Тёмные воды (21+)

— Еще увидимся, Сяо Синчэнь! Синчэнь подскакивает на жесткой лежанке, сооруженной им и его другом в старом похоронном доме, который на время стал им приютом, и устало вздыхает. Теперь он может видеть только во снах, но иногда предпочел и в них бы остаться слепым. Примерно всякий раз, как ему снится прогоняющий его Сун Лань или чертов Сюэ Ян. Проклятая тварь, не знающая ни жалости, ни сострадания, убивающая просто из прихоти… да даже зверь не нападет просто так! И Синчэнь бы предпочел никогда не видеть изрубленных тел адептов клана Чан или искореженных темной энергией послушников Байсюэ… не видеть пустых глазниц Сун Ланя, ревущего, словно раненый тигр и со сдавленными ругательствами клявшегося отыскать Сюэ Яна хоть на том свете, хоть на этом и… На этом месте Синчэнь краснел, стараясь не повторять. По слухам, парень был омегой, но при встрече с ним даочжан не заметил и признака того, что он — представитель этого хрупкого пола, которые и заклинателями почти не становились. Не хватало ни физической, ни духовной силы. А тот пятнадцатилетний мальчишка был на удивление проворен. Вот черт, кажется, он слишком много думал… Рядом с ним заворочался его друг, А-Мэй. Ну, как друг… странствуя по стране, обходя десятой дорогой крупные кланы, Сяо Синчэнь по мере сил убивал нечисть, пока судьба не столкнула его с девчонкой-воровкой. Девчонке было лет одиннадцать-двенадцать, по воле высших сил она тоже оказалась незрячей. И даочжан, уставший от темноты и тишины позволил ей идти следом, щебеча певчей птичкой, разгоняя тишину. Они вышли к городку изготовителей похоронных принадлежностей, наткнувшись по пути на раненого паренька. Тому было навскидку лет восемнадцать, он был чуть ниже Синчэня и имел четко выраженный полынный запах, но довольно мягкий для альфы. Впрочем, тогда Синчэнь не мог об этом судить. Запах сильно мешался с кровью. Он не мог позволить себе пройти мимо, пока умирает человек в какой-то заросшей канаве. И как бы А-Цин, его новая знакомая, не убеждала его бросить труп, подхватил парнишку на спину, дотащив до этого дома. Парнишка оказался… одновременно немного странным и родным. Скрытный, осторожный, настороженный, будто зверь, он не производил впечатление кроткого омеги. Особенно, когда на рынке, куда отправился с Синчэнем, едва смог ходить, пообещал намотать на гнилую редьку кишки обманувшего их торговца, думая, что даочжан не слышит. Еще от него было больше толку в исконно мужской работе. Он легко мог натаскать бочку воды, нарубить дров… однажды познакомился на рынке со старым плотником, который уже был болен и не мог работать, помог ему починить крышу и стены его дома, взамен получив хороший инструмент и оставшиеся доски. Плотник лишь попросил сберечь несколько досок ему на гроб. А-Мэй так и сделал. В итоге он утеплил их похоронный дом, сколотил лежанки, кое-какие скамейки, переделал почти развалившийся стол, сложил очаг… На благодарности Синчэня только и отмахнулся, мол, за спасенную жизнь это меньшее, что он мог сделать. И его шутки, смех, умение не жалеть Синчэня, а нагло встряхивать, выдергивая из хандры делало его просто необходимым, как воздух, еда или хороший бой с темными тварями. После того, как в доме стало можно жить, в городе о них сложилась кой-какая репутация, было решено остаться. Нечисть порой беспокоила — с Вэньских земель ползли всякие твари, а крупным кланам не было дела до мелкого захолустного городишки. И когда гуль утащил младшего сына городского старосты, а они с другом его вытащили, их провозгласили заклинателями