***
Кость не сломана, сосудисто-нервный пучок не задет, осложнений не предвидится, но рука всё равно сильно болит, и в сон клонит дико. За раной нужен уход, но Жилин умеет ставить капельницы сам. Перед врачом божился, что перевязки тоже научился делать в академии. Осталось только несколько раз в день промывать специальным выданным составчиком, прямиком из НИИ. По цвету он был синий, а по запаху – как уксус. На вкус был ещё хуже. (Игорь проверил). В больнице обещали, что он обеспечит практически мгновенное заживление, разглаживание морщин, очистку лица, излечение депрессии, улучшение потенции и вечную жизнь. (Жилин настоял на том, что с кожей лица у него и так проблем нет, заодно рассказав про свой пятиступенчатый ежедневный уход). (Игорь в свою очередь настоял на том, что с потенцией проблем не возникало тоже). На всякий случай было принято решение на обратном пути заглянуть к Гвидону, который со своей стороны предложил ровно такой же сине-уксусный отварчик, отличавшийся лишь тем, что имел послевкусие старости и рыбьих глаз.***
Дома примороженный от шока Жилин начинал потихоньку оттаивать. События нахлынули новой волной, прокручивались в голове снова и снова, вырываясь наружу глухими рыданиями из горла, горячими слезами из глаз, когда он уже лежал в обнимку с Игорем, в их спальне. — Все мои планы, Игорь... Всё, что я делал, было зря. Я просто хотел безопасности, для нас обоих, чтобы хорошо всё было, чтоб тихо... Всё проебал. — Тих, тих, Серёж... — Игорь успокаивал, как умел, но по ощущениям успокаивать загнанного Жилина было так же, как и попытка починить прорванное рыбохранилище с помощью изоленты, и даже не синей, а желтой в полосочку, — Серёж, ну че ты проебал? Ну всё ж хорошо. В-всё у нас в порядке. Ещё бы под пули не лез... — Не буду. — Хор-р-роший мент. Умница. Вытирал слёзы, целовал мокрое лицо и припухшие веки так нежно, как умел, целовал шею, ключицы, каждый шрам, свежую рану через повязку и буквально умолял: "Не иди. Не иди на работу завтра. Хочешь, я с тобой не пойду? Поспим, посмотрим твой сериал... Б-блинчиков сделаю. Ты ток не иди, Серёж." Но разбитый и плачущий полковник — это всё ещё полковник, и самое главное — всё ещё Жилин. Упёртый до твердолобости, дурной до своих целей. — Прости, Игорёш. Я пойду. Хочу в глаза его непорядочные посмотреть. — Лучше в мои честные посмотри. Я ж боюсь, Серёг... За тебя боюсь. — Я тоже за себя боюсь. Поэтому и иду. Жилин не имел ни малейшего понятия, как он завтра целый день будет ковылять с обездвиженной рукой. Зато представлял себе страх в стеклянных, бездушных глазах, мечтал, как мышцы дрогнут на каменном лице, фантазировал о том, что заставит его испытать первородный ужас одним фактом своей жизни. А ещё успел для себя решить, и вполне точно, что с этого момента слушать чужие советы бесполезно.***
Подъем был ранний, так как послеоперационный уход и перевязку никто не отменял. Никто так же не отменял драматичную натуру Жилина, склонного к концертам. Но, чтобы устраивать концерты, надо было как минимум приехать на работу хотя бы вовремя, а не как обычно. Игорь пытался взывать к остаткам здравого смысла, но фраза "На меня напали. В меня палили. Могу я хоть после этого немножко повредничать?" расставляла всё по своим местам. В конце концов, если придумывать авантюру, то обязательно вместе, как в школе. Шаг первый: Жилин ловит Гришу в коридоре и вопросительно вскидывает брови вместо слов. — А я тебе говорил. — Что говорил, отец? Жилин ведёт голову по кругу, а потом и опускает вовсе. Поднимает только туманный взгляд: ему надоело всем объяснять. — Говорил, что надо менять! И что теперь произошло?! — эхо отражалось от стен и возвращалось обратно страшной волной, — Тебе очень повезло, что твои ребята подоспели, в противном случае в земле бы лежали не его паскуды, а ты! Знаешь, почему?! Знаешь?! — Кстати про это, отец, — перебивал Стрельников, — менять не получается. Два наших кандидата, они того. Нет их больше. — В каком это смысле их нет? — на Жилина накатывало всё больше с каждой секундой, и если бы это была дурная шутка, открыл бы огонь прямо здесь, — Гриша, как человека может не быть? — А очень просто, Жилин. Вчера не явились, из дома вышли и пропали. Ни следов, ни тел... Сам знаешь, как бывает. Полковник медленно отходил к стене только для того, чтобы прислониться к ней спиной и съехать вниз. Воздух во всём мире кончался — его вытеснял густой, едкий туман перед глазами. "Если он знал, то откуда? Потому что он не мог знать. Значит, крыса. Значит, Марк, конечно, кто же ещё? Кто кроме него? Это его вендетта, вот, где вылезло..." Держать себя в руках, не давать волю эмоциям. Если хочешь, чтобы начали играть по твоим