Крокодиловы слëзы.
Серëжино место в комнате было за занавеской. Он садился на широкий подоконник, поджав ноги, и задëргивал её за собой, чтобы создать хотя бы иллюзию одиночества. Своего угла. Потому что «на Радуге» ничего своего у них не было. «Не могу я всё время на людях, Волк, — говорил Серёжа с болезненной гримасой на лице, нервно ковыряя пальцем дырку в своих пижамных штанах. — Так тошно от этих рож. Сдохнуть хочется. А задëрну шторы — и не видно их. Будто бы их и нет». Серёга, Серёжа, Серый… Он был Смерть и Программист для детдомовских, Разумовский — для учителей, Серëженька — в детстве для нянечек, а для него — просто Серый. Друг. Брат. Семья. Единственный якорь жизни. Волков знал, что Серёжу сильно били, пока он не подружился с ним и не начал заступаться. Вообще всех новеньких били, а кое-кого по мутным слухам — и насиловали. Негласный закон «Радуги»: если заплачешь и будешь умолять их остановиться, тебя сделают рабом. Навсегда. На все одиннадцать лет детдома. Ребята вроде Охры это умели. Он знал таких рабов: бродят как тени, тихие, услужливые, незаметные. С Олегом им не повезло: одному из напавших он сломал нос, другому — два ребра, у третьего сотрясение мозга. Сам еле жив остался, а их всем скопом, не разбирая, что к чему, положили в одну палату. Ебать-колотить! Олег не спал две ночи, больно щипал себя за руки, беззвучно пел песни и ждал, что его задушат ремнём. За ту вторую бессонную ночь он спел почти все песни из старых альбомов «Арии». Когда он затянул «Кровь за кровь», солнце лениво высунуло свой алый бок из-за горизонта, и Волк понял, что победил. Олега признали. Никто его больше не трогал. Волков подошёл и сел рядом: — Почему тебя не взяли, Серый? Тот сразу понял, о чём речь, и поджал губы. — В детстве я был рыжий, как морковка. Гораздо рыжее, чём сейчас. В детстве… Они все так говорили о нём — только в прошедшем времени, даже малыши. Потому что детство кончилось вместе с домом, а «на Радуге» (все почему-то говорили «на Радуге», а не «в Радуге») год за два идёт, а то и больше. — Никто не хотел брать мальчика, который так явно не похож на них самих. Да я и сам не хотел ни к кому. Они приходили, приносили игрушки и книжки, пахли домом. Но не моим домом, понимаешь? Чужим. И сами они были чужие. Поэтому я и не хотел разговаривать: сидел и раскачивался, пытался успокоить себя. Всё казалось, что они не люди, а картонные декорации для «Красной шапочки», как у нас в актовом зале стоят. Люди не бывают такими: приторно добренькие, всë время улыбаются, сюсюкают с тобой, обнять пытаются. «Серëженька, хочешь то? Серëженька, хочешь это?» Дары мне несут, как божку какому-то. Хоть раз бы поговорили по-человечески. Они будто за улыбками прячут волчьи оскалы и только и ждут, чтобы я предал папу с мамой, отказался от них. И тогда они меня сожрут. Серый остановился и перевёл дух. — А один раз меня всё-таки взяли. Такие же «морковки». Не усыновили, а просто на выходные, «в гости». Серый поморщился, как будто ему сладкая конфета на больной зуб попала, и показал пальцами кавычки. — Опеку надо мной хотели оформить. Ночью я развёл костер на кухне и сбежал. Так у меня в личном деле появилась вторая «красная птичка». Олег знал, что это такое: в завуческой он был всего два раза и с первого взгляда приметил огромный стеллаж, битком набитый пухлыми бумажными папками на завязках, расставленными по алфавиту. Личные дела воспитанников. Они жались друг к другу, ощерившись разноцветными закладками. Закладки эти были вполне безобидны, зато, когда воспитанник совершал серьёзное правонарушение, на белом картоне рядом с надписью «Дело №» появлялась выведенная красным маркером галочка, которую все приютские называли «красной птичкой». Одна птичка: «Асоциален и неуравновешен». Две: «Склонен к суициду и/или агрессивен. Способен причинить серьёзный вред окружающим». При двух птичках жителя «Радуги» ставили на учёт у психиатра. Три галочки: что ты «страдаешь неизлечимым психическим расстройством, опасен для окружающих и нуждаешься в психиатрическом лечении в стационаре». Одна птичка была на «Радуге» почти у всех. Три были у Быка, который в прошлом году перед выпуском напал с ножом на воспитателя, а потом попытался