города И, прекратили обманывать на рынке и всячески выказывали уважение их персонам. А-Мэй продолжал делать мебель (а иногда и гробы) на заказ, Синчэнь помогал горожанам, применяя навыки целителя. Жизнь шла своим чередом. Запах его друга вскоре пропал. Даочжан не спрашивал, а тот ничего не говорил. Меча он не носил, но ловко управлялся с талисманами и кинжалами, а потому и на ночную охоту они ходили вместе. С нее-то все и началось. *** В окрестностях города спустя полгода после того, как все трое осели здесь, появились змеи-измерители и схарчили парочку местных. Для Синчэня и его друга, что представился Чэнмэем, работа была легкой. Вот только посреди боя дорогой друг болезненно вскрикнул, выронив кинжал. — Ты ранен? — испугался тогда Сяо Синчэнь, и услышал сдавленное: — Нет. Ты прости, даочжан, но тебе придется закончить тут самому. Смрад от упокоенных змеев перебил запах полыни, теперь насыщенный и терпкий. Синчэнь, хоть и жил в отречении от мирских соблазнов, понимал, что это значит. Чутье не подвело. Его друг — омега, у которого началась течка. И, судя по его состоянию, что-то было не так. Резкий приступ, сильная боль, отсутствие запаха ранее — это была либо болезнь, либо последствия серьезной травмы, если Синчэнь что-то смыслил в медицине. Он поспешил закончить с тварями, чтобы найти друга. Тот нашелся у ручья и, судя по всему, сорвал траву едва проклюнувшуюся ранней весной из холодной земли, «буйволово колено», должно быть, для облегчения боли. — А-Мэй… — Даочжан, сделай милость, — прошептал его друг, — не подходи. Голос его звучал чуть выше привычного, до ужаса напоминая голос, преследующий Синчэня в кошмарах, был сдавленным и измученным. — Я бы мог помочь… — Знаю я, как альфа может помочь! — неожиданно зло прошипел обычно смешливый и дружелюбный Чэнмэй. — Обойдусь. Вернись домой. Здесь глухое место. Перетерплю. И вернусь. — Я не имел ввиду ничего такого, — смутился Синчэнь. — Я мог бы облегчить боль энергией ци. Я не трону тебя без твоего желания… — А если пожелаю, тронешь? — неожиданно злой тон сменился на игривый. Заигрывающий. До Синчэня донеслись тихие шаги, мерный шорох одежд и сорванное дыхание, через мгновение опалившее шею. — Если бы вмешательство ци помогало, я бы и сам справился, даочжан. То, что я не вынимаю на охоте меч — не признак моей слабости. Я лишь не хочу лишать тебя этого удовольствия. Ты теперь в них несколько ограничен, я же прав? Так что насчет… — А-Мэй. Я слеп, но не глуп. Ты избегаешь слишком тесных прикосновений, стараешься скрыть свою суть, прячешь запах, должно быть, при помощи настоев… тебе причинили боль. Я не стану прикасаться к тебе, если ты этого не хочешь… Легко было сказать. Запах пробивался в ноздри и кружил голову куда сильнее, чем раньше, когда Синчэнь встречал течных омег. Жар кожи Чэнмэя ощущался даже сквозь слои плотной одежды, которую тот надевал на охоту, несмотря на промозглость ранней весны. Его преступно хотелось сделать своим. Впервые за двадцать лет существования Синченю хотелось кого-то сделать своим настолько сильно, что он едва держал контроль… — А если хочу? — шепот ощущается почти у губ, обжигает их… и через мгновение Сяо Синчэня впервые целуют. Целует тот, кто стал другом и опорой, кто неожиданно оказался рядом, когда тьма стала совсем невыносимой, тот, кто был дорог. Тот, кто сейчас, повинуясь инстинкту, мог все разрушить. Но даочжан не нашел в себе сил сопротивляться этому влечению, этому пожару, огню, который, казалось, всегда горел в Чэнмэе. И он неумело ответил на смелое