правилам, то стоит начать играть в принципе. Глубокий вдох, медленный выдох, открыть глаза... Но перед ними всё такое же странное, как и минуту назад, только Гриша присел на корточки и тряс за здоровое плечо, а это значило, что реальность полковника не подводила. — Гриша, ты его если увидишь, то скажи ему, что я скоропостижно скончался. Пожалуйста. Спасибо, — он говорил так, как будто за секунду до этого не сходил с ума. Жилин встал и спокойным шагом двинулся на третий этаж: ждать Марка. И объяснений. А Марк Владимирович как раз подкрадывался к своему кабинету, странно-подавленный, не бешеный. Жилин не терял времени и хватал того за шкирку, кричал в лицо: "Что, радуешься? Натравил на нас этих псин?! Распиздел все имена?! Устранил претендента на трон, так сказать? И что дальше, Марик?!" Макр Владимирович был не тем человеком, который боялся Жилина. Или по крайней мере очень хорошо делал вид, что не боялся — это точно было не известно, но в данной ситуации дать отрезвляющую пощёчину всё-же решился. Полковник не привык к тому, чтобы его били наотмашь, тем более кто — Марик Владимирович! От такой наглости он даже на секунду застыл, и этого хватило, чтобы начать слушать: — А не охуел ли ты руки распускать, полковничек?! Что за истерики с самого утра?! Кого натравил, где собаки, какой, ёб твою мать, трон?! Головой двинулся? Так мы сейчас это поправим! У меня крёстный пропал! Да, не любимый, да, он этого заслужил, но я в трауре! Видишь, рубашка чёрная! А ты мне предъявы кидать будешь?! В рожу тебе харькнуть мало будет! Марк залетал в свой кабинет, Жилин — за ним. Не теряя времени, сбрасывал китель, расстёгивал рубашку и демонстрировал следы прошлого дня: "Поговори ещё, что ты не при делах, Марк Владимирович. Что, голубчик, думал, что от меня так легко избавиться?" — Марк попытался собрать глаза в кучу, чтобы лучше оценить ситуацию. Было заметно, что он подключил к разгадке полковничьих шарад всё своё аналитическое мышление. Лицо у него было всё такое же недовольное, но кричать он перестал: — И что ты собираешься делать теперь? Если я всё правильно понял, то ты в ловушке. — Будем играть. — Нужен допинг? — Отсыпь.***
Аксёнов прибыл в здание правительства через пару часов, чтобы подписать некоторые бумаги. Вместо привычной безэмоциональной мины на лице играла едва заметная самодовольная улыбочка. У президента он спрашивал как бы между делом: "Как там поживает Сергей Орестович? Мне надо с ним встретиться, но, учитывая тон нашей последней беседы, я хотел попросить вас поприсутствовать." Грише было неприятно слышать оскорбления в свою сторону от Жилина этим утром, но слышать жестокие слова от председателя оказалось намного хуже. Он принял игру полковника: — Сергей Орестович скончался. Его исполнили вчера вечером. Его муж донёс только что. Мы все скорбим. — Какое горе для всех нас! — Аксёнов очень плохо маскировал радость, — Больно это слышать, даже учитывая тот факт, что у нас были... Определённые разногласия, я всё равно считаю, что это – непоправимая утрата для всего госаппарата и всей нашей Родины... У него была семья? — У него был муж. — Я имел в виду нормальную семью, Григорий Константинович. Братья, сёстры, жена, в конце концов, да хоть любовница, дети? Его отца я знал очень давно, тоже погиб рано... — Пал Семёныч, я вот сейчас не понял: ты чё, тупой? Я тебе русским языком сказал: был муж, Катамаранов Игорь Натальевич. Жили вместе уже почти целую декаду. Кота воспитывали. И мне насрать, как вы к этому относитесь, потому что я Сергея Орестовича всегда только поддерживал. Он был замечательным другом и надёжным товарищем, да и просто хорошим мужиком, вне зависимости от того, с кем делил свою короткую жизнь, — Гриша рассуждал спокойно, в своём обычном тоне, а самому становилось жутко: человек из правительства поступал так, как не всегда поступали ОПГ. Аксёнов не мог перечить вышестоящему органу, поэтому мгновенно стушевался, бросил ещё пару дежурных фраз и скрылся за дверью. Стрельников первый раз в жизни шарил по шкафам и выбегал к Жилину среди рабочего дня. У него имелись свежие сплетни и даже небольшие подарочки, которые Павел Семёнович по собственной глупости захотел передать ещё вчера.***
