Деловые люди.

Часть 1: Про то, как Сергей Орестович понимает милосердие

      Игорь уже зашёл в дом, но дальше входной двери не двигался: не мог. Держался за дверной косяк и отчаянно старался не забыть, как дышать. Это было не такой уж и простой задачей, учитывая их с Серёгой Оператором (но в основном, конечно же, Игоря) послужной список за этот день, который включал в себя спирт этиловый, метиловый, нашатырный, пару склянок скипидара, несколько стопок солярки и пару глотков ароматного дизеля. Люди, как правило, от такого умирали, но Катамаранов был не совсем человеком, поэтому и не умирал. Но богом не являлся тоже, поэтому голова болела крепко. "Главное, что не сердце", — мечтательно бормотал он себе под нос сквозь усы, вспоминая, что его милиция сегодня на него накричала. Игорь не то чтобы обижался, но было обидно. Сам он голос никогда не повышал, да что там — даже не думал повышать. А Жилин крикливый. В основном, конечно, по более приятному поводу, но и в случае стресса тоже гаркал, как настоящий командир. А Игорь потом переживал. На него часто кричали различные люди: бабушки на лавочках, прораб на объекте, случайные прохожие в переулках и Виктор Сергеевич в НИИ — на них плевать. На Серёжу не плевать. И единственным действенным средством против обиды оставался алкоголь. И технические жидкости. Время было к двум часам ночи, но ментовской активности в квартире не наблюдалось. После скипидара Игорю по этому поводу было спокойнее: знал, что придёт. Скоро придёт. И Жилин пришёл. Несколько раз атаковал дверной замок ключом, ввалился в коридор и чуть не сбил собой Игоря в его шатком положении. И всё же не сбил, а принял оперативные попытки сгладить углы: — Игорёчек мой, хороший, родненький, нашёлся! А я уже соскучиться успел, обскучался весь, иди сюда... — и целовал, целовал наощупь, на память, крепко держал за бока, оберегая от падения, хотя и сам был не первой трезвости. — Ну т-ты и алкаш, — только и мог бубнить Игорь, даже в таком состоянии чувствуя вкус коньяка на чужом языке. Коньяка и чего-то ещё, — ты объяснись, зачем столько пил. На таблетках же, подстреленный. Нельзя. — Ну прости меня. Прости. Я немножко, Игорюш. Повод хороший, радость моя: я проблему решил. — Исполнил? Жилин крепче прижал Игоря к стене и смотрел слегка сверху вниз из-под полуопущенных век, выдавая своё состояние с потрохами, вновь гипнотизируя, как удав кролика, говорил слишком лукаво-ласково: — Какое исполнил, мой хороший? Мы с ним немного поболтали по душам, выпили, и всё само собой, так сказать, уладилось. — Так просто? — Ну я же говорил, что решу всё сегодня вечером, радость моя. Лох он забитый, что он нам сделает? — Мужиков в плащах натравит. Если забыл. — Не натравит. Обещаю, что теперь тебе нечего бояться, мой маленький. Игорь не был дураком и справедливо отметил для себя, что не боялся ровно до того момента, пока его муж не принялся чудить без баяна, и даже на какую-то секунду хотел возразить, что если бы не он, то, скорее всего, они оба бы жили спокойно. Но возражать не стал.       Потому что какие могут быть возражения под таким напором? Под громкими обещаниями, сказанными хрипловатым, прокуренным голосом, под цепким взглядом черных глаз? Сомнений у Игоря не оставалось: Сергей Орестович точно удав, или на крайний случай — очковая кобра. Алкоголь и различные жидкости во много раз усиливали дурное желание. Желание не думать и просто сдаваться в плен, отдаваться взгляду, горячему, даже слишком, дыханию над ухом и на шее, настойчивым поцелуям, рукам, что поднимают под бёдра, прижимая к стене сильнее. Рукам... — С-Серёг, рука. Твоя. — Не болит, голубчик. Всё хорошо уже, меня как составчиком пару раз промыли, так и не болит. — Аккуратно надо. Пусти. И Жилин послушно ставил его на пол, но не сбавлял напора: скидывал тяжелую шинель с плеч, медленно садясь на паркет, утягивая Игоря за собой. До спальни они не дойдут. — Уверен? Ты ж пьяненький, Серёг. — Уверен. Иди ко мне. Давил на затылок и тянулся сам, крепко-крепко обнимая, закидывал ногу Игорю на поясницу, всё приговаривая, что скучал, что не отпустит, а в голове птицей билась одна мысль: "̸͚҇̈̀̿͜П̶̨̫̜͐̂͝ͅо҉̦̩͍̓͗̕͜м̷̡̝̩̃̋͝о҈̪̂̚͜͠г̷̬̓͌̕͢и̸̡͔҇̾͑ м̷̥̙͔̐͊̃͢͞н҉͙͚̑͊͗͢͞е̸̡̝̯̪͌͝,̸̡͉̝͂̎͗͡ с҉̳͛͑͢͞п̶̲̬̊͊͜͠а҉̨̛̘̀̒с̶͎͎̀̓͜͡и̷̮̌̊͜͝ м̵̡̙̟̈̈́̚͝е̸͇͖̗҇̉͒̽͢н̵̡̛̭͉̏̈́ͅя҈̨͙̳͎̾̓͛͝,̴̢̳̇͞ з̷̧̤̗̐̋͞а̶̣͑͋͜͞щ҉̡̪͈͌͂͠и҉̝̐͜͝т̶̧͖̤̣̂̔͂̕и̴͙̉͢͠ м̶̧̖̑̒͡е҉̛̖̾̿̄͜ͅн̴͓̱̓͢͝я҈̠͉̍̀͢͞"҉̢̝̎̊̉͡ Жар бьёт из тела ключом, энергия всё не кончается, потому что полковник с Марком не остановились на второй. Но, в отличие от первого прихода, дававшего силы и помогавшего решать проблемы, этот только утомлял, не позволяя расслабиться, хотя тело было не в силах адекватно отвечать. Единственное спасение — Игорь; надежда, что поможет укротить эту ужасную силу, что его отпустит, и всё вернётся на свои места, и после этого раза Жилин точно-точно никогда не будет нюхать с Марком. Но Игорь не всесилен. Сейчас хоть и горит желанием, но всё же уставший, послабевший и жутко аккуратный. Не напирает, точно паровоз, как делал Жилин какую-то минуту назад, вместо этого действует осторожно, взвешенно, целуя скулы и шею с расчётом и выдержкой. Дышит спокойно, пытаясь подстроить Серёжу под себя, не торопясь расстёгивает китель, стягивает и замирает. На рубашке, прямо в месте выстрела, его встречает пятно крови. — Ну ты и умница, мент. И тянет за шкирку в ванную — рану осматривать.

***

— Швы разошлись. Тебе шкафы приспичило подвигать во всем министерстве или специально ковырял? — Игорь, оперативно избавившийся от скипидара в себе, осматривал нанесённый ущерб: края разошлись, кожа горячая и кровит, — Тебе же доктор говорил, что нельзя. А ты лезешь. А доктор человек умный, тебе б послушать его. Может, ума хоть набрался бы. — Горя, ну прости. И вообще, я снимаю с себя все обвинения, я не двигал никаких шкафов. Если бы хотел подвигать, мой хороший, я бы тебя к этому делу привлёк, а то, понимаешь ли, делать мне больше нечего. — Есть чего, поэтому хернёй и занимаешься. Тебе ж лишь бы не работать. Не первый день тебя знаю, Жилин. Игорь скептически посмотрел на рану и установил, что разошлась только кожа, а всё остальное, если верить зрению, осталось на месте. Он вообще был человеком умным, отчего и порекомендовал Жилину позвонить в больницу, но от слова "больница" его слишком уж сильно дёргало: и спать хочется, и людей не охота беспокоить, да и вообще, давай зальём отварчиком Гвидона да пластырями заклеим, а шить уже завтра. Отварчик действительно помогал, ведь без него шевелить рукой было бы нереально, а Жилин в тот день шевелил рукой достаточно часто и активно, даже танцевать умудрялся. Одним словом, обезболило его настолько хорошо, что боли не было вообще. Вопрос: была ли в этом заслуга народного средства или, скорее, средства менее народного, — оставался открытым. — Игорь, — бурчал Жилин, когда они уже были готовы уснуть, — Игорь, спать не могу. Спой что-нибудь на своём. Игорь обнимал крепче, но вздыхал всё равно с надломом — обиделся. Не потому, что был злой, но из-за беспокойства: — Не знаю, что вы там с Марком долбите, но завязывай. Спать – не спишь, весь горький насквозь. — Это скоро закончится, хороший мой. Обещаю. Это, понимаешь ли, по работе надо... Но когда всё будет хорошо, тогда... Тогда всё будет хорошо. — Не понимаю тебя. — И не надо. Ты главное пой, а с остальным разберусь. И Игорю хотелось, до глубины души хотелось верить, что он разберётся. Непонятно с чем, с кем и как, но разберётся. Он же так любит повторять, что его муж — герой, самый лучший, самый сильный и самый-самый. Сейчас Катамаранов отчаянно нуждался в подтверждении правдивости своих слов и мыслей.       И пел. Тихо, как лесной ручей, как шорох травы на ветру, прижимал к себе всеми конечностями, которые были в распоряжении, и слушал, как сердце рядом успокаивалось. — Люблю тебя, лягушонок. — Взаимно, милиция.

***

На утро полковника сушило так, что мама не горюй, но это не страшно, ведь можно побыть дома. Привести себя в порядок и поехать в больницу, выслушать трёхэтажный мат хирурга, который обещал отрезать Жилину руки, если он не перестанет пить и расчёсывать заживающие раны. Можно выпить кефира и снова лежать до самого вечера, и всё потому, что первый шаг закончен, а второй начнётся... А когда начнётся шаг номер два, тогда он и будет думать. Сейчас Жилин думать не настроен: хватается за трубку и звонит Грише: "Хороший мой, я на работу в день рождения не приду, но ты об этом никому не говори. Пусть кабинет мой откроют и туда все подарки складывают, а я как приеду — обязательно заберу. Хорошо? Спасибо, Гришенька, спасибо, голубчик". — Какая ты у меня корыстная гадина, Серёга, я хуею, — Игорь ругался, но совсем по-доброму. Сам бы подарил ему хоть весь мир, если бы мог. А Игорь мог. Поэтому в день рождения обязательно приготовит мужу вафли, а перед этим вафельницу всё-таки соберёт. Она получится не совсем красивой и самую малость разумной, от чего завтрак не станет хуже. А вечером воспользуется лицензией пилота и покажет огни Страны с высоты птичьего полёта, пока они будут лететь прямиком в Москву, без пересадки в Подболотске — когда Игорь Натальевич в небе, все остальные рейсы, как правило, отменяются, освобождая воздушное пространство.       Москва, потому что Большой театр. Большой театр, потому что балет. (Однажды была и опера, но сам же Жилин отзывался о ней, как о худших четырёх часах сна. Игорь спать сидя вполне себе привык.) Но сегодня — балет. Сегодня Жилин будет крепко держать за руку своего мужа и смотреть, как плавно двигаются лебеди, в антрактах — пить шампанское и коротко улыбаться сослуживцам и коллегам, которых знает слишком плохо, оттого и убегает прочь, дальше от пустых разговоров и лести. Но есть и человек, который будет чувствовать себя не так воодушевленно и возвышенно: все выходные Павел Семёнович переваривал новые ощущения. Во-первых, он уже успел забыть, как работает похмелье, во-вторых, его жена успела забыть, что её супруг может быть в смешливом расположении духа, в-третьих, после всех этих танцев Аксёнов однозначно чувствовал себя грязным. Небольшой танец, не самые тёплые разговоры и выпивка — ничего выходящего за рамки приличия. Так живут люди. Они так развлекаются: болтают, выпивают и даже танцуют под какую-то несуразицу. Откуда они этого понабрались, если партия не учила?       "А чему вообще учила партия?" — вопрос навязчиво маячил перед носом. Ответы Аксёнов находил сразу, но почему-то перед самим собой было стыдно о них думать — партия учила менять функцию на фикцию. Быть шпионом в своей же стране. Торговаться на войне, обменивая жизни чьих-то сыновей на деньги, которые пойдут в карман, осядут загородным домом, и не одним, залягут в сейфе... А зачем они нужны? Эти миллионы купюр покрываются пылью, потому что тратить их стыдно. Такая жизнь: воровать, вымогать, загребать себе, больше, без особой цели или нужды — не стыдно. А купить жене помаду — стыдно. Потому что советским людям это необязательно. Стало быть, советским людям обязательно быть скрягами? Не клеится как-то. А Жилин ведь тоже не святой: гребёт деньги мешками. Вон, устроил всем в своём министерстве по иномарке. Косметику покупает забугорную и даже раздаёт, потому что у него уже такая есть, а сегодня у него, если память не подводит, день рождения. Наверное, праздновать будет с таким же размахом, с каким и живёт. Может, всё министерство будет танцевать да веселиться... Аксёнов видел в своей жизни слишком много игр, и позволить себе думать, что происходящее — не одна из них, не мог. Но почему-то хотелось верить в искренность полковника, или, на крайний случай, в его дурость, несерьезность, да во что угодно, лишь бы не в обман. Хотелось думать, что "он же чудик. Все они, чудики, глуповатые да инфантильные, вот и он дурачится, прощает вместо мести, потому что чудной!", но разве может глупый человек цеплять за живое? После длительных отходняков на выходных Аксёнов решил твёрдо: он пойдёт и поздравит Жилина лично. От души. Потому что все друг друга в правительстве поздравляют, правда? Ради приличия. Не потому, что любопытство грызёт за пятки, и хочется узнать немного больше о молодом инопланетянине и его взглядах на управление государством, нет. Точно нет. Поэтому по выходу на работу Павел Семëнович не находит себе места: выбирает самые длинные маршруты по зданию до курилки, постоянно оглядываясь в попытках услышать гундосый голос или странный смех, увидеть стройную, плывущую фигуру, почувствовать запах Шанель на худой конец — но всё впустую: в министерствах всё настолько тихо, как будто на кладбище. Под конец дня не выдерживает, хватает бутылку коньяка — было бы логичнее вручить пять звёзд, но Жилину и трëх хватит, как на погонах — и направляется, движимый странным волнением, прямиком к двери министра. Никого. Пусто. Только цветы, конфеты и бутылки по всему кабинету. Аксëнов разочаровано выдохнул и сразу же ударил себя по лбу: дурак. Сам дурак, и затея дурная. Пошëл на поводу у собственных странных желаний. Неуместного интереса! Стало стыдно за себя и раздражение захлестнуло с головой: "Надо держать лицо, надо поддерживать свою репутацию". В это время у Жилина никаких моральных дилемм не происходило: он выходил из зрительного зала полностью удовлетворенным сегодняшним днём: никаких коллег, работы со спущенными рукавами и бардака в Министерстве. Тут было красиво, тут было безопасно, а ещё Большой театр — всегда место вдохновения, и неважно, для творчества или для второго шага собственного плана. Взгляд упал на кассы, и, предложив Игорю перекурить на улице, Жилин уверенно брал два билета: следующее воскресенье, "Торжествующая Юдифь". После этого недурно и найти обслуживающий персонал театра — Жилину это очень и очень поможет. — Игорь, мне надо заехать в одно место, отметиться, так сказать. Знакомые попросили, ничего не поделаешь. Лови машинку! Игоря удивляло, что вместо своего старого места работы Серёжа просил таксиста везти их в... Больницу? Вроде бы, больницу, или, по крайней мере, заведению, похожему на неё. Игоря удивляло и то, что возвращался оттуда Серёжа без своего портфельчика, который зачем-то таскал с собой целый день. Но Игорь привык вопросов не задавать — ему ли не знать, что все вещи делаются для чего-то и для того, чтобы к чему-то привести. Полковник был собой более, чем доволен.