прикосновение губ. Казалось, для его друга это далеко не впервые. — Наверное, я слишком распутный для светлого даочжана? — выдохнул А-Мэй, отрываясь от его рта. — Мне не стоит пятнать твою непорочность? — А-Мэй… — шепчет он в ответ, по венам будто разливается лава, впервые возбуждение настолько сильное, что его больше нельзя взять под контроль и остудить. — Только если сам не желаешь этого. — Желаю, — вновь зло, словно тоже решаясь на что-то, хрипит его друг, целуя, дергая пояс сначала на его ханьфу, потом на своем… Синчэнь смутно помнил, как с него стащили и верхние, и нижние одежды, как заставили лечь на брошенные на холодную землю ханьфу, как опустились сверху с тихим: — Позволь, я сам, хорошо? Постарайся запомнить? Если однажды встретишь того, кого полюбишь, этот навык пригодится не меньше навыка махать мечом. А потом было до неприличия жарко, сладко, и до перехвата дыхания хотелось хоть на мгновение видеть его — этого дикого омегу с вскружившим голову запахом, гибкого, сильного, усыпанного шрамами, которых было слишком много для такого юного, еще по-подростковому хрупкого парня, что неторопливо двигался на нем, старательно сдерживая стоны, и как ни хотелось, Синчэнь не мог взять и перехватить контроль, позволяя ему держать все под контролем. Он и сам не знал, почему это было правильным. Словно, если он рванет его на себя, подомнет своим телом, отпустит альфу, то просто сломает это единение, что было у них сейчас. Он потерял счет времени, забывшись в новых ощущениях, мягких поцелуях, руках, скользящих по груди. Левая была в перчатке, это было важно, но не сейчас… слегка прояснилось в голове лишь тогда, когда понял, что вот-вот сформируется узел, хотел отстраниться, но ему не позволили: — Не волнуйся. Не понесу. Не могу. Потом они лежали в сцепке в полудреме, а когда все закончилось, А-Мэй просто поднялся, как был, нагим, прошел к небольшому ручейку, наскоро смывая с себя морозный запах Синчэня и шипя что-то о "блядской ледяной воде", вырвал едва пробившуюся травку, кажется с корнем и не проронил ни слова больше. — Чэнмэй, — тихо позвал Синчэнь, — должно быть, я не должен был позволить произойти этому? Ты ведь не хотел? — Ты единственный, даочжан, с кем я лег по своей воле, — услышал он такой же тихий ответ, вздрогнув от мысли о том, что могли делать с А-Мэем раньше, после чего прошел на голос и притянул к себе все еще немного дрожащего то ли от холода, то ли от спазмов, то ли от своих мыслей омегу и прошептал: — А-Мэй, ты же не уйдешь? — Что, так понравилось? — фыркнул тот. — Ты ведь меня не знаешь, даочжан. Может, я вор, убийца, шлюха, в которой побывала половина моего родного города? Может, узнай ты обо мне больше, и говорить бы со мной не захотел, не то, что целовать? — Не знаю, Чэнмэй. Но чувствую, что не смогу отпустить, — честно признался и ему, и себе тогда Синчэнь. Впервые после ссоры с Сун Ланем ему хотелось обрести не просто случайного соседа. И даже не просто друга, как с Цзычэнем. Хотелось, чтобы этот омега, какое бы прошлое он не таил, остался с ним в качестве партнера. Стал супругом. Они привели себя в порядок, вернулись домой к сходящей с ума от волнения А-Цин, а дальше все произошло как-то само собой. Они так же охотились, работали, посадили овощи в огороде, доводили до ума старый дом, в котором, похоже, собрались еще задержаться, а ночью ложились спать вместе. Вот и сейчас они спали, пока Синчэня, а следом и А-Мэя не поднял кошмар. *** — Даочжан, ты чего вскочил? Уже утро? — услышал Синчэнь хриплый спросонья голос. — Нет, родной. Сейчас