Под сенью цветущих деревьев

      К утру становится прохладнее. Огонь в очаге потух, и холод, ползущий с улицы, быстро остудил воздух в моих покоях. Я сажусь на постели, и, поёжившись, укрываю брата вторым одеялом. Зеваю, фокусируя взгляд на его очаровательной мордашке. Изу сладко спит, подложив ладошки под щеку, тихо посапывает, улыбаясь во сне. Пухлые губки приоткрыты, длинные реснички слегка подрагивают, и, судя по выражению его лица, ему что-то снится. От лицезрения этой картины на меня накатывает внезапный приступ нежности. Стараясь не разбудить братишку раньше времени, я очень осторожно убираю мягкий локон за ушко и невесомо целую его в горячую щечку. Изуна хмурится, прячет нос в подушку, но не просыпается. Я расплываюсь в улыбке. Мой милый братик просто котеночек, когда спит. И откуда только берётся его вредность после пробуждения? Ведь всю кровь мне выпил, паршивец. Но я все равно его люблю и всегда любил. С того самого момента, как его увидел. Семнадцать лет назад. Наше знакомство началось с того дня, когда «болевшая» долгое время мама вынесла из своих покоев пищащий свёрток и вручила его мне. — Это твой младший брат, — устало улыбалась она, — отец назвал его Изуной. Я с некоторым недоумением оглядел хрупкое создание, притихшее у меня на руках, и недовольно фыркнул. Ещё только братьев мне не хватало. До этого дня отец говорил, что я его единственный наследник и продолжатель рода, и тут нате! Однако негодовать мне пришлось недолго. Очень скоро я понял, что Изу никоим образом не может быть мне конкурентом. Малыш родился недоношенным, слабеньким и был забракован Таджимой практически сразу. Он часто болел, много плакал и почти не слезал с рук, чем откровенно доводил отца до бешенства. И потому после его рождения поместье Учиха надолго покинул привычный всем покой. Каждый новый день или начинался со скандала, или им заканчивался. Таджима кричал на мать, мама плакала, заламывая руки, испуганные няньки прятали Изуну от родительского гнева, а я в свои шесть искренне не понимал, что значит «больное чрево» и «проклятие на весь род». И только спустя несколько лет я узнал, что матушка приходится своему мужу троюродной сестрой, и оттого все дети, кроме меня, у них рождались больными. И Изу, к сожалению, не стал исключением. Отца уязвляло появление больного ребенка, и потому не прошло и года, как он решил исправить этот досадный промах. Мама на долгое время покинула женскую половину, и с того момента малыш, сброшенный на нянек, спал у меня под боком. Нет, у Изуны была собственная комната, но стоило положить его одного, он тут же закатывался на весь дом. К слову, прислугу братик не любил, капризничал, отказывался укладываться и все время просился на руки. Мне было жаль малыша, и я добровольно с ним возился. Что-то ему читал, тайком носил в сад, делился рисовыми пирожными и был прямо-таки идеальным старшим братом. И ничего удивительного в том, что первым словом Изуны стало мое имя. Лет до трех братишку не выпускали на улицу, потому что любой сквозняк мог стать причиной долгой и мучительной болезни. Но когда он наконец перенес некоторые болячки и немного окреп, наше дружное сосуществование в пределах одной комнаты переросло в совместный захват прилегающих территорий. Мы с Изу были настоящей бандой, и то, что он говорить-то толком не умел, никак нам не мешало. На пару с глазастым и жутко милым малышом было куда легче выпрашивать сладости, а под предлогом «он без меня плачет» — прогуливать уроки грамоты в саду. Конечно, не все занятия можно было пропускать, а некоторые я и сам посещал с преогромным удовольствием. К примеру, уроки фехтования, на которых сенсей пытался выбить из меня дурь, я любил особенно горячо. Но и на тренировки братишка тащился за мной хвостиком. Сидя в сторонке, он внимательно наблюдал за каждым моим движением, звонко смеялся, когда я получал деревянным мечом, и именно тут выучил слово «садюга», которое поизносил с типично моей интонацией. Время шло, мой мальчик рос, и я начал очень явственно ощущать, насколько по-разному относится к нам отец. Изу получал за любой, даже незначительный проступок, его образованию не уделялось должного внимания, но требовали от братишки больше, чем от любого ребенка его возраста. Главным образом требовали покорности, не позволяли даже думать о том, что он может быть со старшим на равных, все время указывая на традиции нашего дома и принцип клановой иерархии. Однажды, его наказали за то, что он обратился ко мне «аники», вместо принятого «уважаемый старший брат». И с тех пор на людях мы подчеркнуто соблюдали выдуманные две сотни лет назад правила. Меня все это раздражало, но спорить с родителем и старыми порядками занятие самоубийственное, поэтому я решил лично заниматься воспитанием братишки. Мы начали тренироваться вместе, вместе учиться грамоте, истории и военному делу. И хотя отец искренне не понимал, зачем я вожусь с этой мелочью, особо всё-таки не возражал. А однажды, перепив на очередном приеме, и вовсе заявил — «делай с ним, что хочешь». Я и делал, что хотел. Обучал, тренировал, а в свободное время играл с ним в саду. Друзей среди ровесников у меня не было, да и мне было далеко не до них. Хотя какое-то время я водился с долговязым, по-идиотски стриженым отпрыском Буцумы Сенджу, но после того, как наши кланы не поделили влияние, а его придурочный младший чуть было не утопил моего Изуну в пруду, дружба как-то прекратилась. И с того момента брат стал единственным по-настоящему близким мне человеком. Он чувствовал по отношению ко мне тоже самое. Доверял мне все свои секреты, рассказывал о переживаниях, терпеливо выносил мои вспышки гнева и всегда, чтобы ни случилось, принимал мою сторону. Искренне радовался моим достижениями, не завидовал и не бесился, когда отец передавал мне все больше полномочий, был моим надежным тылом, но далеко не молчаливой тенью, лишенной мнения и присущего нашему роду чувства собственничества. Я понял это, когда, вступив в подростковый возраст, нашёл себе новое развлечение. Нашел вынужденно, потому что терпеть все прелести взросления было невмоготу. Кровь кипела, тело требовало удовлетворения низменных потребностей, и я довольно быстро сообразил, что делать с растущим с каждым днем волнением. Сначала я просто баловался с простолюдинками, почти невинно зажимая их по углам. Изу ворчал, закатывал глаза, но все разрешалось более-менее мирно. Но когда однажды я, предавшись плотским утехам, отрубился в чужой постели и не пришёл ночевать домой, произошла первая наша ссора на почве ревности, коих в будущем будет не счесть. Хотя ссорой это назвать трудно, ссора — это когда кричат оба, а здесь ругали исключительно меня. Причём, такими словами, которые я ожидал услышать от хромого конюха, но не от моего девятилетнего братишки. Когда Изу немного успокоился и позволил наконец спросить, какого черта это было, последними словами ругался уже я. Выяснилось, что отец сказал ему, будто его любимый старший брат скоро станет совсем взрослым, найдёт себе увлечение и бросит глупого ребенка на произвол судьбы. Это означало, что он знал о моих похождениях, слова мне не говорил, но знатно отрывался на младшем. Как же это бесило! После того, как поток ругательств иссяк, мне пришлось ещё долго успокаивать расстроенного братишку, рассказывать ему о естественных потребностях и убеждать, что я совершенно точно не променяю моего родного мальчика на одноразовых девок.