***

Летать с Игорем всегда в равной степени и весело, и страшно. На деле же действительно надëжно, ведь ещё ни разу не происходило ничего плохого. Даже возникавшие проблемы в виде отсутствия посадочной полосы решались быстро и со вкусом — была лесополоса, стала посадочная. Игорь никогда не заканчивал специализированных курсов. Игорь не посещал соответствующих учебных заведений. Откуда он научился пилотировать, и тем более кто пустил его за штурвал, оставалось всеобщей тайной. Лишь одно Жилин знал точно: с таким пилотом ему неважно, куда лететь. Потому что даже в нетрезвом состоянии он четко знал, какие рычаги тянуть. Без проблем обходился без второго пилота. Не отвлекался даже тогда, когда Жилин изо всех сил старался обратить внимание на себя, настойчиво поглаживая рукой через дыру на колене. — Води глазками вдоль горизонта, голубчик, чтобы ничего не пропустить, — шепот обжигал не меньше настойчивых касаний от колена и выше, по внутренней стороне бедра, заставляющих раздвигать ноги настолько широко, насколько позволяло кресло пилота, — Всё чисто, Игорёк? Никакая птичка в нас не врежется? — Н-не врежется, мент. Не пер-реживай. — А ты посмотри хорошенько. Цепкие пальцы сжимали твердеющий член через ткань дырявых штанов, и Игорь бесновался: отвлекать Жилина во время рабочего процесса — это его особая привилегия. С другой стороны, у полковника сегодня день рождения, значит, его стоит радовать. Игорь оторвал одну руку от штурвала, чтобы притянуть стоящего у него за спиной Жилина ближе и поцеловать, выбивая и так отсутствующую землю из-под ног. — Отвлекаешься от полёта, Игорь Натальевич. Штрафануть бы тебя за такие гадости. — А у меня условия экстраординарные. — Катамаранов отстёгивал все ремни, удерживающие его в кресле, и тянул Жилина ближе к себе, заставляя стать между ним и штурвалом, — Ты бы не пиздел без дела, мент, а помогал. Иди сюда, — одним точным движением у него получилось усадить полковника к себе на колени, крепко при этом удерживая, — вторым пилотом будешь. Жилин послушно подставлял шею для поцелуев, красиво гарцуя, что в сложившихся обстоятельствах было весьма непросто. — Игорюш, ну ты чего... Ты хотя бы в окошечко смотри, ну летим же, хороший мой... — поскуливал Сергей Орестович так, как будто прямо в тот же момент не ассистировал в развязывании бабочки и расстёгивании пуговиц на собственной рубашке. — Н-насмотрелся уже. А ты посмотри. Места мало, воздуха мало, но кое-как Жилина всё-таки разворачивают лицом к ночному городу. Вещи раскиданы по панели, где мигают и пищат приборы, Игорь стучит по стенке кабины и сверху, вместо кислородной маски, выпадает зелёный тюбик. — В-води глазками вдоль горизонта. Внимательно. Ни о каком пилотировании речи и быть не могло, когда одна рука пилота придерживала одного-единственного пассажира поперёк груди, предотвращая столкновение со штурвалом, а другая старалась всё этого же пассажира хорошенько разработать. — Игорь, ну ты же пилот, капитан корабля, а такое устраиваешь, разобьёмся же вдвоём, и на чьих похоронах я буду красиво размазывать тушь? — Жилин читал морали напополам с фантазиями, а сам насаживался на узловатые пальцы, стараясь не упасть и не вывихнуть бедро. — Будешь хорошо смотреть — не разобьёмся. В целях безопасности Игорь всё же поглядывал через плечо Жилина на огни родного города, не забывая это плечо покусывать, зализывать, целовать, переходя на шею, проходиться языком за ухом и тихонечко урчать, как большое одомашненное чудище. И всё-таки следить за линией горизонта. Игорю нравилось то, что они делали это в самолёте, ещё больше нравилось то, что самолёт был пустым. Нравилось, что даже если бы салон пустым не был, то громкоговоритель всё равно безнадёжно сломан или не существует вовсе, а это значило только одно: никто бы не услышал, как красиво Серёжа поёт — лучше, чем любой оперный певец. Никто бы не увидел, как красиво перекатываются мышцы на широкой спине, как пот катится по шее вниз. Всё это только для Игоря. (А всё, что находилось за окнами кабины он дарил Серёже.) — Серёж, помоги мне с птичкой, — Игорь обхватывал его руки своими и клал на штурвал, когда ощущал бегущую по ногам дрожь, чтобы в следующий момент потянуть на себя, — открой глаза. — Игорь! — Серёжа кричал изо всех сил, когда увидел стремительно поднимающийся нос самолёта, а дальше — только звёзды в январском небе. И все для него. Посадка стёрлась из памяти, но двое людей, курящих прямо на трапе, указывали на факт её совершения. Игорь сидел, как обычно в драных трениках и каске, потому что "водить в костюме дискомфортно", Жилин — в пальто на голое тело, едва прикрывающем отметины былых режимов. — Серёг, как? — Не побоюсь этого слова: высший пилотаж. — Не. Сам как? Голова не болит, рука не дёргает? — Всё хорошо, голубчик. Очень даже хорошо. Вдвоём на трапе, посреди какого-то места, обнявшись и докуривая, они провожали день. Жилину было тридцать пять. У Жилина было всё, о чём было страшно даже мечтать, но даже без должностей, связей, власти и влияния самым дорогим оставался Игорь, сидящий рядом. — С днём рождения, Серёжа. — Спасибо, хороший мой. Жилин расслаблен. Жилин счастлив, и счастлив так искренне, что даже не хочет кричать — хочет сидеть на морозе под звёздами хоть всю жизнь, если в его руке будет мозолистая рука Игоря.       Он тянет руку во внутренний карман пальто, чтобы взять ещё две сигареты, и среди пачки да холодной зажигалки нащупывает два гладких листочка, как путёвку в другую жизнь. Его пробивает током. — Че стряслось, Серëг? — Игорь не может не замечать электричества, бегущего от пальцев к самому сердцу. — Всё нормально. — Не пизди, я ж видел. — Не твоё дело! — Жилин рявкал, меняясь в лице тут же. Игорь менялся вместе с ним. Было очень больно от таких резких перемен: минуту назад был такой ласковый, такой родной, лежал на плече и чуть ли не мурчал, как домашний кот, а теперь снова кричит, и даже не понятно, по какой причине. Катамаранов не находил варианта лучше, чем тихо затаить обиду — ситуации, всë-таки, бывают разные. Ложился головой ему на колени и жмурился изо всех сил, чувствуя прикосновения родных рук, — и ощущались они металлическим холодом, кололи плечи и макушку, как гвозди. — Н-не кричи на меня. — Прости. И извинения звучали, как пластмасса. Как стекловата. Такие искусственные, холодные, чисто для протокола. Они больше не помогали. — Домой хочу. Устал. — Игорь и не соврал, но и ушёл от неприятной темы. Сбежал, как сбегает иногда в лес, как уходят дикие лисы. Только вот несостыковочка: Игорь совсем одомашнился.

***

Новый рабочий день у Сергея Орестовича начинался с любования своим кабинетом, уставленным цветами и алкоголем, открытками и пояснительными записками от тех, кто решился на подарки.       И это был тот случай, когда внимание было намного дороже. Что делать с даренным? С алкоголем понятно. Хрустальные вазы, золотые вазы, китайские вазы — во всех будут стоять цветы, а по ненадобности и сами вазы станут куда-нибудь за стекло. В крайнем случае, их можно увезти на дачу. А что делать с часами? Жилин — не Гриша, привычки постоянно знать время не имеет. С машинами ещё сложнее: куда их ставить? Всё равно ездит с водителем. "Ладно, отдам Игорю, пусть ковыряется..." — успокоение приходит ненадолго: Игорь предпочитает водить асфальтоукладчики или Боинги. Через полтора часа полковник путается в различных письмах, записках, чеках, забывает, от кого что пришло, а приходило не только от коллег нынешних, но и от сослуживцев времён Москвы, от бизнесменов, которые только раскрывали свои крылья в условиях ветшающего социализма и имели проблемы с законом, от каких-то ещё людей, которых Жилин даже не знал. Не знал он и что делать со всем этим добром, поэтому ещё какое-то время посидел, как сорока в гнезде. "Странно это всё", — думалось ему, — "у меня есть всё, и даже больше. Я счастливый человек." Вынимает из кармана кителя два билета на ораторию и смотрит пусто-пусто. "Он же не виноват. Его просто так воспитали. Он верен своим идеалам, спасает страну так, как может сам. Ему бы рассказать, он же не знает, пожалеть, простить..." — воет голос совести где-то внутри, и воет ровно до того момента, пока зажившее на отварчиках да составчиках плечо не начинает заново ныть. — Простить суку, ага, щас, — Жилин злобно выплёвывает сам себе под нос и снова начинает думать. У всех же должен быть второй шанс? Это же правильно? Это то, что делают хорошие люди — прощают. Взять того же Гришу, который прощал, кажется, всё и всем. Жилин знал, куда идти за советом. Настроение было хуже некуда: порошок никогда не проходит бесследно, но и по такой грусти тоже можно было подумать о насущных вопросах. Например, тот нерешенный — про то, кто же сдал их план. Если это не Марк, то Гриша, но какой в этом смысл? Если не они, то больше некому — если, конечно, председатель не подслушивал их лично, что невозможно, ведь все важные вещи решались по ночам... Непросто всё это. Но на ум приходит идея, и она должна сработать. Почему это у Игоря работает, если глупость приходит на ум, а у него — нет? Стрельниковский кабинет всё ближе. Оттуда выходили делегаты целыми пачками и уезжали куда-то, где нужнее, чем здесь, а Жилин заходил и садился напротив с серьёзным видом: — Гришань, достань-ка мне листочек чистый. — А тебе зачем, отец? — Стрельников напрягся из-за просьбы вперемешку с необычным тоном, но требуемое предоставил. — Заявление об отставке буду писать, хороший мой. Только вместо заявления на чистом листе было выведено крупными буквами совершенно другое: "Подыграй мне" — И с какой такой стати ты решил свой пост покинуть, Жилин? Какие такие необходимости возникли... Вот в этом? — Гриша постучал пальцем по сделанной надписи. "Везде уши" — А ты разве забыл о нашем договоре, голубчик? Ты увольняешь меня, чтобы я к тебе со своими реформами не лез да труп социалистического строя не ебал попусту. Но, чтобы мне было не так обидно, Павла Семёновича тоже с поста убираешь, заменяя кем-то другим. Ну, тем, кто... Господи, забыл уже! Ну живёт на пересечении Тридцати лет и Марии Ульяновой, это ты выбирал! "Ребяток своих туда, прямо сейчас, и пусть караулят" — Это я понял, Жилин, это всё будет, только я понять не могу, — Стрельников водил пальцем по предложению, в котором сказано про уши, — а... Точно всё это? Уверен? — На сто процентов. Жилин нашел идеальный вариант для сделки с самим собой: если их всё это время действительно подслушивали, то подарок придётся вручить, и это не подлежит обсуждениям. — Гриня, а теперь давай о личном. Вот как ты всех подряд прощаешь, что бы они не натворили? — Так жить проще, отец. Сам же знаешь, что месть... "Это очень даже неплохой способ решения проблем." — Разрушает, знаю. Пытаюсь простить. Вот как ты Натку свою постоянно прощал? Жилин задавал вопрос для перестраховки, а сам погружался в себя. В тот момент он просил бога, судьбу, небо, черта лысого, город, кого угодно, даже самого Аксёнова, просил тихонечко, в своей голове — лишь бы это всё оказалось плодом его воображения, его паранойей, и не было никакой прослушки, потому что если она была, то придётся жить с осознанием того, что он всё слышал. Слышал их разговоры с Гришей, все рассказы про Игоря, про то, как они вместе отдыхали на даче, про оживающие торты, про звёздные ночи, про страхи и переживания, знал, знал из первых уст обо всём, и тем не менее решил, что они не заслуживают жизни. — Если любишь, то простишь. — А если не любишь? — Поставь себя на место того, кого прощаешь. — Но я не на его мести, Гриша. И вряд ли когда-то буду. — Это ещё почему, отец? — А я не мудак, голубчик. Жилин сидел в своём кабинете среди различного дорогого барахла и топил сомнения в чае, когда телефонный звонок от Григория Константиновича не оставил ему выбора: люди из госбезопасности прибыли в требуемое место практически сразу. Что-то внутри перещёлкнуло. Неопровержимые доказательства наличия прослушки были найдены в тот же день чуть позже — небольшой жучок, прямо под крышкой стола со стороны посетителей, никто сильно не заморачивался. Вечером Жилин закроет кабинет на ключ и пойдёт искать своего недоброжелателя, и даже не зайдёт перед этим к Марку — знает, что если снюхает хотя бы немного, то просто убьёт на месте. А убийство Аксёнова в план не входит. По крайней мере, не сейчас.

***

Второй шаг в действии. Надо расслабиться. Вдох-выдох, пульс шестьдесят, руки не дрожат. Вдох-выдох, взгляд нормальный. Вдох, медленный выдох — подарок при себе. Жилин похож если не на министра и не на мента, то на самого лучшего актёра, потому что сейчас не успокаивает себя, но убаюкивает совесть.

Пусть спит, её работа тут окончена.

