Когда цветёт гортензия

      Дождь барабанил по старой крыше. Это был словно языческий ритм, отбиваемый тысячами пальцев, прозрачных и холодных, принадлежащих кому-то, кто умер давно, но сегодня вернулся, чтобы напомнить живым о себе. Ренджун зажмурился, натягивая одеяло на голову, чтобы накрыть уши, вжался в подушку. Он всегда любил дождь. Белый шум за окном, перемежаемый раскатами грома, словно кто-то катит деревянную бочку с камнями, казался уютным саундтреком долгого ночного сна в объятиях одеял. Ренджун, впечатлительный ровно в той мере, в которой тревожен мыслями каждый, кто несёт на себе печать искусства, спал удивительно хорошо, когда небо над Сеулом затягивалось тучами, и в толстое стекло его маленькой съемной квартиры начинали глухо стучать капли.       Но этот дождь был другим.       Что-то прокатилось по крыше, треснуло раскатисто, и страх ошпарил Ренджуна кипятком, взорвался в голове крохотной водородной бомбой — он дёрнулся в одеяльных оковах, распахивая глаза, вгляделся беспомощно в кромешную темноту перед собой. Там, за тонкой дверной створкой, бушевала стихия — она рвала глиняную черепицу, шатала деревья и где-то в высоте скал колола камни. Старый дом отзывался на сокрушительный зов, стонал и плакал, скрипел разбухающим от влаги деревом и выл ветром в простенках. Дождь в Тэбэке был вызывающим страх и восторг, и Ренджун не мог отделить одно чувство от другого, они сплавлялись в единое целое в грудной клетке, теснились там, рвались наружу криком и слезами. Но слёз в Ренджуне больше не было.       Он выплакал все ещё тогда, два месяца назад.       Центр Сэджон впервые за свою историю ставил «Питер Пэн», и назначенный премьером Ли Тэён за неделю до открытия балета слёг с ковидом. Это было неправильно и некрасиво — радоваться болезни коллеги, — но Ренджун никак не мог избавиться от бурлящего внутри ослепительного, безумного восторга, когда их балетмейстер объявила, кто заменит его. Её улыбка была по-матерински теплой, когда Квон Боа выдернула его из балетной труппы, игнорируя шокированные и язвительные шепотки, и сказала:       — Вечно юный мальчик должен быть лёгким и воздушным, и с сильными руками. Думаю, в отсутствии Тэёна лучше Ренджуна с этой партией никто не справится.       Это было благословение и проклятье в одном флаконе. Сладкий яд софитов и сцены, издёвки и язвительные словесные тычки за ней — Ренджун старался так отчаянно сильно, он хотел оправдать возложенное на него доверие. Он стирал в кровь ступни, репетируя партию даже тогда, когда другие уходили домой. Один на пустой сцене, не чувствующий ног от усталости и забывающий есть и спать.       Кому нужен был этот подвиг, эта жертва?.. Кто смог бы оценить все те безумные старания и страдания, что ему пришлось перенести?       Тысячи лиц. Полных движения неутомимой мысли, восторга и принятия. Ренджун глядел в зрительный зал, полуслепой от света софитов, стоящий в самом центре, с головой кружащейся ликованием исполнившейся мечты, и от радости даже не чувствовал, как натруженные мышцы гудят — он парил над сценой, словно вечный мальчик, время над которым не властно.       А потом, в темноте подмостков, плохо закреплённый софтбокс рухнул на него, пригвоздил к тленной земле.       Ренджун помнит этот момент так, будто было это минуту назад. И никогда, никогда в своей разрушенной жизни не сможет забыть, как охапка белых, нежных цветов, что он держал в своих руках, оказалась смята, забрызгана тягучим, железно пахнущим багровым, и он совершенно не чувствовал левой ноги ниже колена, и глухо пищало что-то на заднем фоне, будто испорченный телевизор, силясь прорваться через вакуум, заливший уши.       Ренджун мог умереть в тот день. Превратиться в вечного мальчика — вечно холодного, вечно юного и такого же ненастоящего, оставившего оковы плоти. Но вместо этого он потерял способность летать.       Перелом был сложным. Кости его голени оказались раздроблены в мелкие щепки, и если бы не талантливый хирург, проведший пятнадцать часов за сборкой разлетевшихся осколков, Ренджун остался бы без ноги. Впрочем, даже такой специалист был не в силах совершить невозможное: лицо доктора было усталым, посеревшим от напряжения, когда он зашёл проверить состояние пациента на следующий день.       — Вы будете ходить, — сказал он. — Прогнозы на восстановление отличные.       