Дверь в кабинет как раз была закрыта: Игорь менял бинты и промывал дренаж, однако президента впустил. Стрельников первый раз видел Жилина без рубашки с той самой ночи, когда тот умирал, и отмечал, что шрамы у него всё ещё на месте и что выглядят они намного хуже, чем могли бы, если бы они тогда добрались до больницы. Полковника можно было бы даже пожалеть, если бы он не был сукой. — Ну здарова, отцы. Жилин, у меня много новостей. Первая заключается в том, что я ему сказал, что ты помер. — А он что? — Тихо счастлив. — Прям так и сказала? — Сказал, что это – непоправимая утрата для нас всех. — Это он верно подметил: если бы я умер, пиздец бы настал всем. Вот же тварь. — Редкостная. — Что ещё говорил? — Что хотел обговорить с тобой что-то. — Значит обговорим. — Ещё кое-что, отец... Гриша доставал из чемодана свёрток бумаги и попросил Жилина с Игорем не наблевать ему на ботинки. Развернув бумагу, вынул оттуда целых две петушиные головы, вместо одной. — Вот сука! — кричали министры в один голос. Жилин сильно поджал губы, опустил голову на сомкнутые замком руки. Его могло бы крыть волнами с головой, но последние пару часов он и так находился глубоко под водой. Только одно шатало и так слабые нервы: в планах он был не один. — Ещё что-то? — полковник сам интересовался, надеясь, что больше ничего. — Спрашивал, есть ли у тебя... Выражаясь его словами, нормальная семья. Я ему сказал, что Игорь Натальевич и так... Твоя семья. Нормальная. — Спасибо, Гришань. — Жилин обнял сидящего рядом президента через боль в руке перед тем, как прогнать и остаться с Игорем наедине. Потому что только с ним мог позволить себе расклеится. Злость и ненависть, желание мести — очень хорошо, только вот они не возникают у людей на пустом месте, или, по крайней мере, не должны, или, по крайней мере, так считал Игорь. Серёжа тоже хотел так считать, но работа в органах обязывала делить мир на чёрное и белое, стирая простые истины. Но в тот момент утверждение подтверждалось, потому что Жилин не кричал и не ругался, сбрасывал все маски и тихонечко плакал в плечо, так вовремя подставляемое Игорем, подвывая одну-единственную фразу: "Ладно я, последняя гнида... Но тебя за что?" Игорь внимательно выслушивал всё, что было сказано, даже если это было невозможно расслышать, и укачивал в попытках успокоить, а внутри всё закипало: раньше Серёжа решал проблемы такого плана достаточно быстро. Незаконно, идя против норм морали, кроваво и жестоко, но решал. Раньше Игорь переживал за него, но сейчас переживал ещё сильнее. Лучше уж чужая кровь на руках, чем слёзы. Когда Жилин немного пришёл в себя, то Катамаранов устало выдохнул: не мог больше держать это в себе. Заговорил неспеша: "С-Серёж, ну плохой он человек. Дрочит тебя по херне какой-то. Ну так убей его, чтобы меньше проблем было. Хочешь, я убью?" — Не смей. — Почему? — Это мои проблемы, мой хороший. Я разберусь. — Ты уже полгода разбираешься. — А сегодня вечером разберусь! — Жилин снова срывался в порыве чувств, когда слышал советы или упрёки, или что-то похожее на них в свой адрес. И на кого срывался? На человека, который терпит все его истерики, вытирает его слёзы, перевязывает его раны, готовит ему ужин и всегда-всегда прощает любые изъяны характера и плохие дни. А͔̤͔̥͇̮͜ м͕̩̰̥͈̘͎̰͈͜о̧̟̫̜͙͖͕͙̙͙ж̪̥̥̗͙͢е̨̣̜̙̬͙̰͙͓̬̠̝̫т̨̱͈̙̞̙̜͉̳͇̟ͅ,̰͕͚̪̜͜ ч̳͎͈̦͉̲͕͉͎̝̞͍͢е̧̭͙͍̩̜͙͈л͍̥̲̱̯͙̤͉̮͈͢ͅо̡̥̩̬̭̲̤̜͚в̰͚̘̖̭͉͜е̜̠͎̦̖̗͓̤͎̩͢к͉͓̮͓̠͜а̢̮͓̰͖̞͕͉̬,̨̗͍͖̫̬̤̥͓̗̬̲ͅ к̧̠̝̬͔̮̫̰̟̰̭о͙̥͎͕͜т̧͎̪͈̳̣̣̠͚͉̦͓ͅо͇̠̘̯̣̦̘̘͜р̧̲̳̦̠̪͕͇̟͖̮ы̧͍̠̩͔̙̥̜й̨͉͓͉͉͙̜̙͇̜͚ в̢̥͙̠̟̞͖̭ͅ д̡͕̤̜̟̬̖͙͕̲̞у̨͓͚̲̝͕͎̭̣̳͕̠͙ш̰̫͓̪̠͔̩͎̘͜е̢͍̟̭̩̜̠ н̧̤̣̙̫͚̰͍̣̯̣̤̞е̥͙̭͎̪͢ е̨̲̣̫̱̩б͔̠̯̦̩̖͈̗̣̖̦̱͜ё̢̳̝͉͇͉͎т̡̝̤̮̰͖͓̗̪͎̫̲̫,̡̗̮̯̱̯̟͚͓̗͈̟̝ ч͖̜͖̗̣͈͇̩̭̝̯͖͢т̡̤̬̟͔̦͎̪ͅо̢̯̳̤̱̞̱ о̭̗̬̦̖̮̤̳͚̲̱͜н̬̯̱͚̭̬̣̞͢ х̝̦͇̘̯̩̩̯͖̤̪̟͜о̗̜̞͓̱̠͜ч̧̪̳̠̠̰͎͚͖̳͈ͅе̩͈̯̬̦̘̮͇͓̞͜т̨̦̗̟̘̳͉̣̝ͅ с̡̫̝̥̙̭̣̞͔̟̫̫̬д̳͉͕̠̟͓͍̥͜е̧̥̞̯͍̪͖л̨̫͈̟̱ͅа̡̯̘̗̦ͅт̮̩̫̟͉̰͙͢ь̢̖͇̖̪͚͚͎̗̙͚?̢̩̤̩̥̞̙͍̬ Н͚̗͕̩͙̤̯͢ͅа̝͕͔͖͎̞̙̞̤͢ ч̧̗̗̖͓̖̩̘̯̭͉̱̬е̡̪̗̖̗л̧̟͖̞̖о̡̗͉̘͕̤в̝͇͕͇͔̯͈̲̘̳̗͖͜е̡̮͇̩͍̯̖к̢̙̬͎̘ͅͅа̭̮̦̦͎̖̲̲̬͜,̱͎̯̘͖͉̯͇̲͎͜ к͓͙͙͇̙͓͜о̢̳͕̞͖̪̰̙͈̰т̨͇̣̘͈̖͎͔̜͕͓ͅо̨̮͇͚̤͕̫͍̝͔р̡͖̩̥͙͔ы̨̦̩̝͓̜̳͈͖̬͇̬ͅй̡̰̙̭͓̞ с̡͔̮̱̖̳͙̯у̜̱͔̰̠̲̬̥͜ё̧͕̠̝̮т̧̞̝̯̖̪̜͚̜ с̧͔͍̝̥̤̠͕̗̤̮̮̣в̧̮̩̙̞͔̯̱̤о͕̰̜͚̖͢и͍͈͕̟͎̱͓̮̳͓͜ с̢̦̠̟̳̥̰̤͎̯̖̞̗о̢͚̤͙̥̥̥͖в̢̱̦͈̭͎е̢͈̙̟̱т̢͇̣̗͎͖͉͈̯̱ы̧̳͙̝̞̫̜͉ т̥͍͉̥̯̦̖͈͇̖̜͢о̖̩̜̝͚̤̰͜г̥̝̤͖͜д̡̮̲̩̦͕̳̱а̰̜̮̠͢,̧̰̦͈͚͖͖͇̙̦̰̱ к̨̟̠͙̖о̨͚͓̣͍̥̗̠͙г̢̗̫̲̣͍͔͉ͅд̧̰͚̮̬͖͈̯̗͍̗̤̥а̧̰̘̳̗̩͔ н̧̣͉̯͈͚͈е̡͉̱̩̥͉̯͖̮̦̫͚ н̡̰̣̖̮̮͔͉̙а̢̪̱͚̬̳̩̱̤̰͍̭̟д̯͙̞̣͇͔͢о̧̗̗̞̯?̨̣̖͍͚͖͔ͅ Н̶͢͞а̴̢҇ т҈̨͞о̵̢̕г̶̡҇о̴̕͜,̸̡҇ к҉̧҇т̶̧͡о̸̧͞ д̶̢̕у҉͜͡м̴̧͡а҉̡̛е̶̨͠т̴̨҇,̶̢̛ ч̸̢̕т̴̧̛о̴͜͡ с̶̧͠м̶̧̛е̷͜͠р̶̡̕т̴̡͝ь̸̨͡ д҈̕͢л҈̢͠я̶͢͡ э̷̧̕т̶̡҇о̵̢҇й̸̨͞ т̴̨͞в҈̨̛а̶̡͡р̷҇͜и҉҇͢ —̸̨͠ д҉̢҇о̷̧̛с҉̢͠т̵̧͞а҈͢͞т̶̧͡о̷̧̛ч҈̧̛н҈̨̕о̵͢͡е̷̡̕ н҈̧̕а̵̛͜к̵͢͠а̸̧͠з҈҇͜а̵̢͡н̷͜͠и̵̛͢е̷̡͡?̷̛͢!̴̡͠ Мысли быстро отгоняются, но они всё-же возникают. Разум пока одерживает победу — неизвестно, на долго ли. — Прости меня. — Я тебе че не скажу, у тебя башню рвёт. Сиди тихо — бесишься, пойди и убей его — тоже. Ты сначала разберись, че ты хочешь, а потом мне расскажешь. Договорились? — Игорь говорил до ужаса спокойно, и пойди его разбери, обиделся или просто советы даёт. Но полковнику своих чувств было много, чтобы разбирать чьи-то ещё. Игорь закуривал, целовал Серёжу в губы и уходил прочь. — Серёга с работы звонил, нашёлся наконец-то, там на объекте помочь надо. Ночью приду. Кстати, мент — я всё ещё тебя люблю. Жилин оставался один, глубоко погруженный в свои мысли. Убийство — это хорошо, это замечательно, даже великолепно, всегда так просто и приятно... Но убийство — просто решение проблемы, устранение самого факта беспокойства. А за совершение особо тяжкого преступления — самого допущения того, что Игоря Натальевича можно трогать — полагается особо тяжкое наказание. Месть, если называть вещи своими словами. Но месть должна не только подаваться холодной, так же быть красивой, с вишенкой сверху. В размышлениях про красоту и изящество своего плана Жилин зашёл настолько далеко, что не заметил пропажи двух птичьих голов.***