покончить с собой. Таких после детдома отправляли на принудительное лечение в ПНИ, откуда они не выходили уже никогда. Олег сглотнул и прокашлялся, слюна неприятно драла воспалëнное горло. — Сколько у тебя их сейчас? Серый опустил глаза и принялся увлечённо грызть ноготь большого пальца. — Две. Пока что, — невнятно произнёс он сквозь зубы, не отрываясь от своего занятия. И тут же задал встречный вопрос: — А тебя почему не взяли? «Ну что, откровенность за откровенность». Волк поëрзал: на подоконнике было неудобно, из рассохшихся рам противно дуло в спину. — Из-за нерусской внешности. У меня же батя татарин был. А я на него похож. Серый покивал и долго, по-птичьи моргнул. Все «кандидаты», как их звали «на Радуге», хотели здорового жизнерадостного ребёнка славянской внешности, и желательно хорошенькую девочку. У них с Волком не было шансов. — Кстати, а почему ты в школе сегодня не был? Серёжа в ответ начал медленно розоветь. Краска поднималась от худой белой шеи с торчащим кадыком и заливала щёки. Он расстегнул верхнюю пуговицу у горла, будто ему стало душно в холодной спальне. — М-мне не в чем, — коротко ответил он и покраснел ещё больше. Волков всё понял. — Кто? — коротко бросил он. Гнев внутри вскипел, как будто в груди хорошенько потрясли бутылку с газировкой. — Крокодил, — ответил Серёжа, обречëнно вздохнул и потупился. Олег знал Крокодила. Крокодил был отбитый. По-настоящему отбитый: его не любили, потому что он постоянно ссал под себя и единственную радость в жизни видел в том, чтобы пакостить другим. Не разбирая лиц, одинаково и вожакам, и стае, и изгоям. А кличку свою получил он за то, что был помешан на крокодилах: знал о них всё, вырезал картинки из журналов и был готов с радостью присесть на уши любому, кто был готов слушать, чем отличаются зубы широкомордого каймана от зубов гангского гавиала и что аллигаторовые, в отличие от настоящих крокодилов, не способны на галоп. Как ни странно, Серёжу Крокодил не обижал. Они не были друзьями и даже приятелями, это были странные отношения бесконечно далёких друг от друга и замкнутых на себе миров. Серёжа рисовал ему крокодилов цветными мелками и был не против иногда послушать бесконечные Крокодиловы стендапы, потому что вообще был любознательным и жадным до любой информации. Крокодил охранял его книжки и альбомы, когда Серый выходил из палаты, и был единственным из всей шестой, кто не трогал Серёжу, даже иногда делился с ним едой. Бить Разумовского он, впрочем, тоже никогда не мешал. И теперь вот… Волков кожей чувствовал замешательство, беспомощность и невысказанную обиду, которой от Серого фонило, как от ядерного реактора. Кровь прилила к лицу, кулаки немедленно зачесались. — Ну, сука, берегись. Я тебе устрою крокодиловы слёзы, — пробормотал он сквозь зубы, медленно зверея. Дурная сила наполняла мышцы, туманила голову. «Так, Волк, соберись. Сначала найди одежду.» — Я сейчас, — коротко бросил Олег Серому и рванул к двери так, что старый протёртый линолеум чуть не задымился под подошвами грязных кроссовок. Крокодил нашёлся на первом. Сидел прямо на подоконнике, болтал ногой и давил сонных мух на оконном стекле. Олег с ходу сгрëб его за грудки и с радостью врезал по круглой удивлённой физиономии. Тот упал на пол, попытался отползти, нелепо перебирая ногами по полу и вытирая кровь, хлынувшую из носа. Волк от души пнул его по рёбрам. — Эй, Волк, ты чё? — пробулькал Крокодил, уставившись на него круглыми зелёными глазами. Лицо его было перемазано кровью, разбитая скула уже начала опухать. Олег сгрëб его за рубашку и рывком поднял на ноги. — Куда одежду Серого дел, с-сука, —выплюнул он в ненавистное лицо. — Ааа, это? Заляпанная кровью пухлая физиономия вдруг расплылась в улыбке. Жутковатая картина. — Ты бы хоть спросил сначала! Крокодил, который был вообще-то Павлик, оторвал Олеговы руки от истерзанной рубашки и уставился на него уже с обидой. — Я утром в туалете услышал, как Синяк подговаривает других Серому пизды дать на перемене. Ему, говорит, не понравилось, как твой Серый на Богдану посмотрел. Косо посмотрел и без уважения. Олег протяжно выдохнул, скрипнул зубами от злости и уставился на замусоренный пол. Ох уж эта Богдана… Серёжа Богдану