На самом деле, тогда Ренджуну было плевать, сможет ли он ходить — он больше никогда не взойдет на сцену, какая разница, что будет с ним дальше?.. Ему хотелось просто закрыть глаза, и больше не открыть их никогда. Всё было бессмысленно. Годы упорного труда оказались скомканы, словно использованный театральный билет, и Ренджун ощущал себя таким же потерянным и опустошенным, выкинутым не то, что на обочину жизни — в мусорное ведро. Все его жалели, даже в Сеул ньюс посвятили колонку.       «Безвременно закатившаяся молодая звезда корейского балета».       Ренджун не хотел этой жалости. Он её ненавидел — люто, беспомощно. К нему относились так, будто он инвалид, и всё, на что годится, это сидеть в углу и рыдать. Он и правда провел два дня в слезах, но потом, когда из Китая приехали родители, запихнул в себя эти чувства поглубже. Он не хотел, чтобы они видели его таким. Отказывался считать себя бесполезным и заживо похороненным этой нечаянной, горькой славой неудачника. И потому Ренджун получил внушительную страховую выплату и компенсацию от театра, завершил лечение, казавшееся ему бессмысленным, лишь для того, чтобы все от него, наконец, отстали. А потом, собрав ту жалкую горстку вещей, что к балету не имела ни малейшего отношения и не могла потревожить его израненное сердце, сбежал туда, где никто его не знает.       Воздух в Тэбэке был горным, прозрачным до стеклянной чистоты, свежим воздухом провинции, и Ренджун вдохнул глубоко, силясь через медицинскую маску уловить хмельной аромат трав и цветов. Из рейсового автобуса, привезшего его к подножию Тэбэксан, Ренджун вышел один, с полупустым чемоданом и зонтиком в руках. Пальцы немели от тяжести — ручка у чемодана сломалась, когда Ренджун высаживался из экспресса и в раздражении потянул слишком сильно, — и нога начинала предвещающе ныть, словно напоминая о том, что Ренджун потерял, взамен получая железную кандалу — внутри едва зажившей плоти теперь находился титановый штифт. Город был маленьким, утопающим в сине-лиловой гортензии вдоль центральной дороги, катить чемодан по которой было бы легко, если бы не вынужденная острожность походки. Ренджун шёл медленно. Крутил головой, и, стянув маску, глотал пахучий воздух, от которого кружилась голова. Было тихо. Так непривычно тихо, что статический шум в ушах казался оглушительным — Ренджун вздрогнул, когда краем глаза выхватил смуглое, покрытое тонкой сеткой морщин лицо старухи, пристально следящей за ним из-за живой изгороди. Её украшенная подвитыми чёрными волосами голова словно существовала отдельно от тела. Она прокатилась по пышным шапкам гортензии, следуя за Ренджуном, и вдруг улыбнулась, обнажая ряд жёлтых, ровных зубов:       — Здравствуй.       Голос женщины оказался скрипучим, словно старые, несмазанные петли, и Ренджун споткнулся, натянул неровную ответную улыбку, поклонился:       — Здравствуйте.       Больше старуха ничего не сказала, и Ренджун пошёл дальше, неосознанно прибавляя шагу. Он чувствовал отпечаток её глаз на своём затылке, он жёгся, как оброненный уголёк, растревоженный притоком свежего воздуха.       «Какое ей дело до меня?» — подумал Ренджун, неуютно поводя плечом, и тут же сам себе ответил: — «Это банальное любопытство. Пожалуй, в сезон дождей тут не так много туристов, вот она и заинтересовалась, какого черта я здесь ошиваюсь, да ещё и с чемоданом».       И правда, Тэбэк утопал в цветении и зелени, но эта его часть, похоже, и раньше популярностью у туристов не пользовалась: подъезд к горе, где располагался обширный парковый комплекс, находился с противоположной стороны, и увидеть туриста здесь было делом редким. К тому же, многие путешественники откладывали поездку на природу к моменту окончания сезона дождей, ведь бродить по горе под сильным ветром и ливнем, ничуть не ослабляющими духоту воздуха, было удовольствием ниже среднего. И если туристическая часть Тэбэка популярностью в сезон дождей не пользовалась, то жилая, отдаленная его часть на другой стороне горы и вовсе стояла погруженной в звенящее пение цикад и шуршание трав. Здесь было так тихо, что уши, привыкшие к мерному шуму Сеула, с непривычки начинали ныть, и сердце терзалось этим непривычным умиротворением глуши.       