Сергей решил, что ему необходимо брать председателя не только страхом, но и обаянием, не одной силой, а ещё и красотой. Только перед этим, конечно же, нужно доработать работу, которая навалилась с первого же дня. А пока полковник занят своей несравненно важной бумажной работой, Игорь несёт своему коту обед. Идёт по коридору, пошатываясь, бормочет под нос частушки и слышит неподалёку стремительно нарастающий запах несуществующего гнилостного облака, как будто в НИИ произошла утечка сероводорода. Поднимает глаза и видит стоящих на балкончике Аксёнова в окружении его коллег в форме: курят, смеются, что-то обсуждают. Игорь сам же просил не лезть, но от такой возможности не отказывается: — Э, ш-шпана! — свистит им в дружно поворачивающиеся спины. Аксёнов уже собирается принять скорбное выражение, приторно-сладко лепечет: "Игорь Натальевич, я искренне сожалею..." — Пошёл ты нахуй. Я с ребятишками поговорить хотел. М-мужики, работайте нормально, а то этот ваш всех перерубит. Глядите, двоих из вашего комитета уже того... Всё! Под ноги им летят части трупиков. Игорь Натальевич делает странный реверанс и снимает каску, прощаясь, идёт дальше по коридору, продолжая рассуждать, за что же девки выебли попа, и надо ли оно ему было вообще. Он привык побеждать во всех конкурсах. Но этот был внеплановый конкурс, задуманный намного интереснее — в очередной раз перепить Серёгу Оператора. В качестве приза будут свежие записи очередного строительного безумия. А Жилин будет работать. До самого вечера просматривать бумаги и завидовать преступной прослойке общества, которая на новогодние праздники отдыхала, а не параноила по мелочам. Будет раздавать приказы всем своим посетителям говорить, что он умер. Все сначала смеются, но выглядит полковник явно не настроенным на комедию, поэтому приказ выполняют, и слухи наполняют здание. Никто не понимает, зачем это, но в органах не учили понимать — учили исполнять. Сергею Орестовичу предстоял тяжёлый и ненужный разговор — разговор со своей головой. Такие разговоры никогда не кончались ничем хорошим. Надо было пойти на сделку: сегодня — притворство, завтра — месть, и только в таком порядке. Надо было дать самому себе слово, что никакие чувства не смогут сорвать планы или окончить игру раньше времени. Совесть неприятно бурчала под рёбрами и ложилась спать на время всего этого безобразия, но Жилин знал: один неверный шаг и она проснётся. Накинется, как степная гадюка, и тогда никаких уже планов. Сегодняшний план отличается от других: он деликатный. Он зависит от чужих желаний и чужого настроения, и по чужим правилам Жилин должен будет сыграть. Не просто сыграть, а великолепно, правдоподобно, заставить зрителя верить происходящему и расположить к себе, при том что моменты, на которых можно проебаться, весьма множественны. Но Жилин всегда носит план "Б" во внутреннем кармане, на случай, если надо будет спасаться, а пока он полагается исключительно на своё природное обаяние и на белую дорожку, так вовремя одолженную у Марка Владимировича. В запасе есть примерно сорок минут. Система понятна даже дураку: Насыпать на карманное зеркальце, чтобы порошок не забивался в рельеф дубового стола, достать канцелярское лезвие, достать купюру из бумажника, чем номинал выше — тем приятнее; вдохнуть и потрусить головой, как бездомный пёс. Остатки отправятся с мизинца и на десну, главное не лезть туда языком — горько. Жилин быстро пакует подарок. Через пять минут язык развяжется. Через шесть он спустится на два этажа вниз, завернёт за угол и войдёт в тяжелые двери; пройдёт по пустым коридорам комитета, в котором его представители бывают не постоянно, а скорее резидентствуют по нужде. Нужда возникает часто. Из стен показываются привидения, а может, это всего лишь старые шторы или сотрудники, давно забывшие про здравый смысл и уходившие домой. В любом случае, на полковника косятся так, как будто привидением был он сам. Самые идейные граждане атеистической державы успевают даже креститься. Это означало, что слухи