут кстати. Всё таки, попытка — не пытка. — Прости меня, мой хороший, — Жилин старался звучать настолько мягко, насколько мог себе позволить, — Ну Гриша, ну пожалуйста. Ты же знаешь, как мне было обидно. Как больно. — По себе знаю, отец, — Стрельников был холоден, что было для него не типично. Поэтому Жилин не сбавлял: — Гришенька, голубчик, я же не специально. Как-то всё просто навалилось, так всего много, всё сразу... Ну прости. Жилин подступал к опасной границе: брал чужую руку, лежавшую на столе перед ним, льнул к кожаной перчатке головой, как нашкодивший кот и продолжал хныкать: — Я больше так не буду. Даю слово. Только не злись, ну пожалуйста, Гриня... "Я не слишком перехожу границы? Это ещё считается нормальным? В этом же нет ничего такого?" Внутри полковник напряжён и расчетлив, как никогда. Если было сказано, что надо извиняться, то надо извиняться — это не он придумал. Он, честно говоря, до такого бы никогда в жизни сам не додумался — извиняться за истерики перед кем-то, кроме Игоря. Да и с Игорем обычно извиняться не приходилось. — Даёшь гарантии, отец? — Стрельников не смягчался, всё сидел с тем же нечитаемым выражением лица. Жилина это расстраивало. Жилина это бесило. Бесило то, что теперь не может быть жестким, следовательно, результат зависел от настроения Гриши. С другой стороны, если всё сработает, то это будет означать, что, по крайней мере, Марк не врёт. — Даю, мой хороший. Стрельников стал инициативнее: взял Жилина за подбородок, повертел из стороны в сторону, как бы рассматривая. Провёл большим пальцем по губе, недовольно цокая, повёл усами: — Сволочь ты, Сергей Орестович, сволочь. — А чего ты хотел, голубчик? Со мной всегда так. Ну всё, всё уже, господи. Смотри лучше, чего я тебе наковырял, — Жилин положил на стол толстую папку с личными делами потенциальных будущих председателей. Стрельников даже позволил себе лёгкую улыбку по такому поводу, — выбирай любого, тут весь комитет поменять можно, было бы желание. А желание, если меня интуиция не подводит, у нас имеется огромное. — Ну как "у нас", отец... — А разве тебе так не будет спокойнее? Григорию Константиновичу действительно будет спокойнее, если он полностью распустит и заново соберёт целую структуру. Григорий Константинович готов хоть с бубном плясать, лишь бы Жилин прекратил трепать ему нервы. Возможно, в такой ситуации было бы легче турнуть из министерства самого Жилина, но это не вариант. "Суетливый, собака, а с ним спокойнее", — думалось Грише во время изучения кандидатов на должности, обещающие скоро освободиться. Освободятся они скоро, но уже после нового года, который маячил перед носом. "Нам бы год закрыть, да перед народом отчитаться, отец. Две недели с хвостиком остались, я Аксёнова работкой на другом конце города загружу, пересекаться не будете. Но как выйдем с праздников — я тебе клянусь. Пойдёт?" — Вечно мы тянем, Гриша Константинович. И год этот странный тянется, и делишки в нём... Ладно. Только давай сразу и по делу ты мне скажешь: кто? — А чего тут говорить, Жилин? Или Владимир Артизарович Отрок, который генерал. Крёстный Марика, кстати, но это ты им обоим лучше не говори. Или Владислав Иринович Бурый. Он, конечно, ответственный, но я с ним желания совершенно никакого... Того, не того. — Что это за "или-или", Гриша? Это не серьёзно совершенно, обещал — обещал, вот и всё, а то снова блудишь. Не дело. — Всегда надо иметь запасной вариант, отец, ты ли не знаешь. — Знаю, Гриша Константинович. Наученный. Жилина однозначно расстраивал медленный темп осуществления планов, но что-то внутри ему твердило, что так будет однозначно лучше. Под новый год проблемы не нужны никому, особенно им с Игорем. Поэтому сейчас лучше всего пойти домой. А там, гляди, и ёлка уже стоит, ждёт своих законных украшений, и прямо на ней растут мандарины — потому что Игорь попросил. На душе было необычно спокойно.***
