На Пороге Смерти

Ты ничего не написала о Капитане Леви в своём письме. Хельфену, да и любому другому человеку, вряд ли нужно было знать о вашем личном разговоре. Ну, насколько это вообще возможно оставить личным в таких обстоятельствах. Вместо этого ты написала о своём дальнейшем отступлении на Каранес и о том, что оно происходило без происшествий. Так было до тех пор, пока орда Титанов не налетела на тылы полка, чему предшествовали испуганные крики, хлопки и шипение красной сигнальной ракеты. Ты подробно рассказала о двух наглых солдатах, которые отдавали приоритет спасению своих мертвых товарищей, а не оставшимся в группе живым товарищам. Ты писала об ироничном исходе; о том, как их благонамеренная философия «ни один товарищ не останется позади» привела к тому, что большинство их товарищей были брошены. Ты писала, что лошади, привязанные к повозкам с погибшими, были слишком медленными, а «Титаны», преследовавшие полк, слишком быстрыми. Ты писала об отчаянии, которое испытывала, наблюдая за тем, как Кип, чьё собственное лицо было сморщенным от страдания, помогал тем, кто находился на борту, поднимать тело за телом на руки, тащить тщательно завёрнутые трупы к краю повозки, прежде чем, наконец, сбросить их с повозки. Все солдаты, которых ваша команда так усердно искала, пропали. Все усилия, которые были приложены для сохранения их останков, были напрасны. Ты содрогалась при каждом ударе тела о землю, беспомощно наблюдая, как они кувыркались и катились прочь, пока их движение постепенно не замедлилось и они не пришли к своему последнему пристанищу. Разбросанные мертвецы в конечном итоге становились щедрым подарком монстрам. Когда тело Барнабаса Пэрри было выброшено, его бирка сорвалась с простыни, и ты со стыдом отвела взгляд. Быстро последовавшие за этим гнев и разочарование также прорвались сквозь оцепенение. Если раньше тебе не удалось заставить его сердце биться, то теперь ты не могла сделать для его семьи даже самый минимум — вернуть его домой. Им больше не будет предоставлена возможность как следует похоронить тело, не будет возможности увидеть его лицо в последний раз, когда они будут вынуждены попрощаться с ним. Это была единственная утешительная, обнадеживающая мысль, которая оправдывала твоё решение рискнуть командой, чтобы спасти его жизнь. Несмотря ни на что, у тебя всё ещё было его тело, которое ты могла бы вернуть домой. А теперь у тебя не было даже его. Вместо этого всё, что ты могла предложить семье Барнабаса Пэрри, — это две пустые руки и жалкое оправдание, почему ты не спасла его. И, как бы усугубляя ситуацию, ты чувствовала, что очень раздражённый Отто, скорее всего, воспользуется таким поворотом событий, чтобы подкрепить свои доводы о том, почему тебе не следовало даже пытаться спасать Барнабаса. В конце концов, твой риск командой оказался напрасным. Затем ты написала об успешном бегстве и о том, как вам удалось оторваться от Титанов, прежде чем вы снова остановились на окраине заброшенной деревни за пределами Каранеса. Ты подробно рассказала о том, как весь Корпус Разведчиков, казалось, пришёл в себя, готовясь ко второй волне ада, которую им предстояло пережить. Тихая напряженность овладела разведчиками, когда они стали представлять себе, как это будет выглядеть — пройти под этими воротами раньше, чем ожидалось, и с меньшим количеством людей, чем они отправились в путь. Они приготовились к тому, что по ту сторону стены их будет ждать толпа враждебно настроенных горожан, которым не терпелось высказать свои мнения о жалком провале этой экспедиции. И именно в это время, когда ты сидела рядом с Арне и следила за тем, чтобы его зажимы не сдвинулись с места, ты услышала, как Мартин Ульрих пробормотал себе под нос «Ой-ой». Затем ты подняла голову и проследила за взглядом Ульриха, пока не наткнулась на Леви, который направлялся к двум мужчинам, чьи неосторожные действия привели к выбросу всех этих покойников. Все на борту наблюдали за происходящим с затаенным дыханием, ожидая публичной ругани, которая, несомненно, должна была прозвучать из уст Капитана. Однако этого не произошло. К раздражению и замешательству всех наблюдавших, вместо того