попью воды и снова лягу. А ты спи, хорошо? — ответили Сюэ Яну. Убийца, босяк и пакостник, по совместительству — темный заклинатель и воссоздатель Стигийской Печати Преисподней Сюэ Ян вновь про себя покатал на языке это еще недавно непривычное «родной» и в миллионный раз спросил себя, в какой момент все пошло по тому месту, которым бабы рожают таких ублюдков, как он сам? Тогда, полгода назад, еле отделавшись от прихвостней Мэн Яо и отдыхая от славной битвы в канаве, он и подумать не мог, кого судьба пошлет ему во спасение. Судьба посылать умела со вкусом. Ее посылы Ян с раннего детства ощущал на своей многострадальной жопе… вот и тогда, еле открыв глаза, в которые будто песка насыпали, он обнаружил, что его лапают с теплотой и осторожностью руки его, чтоб он был здоров, заклятого врага Сяо Синчэня, благодаря обостренному чувству справедливости которого А-Ян чуть не отправился к своим многострадальным предкам… Всколыхнувшаяся злость сменилась игривым азартом. Ян, на беду врагов, был омегой, а значит, думал не как альфа — раз-два, голову с плеч. Он умел планировать, выжидать: в отличие от многих, он, образно выражаясь, не стал бы отрубать врагу мужское достоинство, а, в лучших традициях обиженных баб, полгода сыпал бы ему жгучего перцу на нижние одежды, чтоб измученный враг сам избавился от причиндалов, приносящих столько страданий… А Сяо Синчэнь страданий заслуживал, лицемерная сволочь. Они со своим дружком строили из себя святых, непогрешимых праведников… знал А-Ян таких небожителей. До первого борделя, мешка с золотом или брезжущей выгоды… Поначалу он решил оправиться от ран и понаблюдать. Чем дольше наблюдал, тем больше до него доходило, что этот ублюдочный даочжан способен легко угробить себя и без его прямой помощи. Слепым лезть перекрывать крышу — легко! Купить на рынке на последние деньги гнилья и сидеть голодному — пожалуйста! Пойти драться за просто так с толпой гулей для спасения какого-то придурка — запросто! Лечить убийцу и кормить его конфетами — да небес ради! Черт! Сюэ Ян ведь придумал шикарный план… трупный яд, безголосые крестьяне, ночная охота на них, еще живых, рыдающих, сопливо умоляющих пощадить, и вуаля: даочжан не такой белый, не такой чистый и благородный. И едва он все подготовил, как надо было этому даосу притащить ему с милой улыбкой конфет, сотню раз спросить, не болит ли нога, накормить вкуснейшим обедом, а потом искренне смеяться над его пошловатыми шутками… Синчэнь — такой отличный притворщик или на самом деле блаженный? По сему выходило второе. Чэнмэй тогда оглядел их полуразвалившийся дом, вертко для слепой носящуюся по двору А-Цин, плетущего на ощупь корзину святого даочжана, и в груди впервые за много лет противно заныло. Это так напоминало семью, которой у него никогда толком не было, дом, какого у него никогда не было… и преступно захотелось хоть раз за последние годы дать себе передышку. Украсть еще немного этого тепла, участия, спокойствия, тихого рутинного счастья, что получал Чэнмэй, которого никогда не существовало. Он перебил свои творения сам на следующую ночь. Наутро пошел к местному плотнику. Дом их зиму не выдержал бы, хромому ослу ясно. Когда-то ему приходилось наблюдать за чужой работой, а то и помогать. Ян быстро учился. И по подсказкам старика споро освоил новое ремесло. К зиме в доме стало можно жить, не опасаясь отдать небесам душу, замерзнув под старым одеялом. Сюэ Яна не гнали, он и не уходил, словно обворовывая сам себя. Однажды, когда Синчэнь отправился на рынок (стараниями Яна его перестали