***

      На семнадцатом году моей жизни все перевернулось вверх дном. Страна Огня вступила в войну, и каждый феодал был обязан выделить людей и средства на нужды войска. Кроме того, отец решил, что его старшему отпрыску пора становиться мужчиной, обагрить клинок вражеской кровью, упиться первой победой и вернуться в земли родного клана героем. Лично я относился к этому скептически, но реальную возможность применить полученные за годы тренировок навыки в бою упускать не хотел. К радости родителя, я согласился незамедлительно. А вот Изу моего энтузиазма не разделял. Сколько бы я ни убеждал младшего, что со мной ровным счётом ничего не случится и что сына даймё не пустят на мясо в авангарде, ничего не выходило. Малыш глотал слёзы, не отходил от меня ни на шаг, а ночью и вовсе душил в объятьях. Как известно, беда никогда не приходит одна. За три дня до моего отъезда матушка родила нам с Изу братика. Но мальчик, так похожий на отца, не прожил и пару часов. Таджиму трясло от злости. Он рвал и метал, обвиняя жену во всех грехах, клял на чем свет стоит и только что руки не распускал на недавно родившую женщину. Она спокойно выносила все нападки, и, к моему удивлению, запретила мне хоть как-то вмешиваться в конфликт. — Ты не поймёшь этого, — тихо говорила матушка, выдавливая из себя улыбку, — да и не нужно. Тебе повезло родиться мужчиной. — Мало родиться мужчиной, — возражал я, — надо ещё им стать! Мама снисходительно улыбалась. Оставшиеся дни пролетели быстро. Я подготовился, подогнал под себя доспех, начистил оружие, и, закинув в походную сумку кое-что по мелочи, полноценно собрался в дорогу. На Изуне лица не было. Он ни в какую не желал отпускать дорогого брата и чуть ли не следом просился. Не зная, как ещё утешить, я предложил ему одну затею. В последний день перед отъездом мы посадили клён в саду, а у его корней закопали глиняный горшок, в который поместили послания друг другу. — Я обязательно вернусь, Изу, — успокаивал я брата, — и мы с тобой откроем письма. Ты — мое, я — твоё. — Ты же… вернёшься… до того, как клён вырастет? — хныкал Изуна и, получив мое обещание не пропадать в чужих землях надолго, наконец отпустил меня с миром.