чтобы отчитать их, Капитан, казалось, пытался утешить их. Леви с любопытством нахмурил брови и потянулся под плащ, чтобы достать что-то из кармана куртки. Что бы это ни было, он передал это человеку, обрёкшему вас на это бегство от Титанов. Разведчик на мгновение уставился на подарок в своих руках, прежде чем разрыдаться. Когда Леви ушёл, казалось, ничуть не обеспокоенный этим обменом, разведчики начали бормотать, как странно всё это было, и рассуждать, что могло быть сказано и подарено, чтобы вызвать такую реакцию. Вспоминая этот момент в своём письме, ты не могла не записать и свои собственные предположения. И тогда ты пришла к выводу, что то, что он сделал для того разведчика, было тем же самым, что он сделал для тебя. Твоё перо дрогнуло, когда ты вернулась к объятиям, и мысли задержались на том, как он чувствовал себя рядом с тобой. Его твёрдость, его уверенное присутствие, его тепло: всё это было утешительным напоминанием о том, что не только ты пережила потерю в тот день; что ты не одинока в своих переживаниях. Честно говоря, это было самое человечное чувство, которое ты испытывала рядом с Капитаном. До этого его физическое присутствие было окутано легендами и величием, связанными воедино всеми рассказанными о нём историями. От солдат, за которыми ты ухаживала за Синой и членов его собственного отряда, до двух маленьких мальчиков на той ферме — все активно способствовали созданию искажённой и идеалистической версии Леви, которая очаровала не только всех тех, кто находился внутри Стены, но и тебя саму. В конце концов, когда даже те, кто был в жизни Леви, считали его больше мифом, чем человеком, больше богом, чем человеком, как ещё можно было воспринимать его? Даже когда ты стояла рядом с ним, даже когда его руки касались твоих, а его грудь прижималась к твоей спине, даже когда ты жаждала сесть рядом с ним, прижавшись плечом к его плечу, это был не совсем он. Несмотря на его близость во все эти моменты, казалось, что он всё ещё был таким далеким, потусторонним и почти неприкасаемым. Ты видела и чувствовала не Леви, а скорее чужие рассказы и обожание, навязанные ему. Ты видела только капитана Леви, истребителя титанов, сильнейшего человека человечества. Признаться, в таких названиях был определённый шарм. Это делало его интригующим, и это зажигало маленькую, любопытную часть твоего сознания, которая втайне хотела посмотреть, как он сражается, чтобы ты могла, наконец, увидеть своими глазами, о чём вся эта шумиха. Тебе было интересно узнать, действительно ли он так силён, искусен и впечатляющ в бою, как о нём рассказывают. Но сейчас, сидя в одиночестве в тихом лазарете с тиканьем часов за спиной и письмом с исповедальными грехами перед собой, ты пришла к пониманию того, что вся эта чепуха не имела значения. Не это было тем Леви, который сейчас привлёк твоё внимание. Когда ты отстранилась от объятий и посмотрела ему в лицо, ты увидела не Истребителя Титанов и не самого сильного солдата человечества, а… просто Леви. Ты видела, всего на несколько секунд, разбитое выражение лица, которое передавало открытую уязвимость и душевную боль; печаль и затенённую скорбь. Он был зеркалом всех эмоций, которые так сильно отягощали твоё собственное сердце. В тот момент ты увидела не миф, а очень уязвимого человека, которым он был. Пока не изменил свои черты, вернувшись к тому же нейтральному выражению, которое стало для тебя таким привычным. Он был, попросту говоря, самым красивым мужчиной, которого ты когда-либо видела. И в этом порыве ты поняла, что именно этого Леви ты хотела узнать лучше. Тебя пленил не внушительный, закаленный солдат, а человек, который мог взглянуть на лица своих товарищей и узнать те же душевные тяготы, которые душили его собственное сердце. Сочувствующий человек, который знал, каково это — чувствовать неудачу, боль и печаль. Истории постоянно восхваляли его физическую силу и интеллект, но как насчёт его характера? Конечно, для того, чтобы иметь большую силу во всех других аспектах жизни, требовался столь же сильный эмоциональный темперамент? Но по тому, как искусно он менял выражение лица, когда отстранялся от тебя, отказываясь дать тебе