Стук в дверь. "Павел Семёнович, можно вас побеспокоить? Всего пару минут", — Жилин заходит плавно, медленно, практически плывёт. Садится на диван мягко, невесомо, не забывая слушать собственное сердце: пульс в норме. Павел Семёнович всё так же держал спину, как по струнке, и недовольно топал из угла в угол, собирая необходимые документы. Чувства его были смешанные: с одной стороны, ему самому было до жути интересно заглянуть за занавес беспечной души, с другой — всё-таки неловко и страшно. А ещё фатально некогда. Почему Жилин, Игорь, Марк и даже Григорий Константинович всегда находят время и для работы, и для пьянок, и всё у них получается, а сам Павел Семёнович и без них ничего не успевает? — Боюсь, что я сейчас занят: я вылетаю на Восток завтра рано утром, а сейчас мне нужно собрать пакет необходимых бумаг... Сергей Орестович, если у вас что-то важное, то я должен попросить вас перейти сразу к сути. — Присядьте, прошу вас, — Жилин сохранял спокойствие, хотя сейчас мог потерпеть полнейшее фиаско: он совершенно не интересовался работой других людей и замечал только присутствие раздражителя, в то время как его практически полное отсутствие в здании правительства игнорировалось, — Какой Восток, хороший мой? Зачем туда? На курорты собрались, что ли? — Наша страна ведёт войну на Востоке уже несколько лет, или вы не в курсе, Жилин?! — Не интересуюсь политикой, — кокетливо сглупил министр МВД, но и не соврал, — а когда вы снова будете в нашей стране? До выходных успеете? — Дата моего возвращения напрямую зависит от результатов встречи, то есть она неизвестна. Поэтому я хочу как можно быстрее окончить свой день, чтобы провести вечер с семьёй. Это провал. Это неудача. Это красные лампочки повсюду и сигналы тревоги. Что делать? Всё пойдёт крахом, и более того, сам Жилин скорее всего раскроет себя. Надо думать, надо очень быстро думать, или хотя бы тянуть время, чтобы думать, в любом случае... — А если не будет войны? — полковник выпаливает быстрее, чем успевает подумать, оттого и выходит наивно-страдальчески, даже слишком, и сам же пугается этих слов: слишком громкие, слишком глупые, но, с другой стороны, что ему остаётся? — Хочешь, война закончится, и никуда ездить не придётся? Будешь со своей женой везде бегать, на дачу ездить, по театрам ходить, а войны не будет? — Что? — глаза председателя лезут на лоб от искреннего удивления. — А что слышал. Не будет войны, всё, всё закрыто да все свободны. Ни смертей, ни командировок. Хочешь, к Грише схожу и отпрошу тебя, чтобы никуда не летел, а тебе — отпуск? Жилин не до конца понял то, что пролепетал, но постфактум до него всё-таки дошло, что он гениален. Убил не то что двух, а всех существующих зайцев одним выстрелом. — А это... Возможно? Это законно, Сергей Орестович? — председатель начинал медленно соблазняться такой обещанной возможности. Почему вся эта шайка друзей президента имела право не ходить на работу, а он — нет? — Конечно, голубчик! Какие вопросы, господи... Давайте я прямо сейчас к Грише нашему зайду и всех отмажу! Вдох. Выдох. Пульс уже под сто и зрачки поедали радужку, когда абсолютно ошалевший Жилин вваливался к Грише и отчаянно, пусть и слишком громко шептал вещи, от которых зависел его второй шаг: "Гриша, у нас же война, как оказывается, идёт? Так вот слушай сюда: её надо... Чтобы её не было. Всё, никакой войны, понял?" Григорий Константинович от такого заявления только и смог, что сдёрнуть очки и открыть рот: "Это что значит, товарищ полковник?" Жилин растрёпанный, нервный, скидывал фуражку и ерошил волосы ещё сильнее обеими руками, расхаживая вперёд-назад. В конце-концов поднимал разбитый взгляд и говорил тихо, но доходчиво: — Он за дверью стоит. Я ему сказал, что войны не будет, и лететь ни на какие переговоры не надо будет. Сделай что-нибудь! — И в чем резон? — В том, что он сидит дома, я сижу здесь, и мы оба не ебём тебе мозги! Гриша, пожалуйста. Отпусти его, а всё остальное решим: и что с войной делать, и кого на Восток посылать, мне просто сейчас его очень сильно надо отпустить, — Серёжа от нервов кусал себя за пальцы и дышал, как загнанный зверь, тянул руки к рукам в перчатках и хватался, как за спасательный круг, — пожалуйста, ну Гришань. Всё, что захочешь. — Ты знаешь, чего я хочу. — По рукам. Сначала мне дрыном по голове дай, а потом к батарее наручниками пристегни и делай, что тебе хочется. Но сначала поймай. — Как говорят американцы, кто много курит — того и поймать будет легко. — Кто оливье много наворачивает, тому ловить будет, так сказать, проблематично. Они замолчали на короткое время, после чего Жилин шёл в наступление совсем уж любыми методами: — Ну хочешь я вместо него полечу. — У тебя и так с башкой уже конкретные проблемы, тебе бы только на войну с ними. — Давай что-нибудь придумаем? Разве он такой незаменимый? — Заменимый, но сторона союзников ждёт именно его. Эта встреча готовилась полгода, отец, и ты предлагаешь мне её сорвать, потому что у тебя какие-то проблемы? Жилин мог бы поступить намного проще: купить другие билеты на другое представление и в другой день, но был заведён с самого утра и не останавливался перед здравым смыслом: проблемы надо решать как можно быстрее.       Он ронял голову Грише прямо на руки, жмурился от осознания своего положения и чуть ли не бился головой об стол. — Отпусти. Давай мы сейчас что-нибудь придумаем, в десять раз лучше придумаем? Гриша, это очень важно. Пожалуйста. Пожалуйста, Гриша. Жилин привык брать всё, что ему хотелось, красивыми глазками. Сегодня получалось жалостью да и только. Но получилось. Он поправил форму и волосы, немного унял бешенное сердце и вышел к председателю во всё том же амплуа томного спокойствия. — Идите домой. Никуда вы не вылетаете, война закончилась, всё. А чтобы вы не передумали... — два билета, жгущие грудь, наконец-то показали себя миру и обжигали уже ладонь, — сводите свою супругу на ораторию, расслабьтесь, нарядитесь... Мы с Игорем периодически ходим. Правда, на балет: от остального клонит в сон. — Сергей Орестович, давайте начистоту: к чему все эти широкие жесты? — Хочу показать вам, что дружить со мной намного приятнее, чем воевать, — Жилин, теряющий голову от триумфа, позволил себе даже ткнуть своего главного врага в нос, — доброго вам вечера, Павел Семёнович, жене привет. А возвращался к президенту полковник вновь выжатым, как лимон. — Гриша, наливай. Мы будем много думать. И думать им в тот вечер пришлось действительно много: графин стремительно пустел, пепельница наполнялась с горкой, а дым не покидал комнату даже через распахнутое окно, но решение всё не находилось. — Гриша... Ну не делай из меня дурака. Я же знаю, что не просто так война нарисовалась, и что если ты захочешь, всё у нас будет хорошо. — Жилина уже достаточно сильно мазало после такого напряженного дня: настолько, что вместо Гриши он видел четырёхглазого паука. — Ты сам из себя дурака не делай, отец. Тут не только наши интересы замешаны, но и, как говорят американцы, интересы американцев. — Значит, надо договориться с американцами? — Не получится. Им нужна нефть — так же, как и нам. — У нас и так много нефти, Гриша, зачем нам ещё?! — Ты, кажется, чего-то не догоняешь, отец: нам не нужна нефть — нам нужно, чтобы её не было у американцев. — Значит, надо объяснить американцам, что им не нужна нефть! Среди дыма повисло молчание, указывающее на то, что одна идея пришла в две головы одновременно. Первым заговорил Гриша: — Ты предлагаешь послать на переговоры Марка? — Я предлагаю послать на переговоры Марка. Марк испытывал по этому поводу различные чувства: с одной стороны, он наконец-то сможет устроить американцам нормальную войну. С другой — нельзя испытывать на них всё ядерное оружие, да и неядерное тоже нельзя. Приятным бонусом станет нефть, которая окажется полностью во власти звериного аппетита Марка Владимировича. — Ну вот что мне с тобой делать, Жилин?! — Стрельников стучал кулаком по столу от усталости где-то примерно в половину второго ночи. — Что хочешь, мой хороший, — сам же Жилин был вымотан до основания и выглядел намного хуже, чем привык, даже после бессонных ночей, — Спасибо тебе, Гришань. Я в долгу. Гриша откидывался в кресле и тяжело вздыхал. Ну что ты с ним делать будешь? Нервы все вытрепал, а ведь даже не жена. С другой стороны, предложение о войне было действительно выгодным, а идея послать туда Марка, который мог уболтать самого дьявола, не казалась чем-то плохим. Но всё-таки нервы вытрепал. — Дела обстоят так: у Натки моей после первого развода появились овчарки, а после её похорон собачки появились, что называется, у меня. Злые, как черти. Твоя роль заключается в том, что теперь собак выгуливать будешь ты. — По рукам. Жилин уронил голову на стол и выдохнул с облегчением. Сил не оставалось от слова совсем. Оставались только мысли про сон. Желательно, дома, в своей постели. Желательно, с Игорем. Чтобы обнять его и безусловно рассказать, какой он у него хороший, самый лучший, единственный и неповторимый, да и в повторении не нуждающийся... — Серёж, — Гриша Константинович прерывал ход мысли тихим шёпотом и трепал совсем разлохмаченные без фуражки волосы на голове, — поехали. Домой тебя закину. Поднимайся. Во время поездки Жилин даже успел вздремнуть на радушно подставленном президентском плече и проснуться от прикосновения губ ко лбу: "Нормально себя чувствуешь, отец? Температуришь." Стрельников смотрел на дремлющего рядом с собой полковника и понимал, что ему жаль. Чисто по-человечески жаль, что позволяет ему так себя доводить. Смотрел — и видел только разбитого человека, который играет свою игру, никого к ней не подпуская. Невозможно на такого злиться.       Но Стрельников так же понимал, что максимум, дозволенный ему сейчас — проверить температуру да приобнять в попытке согреть и успокоить: Жилин во сне дёргается. — Дышать тяжело. Наверное, много курю, — не соврал Жилин, потому что чувствовал в груди огромный камень.

***

Дома Игорь не спал, хоть и вернулся с работы давно: пил водку с утюгом, не ради пьянства, но ради понимающей компании. Обернулся на звук поворота дверного замка — Серёжа пришёл. Уставший и какой-то болезненный весь, даже смотреть больно. — Ты чего не спишь, Игорёш? — голос слабый и больше хриплый, чем гундосый. — Тебя жду. Ужинаешь? — Пошли лучше спать. Перед сном градусник показывает тридцать восемь и восемь. Решения натолкать Серёжу парацетамолом и не пустить работать до тех пор, пока температура не спадёт, были приняты всецело Игорем, потому что единственное решение, принятое в тот вечер Жилиным, было уснуть самым глубоким сном. Не выходило: когда сон был уже совсем рядом, из сознания возникали образы подаренных билетов и красной помады, порождавшие беспощадную волну жара, желание встать и идти, бежать, на мороз, прямо так. Под утро Жилин засыпает и снится ему синяя белка:

"Д̫͍̝̗͙̐̃̐̂̇̚о̪̥̱̪̬̯͚̗͑̔̀̔̾́̾̏͌ͅӥ̩̞̗̠̞̝̙̰̣͎̦̰̆̿̓̓̓̆г̯̳͍͈̪̞̖̱̭͋̓̃͌р̬̰͇̙̤̪̩͈̜͓̫̌͐͐̏а͍̱͓̯̇͌̾́͋е̜͙̤̲̪͉͑̂͗̐̀̎̓͗̏̀͐͊ш̰̥͚̣̟͉͖͌̔̊̍̂͗̆̅̊̚ь̠̖͇̣̦͓̣̜́̀͒̾̑с͓̫͖̜̥̬̪̓̎̀͌͆͌̚̚я̣̟̠̤͈̮͇̟͆̂̿̂̉̚ͅͅ,͇̰̞͉͚͈̿̓̋̀̇̍̍ͅ Ж͈͔̰̤̜̖̯̭̗̘̳̎̔̏̓̆̾̋̈̌̿̅и͖͙͚͚̳̮͖͓̠̫̬͗̍͌̓̔́̋̊л̩̗̭̪̦̠̦̣̯̤͇͒͑͗̾́͂́̃͒͌͋ͅи͙̙̬͉̜̟̣̜̇̎̃̑̌̇̓̀̃н̝̭̬͇̤̯͒̐̽͒̃.̲̖̘̜͇͎̌̽͋̉͗"

И после пробуждения он не вспомнит ни белку, ни кедры, ни даже свою вечернюю температуру. На утро Жилин вспомнит лишь то, что уже доигрался.