***

      Я многое знал о войне, бывал в пограничных стычках, присутствовал на казни предателей, но хаос настоящего сражения ни в какое сравнение не шёл с моим предыдущим опытом. В общем-то, в побоище я мог и не участвовать, отец позаботился о том, чтобы моя служба проходила как можно дальше от линии фронта. Вот только меня не устраивал подобный расклад. Я свято верил в свои силы и в то, что сидеть за стенами крепости недостойно настоящего воина. Нет, умирать, как герой я не планировал, но и отсиживаться всю войну, имея столько навыков, не собирался. Встретив в форте старого знакомого, изменившегося до неузнаваемости Хашираму Сенджу, и предложив ему по-настоящему показать себя на поле боя, я рванул в самое пекло. И в самом деле, здесь разверзся ад. Противостояние было сложным, а противник хитрым и искушенным в бою. И хотя мы с Хаширамой шли не в авангарде, все равно очень скоро встретились с воинами страны Земли лицом к лицу. Началась настоящая бойня. Мы кружились в танце клинков, земля под нами пропиталась кровью, и я в пылу сражения не сразу понял, что кровь течет не только вражеская, но и моя собственная. Боли я не чувствовал, рубил, почти не глядя, и очнулся только тогда, когда все кончилось, и командир отдал приказ добить раненных. В тот день я понял, что одно дело убивать равного тебе противника, и совсем другое — безоружного, стоящего на коленях и умоляющего сохранить ему жизнь. Понял, но показать свою слабость и нарушить приказ не смог. И тут во мне что-то сломалось. Так и началась моя военная карьера, и хотя поначалу было трудно притираться с воителями из низших сословий, в конечном счете, все пошло гладко. Совместные попойки и отсутствие предвзятости, что с моей стороны, что со стороны Сенджу, быстро сравняли нас, по крайней мере, на время войны. Но все оказалось не так просто, и виной тому ненавистные мне традиции. Вести о том, что святейшие наследники воюют бок о бок с какой-то чернью, быстро облетели страну, и вскоре мы с Хаширамой получили гневные письма из дома. Отцы требовали немедленно вернуться в форт, не испытывать судьбу и уж тем более не водиться со всяким отродьем. Вот только нас было не остановить. Молодость нещадно брала свое, а желание показать друг другу, кто тут сильнее, хитрее, изворотливей и вовсе затмевала разум. И поэтому мы с Сенджу решились на крайне рисковый и осуждаемый обществом шаг– напрямую ослушались отцов, оставшись в самом центре боевых действий. Так и восстала из пепла наша дружба, больше похожая на нескончаемое соперничество.