расползались так, как нужно, работая ему на руку. Стук в дверь с инициалами. Павел Семёнович уже целую минуту как закончил свой рабочий день. Документы в папках стоят на полках, что-то лежит на столе, ожидая быть отданным президенту с самого утра. Портфель собирается, чтобы быть забранным домой. Аксёнов мог бы быть тихо доволен собой, если бы не два факта, которые будоражили мысли, казавшиеся с первого взгляда ледяными: во-первых, его люди отчитались о том, что новейшие кандидаты на его должность похоронены в лесу, но не отчитались об убийстве полковника. Более того, они сами пропали без следа. Во-вторых, слухи про смерть Сергея Орестовича поползли прямиком из уст Стрельникова, с которым они были по меньшей мере приятелями. А по большей... Но как же так, если он сказал, что Жилин был... У Жилина был... Есть... Игорь Натальевич, который тоже не выглядел особо расстроенным? Голова шла кругом при видимом спокойствии. "Жилин... Ненормальный. Про него ходили правдивые слухи — паук, самый настоящий", — думалось Аксёнову наедине с собой. Он не был дураком и понимал, что если Жилин жив, а он, скорее всего, жив, то не оставит это просто так. Но одно успокаивало: "Он бешенный и дикий, как огонь. По глазам видно: перманентно широкие зрачки указывают на обширную травму головного мозга или употребление излишнего количества медикаментов." Павел тешил себя надеждой, что даже если Жилин и нападёт, то вполне ожидаемо, и переиграть его будет легко, ведь "эмоциональный и склонный к истерикам женский мозг не способен к построению грамотной стратегии ведения боя". Успокоение приходило ненадолго, сменяясь ненавистью к себе за то, что все предыдущие годы он потратил на ухудшение отношений с полковником, особенно во времена Нателлы Наумовны: "Господи, да курил бы у себя в кабинете, отпускал бы малышню с административками, не удосужившись даже сообщить родителям, ну красил бы свои ненормальные глаза, спал бы, с кем ему вздумается, хоть со свиньями, которые и так регулярно пропадают... Какой смысл пытаться лечить его, если он и так бешеный? Только проблем себе нажил. Мог бы нажить, или ещё наживу..." — председателю ужасно хотелось курить от таких тяжёлых мыслей, но в кабинете нельзя. То есть, можно, конечно, за это никто не будет кричать, да и кричать-то некому, просто нельзя. Но вместо того, чтобы торопиться домой, а как следовательно, за вечерним перекуром, он снова садился на своё место и ронял голову на ладони в позорном жесте. Хотелось просить партию о шансе всё исправить и изначально закрыть глаза на все странности, не усугубляя ситуацию с каждым днём, чтобы можно было не бояться за свою добытую тяжким трудом должность и рабочее место, положение в обществе, и бог знает, за что ещё. Не платить за старые грехи. Убирать людей на службе в госбезопасности дело обычное, но и насчёт убийства Аксёнов переживал в последнюю очередь: совесть молчит, вместо неё орут идеологические лозунги о том, что одним врагом стало меньше. Переживал насчёт того, что не убил. В дверь стучат. — Я уже ухожу и не принимаю посетителей! — Аксёнов быстро отдёрнул руки от лица и поправился, возвращая всё тот же важный вид. Стук не унимался, — Я же сказал, что не назначал на такое время никаких встреч! И партия услышала просьбу, и второй шанс стоит в дверях — бледный, как покойник, а глаза бездонно-чёрные и бегают, и не заметить это невозможно. Грудь сжимает непонятным страхом за свою жизнь и почему-то облегчением — значит, можно себе верить. Жилин пару секунд помолчал, наслаждаясь чужой реакцией, ведь наконец-то увидел в этих холодных, бездушных глазах страх. Настоящий, животный страх за свою жизнь, который ни с чем не перепутаешь. Такой же страх, который Жилин пережил вчера. Который преследовал его всё время, со школьной скамьи до министерского кресла. Голову затопило радостью от того, что этот страх, пусть даже и малую его часть, он смог поделить с этим человеком. — Григорий Константинович передал мне, что вы хотели о чём-то поболтать, голубчик. — Григорий Константинович передал мне, что вы скончались. — Ох уж этот Гриша с его шутками, да? — Жилин хотел вежливо улыбнуться, но его разорвало от провокационно-громкого смеха, которым обычно смеялись проститутки перед клиентами, обманывая их, а заодно и себя. Аксёнов тоже попытался засмеяться, но выходила только напряжённая улыбка с каким-то хриплым кашлем. (Возможно, он всегда так смеялся? Откуда Жилину-то знать?) — Признаться честно, Сергей Орестович, я не сразу понял, что надо мной... — Давайте лучше выпьем! — Жилин перебивал и доставал из внутреннего кармана взятую флягу с коньяком. — Я не пью на рабочем месте. — Голубчик, вы уже не работаете, всё. Время вышло, и