Маленькие городки обладали особенным шармом уединённости, тишины и излишней внимательности его коренных жителей: Ренджун подумал вдруг, что стал камнем, упавшим в темные воды лесного озера, запустил беспокойный бег волн, раскачал мерную его, нагнетенную безмятежность.       Что ждало его здесь? Блаженный покой, забвение провинции или отторжение этим закрытым обществом, для которого он был чужим и пришлым?..       Дождь накрыл Ренджуна прохладной завесой, когда он уже подходил к дому, отмеченному красным флажком на Гугл карте: дороги он не помнил, хотя когда-то в раннем детстве уже был здесь, сидел на тёплом полу комнаты, выходящей на задний дворик, дышал ароматом цветов, густо посаженных у подножия горы, гладил мшистые, зеленовато-серые валуны и прятался в душистой, пряной листве кустов. Ренджун замер, огляделся по сторонам (пусто и свежо, и где-то вдалеке слышно, как лает собака, и пение цикад пронзительное, трогающее тонкие струны в душе), и толкнул тяжёлую створку калитки.       Это был традиционный дом — ханок, — с крышей, загнутой концами вверх и крытой глиняной терракотовой черепицей. Внутренний дворик, мощеный крупным отшлифованным камнем, был на редкость чистым, лишь кое-где между плитами пробивалась мелкая зелёная трава, и Ренджун напряжённо поджал губы. Что-то его волновало в этом доме, и он, силясь подавить в себе это внезапное беспокойство, переложил оставшуюся ручку чемодана из одной ладони в другую, беспомощно вгляделся в закрытые створки главных дверей. Дом был старым, но выглядел обжитым и ухоженным, а значит, кто-то присматривал за ним — это было бы странно, если бы не находился он в Тэбэке. В таких маленьких городах люди были не испорчены прогрессом, они знали друг друга, и соседи часто близко дружили и общались. Пожалуй, этим и объяснялся тот факт, что после смерти бабушки дом не остался забыт, и кто-то то ли по светлой памяти, то ли с какими-то неясными мотивами за этой территорией ухаживал.       Ренджун затруднялся сказать, какому году относилась постройка: в его памяти дом всегда принадлежал бабушке. Её фигура, одетая в яркие одежды, мелькала в памяти, словно цветной фонарик в темноте горного леса, и тут же стиралась — Ренджун не помнил лица бабушки, только шуршащие, цветные юбки, звон бус и смутно знакомый звук трещоток, ароматный дым курильницы, стелющийся по влажной траве куда-то вверх, будто силясь вскарабкаться на самую вершину Тэбэксан.       Странно, но когда родители переехали с Ренджуном в Гирин, едва ему исполнилось восемь, они не взяли с собой ни единой фотографии. Вроде бы, тот переезд был связан с отцовской работой, но всё равно напоминал побег: Ренджун больше никогда не вернулся сюда, в Тэбэк, даже когда бабушка умерла десять лет назад. Мама сама отправилась на малую родину, чтобы подготовить похороны, и лишь когда вернулась, вскользь упомянула, что дом и участок земли рядом бабушка оставила Ренджуну.       Наверное, в этом был какой-то особый, сакральный смысл. Возвращение к истокам, туда, где всё начиналось, и Ренджун, стоя под мягким, косым дождем перед открытыми коваными воротами дома, ещё раз окинул взглядом его монументальную, величественную громадину, и сердце забилось внутри тревожным предчувствием. Впрочем, насладиться им в полной мере он не смог: дождь усилился, вынуждая поспешно ступить в маленький передний дворик, обнявший его, словно заключая в объятия.       Наконец, Ренджун был дома.       Ночью погода стала ещё хуже. Ренджун, ужасно вымотавшийся за переездом и минимальной уборкой этого огромного строения, оказавшегося на редкость пустым, устроился на ночь в самой дальней комнате, выходящей дверями на заросший травой задний двор. Это место казалось ему смутно знакомым: память о нём была смазанным отпечатком, словно оттиском на влажной глине. Звуки. Запахи. Вспышки цветов в темноте. Ренджун, заворожённый собственными внезапно нахлынувшими воспоминаниями, не заметил, как уснул, свернувшись на старом матрасе, найденном в шкафу и укрытый залежавшимся одеялом, пахнущим сыростью и пылью. Он был вырван из своей тревожной дрёмы раскатом грома. Вспышка молнии осветила комнату, и Ренджун слепо моргнул, на мгновение теряясь и не сразу понимая, где он и что его разбудило. Ледяная рука страха сжала его внутренности железной хваткой.       Кто-то стоял за полупрозрачной дверной створкой.       