***

      Прошел почти год, прежде чем нам наконец удалось одержать по-настоящему крупную победу. За это время я получил глубокие шрамы, пару раз чудом избежал смерти, а когда враг сдал город, испытал настоящий шок от того, насколько дикими могут быть люди, почуявшие свою безнаказанность. Захватчики лютовали на покорённой территории, тащили все, что имело хоть какую-то ценность, «утешали вдов» и нередко их малолетних дочерей. Я в этих бесчинствах не участвовал, предпочитая отсыпаться, зализывать раны и если и сливать напряжение, то в местных борделях. Мой друг полностью разделял мои предпочтения, и мы часто расслаблялись вместе. Однажды, налакавшись крепкой рисовой настойки, Хаширама предложил мне новое развлечение, пояснив, что в этом захолустье такое, конечно, редкость, но во всех «приличных» заведениях вполне пользуется спросом. — Мальчики. Молодые, нежные, как бы это сказать… — замялся друг. — С хорошей задницей, — закончил я за него, — так вот только не пойму, чем тебе обычные шлюхи не угодили. — А они сзади не хотят… — вздохнул Хаширама. — А это, знаешь, совсем другое. Я хмыкнул, но от затеи не отказался. Все-таки этот идиот был старше и в подобных вещах разбирался лучше. В ту ночь мне привели молодого мальчишку, почти ровесника. Я не знал, как к нему подступиться, нервничал и даже смущался немного, но он быстро взял инициативу в свои руки. И то, что я ощутил, оставшись с ним, перекрыло все предыдущие впечатления. Утром Хаширама противно хихикал, наблюдая довольство и некоторую растерянность в моих глазах. Как бы гадко это ни было, в этот раз проклятый Сенджу оказался прав. А я основательно охладел к традиционным отношениям. Долго в городе мы не пробыли, двинулись дальше на север, где начались особо жестокие побоища. Враг держался зубами за каждый клочок земли, контратаковал, не давая передохнуть, занимал стратегически важные точки, до последнего не сдавая позиции. Мы с трудом отбивали территории, тонули в крови, терпели поражения и одерживали ошеломительные победы. Брали новые города, жгли деревни, отправляли на родину боевые трофеи и захваченных рабов. И все это безумие, пахнущее смертью и разложением, огнём погребальных костров и пеплом сожженных селений, длилось еще три года, пока враг, наконец, не объявил о полной капитуляции. Домой я и правда возвращался героем. Покрытым шрамами, с множеством переломов, которые срослись кое-как, отчего все тело начинало ныть, стоило погоде испортиться. Из моих глаз исчезла радость, слишком многое они видели на полях сражений. Мое сердце окаменело, и я, прежде испытывающий жалость к людям, теперь не чувствовал ничего. Единственное, на что я был способен, единственное, что ещё мог ощущать — это тоску по родному человеку. Я очень скучал по брату. Изу тоже скучал по мне. Все четыре года он писал мне письма. Рассказывал о жизни в поместье, о родителях, о том, как ждёт назад. О том, как выросло наше дерево, и что, глядя на него, ему кажется, будто я где-то рядом. О том, как не терпится узнать, что же я написал в своем послании. О том, что война разорила запад страны, и у нас теперь живет наша родственница, маленькая девочка, которая стала для нашей матери приемной дочерью. И пусть его послания часто терялись, случалось, что и мне было не до ответа, но мой братик продолжал писать, каждый раз добавляя в конце: «Возвращайся скорее. Твой Изу». И я вернулся. Стоя в тени плодовых деревьев, вдыхая чистый, не отравленный гарью воздух, я размышлял, что делать дальше. Среди всех этих соцветий, журчащих ручейков, пахнущих смолой молодых вишен, я казался лишним элементом. Неправильной, переломанной войной деталью, чёрным пятном на прекрасном весеннем холсте. И в противовес мне, в этом роскошном саду, перекинув цветные ленты через плечо, ловко подвязывал тяжёлые ветки самый прекрасный юноша из всех, кого я встречал в своей жизни. Мой Изу очень изменился за это время. Я даже не узнал его сразу. Он вытянулся, немного окреп, но сохранил ту же хрупкую фигурку с узкими покатыми плечиками и тонкой талией. Черты лица заострились, впали по-детски пухлые щечки. Пушистые реснички обрамляли его глаза, темные, звериные, как у дикой кошки. Перетянутые белой лентой волосы, длинные, почти до поясницы, мягко развевались на ветру. Я смотрел на него как заворожённый, боясь пошевелиться и испугать. Мне казалось, что он исчезнет, как наваждение, стоит мне сделать хоть один неловкий шаг, а я так желал и дальше им любоваться. Но братик все-таки заметил меня. Сначала он замер, недоверчиво оглядывая пришедшего, но, видимо, сообразив, кто именно стоит перед ним, рванул мне на встречу. Я не ожидал, что такой хрупкий парень способен настолько сильно сжимать в объятьях. Он плакал, целовал меня в щеки, висел на мне до тех пор, пока я, не удержав равновесие, не рухнул в молодую траву. Мы обнимались ещё долго, братишка не хотел меня отпускать, а я и не противился. Над нами раскачивалась кроны цветущих деревьев, средь которых виднелось ясное весеннее небо.