***

У Аксёнова вечер проходит не так размеренно. Он заходит в квартиру и ещё долго просто стоит на пороге, сведя брови на переносице. "Это очень странно", — в голове носится одна лишь мысль, — "Так не бывает. Тут что-то не так."       В последнее время всё выводит из равновесия, особенно Жилин с его странными широкими жестами. Чего он хочет? В чём его интерес? Абсолютно непонятно. "Я, наверное, этого никогда не пойму", — вырывается у Аксёнова спустя несколько минут нахождения в коридоре. — Чего не поймёшь? — из зала к нему вышла маленькая женщина, на вид явно моложе. Ухоженная, с длинными чёрными волосами и искренней улыбкой. Поцеловала в обе щеки, помогла снять шинель и потрясла за плечи, поднявшись на носочки, чтобы вывести своего мужа из ступора, — А, Пашка? Ты чего снова такой задумчивый? Опять пил с друзьями на работе? — и не было в её словах ни намёка на упрёк или осуждение: только тёплые смешки. — Не пойму вашей женской логики. — Женской логики? Ты это уже где успел себе найти женскую логику? Стой, не говори, молчи: всё поняла. Любовницу себе нашёл, да? Какую-нибудь блондинку, я угадала? — жена задавала Павлу Семёновичу вопросы мягким голосом и внимательно следила за выражением его лица, менявшегося с задумчивого на шокированное, — Ну шучу я, Пашка! Опять не понял? — и звонко рассмеялась, — Пойдём ужинать, Пашка! Не стой столбом, мой руки! И Павлу Семёновичу ничего не оставалось, кроме как слушаться. — Я завтра никуда не вылетаю. Буду дома, — констатировал Аксёнов, не проявляя чувств по этому поводу, но только внешне. По факту ему очень нужно было выговориться — жаль, что он не знал, как начать, — я очень рад, что смогу больше времени провести с тобой и с Юрием, но это всё очень... Странно. — И в чём же тут странность, Павлик? Ты же и сам не горел желанием туда возвращаться. И видишь, как всё хорошо сложилось! Снова ты переживаешь без повода. — Странность тут в том, что меня как будто специально не пустили... Мой... Товарищ сам предложил мне провернуть эту авантюру. А ещё почему-то подарил нам два билета в Большой театр на оперу. Но зачем ему так поступать, Ассоль, подумай сама? Тут что-то нечисто. — Какой такой товарищ? — Ассоль склонила голову чуть набок и на одно мгновение даже наморщила лоб в раздумьях, но тут же повеселела вновь: — Тот, который заново приучил тебя к крепким напиткам? — Он. Жилин. — и слова давались тяжело, ведь признаться кому-либо — даже самому себе — в том, что их с полковником связывает нечто большее, чем взаимное желание друг друга поубивать, было тяжело. И стыдно. Ассоль трепала своего мужа по щекам с довольным видом: "Так, значит, у твоего друга-визажиста есть фамилия! А я думала, помру и не узнаю!" — Мы не друзья! И вообще-то, стоит заметить, что он никакой не визажист, а полковник, который ведёт себя слишком расхлябано для офицера, а уж для министра — тем более! — Аксёнов возмущался и нервничал, сам не до конца понимая, из-за чего конкретно. Он видел в жизни многое, он делал ужасные вещи, добивался своего, но из равновесия его выводил только вертлявый полковник. — Так вы коллеги! Пашка, ну чего ты мне раньше не рассказал! — Ассоль убежала в зал, чтобы быстренько покопаться в шкафчике, где стояла коробочка с фотографиями, и, уже скоро выудив одну, возвращалась с ней в кухню. Садилась к Павлу Семёновичу на колени и пыталась выведать: "Этот полковник? Или этот? Ну Паш, не видны же погоны, ты лучше сам скажи, ну кто... Вот этот? Божечки, какой молоденький! Ну чего ты скривился весь? Ревнуешь?" — Не хвали его: он молодой и разбалованный жизнью. На рабочем месте выпивает, со своим непосредственным начальником фамильярничает, ещё и... Танцует. А ещё он... — до этого момента Аксёнов не делился с женой такими подробностями своей жизни, а уж тем более чужой, принимая всё это за дешёвые сплетни, но сегодня что-то поменялось, — ...ещё ему нравятся другие мужчины! И он этого не скрывает, наоборот, афиширует! Перед всеми! Он невозможный человек, один из тех, которых я не уважаю: наглый, не уважающий старших по возрасту и даже по званию... — Зато он разбирается в косметике! И за собой, наверное, ухаживает, ещё и танцует... Ну ты посмотри ещё раз, какой красавчик! И сам с тобой дружить хочет, билеты дарит... Может, ты ему понравился? — Категорически нет. У него есть... Они... Называет его своим мужем. Вот, — он указал на стоящего на снимке рядом Игоря Натальевича, — они... Как бы лучше выразиться... — Какой замарашка! Этот тоже красавчик, но сразу видно, что за собой не так следит. Такая эксцентричная личность, и сразу видно, что руки рабочие. Тоже очень интересный мальчик, что думаешь? — Я думаю, что они оба больные. — Пашка! — Ассоль ткнула его в плечо несильно, — Ну чего ты такое говоришь! Тебе человек и выходные, и театр, и обо мне подумал, а ты... Ну хотя бы из благодарности вспомни свои манеры. Ну или ради меня, чтобы у меня на душе соловьи пели. — Хорошо. Ради тебя я больше никогда не подниму этой темы. — Павлик, ну ты совсем дурачок у меня. Шучу, если что. Поднимай любые темы, сколько тебе влезет, просто мне интересно: разве люди такие плохие, что ты обзываешься? И Павел Семёнович, имевший слабость иногда воспринимать слова своей жены близко к сердцу, задумался. По факту, кроме постоянной борьбы взглядов, их с Жилиным ничего не разделяло. — Но это противоестественно. — А люди, они плохие? Тяжелый вздох. "Раз она так считает, то, может, мне тоже можно?" — Не плохие.

***

На утро температуры у полковника как и не бывало, зато были новые обязанности: президентские собаки, чему он был рад настолько, насколько мог радоваться в сложившихся обстоятельствах. Собак обожал, но завести собственную во взрослом возрасте не позволяли ненормированный рабочий день и старые воспоминания о том, что терять собак, вообще-то, очень больно. К счастью, новых поводов жалеть себя не находилось. На какое-то время. Но повод обязательно найдётся на этой неделе, когда Жилин почувствует собственную слабость: сравнивая себя сейчас и себя под коксом, обдолбанный Жилин Жилину обычному не уступал ни в остроте языка, ни в решительности, ни в придумывании планов. Трезвость не была чересчур болезненной, но намного менее яркой.

Марк уехал на неопределённый срок, и все дозы уехали с ним. Нужно было как-то компенсировать недостаток порошка своей собственной находчивостью, которая, к сожалению, притуплялась чувством извечной усталости. Надо было продержаться.

Какое-то время можно было даже не держаться, ведь поводов для беспокойства не находилось. Потенциальный раздражитель на рабочем месте отсутствовал, Марк не изводил нервы, Гриша не припоминал полковнику за поведение, и даже не возникал повод для каких-нибудь криков. Было затишье, в котором Жилин всё так же опаздывал на работу, гулял с тремя чужими овчарками, перекладывал ответственность на подчинённых и считал деньги. Много денег.       И чувствовал, что очень скоро будет буря. Чувствовал в воде, чувствовал в земле, ощущал в воздухе. Ощущал совершенно не так, как это делал Игорь, нет, это было чувство более глубинное, более электрическое. Жилин привык считать это интуицией, не раз спасавшей жизнь ему, а иногда и другим. Но тогда только и мог, что пытаться утопить собственные тревоги в седьмой по счёту кружке чая с молоком, всё равно понимая, что своим чувствам надо доверять в первую очередь. Надо доверять. Надо заходить в кабинеты к другим министрам, надо болтать с ними по поводу каких-то архиважных вопросов, суть которых даже не до конца понимаешь, надо улыбаться и жать руки, ходить по коридорам с максимально важным видом, смаргивая серый туман с глаз. Надо делать много вещей, но все они приведут к единственной важной точке: звонкому женскому щебетанию прямо по курсу, и его источнику — маленькой, звонкой, черноволосой женщине в сопровождении Павла Семёновича. — И ты тут работаешь? Фу, как у вас тут уныленько. Обои какие-то тухленькие... Это был твой кабинет? Сразу видно, что это твой кабинет, тоска смертная! — Это официальное место. И обои тут вполне... Классические. Не кричи, Ассоль, прошу, вполголоса тише... — Вы все тут такие зануды? Ну ладно тебе, не обижайся, всё. Я же шучу, ты же знаешь... Жилин замер, как олень в свете фар, коим и являлся. Это та самая супруга, о которой он упоминал? Судя по тому, как держит его за руку — определённо. Совершенно не такая, какой её себе полковник представлял. Не забитая, не нудная, совершенно не под стать председателю с его дурными привычками, а вполне себе живая, вон, как хохочет. Их взгляды пересеклись буквально на долю секунды, но этого хватило, чтобы Ассоль успела вдохновленно начать хлопать своего мужа по плечу: "Пашка, это друг твой?" Своими действиями она сама заставила двух враждующих мужчин, скрипя зубами, поздороваться. — Сергей Орестович. — Павел Семёнович. Двое были напряжены и смотрели волками. Унять летающие между ними искры вновь смогла Ассоль, в тот же момент ухватившая Жилина за руку, которая отвечала на такие действия с собой несильной, но болью: "Можно я украду вас, буквально на пять минуточек?" Ситуация не то чтобы сильно разрядилась. — Ассоль! — Ты обещал познакомить меня со своим другом, а я обещала, что не буду курить! У нас договор, помнишь? — Если честно, то нет. — Это твои проблемы, а не мои! — Аксёнова повышала голос, но сохраняла спокойный тон, — Сергей Орестович, прогуляйте меня по вашему зданию, совсем чуть-чуть, если это вас не затруднит. Посплетничаем про Пашку моего, как вам идея? — Голубушка, я между прочим, человек занятой. Некогда мне, знаете ли, экскурсии проводить различным так называемым... Предоставьте эту возможность своему супругу, если так интересно... — Жилину знакомства с людьми, являвшимися лишь пешками в его игре, были нужны меньше всего, но его уже настойчиво волокли куда-то подальше.       Когда Жилина довели до ближайшего балкончика, его тут же настойчиво попросили: "Сергей Орестович, угостите даму сигареткой?" — А муж ругаться не будет? — доставая из кармана пачку, полковник доставал чисто риторический вопрос из головы. — Я вас умоляю, Пашка ругаться не умеет, — Ассоль прикуривала и выпускала дым вверх, — вы должны это знать, если вы и правда друзья. — А он называет меня другом? — Ага. Тихонечко и сквозь стиснутые зубы. Когда я его попрошу. Но, в любом случае, я очень рада, что он начал с кем-то общаться. С кем-то, кто заботится о нём. Понимаете, Сергей Орестович, у него такой сложный характер и люди от него шарахаются, вы первый, кто проявил заботу и отнёсся с пониманием. Не знаю, как вас и благодарить, особенно за этот внеплановый отпуск... Откуда вы узнали, что я обожаю оперу? Жилин слушал речь Ассоль, как обычно слушают пение канареек, забывая дышать и курить, заставляя сигарету тлеть прямо на ботинки. Смотрел с открытым ртом на то, как блестели её глаза, какая большая любовь была в разговоре о таком ужасном человеке. Видел и слышал любовь, а чувствовал боль, и отнюдь не только в месте ранения. Что-то внутри ломалось с низким воем, как ломаются подъёмные краны на морозе. — Догадался. — Я хочу вам сказать, что вы очень проницательны! Туман перед глазами не проходил во время всего их познавательного диалога и сгущался до тех пор, пока полковник не сопроводил Ассоль обратно к её мужу и не поспешил к умывальникам, где наконец-то смог глубоко вздохнуть и сморгнуть выступающие слёзы. Ноги больше не держали, и сидеть около холодной кафельной стены казалось замечательной идеей. По крайней мере, намного лучшей идеей, чем второй шаг.       Чего он хотел? Отомстить? Мстить не за что. Проучить? Такие люди не извлекают мудрости из постигшего их горя. Сделать больно своему обидчику изящным способом? Да. Но желал ли он зла этой приятной и отнюдь не глупой женщине? Точно нет. По крайней мере, не до этой встречи. Очень хотелось, чтобы это решение было принято кем-то другим, чтобы это был приказ какого-нибудь пузатого дядьки, на который бы Жилин пожал плечами и пошёл его исполнять с чётким осознанием, что его хата с краю, — но этого не было. Была только жестокая реальность, и реальность была такова, что теперь Сергей Орестович сам себе начальник. Ставки повышались и хотелось каким-нибудь образом унять слёзы на пару с воющим чувством справедливости, которое всегда казалось чересчур обострённым, настолько, что резало органы изнутри. Хотелось, чтобы на месте полковника оказался кто-то другой, кто-то, кто может принимать решения и не страдать от их последствий. Понадеяться на судьбу? На случай? На удачу? На то, что всё магическим образом останется на своих местах? По-детски наивная надежда в конце-концов ударит, и ударит первая. Надежда собирала чемоданы и махала рукой на прощанье. Теперь он тут сам по себе. Жилин свернулся на полу в клубочек, заглушая тихий плачь, а туман вокруг сгущался и топил в себе, уничтожая окружающие звуки и предметы. Он не святой и никогда не был. Но в тот момент пришло осознание того, что Жилин — полнейшая мразь, без оговорок. Серёжа поднялся на ватных ногах и увидел своё отражение в зеркале: бледная кожа, бледные губы, заплаканные глаза и незнакомый взгляд, как будто из зеркала смотрел кто-то чужой.       При таком раскладе в груди птицей билась последняя мысль, последнее прошение, адресованное кому-то, в кого Жилин убеждённо не верил с пятнадцати лет: Лишь бы Игорь не узнал. Лишь бы Игорь не заметил. Лишь бы Игорь не отвернулся, не ушёл, н̵̗͕̤̭̥͔̝͚̳̲̯̠̠͙̖̀̓̈́̋͂͒̓̄̈́̑͂͆͛̓́̂ͅе̷̯̩̙͉͕̘̯͍͕͔͉̲̭͗͌̂́̔́̓̈̉̈͂̎̈́̊ͅ б̶͇̯̟̥̥̦̙͍̥̙̙͇̮̟͍̐͌̀͆͐̆̋̏͒̒̐̇р̷͎̱͍͖̪̘̯̟̩̞̽̐̑̏͌̈́̍̆̈ͅо҈͚̘̮̮̰̞̲̜̗̱̬̱̫̪̯̬̆̇̈́̈́̽̿̾̌̔̌̽̉́̄̍̐с̵͚̗͇͇͔̲̘̥͙͈̝̯͙̽̋̓̽͑̌̂̉̀̃̾̚и̶̦͍̰̠͇̰̳͔̉̆͗̋̉͆̈́̀͐̓͗л̵͎̭͍̫͚̱̜͕̳͓̿̇̈́̉̇͒͛̑̌ До воскресенья два дня.

***

Когда воскресенье наступает, ничего кардинально не меняется кроме того, что председатель Аксёнов ведёт свою жену в театр. Кроме того, что перед выходом жизнерадостная женщина решает, что в такое заведение будет вполне уместным накрасить губы дорогой красной помадой, которую так любезно предоставил если не друг, то как минимум приятель её мужа. Когда воскресенье наступает, Павел Семёнович наслаждается своим культурным просвещением и даже не замечает, как после окончания первой части его супруга отходит в уборную. Ассоль чувствует себя плохо. Звуки становятся слышны как бы из-под воды, и пот льётся градом. Когда на неё накатывает тошнота, она покидает компанию мужа, чтобы прийти в себя. Ноги не держат, она опирается на раковину и невольно заглядывает в зеркало: всё размыто. Пытается умыться, но холодная вода не приносит облегчения, только размазывая косметику по лицу. Не желая афишировать своё плохое самочувствие, Ассоль хватает бумажные полотенца и судорожно поправляет потёкшие стрелки, смазанный карандаш для бровей, стирает поплывшую красную помаду и окончательно валится на пол. Боли нет, но она знает, что умирает. Умирает одна, потому что перерыв окончен и все вернулись в залы, умирает и сама не знает, почему её тело так пробивает судорогами. Зовёт своего Пашку, одними губами, потому что это всё, что ей остаётся делать в такой ситуации. Свет гаснет. Через добрые пятнадцать минут Павел Семёнович начинает волноваться не на шутку и отправляется на поиски, но находит вместо своей жены только её всё ещё тёплый труп. Врачи и милиция, спецслужбы всех сортов, сорванные представления и экспертиза — всё это наваливается одним большим хаосом, в один момент, посреди которого начальник этих самых спецслужб, качающий в руках тело жены, бормочущий, как в бреду: "Прости меня. Прости, моя девочка. Моя девочка."