увидеть свои эмоции, ты подозревала, что у Капитана была одна слабость, о которой никто не упоминал во всех историях о нём. Слабость, которая могла бы лишить его титула бога. Та самая слабость, с которой ты боролась весь вечер. Эмоциональная трусость. Неспособность правильно показать свои истинные чувства. Ты перелистывала страницы своего письма, пока не вернулась к самому началу, к первым словам, которые ты написала. Ты перечитала их: Думаю, написав вам, я надеюсь, что смогу справиться с мыслями, которые безостановочно донимают меня с тех пор, как мы вернулись. Мне кажется, что здесь мне не с кем поговорить об этом. Нет, я могла бы, учитывая опыт, который мы все вместе разделили, но все стали такими закрытыми и ушли в себя, что я боюсь, что затрагивать эту тему будет жестоко по отношению к ним. В конце концов, я бы не хотела, чтобы меня заставляли говорить вслух о том, что я чувствую, особенно человеку, которого я едва знаю. А ещё я не хочу перекладывать своё бремя на того, кто не захочет помогать мне. Поэтому я чувствую себя невероятно одиноко и растерянно. Ты уставилась на свой почерк, на всю полуправду, которую ты написала на странице и которая маскировала то, что ты действительно чувствовала. Ты взяла чистый лист бумаги, ещё не запятнанный твоей губительно-спасительной ложью, и положила его рядом с первой страницей. Ты заправила перо чернилами и стала писать искренне: Я обнаружила, что здесь есть один человек, с которым я хочу поговорить обо всём этом, так как подозреваю, что эта экспедиция одинаково тяжела для нас обоих. Он замкнутый человек и так далеко ушёл в себя, что я боюсь, что разговор на эту тему будет нежелательным и жестоким для него. Но я так отчаянно хочу поговорить с ним. Я не хочу ничего, кроме возможности открыться ему, сказать вслух о том, что я чувствую. Но я никогда не могла этого сделать, потому что он человек с огромной физической и эмоциональной силой. Разве это не забавное противоречие? Поскольку я знаю, что он справится с ними, я никогда не смогу обременить его своими проблемами. Он уже несёт на своих плечах груз всего человечества — почему он должен нести ещё и мой? И в свою очередь, почему он должен это делать? Я — человек, которого он едва знает. Кто я для него, кроме врача, которую пригласили, потому что у них закончились варианты? Кто я такая, кроме как человек, который, если останется в Разведке, умрёт молодым, как и все остальные? И хотя я так хочу знать, что он чувствует, сделать всё возможное, чтобы смягчить боль, которую он, вероятно, испытывает, простой ответ на все мои необоснованные желания таков: Смогу ли я? Достаточно ли я сильна, чтобы взвалить на себя его бремя? Способна ли я на это? Я не знаю. Может быть, но, скорее всего, нет. Единственный способ узнать — попробовать. А я никогда этого не сделаю, потому что я слишком труслива и смертельно боюсь его отказа. И вот я нахожу себя невероятно одинокой, растерянной, страдающей и жаждущей общения с этим человеком, к которому меня так влечёт. По какой-то необъяснимой причине. Он странный, интригующий и пугающий, и всё же я чувствую, что он был бы тем, с кем я могла бы свободно говорить, делиться всем, что у меня на уме, не скрывая. Он — человек, которого я хочу прижать к себе и не отпускать; почувствовать его таким, какой он есть, без барьера ремней, плащей и крови. Он — мужчина, с которым я хочу поделиться своими самыми глубокими, оставляющими в душе шрамы, секретами, а он поделился ими со мной. Но откровенная реальность такова, что такая дружба между нами маловероятна. Не с тем, какой он есть. Не с теми границами, которые поставлены между нами и другими обстоятельствами. И я чувствую, что его сердце уже полностью отдано Разведке — его забрал Командир Эрвин и запер в безопасном месте — вероятно, в месте, о котором не знает даже сам Леви. И я должна смириться с этой реальностью, независимо от того, насколько сильно она заставляет меня чувствовать разочарование. Ты осторожно подула на чернила, помогая им быстрее высохнуть и сложила свою исповедь пополам, а затем вчетверо, после чего встала из-за стола и подошла к камину, где потрескивали угли. Как раз в тот момент, когда