***

      Став взрослым по всем правилам клана, я уже не мог спать в женской половине и поэтому выбрал себе комнату в южной части поместья, подальше от всего семейства. После долгого дня объятий и слез счастья, я наконец смог позволить себе завалиться на футон и, прикрыв уставшие глаза, впервые за несколько лет отдохнуть по-настоящему. Правда, недолго. Не прошло и получаса, как в мою дверь поскреблись. — Братик… спишь? — Изуна стоял на пороге, обнимая подушку. — Планировал, — я приподнялся, фокусируя взгляд на ночном госте. — Ты чего? — Можно… с тобой? — замялся братишка. — Как раньше?.. Я задумался. Конечно, мы давно не дети, но что такого, если брат ляжет со мной? В конце концов, я тоже скучал по его теплу. Я кивнул и, подвинувшись, приглашающе похлопал рукой по футону. Но очень скоро об этом пожалел. Избавившись от лишней одежды и оставшись в одном тоненьком косодэ, Изу нырнул мне под бок и, крепко прижавшись, принялся гладить меня по груди. — Я так скучал… — шептал он, опускаясь пальчиками под юката. — Так ждал, когда ты, наконец, вернешься. Мне было холодно по ночам… я больше не хочу, чтобы было холодно… Я млел от его прикосновений, очень явно ощущая жар тела, родной запах, по которому тосковал. Я старался не думать, как это выглядит, и просто наслаждался моментом близости до тех пор, пока братишка не опустил руку еще ниже, и подушечки его пальцев не прошлись по косому шраму, обводя рваные края. — Изу… — Больно? — братик тяжело вздохнул. — Ты дёрнулся… — Нет, — я поймал его ладонь и, мягко поцеловав, положил поверх одеяла, — просто устал очень. Давай спать, ладно? — Угу. Изуна уткнулся носом мне в плечо и очень скоро тихо засопел. Я же изо всех сил старался не думать о том, что в моей постели лежит самый красивый парень во всех южных землях.

***

      Конечно, от отца не укрылось то, где Изу провел ночь, и утром он придумал ему изощренное наказание. — Что, взрослый, да? — язвил Таджима, восседая на циновке напротив нас. — Еще ни черта не видел, ни черта не знает, а от мамки уже предпочел сбежать! — Но… — отвечал поникший брат, — мне уже пятнадцать, и я…не могу спать среди женщин. И поэтому выбрал комнату… — Выбор надо заслужить! Ты еще ребенок! — осадил его отец. — А знаешь, что отличает глупого ребенка от зрелого мужчины? — он выжидающе смотрел на нас обоих. Я лишь пожал плечами, Изу отрицательно покачал головой. — Умение принимать решения и отвечать за них. Чем и займешься! И тогда хоть на мельнице ночуй! А нет, так и сиди у мамы под крылышком! — Какое решение… — начал было младший, но вдруг осекся. — Ты отправил человека на смерть. Вот и приведи приговор в исполнение, — продолжил Таджима. — Заодно поймешь, что свод законов не просто знаки на бумаге. Он написан чьей-то кровью. Позже выяснилось, что около недели назад Изуна, которого, наконец, подпустили к некоторым делам клана, разбирал приговоры и очень возмутился мягкости одного из них. Его страшно разозлило, что насильника и убийцу предполагалось лишь ненадолго отправить в заточение только потому, что он был из древнего знатного рода. — Казнить его надо! Меч — его наказание! — шипел взвинченный братишка, и на удивление, Таджима поддержал его решение. И теперь требовал от сына собственными руками отправить ублюдка на тот свет. Я переживал за брата, пытался с ним поговорить, но он лишь отмахнулся, убедив меня, что все в порядке, и за свои поступки и правда надо отвечать. Вечером он явился на площадь у холма, специально скрытую от чужих глаз. Приговоренный ждал его, обреченно опустив голову и, если бы не путы, непременно рухнул бы на колени перед своим палачом. А иначе Изуну было не назвать. Я впервые видел его таким. Не представляю, что творилось у брата на душе, но даже если он и был напуган, то никак не показывал этого. На его лице было абсолютное спокойствие, а во взгляде и движениях непоколебимая уверенность. По-кошачьи грациозно он прошествовал к середине площади и, остановившись напротив высокородного преступника, без запинки произнес слова приговора. После чего, не дав опомниться ни ему, ни нам, изящно вынул меч из ножен и, приставив его к горлу приговоренного, нажал на рукоять. Преступник дернулся, подавился кровью и вскоре безвольно повис на веревках. Изу демонстративно вытер клинок о рукав светло-серого хаори и, убрав его назад в ножны, быстрым шагом покинул площадь. Я был шокирован и восхищен одновременно, а о состоянии отца и говорить не стоит. Вот уж кто не ожидал подобного от своего «слабовольного» сына. Однако, обещание он сдержал, и Изуна перебрался в ту же часть дома, что и я.