Ренджуну потребовалось лишних две минуты и несколько десятков судорожных вдохов для того, чтобы осознать, что там были всего лишь чёрные валуны, и это их тени лежали на створках. Он видел камни днём, и провёл минут двадцать сидя рядом, трогая сырой мох, покрытый бисеринками капель, вспоминал, как бабушка поручала ему вырезать фрагменты этого тканого природой тёмно-зелёного настила кривым остро заточенным ножом.       «Ренджун, ты особенный. Ты мой наследник».       Каменные валуны, подсвеченные разрядом небесного электричества, показались Ренджуну мрачными фигурами, подошедшими к дому в любопытстве.       «Ренджун».       Кажется, там, во влажной, дышащей тьме горы что-то было. Двигалось, подбиралось всё ближе, тянуло к нему свои ледяные, пахнущие землёй руки. Сердце грохотало внутри, вторя раскатам грома, и Ренджун, слепо пошарив рукой на низком столике, принесённом из обеденной зоны вместе со старой европейской лампой, дёрнул за верёвочку, позволяя мягкому желтоватому свету яичным жёлтком растечься по темноте комнаты — и в ту же секунду нечто размашисто шлепнуло по дверной створке, заставляя ту затрястись. Ренджун вскрикнул от ужаса. Дрожь прошила его пулеметной очередью, он схватился за телефон, прижал его к груди и дрожащими пальцами включил фонарик, чтобы направить его на дверь, но ничего, кроме нечеткого отражения своего напуганного, бледного лица, не увидел.       Наверное, он просто отвык от ночёвок вблизи дикой природы, и теперь сидел, как напуганный кролик, трясся и пищал — Ренджун хмыкнул, откинул от лица мешающую прядь и достал из лежащего рядом развороченного чемодана, зияющего раскрытой пастью, бутылку коллекционного виски.       «Плевать», — подумалось ему. — «Если там и правда есть монстры, то пусть сожрут меня пьяным. Я не позволю этой бутылке остаться неиспользованной».       Он сорвал крышку и жадно припал к горлышку, глотая обжигающую, резко пахнущую солодом и цитрусами янтарную жидкость. Тени за дверью взвились, забегали и затрещали, и Ренджун обхватил себя двумя руками, уронил голову на колени. Обезболивающие препараты, что он глотал горстями во время восстановительного периода, были противопоказаны к употреблению с алкоголем, и Ренджун отвык от состояния заторможенности рассудка. Он пил впервые за эти три месяца, и виски ударил его наотмашь, зажёг невыносимый жар отчаяния внутри.       Что Ренджун делал здесь? Почему он вынужден был проходить через всё это, почему судьба уничтожила его мечты, прожевала и выплюнула его, безжалостно растерла подошвой ботинка?.. Он всю свою жизнь, все силы положил на то, чтобы взобраться на сцену, под ослепительный свет, а в результате оказался здесь, в кромешной темноте. Ни любимого человека. Ни карьеры. Один только банковский счёт, словно насмешка — вот она, цена твоей страсти и юности, проведенной в жёстких ограничениях, расстройствах пищевого поведения и изматывающих тренировках.       «Ренджун».       Дверь вновь содрогнулась, будто нечто невидимое налегло на неё, ведомое яростной попыткой прорваться внутрь, и Ренджун вскочил, распахнул дергающиеся створки. Влажный ветер хлестнул его, заставляя на мгновение потерять способность дышать. Изображение перед глазами будто вибрировало, двоилось, и вновь сходилось в единое, и Ренджун часто, гневно заморгал, вглядываясь в косые струи дождя, полосующие живую, первородную тьму горного леса. И оттуда, будто призрак, выплыло вдруг бледное лицо. Оно уставились на Ренджуна чёрными провалами глаз, и рот его, сжатый в тонкую линию, дёрнулся.       Оно улыбалось.       Улыбалось, словно издеваясь над его опустошением и страданиями.       — Иди к чертям! — взвизгнул Ренджун. Гнев внутри него перелился через край, застлал пеленой глаза. — Убирайся отсюда, слышишь?       Он размахнулся, и со всех своих сил, наполняющих жилы злым, колючим адреналином, запустил бутылку в густую звуками пустоту. Лицо исказилось ужасом, отступило, скрываясь в темноте леса.       — Иди к чертям! Ненавижу!       Эхо подхватило его голос, исказило, исковеркало, вернув лишь отголосок, отрезанный, будто острым ритуальным ножом.       «Вижу».       Ренджун рухнул на пол и зарыдал отчаянно и обречённо, позволяя холодному покрывалу дождя укутать себя туманом и пряными, душными запахами лесных трав. Он не помнил, как вернулся обратно, стащил мокрую насквозь пижаму и забрался в одеяльные тяжёлые, тёплые недры, чтобы забыться горячечным сном.