терпеть не мог, и Олег это знал. Синяк, кажись, совсем уже помешался на своей ревности. — Ну и вот, — продолжал рассказ Павлик, проворно размазывая кровавые сопли. — Я бегом в шестую — а Серого нет, видно, зубы чистить пошёл. Я тогда схватил его одежду и дëру дал, чтобы никто не понял, что я к нему бегал. — Верни. — Олег требовательно протянул руку. — Вот. — Павлик сунул грязную руку куда-то за батарею и со странными ужимками вытащил на свет то, что когда-то было Серëжиной школьной формой, а теперь больше напоминало видавшее виды перекати-поле. Волков осторожно взял пыльный ком, прижал к груди и свободной рукой полез в карман школьных брюк. Он вынул оттуда носовой платок и протянул Крокодилу. — Ты это… извини, если чë, — пробормотал Олег внезапно севшим голосом. Павлик трубно высморкался, внимательно рассмотрел содержимое платка, потрогал распухшую скулу и страдальчески вскинул брови. Волкову хотелось провалиться сквозь цементный пол от стыда. Прямо в подвал, в пыльный архив с крысами и текущими трубами. Установилась неловкая тишина. Надо было спасать положение. — Пойдём на балкон, покурим. Я угощаю. Не дожидаясь ответа, Олег вынул из кармана пачку «Бонда» и помахал ею перед Павликом. — А может, всё-таки в медпункт? Что мне мешает рассказать о зверском избиении невинной рептилии бешеным Вурдалаком? — ехидно спросил Крокодил и выжидательно уставился на Олега. — То, что Синяк всё узнает и поймёт, что это ты Серого предупредил. Крокодил ощерил зубы в довольной улыбке: — Правильно мыслишь, Волк! А ты, я смотрю, не такой уж тупой, как о тебе говорят. — Да и ты тоже. У Крокодила целый букет диагнозов, в том числе умственная отсталость. Олег не знал, какую комедию Павлик ломал перед воспитателями, но дураком он точно не был.***
— Вот что, у меня к тебе дело есть. — Волк щелчком отправил докуренную сигарету в пепельницу из консервной банки. Не попал. Со вздохом поднял окурок, отправил на место и закурил новую. — Ну? У Павлика заинтресованно блеснули глаза. — Надо Смерть ко мне в Палату переселить. Чтоб он под надзором был. Понимаешь? В общении с другими домовцами он называл Серёжу только по прозвищу. Так принято. Имя — это только для близких друзей. — Исключено. Четвёртая не примет его, — отрезал Павлик, прищурил глаза и затянулся так, что впали щёки. Олег до боли закусил губу. Крокодил был омерзительно прав, он и сам это понимал. — Тогда давай меняться. Ты в четвёртую, а я — на твоё место. У меня хорошая кровать, в центре, там не дует. Павлик выжидающе смотрел на него. Он явно не желал ему помогать. — На место Висельника? — Он скептически ухмыльнулся. — Да. Тебе всё равно, тебя везде не любят одинаково. Весь детдом. Волков не собирался так просто сдаваться. — А ты жестокий, — хмыкнул Павлик. Надо было прекращать эту комедию. — Что ты хочешь за койку? Опухшее лицо Крокодила оживилось, он весь хищно подобрался и начал перечислять, загибая пальцы с обломанными ногтями: — Мобильник, доступ в курилку, «конверсы» твои и свитер. — С крокодилом? — обречëнно спросил Олег. — С крокодилом. Они помолчали, каждый про себя обдумывая условия сделки. — И где я тебе мобильник возьму? — озадаченно поинтересовался Волков. — Украдëшь, — безапелляционно заявил Павлик и затушил окурок о шиферное покрытие балкона. Это означало, что дискуссия окончена и пора подводить итоги. — Ну что, по рукам? Широкая неприятно грязная ладонь застыла в воздухе. Волк молча пожал протянутую Крокодилову длань и, ни слова не говоря, покинул балкон. Через неделю, на следующий же день после выхода в город, он принёс Крокодилу вытащенный в Эрмитаже из чужого кармана мобильник, вязаный свитер с крокодилом из «Юникло» и свою единственную ценность — «конверсы», которые он обменял когда-то на свой старенький дисковый плеер. На восьмой день вечером они торжественно и чуть ли не с оркестром перенесли Олегово барахло в шестую. Разумовский от счастья светился, как лампочка, кружил вокруг Волкова и тихонько курлыкал. Олег, конечно, ничего ему не сказал. Ни к чему Серому, его Серому, знать, что, пока он любуется Рембрандтом и Ван-Дейком, его друг из чужих карманов мобильники тырит. Зато их кровати теперь стояли рядом, и можно было спать, взявшись за руки.