***

      Потянулись мирные, наполненные рутиной деньки. После войны дел было невпроворот, и мы с Изуной активно ими занимались. В основном это были поставки, жалобы от крестьян, отправка карательных отрядов в лагеря мародеров, и прочая нудная ерунда. И так бы я и выл от тоски, сходя с ума в четырех стенах, среди груды документов, если бы не те странности, которые я начал замечать за братиком. Он, конечно, всегда относился ко мне с особой любовью, но в последнее время с ним творилось что-то невообразимое. Изу все время лез ко мне обниматься, не отходил ни на шаг, пытался кормить с рук, а ночью и вовсе не отлипал, не давая ни пошевелиться, ни повернуться на бок. И если эти нежности и объяснялись долгой разлукой, то как объяснить то, что мой соня начал просыпаться ни свет, ни заря только для того, чтобы, усевшись мне на бёдра, начать меня будить, я не знал. Не знал, как понимать и то, с чего мой гордый, дерущийся до последнего Изуна начал поддаваться мне на тренировках. Он специально падал на татами и, не оказывая дальнейшего сопротивления, покорно позволял скручивать себя, придавливая сверху. А купание с ним вообще превратилось в испытание. Мой малыш, с которым мы вместе плескались с самого детства, вдруг начал разглядывать мое тело с особым интересом. — Чего ты так смотришь? — спросил я как-то младшего, уловив на себе масляный взгляд. — Голых мужиков никогда не видел? — Да просто… — пожал плечами смутившийся Изуна, — все шрамы твои разглядываю. Интересно. И так продолжалось пару месяцев. Я списывал это на взросление братишки и на то, что рядом с ним никого, кроме меня, не бывает. Даже одно время подумывал отвести пацана в бордель, но все тянул с этим решением. Ведь на самом деле мне льстило его внимание, и я понимал, что не будь меж нами родства, я бы давно удовлетворил все его потребности. За кровную связь я и цеплялся, каждую ночь укладываясь с ним на один футон. Я держался за неё, как за спасение, всякий раз боясь сорваться и забрать себе его невинность, но, с другой стороны, страшно бесился, представляя, что это сделает кто-то другой. На этом мой хитрый братец и сыграл. Как-то утром ещё спящий мозгом, но уже пробудившийся телом, я попытался перелечь поудобней. Утренний стояк мучал нещадно, и, ко всему прочему, к обычному дискомфорту, добавилось какое-то странное, доселе не смущающее мой сонный разум чувство. Я не сразу понял, что это такое, но проснувшись, осознал, что именно мне мешало. Кто-то касался там. «Ну и кто?» Я задумался. Отрубился я дома, а значит, рядом мог лежать только Изу. Неужели он?.. От этой мысли меня бросило в жар, а когда я решил посмотреть, какого черта происходит, и вовсе забыл, как дышать. Настолько поразило открывшееся мне зрелище. Осторожно приоткрыв глаза, я наблюдал, как братишка, прижавшись почти вплотную, трется об меня ягодицами. «Не может быть. Просто спит, и ему что-то снится. Просто спит»! — думал я, из последних сил сдерживая собственное желание. Но когда Изу повернулся, и положил ладонь на мой член, не смог удержать тихого стона. Братик, видимо испугавшийся собственной смелости, замер и медленно убрал руку. Я слышал, как бешено стучит его сердце, и думать ни о чем не мог, кроме как о его прикосновениях. Но все же собрал волю в кулак и, показательно нахмурившись, перевернулся на другой бок. Весь день я делал вид, что ничего не произошло. Спокойно разговаривал с братом, занимался нашей общей работой и даже согласился прийти на задний двор, помочь с заточкой клинка. Солнце клонилось к закату. Изу убежал раньше, а я, перебрав оставшиеся документы, вскоре направился к постройкам для черни, туда, где хранились различные точильные камни. Завернув за покосившееся строение, к огромному удивлению обнаружил здесь младшего, который тянул куда-то сына псаря. Выглядел он взволнованно, оглядывался по сторонам, крепко удерживая не менее растерянного мальчишку. Озадачившись, я двинулся следом и, в очередной раз повернув за угол, потерял дар речи. Мой Изу лежал на соломе, обнимая нависшего над ним мальчика за шею. Тот, залившись краской по уши, тяжело дышал. — Какого… — Мадара? — увидев меня, младший подскочил, скидывая парня с себя. К счастью последнего, я был не вооружен, и потому он умудрился удрать, воспользовавшись моим замешательством. — Ты с ним… только что? — для полного осознания происходящего мне понадобилось пару секунд. А дальше темная пелена гнева застила мне глаза. Я даже толком не помню, как дотащил Изуну до покоев и что выкрикивал по пути. Не знаю, как на шум не сбежались