***

Экспертиза проходит настолько быстро, насколько это возможно, и причина смерти всё никак не может быть найдена: сердце просто перестало биться, все системы как будто взяли и отключили. Она просто умерла. Экспертиза, конечно, могла бы поискать лучше, но им было тяжело одновременно искать причины смерти и держать в руках чемоданы, плотно набитые валютой. Следствие, конечно, могло бы найти источник яда, убившего Ассоль, если бы его не забрали с места смерти несколько ранее, чем было обнаружено тело. Сергей Орестович, конечно, мог бы волноваться или не волноваться, надеяться на определённый исход или ждать воли судьбы, но предпочитал оставаться в глубочайшем неведении у себя дома, выпивая прозрачную пепси-колу и с упоением трахаясь со своим мужем. Он знал, что однажды наступит момент, когда придётся узнать: сработал ли его план? Все ли соучастники отработали свои деньги? Решила ли Ассоль накраситься на представление красной помадой? И самое главное — заподозрит ли Павел Семёнович, чьих это рук дело? Но пока Сергей Орестович не знает. Не уверен. Лежит лицом к лицу с Игорем и гладит его по волосам, стараясь найти в этом успокоения для бьющегося сердца, всецело выдавая себя необычным взглядом. Спрашивает тихонечко, как будто не зная ответа: — Игорюш, скажи честно: ты меня всё ещё любишь? — Люблю, конечно. — Даже после всего того, что я за свою жизнь натворил? — А что ты натворил? — Людей калечил и убивал. Взятки брал. И давал тоже, кстати говоря. Приказы не выполнял. Заигрывал с чужими мужиками и бабами, чтобы мне помогали. То есть, откровенно говоря, человек я так себе, Горь. За что меня после такого любить? — За что-то любят дебилы. За что-то это уже не любовь, — Игорь брал Серёжину руку в свою и целовал костяшки, превратившие по меньшей мере пару десятков лиц в мясо, — любовь — это когда вопреки. Да и не смогу я тебя разлюбить, милиция, сколько бы ты кого не закопал. Не получится. — Честно-честно? — Зуб даю. Игорь слов на ветер не бросал: полез пальцами куда-то в недра своего рта и выудил оттуда зуб. Слишком острый, чтобы быть человеческим, слишком белый и странный. — Игорь, ну фу! — Да ладно тебе. Всё равно ж молочный. — Голубчик, ну какой, прости господи, молочный?! Тебе лет сколько, молочный ты мой? — Так эт четвёртый ряд ползёт. Чешется, кстати, — в подтверждение своих слов, Игорь потянул в рот Серёгин кулак для укуса под его же неодобрительные, но беззлобные полу-угрозы. Жилин был в неведении и рядом с Игорем даже забывал, что что-то совершенно ужасное произошло той ночью по его вине. Он узнает позже. Утром, когда зазвонит Стрельников и доложит, что сегодня в правительстве день траура.

Часть 2: Про то, как Сергей Орестович не смог остановиться.

Никакой красивой формы — на работу Жилин надевал чёрный костюм под вопросительным взглядом Игоря Натальевича. Он не задавал вопросов, потому что боялся услышать в ответ очередной раздражённый крик. Но ему и не надо было ничего слышать: он выпивал скипидара с самого утра и прищуривался в поиске ответов. Игорь находил много занимательных деталей, таких как дым, оборачивающийся вокруг головы его Серёжи тёмными клубами, но это порождало только больше вопросов. — Игорь? Всё хорошо? — Жилин замечал на себе пристальный взгляд. — Н-нормально. Я это... У меня дел сегодня особо нет... Я пойду лучше к себе. Подумать надо, — он говорил обычный вещи, но чувствовал, как невольно начинал оправдываться. И перед кем? — Как скажешь, хороший мой. Только, пожалуйста, береги себя. — Н-не хрустальный. Не пропаду. Игорю действительно надо было распутать клубок хитросплетений, созданный Серёжей, чтобы понять, в чём же дело. Что за гиперопека с его стороны? Почему такой нервный? Дымный?       Ответы будут найдены только в скипидаре. Жилину не нужны ответы, ему нужно перейти к третьему шагу своего плана, который заключался в том, чтобы успешно себя не выдать, хотя выдавать, по сути, нечего. Шаг третий — не выдать себя и при этом обеспечить себе полный комфорт в кабинете министров, устранив мешающего человека. А дальше... "А что дальше?" — Жилин устало вздыхал, глядя в зеркало, — "Спокойная жизнь? Будем жить долго и счастливо, пока другой человек встретит старость в одиночестве и без уважения?" Мысли приходили медленно, накатывали, как морские волны на берег, и эти волны здорово укачивали, вызывая тошноту. Ответная реакция же была бескомпромиссной и резкой, как пуля: "Пусть так. Он сам выбрал свою судьбу, когда решил перейти мне дорогу." В детстве, когда до звания полковника было ещё куча времени, Жилина старательно пытались сделать вундеркиндом, отчего затыкали все дыры свободного времени различными занятиями: то футбол подкинут, то дополнительная математика, немецкий, даже музыкальная школа пытались присутствовать в жизни пионера... А вот театрального кружка совсем не было. Он и не нужен был — Жилин и так актёрствовал на том уровне, на котором все занятия были бы излишними.       Поэтому с утра и с опозданием полковник идёт не просто на работу. Он идёт играть.

***

Но не успевает он переступить порог здания, как оказывается схваченным "Железными Рукавами" за шкирку, как котёнок. Его тащат прямиком в кабинет к их лидеру. Жилин знает, что виноват, но не знает, знают ли об этом все остальные. Он не знает, что скажет ему Гриша, не знает даже, что будет в том случае, если Гриша знает. Поэтому начинает своё выступление. — Гриша, я не понял: это что за грубости? Это почему ты позволяешь ребятишкам своим хватать и таскать очень хорошего и важного сотрудника нашего государства? Григорий Константинович прогоняет своих людей и закуривает, не обращая внимания на заданные ему вопросы: "Вчера ночью умерла жена того человека, которого ты, мягко говоря, недолюбливал. Он уже был тут, несколькими, что говорится, минутами ранее и выражал обеспокоенность по этому поводу. У тебя есть оправдания?" — Гриша, ну что ты такое несёшь, какие оправдания, что? Я, если быть с тобой совсем честным, не сильно люблю большую часть своих правительственных коллег, давай теперь, вешай все смерти всех их родных и близких на меня! Давай, Гришань, давай, я же главный мудак во всём мире! На меня же можно и гадостей наговорить, и обидеть, и всё... Ну да, давай. Давай, верь этой скотине белобрысой больше, чем мне, — Жилин начинал всхлипывать почти искренне для лучшего эффекта, — он даже в смерти своей жены видит мою вину, о чём речь? Этот Аксёнов ненавидит меня настолько... Насколько, Гриша? Ты что, этого не видишь? Не видишь, Гриша?! Григорий Константинович, слабый к подобного рода проявлениям эмоций, тут же опешил и поторопился неловко успокаивать видимую истерику. — Тише, отец, ну ты чего... Ты чего? Давай, ты это... Того. Успокаивайся, — и как средство утешения протянул собственную сигарету, — Просто ты сам понимаешь, как всё это выглядело. Так его хотел в театр сплавить, что даже устроил перемирие на Востоке, представляешь? Это всё очень хорошо, но теперь он думает, что ты виноват, и только тебе это расхлёбывать. — Я расхлебаю. Я обещаю, Гриша, — Жилин в какой-то момент понял, что не играет и искренность полезла сама по себе, — я так виноват. Это же действительно я виноват. Дурацкая опера, и все эти концерты, которые я устраивал... После разговора полковник чувствовал себя плохо, но, из-за чего конкретно, он не мог понять. Стая опарышей поселилась в груди, прямо в том месте, где должно было быть сердце, и жевала, беспощадно жевала, устраивая себе настоящий пир.       Жилин знал, что по воле судьбы они с Павлом Семёновичем должны будут встретиться. А пока ему оставалось только задымлять собственный кабинет с выражением полнейшей пустоты на лице и думать над своим поведением. Он мог бы потревожить Игоря в его кабинете и попросить поддержки, но Игорь сегодня ушёл в лес. Игорь. Ушёл. Слёзы неконтролируемо брызнули после повторения этих страшных слов в одном предложении. А что будет, если он узнает? Он уйдёт. Навсегда уйдёт. К третьему шагу Жилина подключилась ещё одна цель: хранить всё в такой тайне, чтобы Катамаранов даже не смел подумать, о том, что его муж вновь пошёл убивать. Третий шаг был хуже всего, потому что сколько бы масок не пытался полковник на себя надеть, он всё равно оставался обычным человеком, которому нужна исповедь. Жаль, что получить её было хоть и возможно, но нельзя. На этот случай был другой план: копить боль в себе до тех пор, пока она там не умрёт и не сгниёт. Ожидание встречи проходило в серых тонах, как и погода за окном. Серые тучи, тёмно-белый снег, серый сигаретный дым, холодное освещение в кабинете, в котором не включался свет, серое лицо Жилина и отросшая после случая с преследованием седая прядка. Жилин не знал, хочет он её выдернуть, чтобы показаться всесильным или же оставить, не скрывая жизненных тягот. Он вообще мало чего знал в тот момент. Ожидание тянулось: Сергей Орестович успел несколько раз обойти всё здание в поисках нужных ему людей для нахождения нужных ему бумаг, пару раз отъехать в "Бирюзу" и "Канарейку" на плановые встречи с людьми, лица которых казались абсолютно одинаковыми, успел вернуться на своё рабочее место и перейти там с чая на кофе, добавляя туда необходимые дозы коньяка, а самая важная встреча всё не происходила. Не было Павла Семёновича в здании, и, казалось, в городе тоже.        Павел Семёнович разрушал это впечатление и приходил под конец рабочего дня сам, когда серость сгущалась, почти без стука и с бутылкой. Выглядел он при этом более чем помятым, и постаревшим лет на пятнадцать. Кончиком своего сознания Жилин понимал, что сейчас придётся много-много играть и ещё больше импровизировать, вот только сил на это не было ни у одной из сторон. — Сергей Орестович... — Я в курсе, хороший мой. Присаживайтесь. Первые пять стопок пьются в тишине с недолгим перерывом на сигареты, которые Аксёнов тоже начинает курить прямо в помещении, наплевав на собственные принципы. Когда трезвеннику-председателю становится достаточно, а пьющему с середины дня министру и подавно, языки развязываются: — Я хотел бы винить в этом вас, Сергей Орестович, — Аксёнов говорил очень слабо и хрипло, — но не могу. Жилин отдавал себе отчёт, что сейчас его пьяному разуму надо будет решать головоломки. — Ничего страшного. Я тоже виню себя, — в такой ситуации было важно прощупать почву. Павел Семёнович не дурак — даже без видимых зацепок он понимал, что смерть Ассоль это дело рук Жилина. Жилину было, за что мстить. Вопрос в другом: разве он способен? Даже если это убийство, каким образом этот несерьёзный, женоподобный желторот смог провернуть его так, чтобы экспертиза не нашла ни следа, указывающего на насильственную смерть?       В голове ничего не вязалось между собой. Возможен ли исход, в котором Павел Семёнович недооценил врага? Возможен ли исход, что враг тут не замешан вовсе? — Отчего же вы вините себя, Сергей Орестович? — Оттого, Павел Семёнович, — Жилин вновь закурил, пытаясь выиграть себе немного времени: он не заглотит эту приманку, — что, возможно, всё могло бы случиться иначе. Если бы не этот поганый театр, если бы вовремя позвали врача, а я, как дурак, билеты да отпуски... — дым удачно попадал в глаза, поэтому подступившие слёзы не требовалось даже имитировать. Вообще играть приходилось по минимуму: Жилин подбирал свои собственные слёзы, Аксёнов, завидев это, начинал ронять их за компанию, почувствовав себя в безопасности, пока его душа трещала по швам: "Может, я настолько плохой человек, что сужу даже своих врагов по себе? Может, пора отпустить эту ситуацию? Поверить в то, что я заслужил прощения?" — Нет, Сергей Орестович, не стоит. Если так и было суждено, то, по крайней мере, последние дни своей жизни мы были вместе. И прозвучало это с таким надломом, что Жилина понесло — тушь, выбранная утром специально для такого случая, потекла к чертям собачьим вниз по лицу. Он убил хорошую и светлую женщину, а его ещё и благодарят. С другой стороны, не этого ли он добивался? Не хотел ли он проучить этого адепта фашистского режима раз и навсегда, что терять любимых — это очень больно? Если это и было целью, то она достигнута. Жилин смотрит на убитого горем человека перед ним, и ужасный хохот чуть ли не льётся из груди адским пламенем — его ловят ладонями, зажимающими рот, и слава богу, что полковник успевает это сделать. Он смотрит на то, как его недоброжелатель рыдает, и ему весело. Он вспоминает, что ради этого умер невиновный человек, и заходится слезами. В таких случаях очень важно не перейти тонкую грань и не поймать истерику. За окном темнело, но никто даже не думал о том, чтобы включить свет. Два человека рыдали над своим коньяком по совершенно разным причинам. — Знаете, Сергей Орестович... Вы мне очень её напоминаете. Тоже видите в людях только хорошее. От вас только светлое идёт, доброе... — в сердцах проговаривал Аксёнов полковнику куда-то в плечо. — Ну чего вы такое говорите, какое хорошее, голубчик, вам бы проспаться... — Жилин думал, что после такого у него окончательно съедет крыша. Что и произошло в итоге: после того, как Жилин попрощался со своим коллегой, как минимум сорок минут были проведены в пустом министерском туалете, чтобы наораться окончательно и смыть испорченную косметику с лица. Выходит, что это всё? Это конечная? Дело сделано, и человек сам всё понял и никогда больше не полезет? Можно спокойно жить, перебирая бумажки, подбрасывать Грише инициативы, ругаться с Марком насчёт изменения экономической модели в государстве, ездить с Игорем на дачу и держать его за руку в общественных местах, не боясь ничего... Жилин потратил несколько миллионов советских рублей на взятки врачам и уборщицам в театре, несколько тысяч собственных нервных клеток, установил мир на Востоке и убил невиновную, милую женщину просто ради того, чтобы держать любимого человека за руку. Потому что любил. Игоря. Или потому, что любил убивать, подкупать и играть? Он знал ответ на вопрос, не предпочитал его себе не давать.