теперь это не рабочее место, а обычное. Давайте, по чуть-чуть, чтобы друг друга понять, — он неосознанно перенимал манеры Марка, хотя, возможно, виной было одинаковое вещество внутри них. Полковник оперативно пошёл за хрустальными рюмками, стоящими в дальнем углу за стеклом ради протокола и уже успевшими покрыться пылью, отряхнул и поставил на стол, налил коньяка до краёв, только сверху сесть забыл. — Ну что, Пал Семёныч, за понимание? — Думаю, что да. Выпили до дна, а вот закусывать было нечем: "Ой-ей-ей, а закусить-то я не принёс, какой я шалопут", — притворно сокрушался Жилин, пряча лицо в сгибе локтя. Сели друг напротив друга, тяжело вздохнули. Аксёнов выглядел самую малость, но всё-таки выведенным из равновесия. Он крутил в руках рюмку и задумчиво говорил: — Знаете, Сергей Орестови, а я ведь не пил уже пятнадцать лет. — Вы не против, если я закурю? Потому что я всё равно закурю, — перебивал Жилин, щёлкая зажигалкой, и продолжал беседу: — Это похвально, Павел Семёнович. Мы с Игорем не... Скажем так, не злоупотребляем с того самого дня, как съехались. Прямо перед началом наших отношений я был в запое. Вы бывали в запое? Необычное место, страшное... — Как я уже и говорил ранее, считаю курение в помещении дурным тоном, но раз уж вы уже начали... — он пару раз дернул рукой чтобы убедится, действительно ли готов переступить свои личные правила ради того, чтобы шанс быть убитым подмазанным змием хотя бы слегка, но уменьшился, и всё-же достал пачку из портфеля, — В запое не был: я просто решил, что это отрицательно сказывается на моей производительности. Почему вы были в запое? — Брата убил, — Жилин отвечал так спокойно, как будто его спросили о погоде или о том, какой сегодня суп подавали в столовой. — Прошу прощения. Я был знаком с вашим отцом в своё время, но абсолютно не знал, что у него был ещё один сын... — Неудивительно. Жила был бандитом. У нас с ним часто бывали недопонимания: то да сё, пятое десятое... Не самый достойный человек, так сказать. Но всё же, мой брат. — Вы поэтому так безответственно относитесь к своей работе? — Аксёнов напряг брови и вроде бы даже старался звучать мягче, но каждое слово из его уст всегда звучало как упрёк. Жилину было плевать на упрёки. Во-первых, он чётко решил, что теперь он здесь хищник. Во-вторых, безумно хотелось рассказать о всей своей жизни, хотелось хвастаться тем, что у него нет никаких ограничений, хвастаться Игорем, и на этом пункте он заострял внимание, потому что, начиная со школы, у них было столько историй, сколько ещё ни один живой или мёртвый человек не был в состоянии выслушать. В-третьих, важно было соблюдать идеальный баланс жесткости и нежности: пропускать всё мимо ушей, при этом не забывая причину визита. Во избежание забвения, Жилин через китель надавливал на место недавнего ранения, и боль усиливалась, отрезвляя. — Нет, не поэтому, товарищ председатель. Я стал мягче, чтобы не избивать никого втихаря. Чтобы человечки не умирали. Знаете, почему я так решил? Хотите узнать? — на самом деле, полковнику было плевать, он просто продолжал беседу: — Потому что я хочу быть лучше. Ради него. Ради Игоря. Не хочу, чтобы он видел меня таким. Но он всё равно видел, и остался. Это называется любовь, товарищ Пал Семёныч. Понимаю, что за любовь пьют третью, но давайте похулиганим и опрокинем сейчас! Выпили вторую, а закуска всё так же не появилась. — Ну что, товарищ председатель, хорошо пошла? Плохо? Конечно плохо, пятнадцать лет не пить! Последний раз я не пил пятнадцать лет, когда мне было пятнадцать лет, — Жилин смеялся как филин, но это скорее пугало, чем разряжало атмосферу, — К слову, я совершенно забыл, дырявая моя голова, что хотел спросить! — соврал он. Конечно же он не забывал. Всё шло по строго намеченному плану, работающему пока что даже более идеально, чем планировалось. Напоминать про то, что Аксëнов, вообще-то сам хотел что-то обсудить, было бессмысленно, ведь оба знали, что эта тема заведëт их в тупик. — Вы не раз упоминали в разговоре, что женаты. Позвольте передать вашей жене небольшой подарок, от меня. Из внутреннего кармана, в котором умещалось всё: от пилочки до стационарного телефона, извлекался небольшой свёрток бумаги, перевязанный бичëвкой наспех. Приземлялся на стол и гипнотизировал председателя, вызывая шквал эмоций: и удивление, и растерянность, и страх, возможно, какой-то укол совести, если та ещё была на базе, и недоверие, и даже какую-то ребяческую трогательность. Все чувства быстро сменяли друг друга, что было заметно не по мимике, по причине её практически полной атрофии, но по глазам, ставшим на самую малую часть секунды не такими холодными. — Декоративная косметика, — пояснил