обманывать), А-Цин робко подошла к нему и прикоснулась к левой руке, проведя по обрубку мизинца: — Это же ты убил всех в поместье Чан, да? — Ян захлебнулся воздухом, призывая меч. — Не надо, я никому ничего не скажу. Просто хотела поблагодарить тебя, Сюэ Ян. Мне было восемь. Одного из них ты с меня сдернул за мгновение до. Ты понимаешь… Я тогда сама не знала, что происходит, теперь знаю, от чего твой приход меня уберег… — Ты видишь, маленькая обманщица? — выдохнул Чэнмэй, тут же пряча меч. Не было нужды ее убивать после того, что он услышал. - Погоди, ты сестра А-Лин? Малышка Цин-Цин? — Да, это я... Вижу, конечно. Это наш даочжан отдал тебя под суд? — вздохнула А-Цин. — Хочешь отыграться? Не надо. Ты же видишь, какой он? Блаженный. Если бы он знал все до конца, зуб даю, сам бы перерубил твои кандалы. Не убивай его, пожалуйста? — Не говори ему мое имя, врунишка, — горько усмехнулся тогда Ян. — Иначе он сам меня убьет. Перезимуем, и я уйду. Не бойся. — Куда? Тебе бы поговорить с ним, век врать не будешь. А потом, как знать, может, и примет он тебя. Другом или… парой. — Думай, что говоришь, глупая. Он ослеп из-за меня. Это не то, что мне простится и забудется, — шипит Чэнмэй. — Просто держи язык за зубами, а то укорочу! — Ты ведь тоже совсем один, А-Мэй. И он один. И я одна. Но сейчас так хорошо и совсем не страшно. И с ним, и с тобой. Если надумаешь ему сказать, я готова подтвердить все. Я хоть и была куда младше, но все видела и помню. Признаюсь, что не слепая, и… — Помолчи. Он вернулся. Мысль бежать от этого тепла, от новых чувств, от А-Цин, что знала о его прошлом больше, чем следовало, окончательно оформилась к весне. Но все пошло к чертям, когда на охоте, после которой он решил, что просто свалит из города днем, началась течка. Они теперь всегда были раз-два в год, начинались резко и адски болезненно. И надо же было Синчэню оказаться рядом со своей заботой и добротой? Сюэ Ян тогда вызверился на него, а потом словно перемкнуло: а как это, когда отдаешься добровольно? Как это с тем, кто намерен не взять тебя, а отдать тебе? Отдать заботу, ласку, нежность поцелуя? Невинность? Каково будет сказать Синчэню потом, кому он отдал невинность? Хорошая месть напоследок? Наверное? И он делает, что решил. Целует уверенно, раздевает быстро, насаживается на крепкий член умело, словно и не было многих лет, когда он не отдавался, а брал… И его трогают, словно хрупкую статуэтку, оглаживая каждый шрам до боли в груди, невесомо касаются скул, целуют в ответ так, словно… любят? Это слишком. Слишком, слишком, слишком! Кому он отомстил? Святоше? Или себе? Потому что из этих рук не хочется вырываться, не хочется ломать, не хочется выбивать кровавые слезы признанием. Хочется остаться так насовсем. Он судорожно ищет едва вылезшие из-под стаявшего снега травы, которые усмирят течку, снимут боль. Смывает с себя запах, еще недавно бывший ненавистным. А теперь Ян понятия не имеет, как уйти от этого тела, от этого аромата, от этой силы… от этого мужчины, единственного, с кем было хорошо. С кем было не больно, не стыдно. С кем хотелось навечно запереться в похоронном доме и просто жить. Даже если придется лгать до конца времен. — Ты же не уйдешь? — снова плен объятий, нежность голоса… И Сюэ Ян не уходит. Природа просыпается, и все цветет пышным цветом... Предчувствие, что вот-вот все разрушится, крепнет. А Синчэнь пьет свою воду, обнимает и не собирается отпускать. Реальность настолько нереальная, что Чэнмэй уверен — он окончательно спятил. И это его убьет. Это убьет их обоих.