все слуги, не знаю, как не ударил безвольно повисшего на моей руке брата. Помню только, как втолкнул его в комнату, повалил на футон и начал с остервенением срывать с него одежду. Я был очень зол. Я был разочарован. Мне казалось, братишка хочет именно меня, что я особенный для него, что меж нами есть та связь, которую я взращивал и хранил в своём сердце, несмотря на все ужасы, что творились вокруг. А он, выходит, просто хотел близости. И когда утром меж нами ничего не случилось, быстро нашёл мне замену. — Ну что? Хорошо тебе? А?! — ткань юката треснула, пояс отлетел в сторону. — Ты же этого хотел? Этого?! Ведёшь себя, как шлюха! Таскаешься с какой-то чернью! Что, потрахаться невтерпеж?! — Я не шлюха! — всхлипнул брат, пытаясь не позволить мне стянуть с него остатки одежды. — Не шлюха… — Ты не ответил! Хочешь? — я ухватил его за руку, не позволяя прикрыться. Изу скулил и слабо сопротивлялся, но, несмотря на это, вскоре мне удалось налечь сверху. — Раз так хочется, я дам тебе это. Лучше я, — моя ладонь скользнула вниз, и я попытался просунуть ее брату меж ног, которые он изо всех сил сжимал. Другой рукой я стягивал с себя хакама. — Подожди… прошу тебя… — захныкал Изуна. — Я совсем не так… хотел… — Как это не так?! — рявкнул я. — А как? Между мужчинами это так и бывает. Или что? Скажешь, что мужиков не любишь?! — Тебя… люблю… — тихо ответил братик и, потянувшись к моим губам, втянул меня в долгий сладкий поцелуй. Я впал в ступор и уже вообще ничего не понимал, позволяя младшему неумело целовать, хозяйничая языком у меня во рту. — Тебя люблю, дурак ты, — повторил он, оторвавшись и, закинув ножки мне на талию, прижал к себе ближе. Я ошалел от такого поворота, но вырываться не спешил. Тяжело дыша, я смотрел на раскрасневшегося брата, а он все жался ко мне, робко поглаживая по спине. — Люблю. А ты все не замечаешь… не видишь… — шептал он, стягивая с меня одежду. — Такой взрослый, уважаемый наследник… и такой дурак! — его рука опустилась вниз по животу, но он так и не решился коснуться меня там. — Ты ведь хочешь меня? Хочешь? — братишка отвёл взгляд, его голос задрожал. — Тогда возьми. Только… только не делай мне больно. — Хорошо, — я крепко зажмурился, выдохнул. Зная, что теперь уже точно не смогу остановиться, решил подойти к делу серьезно. Все-таки, это не мальчик на час, а самый родной человек на свете. — Отцепись от меня для начала. — Но…— Изу явно не желал меня отпускать. — Так не получится. Просто послушай меня, ладно? Братишка кивнул и разжал хватку. Я подтянул его выше и, удобнее устроив на подушках, навис сверху. — Раздвигай ножки и постарайся не сжиматься, — сказал я тихо, опуская руку вниз. В голове был полнейший бардак, сердце стучало на вылет, зато гнев отошел на задний план. Изуна любил меня, действительно любил. А то, какими способами он решил рассказать о своих чувствах, сейчас меня не беспокоило. — Вот, молодец, — шепнул я ему, нежно целуя и в то же время надавливая на тугое колечко. — Почему так странно? — тихо заскулил братик, когда я ввел в него палец. — Странно… — Будет странно, потом немного больно, — нагло соврал я, примерно представляя, что ждет моего девственно узкого Изу, — потом будет хорошо. Потерпи… Растягивал я его медленно, целовал, отвлекая от неприятных ощущений, шептал, какой он красивый, какой желанный, и довольно скоро скованный братишка немного расслабился. Но все-таки вскрикнул и дёрнулся, когда я, приставив головку к его входу, попытался войти внутрь. — Больно… мне больно… — хныкал брат, жмурился, кусал губы, но даже не думал сопротивляться. — Мне самому больно, потерпи, маленький. Я зажал ему рот ладонью и двинулся, входя глубже. Изуна выгнулся, зажмурился крепче. По его щекам потекли слёзы. — Мне перестать? — спросил я часто вдыхающего братишку, на что он отрицательно замотал головой. — Ну тише… Я двигался очень медленно, стараясь не причинять чувствительному мальчику лишней боли, ласкал его свободной рукой, и когда жалобное поскуливание сменилось тихими стонами, убрал ладонь от его лица, надеясь, что кричать он больше будет. Он и не кричал, только просил целовать и сладко стонал мне в губы. Мы занимались этим долго, чувственно, забываясь в перемешанном с болью удовольствии. Это было невероятно. Я ни с кем не испытывал ничего похожего. Изу таял в руках, шептал мое имя и даже пах как-то по-особенному приятно. Я настолько увлёкся ублажением моего милого братишки, что даже не понял, как кончил, и отпустил его только тогда, когда липкая горячая жидкость потекла у меня меж пальцев.