Как Стрельников и обещал, происшествий с председателем за оставшееся время на работе не возникало, как и самого председателя. Даже на новогоднем корпоративе, на котором вокруг Жилина весь вечер маячили бывшие "Железные Рукава", Аксёнова было не видно. — Как-то странно это, хороший мой... Что-то сердце моё мне подсказывает, что ненормально всё это, Игорёш, — Жилин варил кофе в свой законный выходной, последний перед новой чередой рабочих будней. — Серёг, твоё сердце не всегда чует ток плохое, мы это проходили. Меньше будешь думать о плохом, лучше будет всем. — Дай бог, Игорёш. Дай бог. Жилин тяжело вздыхал и натягивал улыбку. Ему оставалось только надеяться, что Игорь действительно знает, о чём говорит. Он думал, что если в этом мире нельзя верить словам Игоря, то верить будет уже совсем некому. День почти солнечный, действительно хороший. Мороз слегка пощипывал лицо и голову без шапки, а дыхание делал более очевидным. Лёд на речушке уже плотный, хоть катайся, чем местная детвора и занималась с упоением. Набережная усыпана гуляющими парочками, среди которых — товарищ Жилин, практически неузнаваемый в красивом пальто и совсем без формы, а рядом с ним товарищ Катамаранов, слишком узнаваемый из-за рыжей каски, которая зимой и летом, как говорится, одним цветом. Жилин грелся кофе напополам с коньяком из термоса, а как согрел холодные пальцы — закуривал. Игорь же с упоением грыз мороженое, подавая дурной пример окружающим: "Мама, а почему дяде можно мороженное зимой, а мне нельзя?" — показывали на него пальцем какие-то усатые дети. "Потому что дядя дурак, у него уже все мозги отмёрзли!" — кричали на усатых детей усатые мамочки и старались закрыть своим чадам глаза, как будто поедание холодных лакомств в минусовую погоду было самым неприличным, что когда-либо делал Игорь Натальевич. "Правда, дурак-дураком!" — Игорь был рад подыгрывать, даже притворялся самую чуточку более пьяным, чем был в данный момент. — Ну чего ты на себя наговариваешь, Игорёш? Какой же ты дурак, если ты вон, какой умный? Министерство тянешь, строительство всё один поднимаешь... — У меня есть р-р-репутация, Серёг. Не надо её портить. — Ага, а ещё есть диплом красный. — А про эту инфор-рмацию я вас попрошу не распространяться. Подумаешь, диплом. У кого-то сифилис, и ничё, не хвастаются. Жилин тихонечко разухался, зарумянился ещё сильнее, чем от мороза, но взглянул на Игоря всё так же тоскливо, негромко говоря себе в усы: — Ну почему так? Почему тебе всегда надо показать себя хуже, чем ты есть на самом деле? Игорь покрутился, доел здоровенный вафельный рожок путём засовывания его себе, казалось, в самый пищевод, как удав, отряхнул руки и продолжил совершенно взвешенно: — Понимаешь, Серёж, людям нужны всякие примеры вокруг: плохие и хорошие. Твоя доля печальная и скучная, ты у нас хороший. Замечательный, идеальный, почти как... Как Гагарин. Только ещё лучше. Красивше будешь, ещё и усатый... Всё, хоть поставь да молись каждое утро. А у меня интереснее намного, я подаю людям плохой пример. Чтоб не расслаблялись. Так просто надо, чтобы порядок был. — И кому же такое надо, голубчик мой? — Миру. — А не было бы лучше, если бы мир правду узнал? Ну, что не всё вокруг такое чёрно-белое, а некоторые хулиганы – очень даже хорошие, а менты... — Жилин на секунду задумался и притих. Что он хотел сказать? "А менты не все святые"? Так ведь уже несколько месяцев прошло, как это сугубо проблема Жилина, а не какой-то там абстрактной "власти" или "системы". — А чё менты? Не все красивые? Соглашусь. — А ментам, хороший мой, надо с себя начинать. Мне надо с себя начинать. — Мудро, Серёг. Налей мне под это дело. Выпили, перекурили и пошли гулять по городу, туда-сюда, под руку. Игорь рассказывал про то, что мир вообще не так просто устроен, как хотелось бы, про то, что абсолютное зло – оно абсолютное только в какой-то одной сфере, и, может, в другой уже будет абсолютным добром, про библию, которую однажды прочитал, но совершенно ничего не понял, про своих лис, которые "добренькие, а знаешь, сколько мышей перебили за неделю?". Речь была сбивчивая и булькающая, но отвращения не вызывала, а только подогревала интерес. Жилин с упоением слушал. Ему всегда нравилось слушать Игоря. Потому что он говорил о таких вещах, о которых все остальные не то что