***

Жилин стоит посреди коридора какой-то коммуналки. В жизни ему частенько приходилось бывать в таких — иногда тут убивали людей, хотя чаще, всё-таки, люди вешались сами. А вот во снах он присутствовал в таком месте впервые.       Снизу зелёная краска почти облупилась, сверху почти осыпалась побелка, желтый свет пробивается из единственного дальнего плафона, покрытого пылью, а за одной из множества дверей слышится чей-то жуткий плач. Жилину ничего не остаётся, кроме как бегать, открывая двери, но находить за ними только больше коридоров и ещё больше дверей, пока плач усиливается. Дверь — коридор — дверь — коридор, и круг, кажется, бесконечный. Где-то мешает идти стоящий хлам, где-то сохнущее бельё норовит украсть фуражку, из углов смотрят мужички в майках-алкоголичках и женщины с полотенцами на головах, дети разбегаются дальше, и полковник только приговаривает: "Всё хорошо, милиция на месте, приехали...", получая только больше испуганных взглядов. Люди указывают на какую-то конкретную дверь, и Жилин идёт. За дверью находит Ассоль: лежит на грязном полу общей ванной в красивом красном платье и рыдает. Жилина бросает в пот даже во сне, он подходит ближе и видит, как ему протягивают золотистый футлярчик, наполненный такой же красной помадой, и в момент, когда он оказывается отдан, женщину пробивает судорогами. Ухоженные чёрные волосы до самой поясницы пачкаются в рвоте, аккуратный маникюр портится о грязную, местами разбитую плитку. Жилину ничего не остаётся, кроме как обернуться к зеркалу, висящему над раковиной, и увидеть там себя, но какого-то незнакомого и страшного. Колпачок футляра падает под ноги. Сергей Орестович в несколько точных, острых движений наносит помаду на губы, криво из-за плывущего отражения, часто дышит, а откуда-то из глубины души звучит знакомый баритон:

"҈͚̥̲̪̪̘͖̭̟̮͖͖̘̥̰̭̬͇̪̖̏̎̃̆̀͌͆̄͋̓̽̉̃̈́̚̚Д̶͍͓͉̖͈̖̫̥͓̣̭͖̯̪̦̠̲̙̯͈̥͛͂̊̉̎̇̑̍̎̏̍̉̚ͅо҈͈̜͉̭̙̩̤͍̩͈̳͙̠̣͈͈̝͈̩̰̌̌̆́̽̀̔̊́̑͊̐͆̎̍̎̔̑̐̀̔и̸̮̗̥̜̘͙̙̰̥͙͍̤̲̭̣̱͉͓͈̊͊̉̋̂͌̈́̾̑̍́͑͊́̍͐̍͑͐̋́г̵͕̙̗̠̦̰͔͙̖͎̠̭̠͙̲̙̥͈͕̜͇̟̭̎̅͂̒̽̿̌̾̀̇̈͑́ͅр҈̭͔͍̝͉̣̣͕̤̬͙̫̩͎̣̬̈̀͐̔̌̐̐̀͂̉̆̍̀́́͒͛̽а̴̜̮̟͉̱̲̳̙̳̗͍̦̣̣̰͊͊̍̑̀͆͐͑͋̉̿̓ͅл̴͎͖̱͍͇̰̯̦̯͙̭̗̮̥̅͌͂͛̋͂̓̒͗̋͗͛̈с̸̙̲̲̙͕̱͍̞̪͚͚̙̩̥̳͈̥̱͉̙̤̭͌́̓̌̽̐͛͒̊́̉̒̾̂͋ͅя҈̗̰̝̰̝͚͎̙̥̗̜͓̦̲̃̋̍̓͐̊́͑̃̄͛̓͊̚ͅ,̶̦͈̠̣̙͉͖̬̭̲͔̗̤̲̜͓͕̙̜̘̟̳̔̍͒́̈̌͆̉̍̉̽̉̐̓́̊͆͗̚ Ж̷̪̜̖̗̠̜̯̮̪̞̠̯̦̞̯͒̄́̈́̓͐̿̈́̾͑̒̚ͅи̶̞̪̮͇̭̭͈͓̥̮͖̠͙̜̜͈̤̪̓̒̎̊̏͊̽̉͗̈̍͒̄л̸̰͓̲͎̗̭̪̗͎̜̣͕̑͋̒̃̅̈̏̇̄̀́́͌̋и̸̖͇͈͎͉͉̜͎̤̬͓͍͙̱̩̲̝̭̣͕͍̤̰̔̄̈́͂̎̍̓̐̈̉͗̉̌͆̑͌̓̅̚н̷̟̲̯̟̦͔̲̲̠͎̙̥̣͓̭̭͎̤̊̐̑̍́̓̋̉̎̄͒͂͐͂͊̄̏̈͊̽́̚̚ͅͅͅ.̶̫̤͚͉̱͇̥̩̦͈̠͓̜̱͇̅̇́͛́̑̀̈́̄̌͐̿̓̉͌̀̈̍̌̀̂̎͂"̶̰̜͇̱̣͓͍͚̲̠͉͉͈̱̜̱͋̏̔̐̈́̏̎͋̊͗̓̓̂̓́͐̀̋͐

Он просыпается с немым криком. Открывает глаза и видит перед собой, не во сне, а наяву синюю белку с красными глазами. Дёргается, пытается издать хоть какой-то звук, но всё тело скованно первобытным страхом. — Игорь... Игорь! Одно резкое движение, и Жилин окончательно просыпается. По случаю пробуждения поворачивается к лежащему за спиной Катамаранову и обнимает со всей силой, доступной человеку, испытавшему сонный паралич. — Чё стряслось, Серёг? — Игорь сонный, но на объятия отвечает. — Б-белка... Белка... Пришла. — Я те чё говорил? Не ложись спать пьяным, там не то, что белочка придёт... Меня так ондатра покусала. Всё хор-р-рошо, милиция. Спи. — Пойдём, покурим. Я так не усну. На ватных ногах, дрожащими руками Жилин затягивался горьким дымом и смотрел на серый мир многоэтажек, опираясь плечом на Игоря. Холодный январский ветер задувал под плед и щипал пальцы, противный мелкий снег падал, и свет во всех окнах в районе видимости не горел, и была эта картина настолько угнетающей, что Серёжа снова мелко вздрогнул, капая горячими слезами на промёрзлый бетон. — Ну-ну, милиция, ты чего. Сер-р-рёж, тише. Р-раскажи, шо такое? И от такого соблазнительного предложения Жилин плакал только сильнее. Как можно рассказать такие вещи? С другой стороны, как можно чем-то не поделиться с Игорем? — Не расскажу. Ты меня разлюбишь, навсегда. И уйдёшь от меня. — Тебе надо. Голова у тебя дымная. Колись, мент. — Игорь звучал скорее устало. Ещё бы: Серёжа поднял его в такую рань, что даже позднь, загадывал свои загадки, снова пил на работе с Аксёновым, снова плакал... Всё это было ужасно и утомляло настолько, что Игорь был готов услышать всё что угодно, лишь бы прекратить этот постоянный театр одного актёра в роли умирающего лебедя. — Это был я, — тихонечко, в голое плечо Игоря, так, чтобы самому себе было не слышно, — я убил, Игорёш. Снится теперь. Дым над головой Жилина начал медленно взмывать вверх, рассеиваясь. Игорь видел. И ещё видел, как красные нити сворачивались вокруг его шеи петлёй, всё туже и туже. Воздуха становилось меньше, вокруг только серый мрак, и это сейчас даже не про улицу. — Кого убил? — Жену его. И у Игоря почву из-под ног вышибает. Не сразу, нет, осознание накатывало медленно. С одной стороны, это объясняло практически всё происходившее за последнее время. С другой, от такого откровения становилось только тяжелее. Что Катамаранову делать с этой информацией? Вариантов действий мало, и ему ничего не оставалось, кроме как снова играть мудрого мужа: — Не уйду. Никогда, понял? Но утром поговорим. — Давай сейчас. Я ж не усну. Жилин не врал: не уснёт. Поэтому единственным выходом был горький чай на кухне с не менее горькими разговорами.       Игорь пытался быть настолько мягким, насколько умел. Брал Серёжины руки в свои и говорил медленно, доходчиво: — Я твой муж. Никуда и никогда не уйду, если сам не выгонишь. Я всегда буду тебя любить. — Но? — Ты дебил. Как я предлагал вальнуть этого деда, так нет-нет, я не такой, а как его жену, которая тебе нихрена не сделала, так пожалуйста. Ты чем думал?! — Игорь кипел скорее от непонимания, чем от злости, потому что люто ненавидел чего-то не понимать. К тому же, видя перед собой такое несчастное ментовское лицо. Жилину не легче. Желание честности и потребность в исповеди конкурируют со страхом спустить всех чертей в неподходящее время. Но всё же начинал, надломленно: — Если бы он понял... Понял, что терять любимых это больно, то никогда бы не полез снова. Игорь тяжело вздохнул. Открыл форточку, закрыл дверь на кухню и закурил. После четырёх мучительно долгих затяжек он продолжил: — Серёжа, люди в таком возрасте не меняются. А если и меняются, то оч-чень редко. Но конченые не меняются, а он именно конченый. Ты чего добивался? Что он будет ана... Аниз... Анал-лизировать? Сопост... Сравн... Тьфу, блять! До него не дойдёт, Серёж. — По крайней мере, я дал ему второй шанс. И он должен быть благодарен за него, потому что если не будет, — Жилин отпускал себя и неосознанно переходил на повышенный тон, — то я им, как супругам встречу-то организую, пусть не сомневается! — Ух ты ж нихуя с-себе, святой мессия на кухне развалился! Мать Тереза, всяческие вам блага, не признал без платка! — Игорь, ну что ты такое говоришь! Чего ты начинаешь... — Я начинаю?! Жилин не мог совладать с эмоциями, не сейчас. Отвернувшись к стене, он изо всех сил старался зажать ладонью рот, но от слёз это не спасало. Игорь этот жест не игнорировал — понимал, что хватит, и поучающие крики тут не помогут, текущую крышу не починят. Поэтому без лишних нравоучений садился ближе, прижимал к себе, запуская грубую ладонь в растрёпанные волосы: "Ну всё, всё, тихо. Тихо". — Просто... Я просто смотрю на то, как ему плохо и так радуюсь, а потом вспоминаю, какая у него была весёлая жена, совсем не как он, и мне становится так грустно, а потом снова хорошо... Игорь, я запутался. Я так запутался. И голос ломается, и слёзы бегут вниз, падая на полы домашнего халата. — С-Серёж... Похуй, кто умер, а кто живой, вот честно. Убивай, сколько тебе влезет, ес надо... Я за тебя переживаю, — Игорь поднял его лицо, чтобы лучше увидеть глаза: дикие. Бегают. И продолжил: — Мне стрёмно за тебя. Тебе это как жизнь поломало? Грязные кружки оставались на столе до утра, хотя и утром их мыть никто не собирался. Жилин засыпал, одновременно чувствуя себя и хуже, и лучше. Разговоры всегда помогают, но пугает то, что идёт после них: — Точно не уйдёшь? — Никогда. Игорь бы не стал врать. Серёжа не видел повода не верить.

***

— Рассказывай, Жилин. — Марк на работе был как обычно: на взводе, в образе и лёгком флёре собственного ёбнутого эго. Всё как обычно, только успел загореть. — Тебе чего, Марк Владимирович? — Рассказывай, сколько раз президенту сосал, чтобы меня в ссылку отправили? — Не в ссылку, Марик, а в командировку. И нет, я с Гришей ничем таким, тьфу-тьфу-тьфу, как говорится. А у тебя с чего такой живой интерес, хороший ты наш? Насколько я помню, у вас с Гришей затяжной служебный роман. — Жилин рассиживал в своём кресле, уделяя большее внимание своим ногтям, чем Марку. В кои-то веки маникюр делался с помощью пилочки, а не дырокола. — Роман не роман... Сложно всё, поэтому и спрашиваю, что у вас с ним! Но тогда я понимаю ещё меньше... Что ты ему предложил? Деньги? Траву? Обещание, что половину своего индивидуального заработка будешь ему сгружать? Что?! — Собак Нателлы выгуливаю, Марк Владимирович. Марк Владимирович развалился в кресле и совсем непонимающе опустил взгляд. Выглядел он совершенно огорчённым. Говорил так же, не скрывая истерливой обиды в голосе: "Так это что получается... Меня променяли на сучек?" — Марк Владимирович, ну какое променяли, ну ты чего такое тут несёшь... Ничего личного. Я просто проворачивал некоторые схемы, ради которых на Восток надо было отправить кого угодно, а у тебя, что называется, язычок острый. Да и давай посмотрим на ситуацию с другой стороны: тебе что, не понравился отдых в компании американской нефти? — Нефть понравилась. Американцы не очень понравились. Но с ними было вполне забавно торговаться! Но не суть: давай, расскажи мне, как так вышло, что ты убил жену председателя государственной безопасности так, что тебя даже не упекли на двадцать лет? Жилин устало выдохнул: с кем-кем, а с Марком обсуждать свои личные проблемы не хотелось совершенно. Потому что какую поддержку он может оказать? Испытать всё ядерное оружие? Объявить нормальную войну? Повесить на Красной площади вверх ногами, сжечь, а прах закатать в бетон? Жилину это не подходит. Но вопрос стоял более существенный: откуда Марк мог знать? — Марк Владимирович, ну чего ты мелешь? Какое убийство? Почему сразу я? Вы с Гришей, как я понимаю, на пару много водки пили и не закусывали, раз, прости господи, решили все грехи еврейского народа на меня повесить? — Значит, Гриша такого же мнения? — А разве не он тебе его навязал? — У него рот был занят. — Вот бы тебе его кто-нибудь занял, гос-с-с-пади... — Жилин искренне не понимал, чего от него хочет Марк. Жилин в принципе не понимал Марка: ни как человека, ни как друга, ни как врага. Его мотивы были так же туманны, как и его статус в отношении Жилина. — А ты можешь предоставить такую услугу, товарищ полковник? — Марк, чего ты хочешь от меня? Ты что, не видишь, что я смертельно занят? — Сергей Орестович окинул взглядом свой стол, желая создать видимость работы. На столе стояли несколько чашек из-под кофе и чая, пара пустых бутылок пепси, энциклопедия про кашалотов, которую хотел вручить Игорю после работы, пудреница, маникюрный набор, пара каких-то приказов, которые должны были быть подписанными, но оказались утоплены и молоке... Можно было сказать с чистой совестью, что милиция работала, не жалея живота своего. — Мне надо знать, зачем ты убил его жену и что будет дальше, — не унимался Марк. — Голубчик, никого я не убивал. А если бы убивал, я бы с тобой такими вещами не делился, да и вообще, на кой чёрт тебе знать, кто виноват? — Лучшее оружие современного мира, Жилин, это информация. Владея ей, я мог бы оказывать влияние на... Я мог бы помочь тебе, если бы ты попросил, и уничтожить в пух и прах, если бы захотел! — Зачем тебе это, Маркуш? Снова строишь планы по завоеванию мира и решил начать с бедного меня? — Мир и война тут ни при чём. У меня нет цели: я хочу посмотреть, что будет. Но раз уж ты не при делах — чёрт с тобой, Жилин! Я буду выяснять правду другими путями. До скорых встреч, — Марк уже поднялся и хотел уходить, как вдруг его ударило озарением: — Забыл! Это тебе. На, подарок от американцев! — в Жилина полетел флакончик. Ни слова по-русски, но сразу понятно, что это была смазка, — Пусть башка у тебя и явно не совсем в порядке, но жопа таковой быть обязана! — Спасибо, Марк Владимирович. Больше к Жилину не лезли, ни по поводу смерти жены Аксёнова, ни по поводу его глубинных проблем. Какое-то время. Гриша всё так же стабильно пару раз в неделю приглашал после работы к себе, чтобы обговорить новые инициативы и расслабиться. За эти полгода на посту министра Жилин понял, что ненавидит курить траву, а ещё больше ненавидит то, что в этом состоянии должен решать какие-то важные дела. Но сильнее всего бесило то, что из-за чувства долга и нежелания обламывать Гришу всё-таки каждые несколько дней заходил в кабинет, вынимал магазин из служебного оружия и засыпал в дуло новый товар. Зачем ему оружие на посту министра — одному богу известно, наверное, именно для раскуривания анаши.       Аксёнов большую часть времени работал в совершенно другом здании, приезжая только за подписью или на совещание. Здоровался, жал руку, прятал взгляд и старался не вспоминать те вечера, проведённые с Жилиным наедине. Его чувства, эмоции и переживания всё так же оставались тайной за семью печатями, и было непонятно, дошёл ли до него смысл аферы. Жилин в этом разбираться также не горел желанием — на него и так ополчились президент, Марк, и Игорь с разговорами о здоровой башке, и если до первых двух дела не было, то вынуждать Катамаранова быть ответственным, всё-таки, нагло.