ты собиралась бросить бумагу в угасающее пламя, что-то в тебе заставило остановится. Вместо того чтобы сжечь свои слова, ты решила положить их в карман, повернувшись спиной к тёплому очагу и надежно спрятав бумагу в халат хирурга. Ты вернулась к своему столу, к страницам, разбросанным в случайном порядке по его поверхности. Ты вырвала последнюю страницу и в последний раз взяла в руки перо. Наклонившись над страницей, ты поставила подпись: Моя рука и глаза начинают уставать, поэтому я думаю, что пришло время заканчивать это письмо. Думаю, я уже сказала всё, что нужно. Я надеюсь, что скоро увижу вас, Профессор. Мне многое нужно обсудить с вами лично. И если глаз Томаса не продолжит заживать сам по себе, я, возможно, сделаю операцию по энуклеации. Надеюсь, дома всё хорошо. Всегда думаю о вас и ваших учениях,       Ваша кроха. Ты отбросила перо в сторону, упорядочила и собрала все страницы письма, после чего сложила их пополам и вложила в адресный конверт, который ты приготовила заранее. Затем ты порылась в ящиках стола в поисках печати. Зарывшись под стопкой бумаг, ты нащупала одну на дне ящика. Ты осторожно капнула капельку воска от свечи на конверт, а затем вдавила печать в горячий воск, пока он не вытек из-под её краев. Ты пошевелила её взад и вперёд, пока она не отлипла, оставив отпечаток цветочного стебля с листьями, ягодами и цветками в форме колокольчика — все отличительные признаки смертоносного паслена. Похоже, что предыдущий врач, наряду со своей нечестивой медицинской практикой, обладал злым чувством юмора. Положив письмо в карман рядом со сложенной исповедью, ты выглянула в одно из узких окон и увидела, что горизонт всё ещё покрыт ночным мраком. Часы на стене показывали четверть третьего, до рассвета оставалось ещё несколько часов. Уверенная в том, что все в твоей палате будут в порядке в течение нескольких минут твоего отсутствия, ты взяла с полок лазарета консервы и спустилась на кухню. Каблуки твоих туфель тихонько цокали, когда ты сворачивала за углы каменных залов, твои мысли были затуманены и измучены горем. И пока ты шла, слёзы наворачивались на глаза, ты торопливо вытирала их рукавом, когда лица всех тех новых друзей, которых ты обрела, а теперь потеряла, снова начали вторгаться на передний план твоего сознания. Они угрожали завладеть твоими легкими, угрожали завладеть твоим зрением, угрожали забрать то немногое спокойствие и утешение, которое ты нашла в бумаге и чернилах. Когда ты повернула в последний раз, направляясь к лестнице на кухню, ты приостановилась. Жёлтый свет разливался перед твоими ногами, и тени метались по освещённой сцене с отчетливым танцем пламени. Ты шмыгнула носом, смахнув слёзы, когда заглянула в гостиную, из которой шёл свет: тяжелые двери были распахнуты, и сквозь них виднелся слабый огонь. А напротив, в одном из кресел, сидел он. Он спал, скрестив ноги и оперевшись локтем на подлокотник кресла и прижавшись щекой к кулаку. Даже сейчас он хмурился, как будто даже сон не мог обеспечить хоть кратковременный покой. Не то чтобы его можно было винить. Не после всего, что он потерял. Ты заметила, что он сменил форму на льняную рубашку и брюки, и вид его одежды, на ткани которой не были нашиты Крылья Свободы, заставил тебя растеряться. Когда твой взгляд остановился на его простой рубашке, на его груди, равномерно вздымающейся при каждом вздохе, тебя посетила мысль, что ты снова видишь не миф, а человека, которым он является. И видеть его в таком состоянии тебе было страшнее, чем если бы он был бодр и в форме. Ты потянулась в карман своего халата, проигнорировав толстый конверт в пользу тонкого, сложенного листка бумаги рядом с ним. Ты крепко сжимала его между пальцами, вспоминая все слова, которые ты на нём написала, и медленно смущение начало овладевать тобой. Зная, что лучше не задерживаться, и не желая оставаться здесь, если он проснется, ты оторвала от него взгляд, убрала руку от бумаги и продолжила свой путь по коридору к лестнице на кухню. Чайные листья, которые ты принесла из лазарета и заварила, ничуть не ослабили давление, которое неуклонно нарастало в твоей груди. И вот, едва допив чашку до половины, ты