молчали, но старались не разговаривать. Ведь знали, что если начнут рассуждать, то непременно расстроятся: во-первых, из-за разрушения собственных убеждений о понятности устройства мира, а во-вторых, из-за отсутствия интереса разбираться в теме как в таковой. А Игорь никогда не боялся. Но при этом не было в его речах излишнего пафоса или высокомерия, присущих людям знающим. Нет, он всегда рассуждал о высоком, сидя задницей в канализационной луже, босоногий и нетрезвый, и этот контраст так и влёк Жилина, уставшего от обыденности. Игорь весел и спокоен. Жилин на иголках и не может понять, что ему опять не так. Ответ не находится, и это беспокоит только сильнее. Полковник изо всех сил старается убедить себя в том, что всё нормально. Они в безопасности. За ними никто не следит. Крепче держит Игоря, громко выдыхает, жмурится в попытке унять неприятные ощущения. "Всё нормально У нас всё нормально За нами никто не следит За нами... Следят." Жилина ведёт. Глубоко глотает воздух ртом, сжимает руки на предплечье Игоря, ускоряя шаг. Надо скрыться, надо уйти домой, скорее, окольными путями, хоть через лес, надо запутать следы. Револьвер в набитом внутреннем кармане придаёт робкую уверенность, но её слишком мало. — С-Серёг, чё такое? Чё стряслось? — Игорь отпускал свою философию и переключался на одуревшего Серёжу. — Иди за мной. Тихо. Тут что-то... Что-то не так, Горь. Шли дворами и переулками, и сердце гудело убийственно, что-то нагнетало. Жилин хотел ошибаться, но к сожалению, не мог: точно такое же чувство, которое предшествовало появлению "Железных Каблуков", девяти пулям и долгой, мучительной смерти. Такие чувства не проходят бесследно, а остаются навсегда. Их не перепутаешь, не проигнорируешь, от них не отмахнёшься. Разница лишь в том, что с каждым разом становилось только хуже. "К боли привыкнуть невозможно", — давным-давно читал Серёжа в учебнике по биологии за девятый класс, а жизнь только убедила в истинности этого факта. — Серёга, успокаивайся. Всё ж хорошо, никого нет. П-посмотр-р-ри на меня... — безуспешно пытался успокаивать Игорь. — Ты не поймёшь! Никто не поймёт! — Жилин срывался и гаркал в ответ, как не делал никогда. Не с ним. Вот широкая улица, от неё — в переулок, дальше от глаз, смотревших ото всюду. Бегом, скорее, летят между панельных домов. Полковник знает, чётко знает, что сейчас именно тот момент, ради которого в пальто лежит телефон, такой же, как у Артёма. Достаёт и набирает номер, давно забытый, но вновь всплывающий в сознании под действием адреналина. Крепче хватает Игоря за руку и практически командует в трубку: — Артём? Жилин. Дай бате трубочку, скорее. Быстро, я сказал! — ожидание убивает. Убивает и возникший перед глазами тупик. Бетонная стена – и пути отступления отрезаны. "Как можно так сглупить? Как можно загнать себя в ловушку?" — носится в голове мысль и больно бьётся о виски с обратной стороны, — Алло, Гриша? Занят, сука? Ну сейчас будешь занят у меня, по самое не хочу. Ничего не забыл? Слушай сюда: Паторжинского два, ты мне нужен. Вы мне, ребята, все нужны. Да, сильно. Скучаю не могу. Практически страстно. До смерти, Гриша, сердечко стучит-погибает, прямо тут. Прямо в данный момент, — Серёжа поднимает голову и видит, как на дорогу подъезжают чёрные машины, по-видимому, забитые от и до, — лебединую песню уже пою. Как минимум пять по пять, идти некуда. До связи. Телефонный аппарат падает на землю и разбивается. Руки трясутся, а ноги ощутимо слабеют. Игорь видит причины для беспокойства, и совесть больно колет под рёбрами: не поверил чуйке. А она же так редко подводит! Хватает Серёжу за руку и чувствует, как он сжимает только сильнее, ведь в данных обстоятельствах ничего не остаётся. Они в ловушке, у Жилина восемь пуль на всю тьму, у Игоря — не то состояние, чтобы что-то предпринимать. Он смотрит на Серёжу и видит идеально ровную осанку — знает, как на смерть идти, видит дорожки слёз на каменном лице. — Игорюш, не бойся, — он поворачивается и из последних сил гладит трясущейся рукой по лицу, — ничего не бойся, мой хороший. Всё будет хорошо. Стань за меня, им я нужен. — Ч-чё ты такое г-говоришь, Серёж-жка... — Люблю тебя, хороший мой. Люблю. Жилин слышит, как трещат затворы, слышит шаги всё ближе и ближе, знает, что смерть встречают грудью, но если умирать по-настоящему, то он предпочитает видеть напоследок родные глаза. — Серёга, не дури! — Игорь тщетно пытается заслонить его собой, но Жилин держит крепко, не давая поменяться местами. — Я ж тоже... Тоже люблю тебя, не тупи, мне ничё не будет, а ты...— На пол!