***

— Жилин, тенденция такая... — Гриша говорил медленно, растягивая слова, потому что не мог по-другому, — У нас, значит, по расписанию должно быть почётное награждение служащих... Нашего правительства. И также, всех остальных. Надо что-то придумать... — Разве оно не должно было быть по расписанию в ноябре? — Должно было. Но мы, да и мои коллеги... Как-то забыли мы это дело, отец. — А что ты придумывать собрался, хороший ты мой? Соберём всех, как обычно, в большом торжественном зале, все будут хлопать, ты мне медальку прицепишь... Формальности, Гриш. Тут же всё до нас придумали. — Всё, да не всё. Надо же организовать какое-то совместное, не знаю... Поедание селёдки, как минимум? Чтобы не случилось какой-либо поножовщины. Я-то в этом разбираюсь: если сытый, значит довольный, а если довольный, то никаких столкновений не будет. Надо же мне, как руководителю, сплотить наш аппарат управления? Лидер я, или кто? — Не Лидер, но... В общем и целом, главарь. Застолья, танцы... Это ты хорошо придумал. А кто кого резать-то собрался? — Да все друг друга потихоньку. Ты разве не заметил? Кабинет министров превращается в гадюшник. Никто никому не рад... Даже взять вас с Марком. — Я — мент. А Марк — сука. Кто кому должен быть рад? — Вот поэтому я и считаю, что нужно нам всем встретиться в одном месте, выпить, закусить, чтобы никто ни на кого свысока не смотрел, — Гриша поднимался из своего домашнего кресла с усилием, не прерывая медленной речи, — кстати про закусить, отец: не хочешь салатиков навернуть? Пошли на кухню. — Сдались мне твои салаты, Григорий Константинович. — А сгущёнки с пивом? — Умеешь ты людей ломать, Гриша. Тебя бы да в органы... — Сергей Орестович плёлся следом, со второго этажа дома на кухню, где, сидя прямо на полу под холодильником, обсуждались важнейшие дела огромнейшей страны.

***

      Жилин неимоверно рад. Не потому, что будет присуждена очередная медаль за безупречную службу, но потому, что будет повод вытащить из шкафа парадную форму, примерить, отметив, что сидит она всё так же замечательно, покрутиться перед зеркалом, подразнить Игоря, впоследствии чего форму придётся снова стирать и отутюживать. Игорь рад в разы меньше: на торжественном мероприятии нужно будет носить костюм и находиться среди большого скопления малознакомого народа. А ещё категорически запрещается спать. В сухом остатке, радость он будет получать исключительно от созерцания Жилина. Вечером перед событием, пока парадный китель развешивался на тремпель и вообще получал всё внимание полковника, Игорь задумчиво курил над каким-то старым чертежом, найденным на балконе. — Серёг, а ты с какой стороны от Гриши стоять будешь? Справа или слева? — окликал Катамаранов свою милицию, не отрываясь от бумаги. — Как бог на душу положит, Игорюнь. А тебе, разреши поинтересоваться, зачем такая информация? — Да я думал, какую стену лучше ломать, чтобы к тебе на бульдозере заехать. Лучше, конечно, правую... Получается, для тебя левую... — Игорь! — Жилин отвешивал ласковый супружеский подзатыльник в ответ на такие предложения, — Ну зачем тебе стены ломать, хулиганить снова? Посиди спокойно в зале, на людей посмотри, на меня, в конце-концов, свою медаль получи... К чему тебе эти фокусы? — Ну как... Должен же я тебя как-то удивлять? — Игорь, я тебя знаю уже, не много не мало, а почти тридцать лет, и за эти почти тридцать лет не было ещё ни одного дня, чтобы ты меня не удивил. — Чем докажешь? Чем я тебя сегодня удивил? — Игорь откинулся на спинку стула, любовно улыбаясь Серёже снизу вверх. — Ты зачем учил мою рассаду бранным словам? — Чтобы в жизни было легче. Скажи ещё, что она говорить не умеет, потому что рассада. — Она умеет, просто не хочет. Не развращай наш редис. И стену, пожалуйста, в покое оставь. Целует Игоря в чернявую макушку и возвращается к своей форме, а сам думает, что совершенно не против таких представлений. "Нормальных много — выйди на улицу да посмотри. А Игорь у меня эксклюзивный. К кому ещё на награждение на бульдозере ездят, да стены ломают?"

***

Павел Семёнович спит, как и положено всякому приличному гражданину. Как и всякому приличному гражданину, он не видит снов: так не положено, да и вообще, самый крепкий и полезный для здоровья сон — без сновидений. Но не в эту ночь. В эту ночь он наблюдал за Жилиным и его плавной походкой по коридорам и лестницам министерства. Что-то в нём было не так, не так в пронзительном, более чем обычно, взгляде, в загадочной полу-улыбке, надменных жестах. Он шёл прямо на Аксёнова, но в последний момент проходил сквозь, маня за собой вперёд, и Павел Семёнович шёл нехотя, как привороженный. Яркий свет полной луны освещал голову Жилина без фуражки, порождая на стене тени в виде переплетения змей, а полковник всё шёл, извиваясь. Оглядывался через плечо, улыбался на секунду и снова отводил взгляд, и так до тех пор, пока не уселся на собственный рабочий стол.       Несмотря на окружающий их мрак, который рассеивала только луна, окружавшая голову Жилина, как нимб, он был виден чётко до мелочей: и как сбрасывал китель, и как расстёгивал, скорее даже распарывал рубашку руками, вместо которых были когтистые лапы. Видно его худое тело, виден каждый шрам, который снова зияет, пачкая кровью брюки. Когтистая лапа тянет за галстук на себя, и Аксёнов подаётся навстречу. Змеи оплетают ноги, пока раздвоенный горячий язык проходится за ухом — и так же от этого хорошо, как и страшно. Жилин шипит тихо, пробуя председателя на вкус, гипнотизирует чёрными глазами и посмеивается перед тем, как укусить, и жжёт место укуса так же, как если бы укусила настоящая гадюка, даже после тяжёлого пробуждения в холодном поту. Подушка рядом пустует, но всё ещё хранит запах черноволосой женщины. На часах уже четыре утра, и сомнения гложут: нет больше сил терпеть эту пытку. То, что в смерти Ассоль виноват Жилин, и так было секретом Полишинеля, в чём помог и чёртов Стрельников, и бог знает, кто ещё... Оставался единственный вопрос: как Жилин смог задурить голову всему миру? На первый взгляд, он совершенно не был мастером лжи, и вряд ли мог сыграть плач жены миллиардера. Павел Семёнович не верил в бога, не верил в приметы и сонники, именно поэтому и отгонял образ полковника-горгоны дальше, в самый дальний уголок своего сознания, но плохие чувства игнорировать не мог. Он не спал.

***

Большой торжественный зал заполнен до краёв: тут собрались представители всех сфер, и даже больше. Григорий Константинович нашёл, за что можно похвалить каждого, и работающего в правительстве, и обычного гражданина. Жилин довольный, прямо с иголочки, успокаивал и рассаживал своих подчинённых в отведённом для них месте, снисходительно улыбаясь. Его медали бринчат, тихий, совиный смех льётся и ласкает уши всех, кто способен слышать.       Игорь сидел в другой стороне зала со своим министерством и возмущался себе в усы по поводу ношения галстука и рубашки. Но это совсем не страшно, потому что Игорь знал, что будет потом. А потом будет его Серёжа, который горделиво поднимается на подиум к Грише, вручающему ему медаль "За безупречную службу", уже третью в коллекции. Будет кокетливо смущаться и показушно краснеть, временами всё-таки бросая убийственно-высокомерные взгляды на толпу. Потом будет Игорь, который под шум аплодисментов будет бежать к своему Серёже с букетом роз и видеть, как с него слетают все маски, а в уголках глаз закипают сосем малюсенькие, скупые, мужские слёзы. А потом не выдержит и поцелует. У всех на глазах, как Серёжа давно хотел. И увидит краем глаза, как Павел Семёнович выйдет из помещения. (А так же Марка Владимировича, который будет улюлюкать в момент поцелуя громче всех, угрожая снизить зарплаты всем из своего министерства, кто будет хлопать слишком тихо.) Ни до Багдасарова, ни до Аксёнова нет никакого дела. Игорь целует своего мужа и тихо смеётся. "Серёга хоть и долбоёб, каких мир мало знал, но хорошо со статьёй придумал", — думается ему в это время. — Ну, раз уж Игорь Натальевич сам изволил подняться на наш наградительский Олимп, — откашливался смущённый таким проявлением чувств Гриша, — то по этому поводу я считаю, что ему надо присудить звание Героя Социалистического Труда, как главному трудяге нашей страны. Игорю было приятно получить симпатичную звёздочку. Она красиво блестит, она напоминает звёздочки Серёжи, а ещё такая же была когда-то у его матери, Натальи. Жилину было приятно, что Игорь проявил внимание, оставив все стены целыми.