***

      Мы лежали молча. Я не знал, что ему сказать, и хотя не жалел о произошедшем, не имел представления, что делать дальше. Изуна смотрел в одну точку, на его глазах наворачивались слёзы, но он не произносил ни звука. — Изу… — наконец начал я, потянувшись к нему рукой, — слушай… — М? — братишка вдруг расплакался. Громко, навзрыд. — Малыш, прости, — я тут же кинулся его обнимать, — прости… я не хотел, чтобы… — А я хотел, — ответил мне Изу сквозь слёзы, — хотел! — Я не понимаю, — вздохнул я, усаживая брата себе на колени, — почему же ты плачешь? Тебе… больно? — я похолодел от внезапно озарившей меня мысли. — Нет, не больно мне, просто… — прошептал младший, прижавшись ко мне щекой. — Я виноват во всем. Это я… знаешь? — В чем виноват, не пойму? — нахмурился я. — Я ведь с детства в тебя влюблён был, — продолжил он дрожащим голосом. — Ты всегда был моим идеалом. Недостижимым. И когда ты ушёл… когда оставил меня на четыре года… — громко всхлипнул брат, — я чуть с ума не сошёл от одиночества. А потом… потом я узнал о твоих достижениях. О твоих победах. И так гордился тем, что ты мой… мой великолепный старший. Я так ждал тебя, так радовался, когда узнал, что война закончилась, — Изуна вздохнул, и зарылся в меня носом. — И ты пришёл. Чужой, суровый, холодный. Но от тебя веяло такой силой, несгибаемой волей… и я просто… потерял голову. И решил, что ты будешь моим! — брат вскинулся и заглянул мне в глаза. — Что я только ни делал! Как только ни изворачивался! А ты… не обращал внимания! Ты был ко мне добр, даже нежен, почти как раньше, до этой чертовой войны! Но на этом все! А я хотел большего! Хотел, чтобы ты принадлежал мне! Любил меня! Понимаешь?! — Изу… — начал я осторожно, пытаясь снова приобнять за плечи. — Тогда я и подумал… что, если мы займёмся этим… то… — братишка захлебнулся в слезах. Я не знал, что ему сказать, только неловко поглаживал по спинке, время от времени целуя. — Я тебя соблазнил… все это подстроил… и теперь… — всхлипывал он, — теперь кажусь себе таким грязным. А ты, наверно, и смотреть на меня теперь не захочешь! Я обнял его крепче. Конечно, я ожидал, что Изу способен выкинуть что-то подобное, но все равно, в голове не укладывалось, как он дошёл до такой мысли. — Глупый ты. А ещё меня дураком называешь, — говорил я мягко, покачивая младшего на руках, — ничего ты не грязный, коварный ты мой соблазнитель. Я сам не сдержался, сам на тебя набросился. Считай, выбора тебе не оставил. Разве ты виноват… — Сука не захочет… — сказал Изуна одними губами и снова громко заплакал. Я утешал его весь вечер. Обнимал, гладил по волосам, убеждая, что он не стал в моих глазах ниже, что я, как и прежде, люблю его. Братик мне не верил, думал, что я лишь хочу его успокоить, а потом бросить иссыхать от безответственных чувств. Но, в конечном счёте, все же сдался, выслушав внушительный поток аргументов. А доводы мои были просты и абсолютно правдивы. Я не мог без моего Изуны. Он стал частью моего мира с самого рождения, моим светом и смыслом жизни, и я не мог представить его с кем-то еще. То, что случилось между нами, произошло бы в любом случае, раньше или позже меня бы сорвало. Просто сейчас мой маленький братик оказался смелее. В последующие недели я всячески убеждал его в искренности моих слов. Днём мы, как и всегда, занимались работой, вечер тратили на совместные развлечения, ласки, объятия и прочие приятности. А ночью я учил его целоваться, показывая, что даже неглубокий поцелуй может быть жарким и волнующим. И очень часто это занятие переходило в более откровенную форму. Он тоже помогал мне, показывал, как и где приятнее, приучал мои грубоватые руки к нежности, с каждой минутой все сильнее разжигая пожар в моем сердце. К концу месяца я был уверен, что, несмотря на частые ссоры, ничто и никогда не разлучит меня с Изу. Я понял, что зависим от него, и был готов провести с ним одним всю жизнь, не отдавая это счастье никому другому. Ни с кем больше не делить судьбу, фамилию и постель. Но моим планам не суждено было сбыться.