Голос звучит то ли в голове, то ли откуда-то из пространства, то ли это кричит сам Жилин, но оба послушно валятся на промёрзлый асфальт ровно в тот момент, когда над головами начинают свистеть пули. Слишком много пуль, но не все из них летят в министров, прижавшихся друг к другу, как брошенные котята. Пытаются закрыть, уберечь, спасти, и ни один не думает сбавить напор. Жилин достаёт пистолет и оборачивается первым: совсем рядышком валяются тела в форме с васильковыми вставками, на снегу вокруг — лужи крови, чуть дальше — чудом подоспевшие "Железные Рукава", а на душе у полковника пустота. "Они напали, когда я был с ним. Они хотели убить его, нет, убить меня у него на глазах, это самое низкое, самое мерзкое, должен уничтожить всех до одного, отомстить, отомстить..." — Он живой! — голос вырывает из мыслей о мести, но поздно: тот самый живой поднимает ПСМ из последних сил и целится в голову. Стреляет. Мажет. Пуля проходит всего-навсего по плечу. Мало для смерти, достаточно, чтобы вызвать волну резкой боли. Жилину хватает. Жилин стреляет в голову. Жилин не промахивается. Палит по ближайшим лицам на всяких случай, выходит из-за стен домов и палит по другим людям в форме, которые его не замечают: прячутся в первую очередь от охраны президента. Конфликт решается так же быстро, как и начался. Ребята подбегают к Жилину и начинают проверять его самочувствие. Игорь, который, казалось, всегда стоял рядом, трясёт за плечи и кроет трёхэтажным матом, потому что "ты чё, совсем ебанулся, ты куда полез, герой ты хуев! Получишь у меня, как только... Ты че, еблан?! У тебя кровь, Серёг, о г-господи...". А Жилин всё стоит, сохраняя бесстрастное лицо, и молчит. Ничего не говорит, практически ничего не слышит, как будто под водой, еле дышит, даже когда его заталкивают в служебный шестисотый. По лицу больше не катятся слёзы, вместо злости и желания мести, пусть и холодной, наступает абсолютный вакуум, состоящий из резкой боли и апатии. Только на подъезде к больнице оглушение проходит. Полковник переводит взгляд на злого, напуганного и растерянного в одном флаконе Игоря, который прижимает место ранения. Говорит настолько спокойно, что это спокойствие вызывает мурашки: — Хорошее пальтишко было, да? А приказ отдали его попортить. И его, и хорошего человека в нём. Ну ничего, любимый мой. Ничего страшного. — Серёга, не смешно вообще. Если ты ещё раз удумаешь чего-то, или полезешь, или опять свои планы наполеоновские... — Игорь ругался сугубо из-за страха, он так же знал, что живёт с непростым человеком. С гадкой, расчётливой, лицемерной и мстительной скотиной, которая, хоть и была умна, но могла зайти в своей мести слишком далеко. — Не бойся, Игорюнь. Никуда не полезу. Бог им судья, родной мой. И кстати, Игорь, прости меня, — полковник был даже ласковее, чем обычно, обнимал слабой здоровой рукой за плечи, обессилено искал губами губы, стараясь сосредоточиться и не отключиться от потери крови. Снова те же бежевые сидения, снова Жилин, снова лужица его крови и поиски больницы. Единственная разница в том, что сейчас Игорь рядом, держит и целует, временами отвлекаясь, чтобы доходчиво объяснить водителю, куда ехать. Жилин больше не верит в успокаивающие слова, не верит в планы и гарантии. Когда ему последний раз требовалась помощь, чтобы решить свою проблему? Чем ему помогли все эти люди вокруг? Ложью? Недоверием к его чутью? Так дела не делаются. С этого момента шутки кончаются. С этого момента у него свой путь, и никто не встанет на пути. Никто не отнимет его счастье, его убеждения, его любовь, его власть. На перевязку Жилин идёт уже совершенно другим человеком.