снова рылась в шкафах, отодвигая в сторону различные пакетики, баночки и бутылочки, припрятанные в хранилищах Сигги. Всё начиналось достаточно невинно — всего несколько капель ликера, который ты добавила в свою чашку. Но когда их лица начали тускнеть с каждым глотком, что стало дополнительным бонусом к комфортному теплу в глубине твоей груди и на щеках, ты обнаружила, что добавляешь больше ликера, чем чая, во вторую чашку. И ещё больше в третью чашку. Наклонив голову назад, ты пила до тех пор, пока не осталось ничего, кроме мокрого мусора от чая. Отбросив всякое притворство, ты швырнула опустевшую чашку в тазик, а чай выбросила и стала пить прямо из бутылки с духами. Горький вкус больше не был приглушен и замаскирован травами чая и посылал дрожь по спине, покрывая горло самым приятным ожогом. Когда ты проглотила последнюю каплю, ты подняла пустую бутылку в шуточном тосте. — За смерть, — произнесла ты в тихий и безмолвный воздух. — Тебе повезло, что я уронила свою связку ключей, стерва. Но знай, что они снова у меня в руках. Слова, сорвавшиеся с твоих переполненных алкоголем губ, были смешными и нелепыми, но это было лучше по сравнению с тем, что ты чувствовала до этого. — И хотя сейчас я ненавижу тебя всеми фибрами своего существа… — продолжила ты, твой голос перешёл в тихое бормотание, скрежещущее от горя, — я хочу попросить тебя об одном одолжении. Позаботься о них. Обо всех. Это самое малое, что ты можешь для меня сделать. Пожалуйста. Смерть в свою очередь ответила лишь молчанием. Ты посмотрела вниз, взвешивая пустую бутылку в руке. Затем тот комок горя, что притаился за сердцем, стал кислым, и всплеск яростного гнева начал нарастать, нарастать и нарастать, пока вдруг ты не повернулась и не ударила бутылкой о каменную стену, вложив в удар всю силу, на которую была способны. В результате раздался громкий треск, и стекло, рассыпавшееся на пол сотнями мелких осколков, мерцало и переливалось в слабом свете фонаря. Зрелище было до боли знакомым: неприятный, дразнящий ответ на вашу просьбу. Тошнота охватила твой желудок. — Отлично. Я беру свои слова обратно, — с горечью сказала ты, отходя от беспорядка. — Как ты смеешь отнимать то немногое хорошее, что осталось в этом богом забытом мире. Ты недостойна их, надеюсь, ты знаешь. Ты недостойна их всех! — Твоя грудь вздымалась с каждым истерическим вздохом, а слёзы заливали твои щеки. Смерть снова ответила молчанием, игнорируя тебя, спрятавшись за крепко закрытой дверью. — Боже, помоги мне, — пробормотала ты, голос дрогнул, когда ты опустилась на пол, прислонившись телом к ножке стола. Твоя голова поникла, руки обняли тело. Ты вела себя как ненормальная дура. Утопала в выпивке и печали — от этой мысли становилось только хуже. И именно там, на полу, перед разбитой грудой стекла, сгорбленная и охваченная горем, ты издала первый приглушенный всхлип. Твои мучительные слёзы, которые до этого момента тщательно сдерживались, хлынули свободно. Ты больше не пыталась тщательно проанализировать сырые воспоминания, промелькнувшие в сознании. Ты больше не предавалась тихому самоанализу, черня свои мысли в отчаянной попытке найти прощение. Ты больше не разбавляла горький, ужасный вкус виски чаем. Вместо этого были только слёзы. Слёзы, которые быстро переросли в сильные, тяжелые рыдания, заставившие твоё тело склониться над самой собой, когда оно, наконец, приняло тяжелое бремя вины, страданий и неудач, которое тяготило его. Плач не был красивым. И не был тихим. Но это был самый честный поступок за всю ночь. И вот ты осталась лежать на холодном каменном полу кухни, перед разбитой кучей стекла, и плакала, пока не осталось ничего другого. Пока в глазах не кончились слёзы, а в лёгких — воздух. Ты плакала о тех, к кому ты опоздала, и о тех, кто погиб под твоими руками, несмотря на все усилия. Ты плакала о тех, кто был тяжело ранен, кому пришлось пережить ранения тела и души. Ты плакала о тех, кто спал в твоём лазарете, укрытый шерстяными одеялами, с перевязанными конечностями и накачанными морфием кровеносными сосудами, пока ты пыталась утихомирить их боль. И ты плакала о потерянных друзьях. Которых больше никогда не увидишь.