Жилин, — высшее качество, посылочка от хороших людей. В знак нашего нового общения, если так можно выразиться. Аксëнов на тот момент был полностью солидарен с собой из прошлого: Жилин странный. Жилин пиздец странный. Потому что он был в курсе, что его хотел убить человек, сидящий перед ним, не мог не быть, но вместо дьявольского недовольства и ярости, коими славился, он... Делает подарки? Для чужой жены? В голове были только вопросы, а ответы находились у сверкающего хитрыми глазами, не менее хитрого человека перед ним. — Спасибо... Но если качество высшее, почему не оставили себе? Вы же... Наверное... По крайней мере, я видел... — обсуждать косметику для Аксёнова было новым опытом. Тем более с мужчиной, тем более с Жилиным. — Потому что у меня, хороший мой, косметики выше крыши. Игорь мне уже говорит, что скоро будет мне помады вместо котлет на обед подавать! Товарищ Председатель на этом моменте совсем потерялся. Чувствовал, как алкоголь бьет в голову, но всё-таки решил выпить ещё: проявлял инициативу, разливал коньяк по рюмкам и выпивал без тоста. Жилин удивлялся, но был доволен такой реакцией, выпивая следом. — Зачем вы это делаете, Сергей Орестович? Зачем это всё? У вас был замечательный отец, строгий человек, вы были лучшим оперативным сотрудником во всей Москве. Подумать только: полковник в двадцать восемь... И что теперь? Переехали обратно в это богом забытое место, и ради чего? Чтобы... — Чтобы мне было, ради чего жить, голубчик, — Жилин перебивал, закуривал вторую и подавался корпусом навстречу, — Ну мимикрировал бы я под коренного москвича, приходил бы на работу, где меня и так никто и никогда не любил, и что дальше? Возвращался бы домой, к своей бывшей, надел бы ей кольцо на палец, и всё? Мне на службу, ей на небо, у-ху-ху... — Он заметил взгляд, ставший ещё более недоумевающим. Алкоголь немного раскрепощал, давая увидеть то, чем на самом деле всё это время являлись надменность и холодность — страхом. Забитостью. Непониманием этого мира. Жилин поспешил разрядить обстановку: — Стюардессой она работает, не соображаем уже, да? Гадюка та ещё, гос-с-споди... — Я, наверное, и правда не соображаю, — Аксёнов вздыхал почти скорбно и допускал величайшее невежество, ослабляя собственный галстук, — Если вы могли жить, как нормальный человек, в столице, с женщиной! Могли иметь статус, уважение... — Харькал я на статус, на уважение старых мудаков и на их вязанные сорочки, Павёл Семёнович! Хороший мой, ну чего вы заладили: "статус, уважение"... Вы сами когда последний раз делали что-то, что делало бы вас счастливым? Должность получили? На невиновных людей в переулках нападали? Кабинет в чистоте держали? Молодец, возьмите с полки пирожок, — Жилин выдохнул дым прямо в опечаленное лицо, и теперь они видели друг друга ближе, чем когда-либо, и полковнику первый раз стала очевидна разница в возрасте: Аксёнов хоть и выглядел моложаво, но приближающиеся шестьдесят не могли не давать знать о себе, — Может, если бы вы были хотя бы чуточку более довольным своей жизнью, легче жилось бы не только вам, но и в первую очередь мне. Жилин держал сигарету во рту и шарил по карманам перед тем, как достать из одного новенькую кассету: "Танцуете, Павел Семёнович?" — Что? Я? — Вижу, что нет. Почему вы не танцуете? — А какой в этом смысл? — А какой смысл во всей вашей жизни, если вы даже не танцуете? И на кой чёрт вам тут магнитофон? Зарубежный, кстати говоря. — Подарок. Забирайте, если хотите. — Хочу танцевать. Составите мне компанию? — И Жилин встаёт, ставит кассету, загадочно оглядываясь на побледневшего и пьяного председателя. Кнопки щёлкали, и комнату наполнял тоненький голос какой-то абсолютно современной певицы. Возможно, даже слишком современной, но это никого не смущало: в не-Катамарановске часто случались проблемы с пространством и временем, как бы Игорь не старался латать изолентой червоточины. "Voulez-vous coucher? Voulez-vous danser?" — лилось по комнате, а Жилин начинал двигать в такт плечами, а затем и всем телом. Чуть разводил локти и плавно изгибался, как аспид, гипнотизирующий жертву взглядом, не обращая внимания на ноющую руку. А взгляд всё ещё оставался красноречивым, несмотря на то, что Жилина начинало слабо, но отпускать. Аксёнов смотрел молча. Это судьба давала ему второй шанс или горько насмехалась? Одно было понятно точно: Жилин тут, вполне себе живой и ещё более поехавший. А ещё он определённо не претендует на место Павла Семёновича, и вряд ли собирается мстить. По крайней мере, если делать так, как он хочет. Председатель осушает фляжку с коньком в несколько небольших глотков, чувствует, как окончательно пьянеет, первый раз за долгое время, и закрывает глаза. Стягивает