***

Приглашения в "Канарейку" получены, все готовы и все в сборе, но Жилину срочно надо покурить. Потому что чуйка шалит. Потому что Аксёнова нет слишком долго, а Жилин привык держать врагов близко.       Он нашёлся на одном из балконов, так же задумчиво куря. Полковник хотел бы прояснить ситуацию, значит, ему нужно было играть... Друга? Играть ли? Как сам Павел Семёнович относится к сложившейся ситуации? Последние пару недель запутали всё окончательно. Поэтому Жилин ступал тихо и молчал, не пытаясь привлечь к себе внимания, но незамеченным всё же не остался. Аксёнов обернулся тут же, выпуская дым через ноздри, выглядел он при этом вновь непроницаемым. Сверлил холодным взглядом недолго, после чего выдал без какой-либо подводки к теме: — Сергей Орестович, вы никогда не задавались вопросом: почему вы и такие же, как вы, всё ещё живы, когда моей возлюбленной жене пришлось умереть? Жилин заводился моментально, чувствуя, как в груди пожар не разгорался, а действительно вспыхивал, как порох, но сам же полковник выдавать себя не спешил, ограничившись ухмылкой. А в голове звучали слова Игоря: "Люди в таком возрасте не меняются, по крайней мере, конченые. А он именно конченый." И соглашался, тысячу раз готов был согласиться с самого начала на его предложение — понимал, что дурак. Но потом вспоминал, что Аксёнову, по крайней мере, больно. "К чёрту", — выдавало сердце, и Сергей Орестович знал, что готов исправить все ошибки, а пока — поиграет на струнах чужой души, не заботясь о том, порвутся они или нет. — Я ещё жив, Павел Семёнович, потому что вы и такие, как вы, плохо стараетесь, — Жилин наглейшим образом просто-напросто забрал чужую сигарету прямиком из пальцев, затянулся и продолжил со смеющимся взглядом строго глаза в глаза: — А такие, как я, привыкли работать в тени. — Это чистосердечное? — Не понимаю, о чём вы говорите. — Не прикидывайся дурочкой! — Аксёнов больно схватил Жилина за волосы на загривке, торчащие из-под фуражки, — Я узнаю, как ты это провернул, и тогда тебе конец. Тебе и твоему... Как бы ты его не называл. Вас, гадов, убить мало, будете сидеть у меня по петушиным углам, понял?! Жилин не боялся. Жилин держался безразлично, не забывая затягиваться чужой сигаретой. Проблемы надо было решать так же быстро, как они появлялись. Полковник спросил спокойно: — Убить мало? Это чистосердечное? — Не понимаю, о чём вы говорите. Особенно учитывая тот факт, что вы оба живы. Жилин оперативно поменял их местами, и теперь Аксёнов был прижат к перилам. "Выкинуть сейчас, что ли? Третий этаж, может, ещё и уцелеет", — догадка возникла в голове так же быстро, как и исчерпала себя. Вместо этого Жилин выбирал более непринужденный стиль общения: — Иди сюда, хороший мой. Кое-что покажу, — взяв руку председателя в свою, Жилин засунул их себе под китель, прямо к месту, где отчётливо прощупывался заживший шрам от пули, — как думаешь, болит? Болит. А как думаешь, что больнее: получить пулю по дурной башке или понимать, что мог потерять любимого человека? Знаешь, что такое терять любимого человека? Знаешь. Не дошло, Павлик Семёнович? — Черта с два я поверю, что это любовь! — А мне не нужно, чтобы вы верили, — Жилин отходил задом и звучал серьёзно, отбросив кокетство, — мне нужна безопасность и уважение. Для меня и моего мужа, — он развернулся и уходил странно-знакомой, плавной походкой, кидая взгляд через плечо, — и если я не получаю чего-то, что мне нужно, у меня шалят нервы! Про нервы полковник не соврал. В тот момент они открыто вышли на тропу войны, а это значило только то, что действовать надо так быстро, как только можно. Осложнялась ситуация только одним: попойкой. Но Сергей Орестович всегда совмещал приятное с полезным, поэтому изо всех сил искал Марка Багдасарова. Марк Багдасаров нашёл его быстрее: — Смотрите-ка, наш гайморитный пидорас нашёлся! — Взаимно, гнида косорылая. — Отставить обмен нежностями, полковник! Давай, шевелись, тебя там твой мужик уже потерял. Или не составишь нам компанию в проведении вечера, и слава богу? — Составлю, Марк Владимирович, рано радуетесь. Я по вопросу более насущному: у тебя ещё есть? Марк попытался сфокусировать глаза на Жилине, заморгал, замялся. Покрутил головой, как собака, и начал говорить немного тише: — Есть. Не кокс. Хуже намного, товарищ полковник. — Сколько? — Не в деньгах дело, Сергей Орестович. — Тогда в чём? Марк, ты же сам говорил, что тебе интересно смотреть, что будет. — Хуй с тобой, ментяра! Но одно условие: Грише ни слова. У нас с ним по поводу этого возникли определённые разногласия. Понял? — Понял. Я к тебе сейчас зайду, мне надо... Надо подкрасить глаза. Я скоро, голубчик! Глаза Жилин, конечно же, подкрасил. А ещё вышел к Марку с увесистым дипломатом. — Держи. Подарок. На алкоголь сильно не налегай. Шесть часов будет мазать. Жилин, скажи честно, — Марк в секунду сделался не таким агрессивным, а даже немного обеспокоенным, — зачем тебе это? Ты опять чудить собрался? Я тебя прошу: не натвори дел. — А чего это у тебя появилось чувство сострадания к ближнему? — Гриша беспокоится. Ты ему очень нужен, и, к слову говоря, хватит его мучить. — Люди, Марк Владимирович, в основном сами выбирают, мучиться им или нет. Водитель увозил полковника с Игорем прямиком к "Канарейке". Игорь был доволен сегодняшним днём, но искорки, отлетающие от Серёжи во все стороны не давали расслабиться. — Чё такое, Серёг? Где опять пропадал? Ждал тебя, минут сорок точно. — Ты был прав, хороший мой: люди не меняются, и в итоге я и нас не обезопасил, и хорошего человека теперь с нами нет. Прости меня, — выпаливал Жилин на одном дыхании без тени сомнений, — но я всё исправлю. Я тебе клянусь. — Ты только не забывай согласовывать с Гришкой. Вечно ты чего-нибудь намудришь, а потом сидишь с ним до трёх ночи, компр-р-ромисс ищешь. — Знаешь, радость моя, — полковник бережно приобнял Игоря, но смотрел куда-то вдаль, — а я ведь тоже устал постоянно просить у Гриши разрешения на любой свой шаг. Игоря слова хоть и успокоили, но мелкое электричество продолжало бить. Было тревожно от чего-то, и даже страшно. Не было для Катамаранова лучшего лекарства от тревоги, как Серёжины холодные руки, пахнущие табаком. Но что делать, если тревога источается именно этими холодными руками?

***

Григорий Константинович усадил всех своих министров в "Канарейке" с собой в одном зале, чтобы хорошо проводить время. Остальные приглашённые сотрудники тоже были здесь, но сидели в других залах поменьше, чтобы ни начальники, ни их подчинённые не упали в грязь лицом друг перед другом.       Павел Семёнович в первые же десять минут праздника заявил, что участвовать в "этом гадюшнике" не намерен, удалившись к своим подчинённым. Это действие стало облегчением для всех присутствующих. Марк надирался быстрее всех, что было заметно по красным щекам и триколору, торчащему из брюк. "Какой тебе триколор, Марик, когда мы живём в союзе?" — всё допытывали его то Гриша, то Жилин, то другие министры, на что Марик отвечал, что "пока вы живёте в Союзе, Григорий Константинович, я уже на шаг впереди!". Куда Марк Владимирович шагал, было понятно только ему самому. Игорь честно пытался расслабиться и вливал в себя шампанское бутылками, зрея для конкурсов, как кабачок на бахче. Алкоголь не успокаивал, лишь отвлекал от Жилина, который достаточно высокомерно смотрел на присутствующих да снисходительно улыбался. Что-то недоброе поселилось в нём и хотело выбраться наружу. Сам же Жилин никаких проблем не видел и неудобств не испытывал, кроме одного: шампанское в фужере имело свойство заканчиваться. Он помнил совет Марка не налегать на алкоголь, но не мог перестать пить из-за общей околобогемной атмосферы вечера, а также из-за приятного чувства самодовольства, исходящего из дипломата под стулом. Колонки гремели, извергая из себя лимитированные хиты Всеволода Старозубова, а Игорь наглядно демонстрировал степень опьянения "игристым скипидаром", сбрасывая с себя обувь и начиная веселить толпу. У толпы, по больше части, не было выбора, поэтому приходилось веселиться. "Ты только не забывай согласовывать..." — вертелось в пьяной голове полковника недавняя просьба. Он не мог игнорировать советы Игоря, не теперь, но и вновь унижаться перед президентом не собирался. Выход был найден в простом как пять копеек кокетстве, и плевать, о чём Марк просил немного ранее вечером — сейчас Марк ничего не соображал, пытаясь договориться с председателем Государственного банка о чем бы то ни было. А Гриша он вот, совсем рядышком, травит анекдоты да запивает селёдочку водкой, тоже во хмелю, добрее чем обычно. — Гриша, — звал его Жилин, получая внимание тут же, — Гриша Константинович, что-то ты засиделся, неправильно это всё. А ну, давай, пошли, пора уже! И Гриша, как довольный кабанчик, вставал с насиженного места, заканчивал разговор со своими ребятами и пускался в пляс, как умел. Жилин, видя, что Игорь ушёл проведать своё министерство, времени не терял: увлекал президента за собой — туда, где до них практически не доходил ни свет, ни любопытные взгляды. Загораживал собой пути отступления, заставляя впечататься спиной в стену, и говоря тихо-тихо, чтобы было слышно только им двоим: — Гришенька, хороший мой, ты не будешь против, если я сделаю гадость? — Какую ещё гадость, отец? — Стрельников неровно смеялся себе в воротник водолазки и заливался румянцем ещё сильнее, на этот раз не от алкоголя. — Плохая, Гриша. Очень плохая. Худшая из всех, которые я когда-либо делал. Ты не сможешь мне её простить. — С чего ты взял, что не смогу? — Значит, ты мне разрешишь? И совсем не будешь ругаться? — Да делай уже свою гадость, господи... Жилин наклонился к уху медленно сползающего Гриши, обжигая перегаром, шепча так низко, как только умел: "Спасибо за сотрудничество". Быстро отошёл за оставленным дипломатом и растворился в темноте, оставляя Григория Константиновича среди собственных противоречий, в одиночестве и с горящими ушами.

***

Жилин стоял перед зеркалом, пытаясь не сломаться прямо здесь и сейчас. Достаточно пьян, недостаточно смел. Что будет потом? Интересует его меньше всего. Главный вопрос в другом: правда ли он собирается это сделать? Мозг отказывается в это верить, но ему этого и не надо, поэтому он потихоньку отключается, передавая все свои полномочия змее, сидящей глубоко внутри.       Хочется умыться, но нельзя — тушь с подводкой потекут. Вместо этого вдох и выдох, вдох, задержать дыхание, выдохнуть, проглотить скопившуюся, горькую от табака слюну, повторить. Достать из внутреннего кармана кителя помятую пачку сигарет, вытащить оттуда свёрнутый пакетик с белым порошком, повторить: вдох, задержать дыхание, выдохнуть, насыпать себе ещё немного, вдох... Вот теперь смелости много. Вот теперь эмоций достаточно. Или нет? Чтобы их стало ещё больше, пришлось сжать раненое плечо, практически зажившее на составчиках, до боли, освежая воспоминания. "...почему вы и такие же, как вы, всё ещё живы, когда моей возлюбленной жене пришлось умереть?" — А почему ты решил, что умереть должен я, а не ты? — зло выплёвывает Жилин в зеркало, надеясь увидеть там чьё-то конкретное лицо с разбитой бровью, но видит человека, похожего на себя: широкие зрачки, покрасневшие от злобы склеры с лопнувшими капиллярами, оскал, как у дикого волка, и трясущиеся губы. Вот теперь смелости хватит, вот теперь смелости дохуя. Быстрым шагом он ищет банкетный зал, в котором расселись стражи общественного порядка — это не сложно, оттуда музыка не играет, оттуда её поют. Павел Семёнович там, его голос тоже слышен. Жилин дышит глубоко, наслаждаясь моментом.       Оставляет кейс у двери, достаёт из него коротенький автомат, специально сделанный для того, чтобы лежать в таких сумочках спецслужб, но сегодня спецслужбы безоружны — приехали пить водочку. А Жилин вооружен и думает, что быть личным цепным псом президента не так уж и плохо, особенно тогда, когда жизнь преподносит такие бонусы. Слава богу, что дверь открывается от себя и её можно открыть ударом ноги. Слава богу, что всё управление госбезопасности в одном месте, и Аксёнов с ними во главе. Слава богу, что всё внимание на долю секунды приковано к одному лишь нарушителю порядка. Голоса стихают, давая Жилину возможность поздороваться и попрощаться: — Добрый вечер, мальчики! И открыть огонь на поражение. Все слишком пьяны и удивлены, чтобы принимать какие-либо меры, даже при условии многолетней подготовки. Никто просто-напросто не ожидал налёта в такой день.       Бьются окна, бьётся посуда, трещит дерево на стенах, и всё под аккомпанемент свистящих пуль. Полковник отдаёт себе отчёт, что в основном целится по людям, которых не знает, оставляя председателя напоследок. Даже уцелевших старается пристрелить быстрее — не из милосердия, но чтобы не мешались. Все оказываются беззащитными перед властью одного человека, нахлынувшей, как стихия. — Патроны закончились. Вам повезло, Пал Семёныч! — тараторит Жилин, не в силах держать язык за зубами. Стол перевёрнут, и Аксёнов кряхтит за ним от полученных под ключицу и в плечо пуль. У Жилина реакция бешеная: успевает вытащить его к себе быстрее, чем жертва успевает что-либо предпринять. Тащит за светлые волосы по полу, по которому уже успели побежать многочисленные ручейки крови, перемешанной с водкой. — Повезло? Или нет? Я не думаю, что повезло, — пинок в челюсть, от которого рот наполняется кровью, — я думаю, вам не повезло уже в тот момент, когда вы решили позагрызаться ко мне, товарищ генерал-полковник! — удар разложенным прикладом по голове, до красных звёзд перед глазами, — Я же говорил, что дорого вам обойдусь? Говорил? — Говорил. — Аксёнов бессильно сплюнул кровь. — Почему тогда не послушался? А послушался бы, и, возможно, Ассоль была бы жива, да и сам бы был цел, — Жилин присел на корточки рядом с дезориентированным Аксёновым, удерживая горло туфлёй для верности, — ты убил хорошую, весёлую, добрую женщину. Она умерла из-за тебя, и как тебе самому умирать с этим? Нравится? Приятно знать, что не уберёг родного человека, а, Павлик? Как ты спал всё это время, зная, что сам выбрал для неё такую судьбу, когда послал своих головорезов за мной и Игорем?! Жилину безумно захотелось курить, в десять раз сильнее, чем обычно, поэтому он быстро решил эту проблему ударом под дых, чтобы не дернулся. Закурил с удовольствием и продолжил: — Ты же знал, что со мной связываться плохо. Или ты обманулся? Подумал, раз я глаза крашу, то не могу убить человека без мук совести? Могу. Я в этом деле не новичок. — Моральный урод, — Аксёнов пытается откашляться, когда нога милосердно перестаёт давить на горло, — может, заслужил. А её зачем... Зачем было трогать человека? — А зачем было трогать нас?! Может, я тоже перегибал палку, но что тебе сделал Игорь?! — А затем, чтобы голуби на небе были вместе. Терять нечего, поэтому Жилин находит в бардаке вокруг на ощупь осколок то ли окна, то ли посуды. Оставляет отметину на правой щеке, крепко удерживая под подбородком. — Вот и вы будете вместе, — порез на другой стороне лица, ото лба до губы через глаз, — я пытался быть милосердным, видел бог, — и улыбка до самого уха украшает окровавленное лицо, — хотел дать второй шанс, шанс подумать. А ты им воспользовался? Принял во внимание? Аксёнов пытается сопротивляться, хватается пальцами за чужие пальцы, но получает только срезанную кожу вместе с ногтями. Жилин удивительным образом даже при таком раскладе умудряется оставаться чистым. Осколок впивается в беззащитную шею, и из неё теперь бьёт маленький фонтанчик. Жилин улыбается. Жилин доволен собой. Он отомстил. Наконец-то закончил полугодовую, тягучую, необъявленную войну. И знал, что он победил. — Ты сука, Жилин... — Я в курсе, мой хороший. Комната полна до краёв запахом пороха, крови и дыма. Крови так много, что очень скоро она сможет окрасить паркет полностью, и этот запах становится последним, что запомнит Аксёнов перед тем, как провалится в небытие. Жилин видит перед собой свежий труп и использует его в качестве пепельницы. Поднимается на ноги, смотрит вокруг: искусство его производства. Облегчённая улыбка появляется у него на лице и растёт до тех пор, пока не становится слышен удовлетворённый смех, всё нарастающий и нарастающий. Во всех остальных залах гремит музыка, заглушая ужасы, происходящие тут. Никто не заметит. Пока что. Жилин возвращается на свой праздник и танцует так, как будто больше никогда не сможет. Игорь не чувствует запахов из-за малого количества скипидара в соотношении с алкоголем. Гриша безудержно целует Марка Владимировича. Остальные слишком поражены конкурсами Катамаранова. И Жилин танцует, потому что у него есть запал. У него столько энергии, что хватит на всю жизнь, поэтому он танцует и совершенно не думает о том, что натворил: ему Гриша разрешил.