свой китель и пытается ловить ритм. Это не так уж сложно, но так непозволительно. Открывает глаза и видит Жилина рядом. Не угрожающего, пусть и кажущегося сумасшедшим, а улыбающегося, подпевающего. Танцующего так легко, так умело, так свободно, как маленькая ласточка в небе. Но два черных, бездонных глаза возвращают на землю и рушат всю картину невинной, беззаботной молодости. Жилин всё ещё страшный, как чёрт, и странный, как инопланетянин. "Потанцуй со мной, потанцуй со мной..." — и он близко. Держит за предплечья и показывает, как надо. Как правильно, как красиво. Те же руки, что разбивали ему лицо в кровь и ломали кости, сейчас ощущаются очень лёгкими, и даже в приглушённом свете одной лишь настольной лампы на них заметен свежий маникюр, и даже через рубашку чувствуется, что кожа нежная. Если бы не обилие вен и мелких шрамов, были бы совсем женские. Обречённая установка "Пусть уже делает, что хочет" сменяется на более утвердительную: "Он делает, что хочет." А хотеть он может что угодно. Захотел — лицо кому-то разбил, и плевать, что вокруг куча народа. Захотел — станцевал, не чувствуя себя плохо. И абсолютно непонятно, какое желание будет следующим, понятно лишь то, что Жилин себе в нём точно не откажет. Но песня заканчивается, полковник докуривает и выбрасывает хабарик себе прямо под ноги, на хороший паркет. Кидает, что ему уже пора, и дома его ждут, и уже уходит, как только Аксёнов то ли ужасается несдержанностью своего гостя, понимая, что если в этот больной мозг придёт желание отомстить, то в нём тоже отказано не будет, то ли чувствует укол под рёбрами чего-то непривычного, то ли алкоголь окончательно добирается до мозга трезвенника. — Сергей Орестович, пользуясь случаем, я бы хотел принести свои извинения за все грубые слова, сказанные когда-либо. Мне кажется, мы бы могли начать всё... — он не договаривает, потому что Жилин уходит. Хлопает густыми ресницами, поднимая выразительные глаза, смотрит точно в сторону Аксёнова, но взгляд проходит сквозь, как будто того не существует вовсе. Облизывает губы и выходит за дверь, не говоря ни слова и не дослушивая чужую речь. Выскальзывает так же плавно, как плывут гадюки по зеркалу воды и скрываются в камышах. Около своего кабинета Жилина уже давно поджидает Марк. — Сколько за вечер? — Одну. — Можно ещё одну. Убьёмся? — Давай. Только подожди пять минуточек, Марк Владимирович. Я там это... Бардаков развёл, показывать стыдно, постой тут, а я... Жилину предстояло убрать в шкаф и респиратор, и резиновые перчатки, и опустевшую колбочку, которая была то ли подарена, то ли случайно забыта Инженером на кухонном столе, когда они обмывали новые должности.***
Аксёнов ещё какое-то время стоял и думал над тем, что какую бы неприязнь не испытывал к полковнику, но тот был намного счастливее. Заново включал забытую кассету — всё равно никто не увидит — и самостоятельно закуривал в кабинете. Танцам быть: пусть только сегодня, пусть только в темноте и не по трезвому, но быть.***
— Марк... Марк Владимирович, а ответь мне на один вопрос: ну зачем тебе та нефть? Зачем ты её пьёшь? И нахуя она детям? — Жилин сидел в кресле и занимал в нём атакующее положение. Марк сидел в кресле рядом, закинув ноги на чужие подлокотники. — Потому что тот, кто владеет нефтью, владеет всем миром, или ты ещё этого не понял, мент?! А если я и сам буду нефтью, то, получается, я буду не только править, но и всем миром тоже стану? — А ты на правление не замахивайся. Занято твоё место, всё, ушла история. А сидел бы тише воды, может, и президентом был бы... — А мне и не нужно сидеть в кресле президента, чтобы править, и ты сам это знаешь, Жилин. Но думаешь, ты один тут за ниточки дёргаешь? Один умный? — И как же ты меня дёргаешь, хороший мой? Пару раз подарил этой дряни и думаешь: всё, я за тобой бегать буду? Не буду, триста лет ты мне сдался, и ты, и химия твоя! — Не химия, а самый натуральный продукт! — И всё же, тебе чего, правда нравится нефть пить? — А ты ещё не понял, полковник, — глаза Марка сверкнули, как два ножа, — что вечность пахнет нефтью? — и стали совершенно чёрные, от зрачка до склер. Марк сыто облизнулся, и язык этот показался Жилину длинным, смоляным и тонким, как у муравьеда. Из глаз побежала нефть, черные когти появились вместо пальцев, держащих сигарету, и даже свет вокруг на время моргнул. Жилин не понял, правда перед ним, или крыша едет, но в их городе удивляться — дурной тон. — Не понял, Марик. Если моя вечность не будет пахнуть скипидаром, то ну её нахуй эту вечность. Я считаю так. Дома будет Игорь. Пьяный и грязный, но родной и единственный. Завтра будет выходной, а ещё через пару дней Сергею Орестовичу исполнится тридцать пять.