Под сенью цветущих деревьев

      Дождь стучит по садовой дорожке, омывает почерневшие статуи, летит холодными брызгами в лицо, когда разбушевавшийся ветер врывается в комнату. Фурин*, подвешенный к карнизу дома, переливается тонким звоном, воздушный поток закручивает лист бумаги, прикрепленный к металлическому язычку колокола, будто исполняя написанное на нем пожелание. Деревья шумят кронами, с них опадают последние соцветия, напоминая мне о скоротечности времени. Я делаю глубокий вдох и, удобнее располагаясь на татами напротив раскрытых настежь седзи, ощущаю что-то похожее на умиротворение. Лицезрение падающих с небес капель, шум дождя и молодой листвы приносят долгожданный покой измученному размышлениями сознанию. Единение с природой, как и прежде, становится для меня спасительным бегством от суеты окружающего мира. Долгожданным отдыхом от бесконечных событий, которыми были насыщены последние дни. Началось все с допроса. Пойманные куноичи рассказали мне о Мастере, великом шиноби Водоворотов без герба и имени, берущим под свою опеку сирот, в основном — маленьких девочек. С откровенным презрением я слушал речи влюбленных в него идиоток, коих он использовал не только для того, чтобы обучать навыкам. Где только его девочки ни работали, кем только ни притворялись, пытаясь выудить нужные сведения или устранить чью-то помеху. У них была настоящая сеть, их услугами пользовались многие именитые кланы, и так пока самого Мастера не нанял лично Нобу-сан для сопровождения его дочери в страну Огня. Но простое задание оказалось для него последним. Провожая рыжую, великий шиноби нарвался на хорошо вооружённый отряд мятежника Асану Осима. Эскорт Сейко перебили, а сама она попала в плен. — Узумаки с ними в сговоре! К чему было нанимать Мастера, если у их рода с полсотни личных воинов?! Да и она осталась с убийцей! Помните об этом! — кричала куноичи на допросе, пока палач не опустил толстый кнут на ее спину. Само собой, никакого доверия бродяжка с ворованным мечом не вызывала, хотя я с этим замечанием был согласен. А вот дворянка, захлебывающаяся плачем, наоборот, быстро перетянула законников на свою сторону. — Что мне было делать? Я всего лишь женщина! — всхлипывала Сейко. — Проклятый мятежник использовал меня! Я не могла вернуться к отцу в таком… положении! — она снова принялась давить на жалость, размазывая слезы по щекам. — Мне удалось сбежать после его казни, и я лишь хотела остаться в стране Огня! Хотела, чтобы ведьма помогла мне плод отравить и… Дальше шел «рвущий душу» рассказ о несчастной девушке, полюбившей юного господина из клана Учиха. Причем настолько скучный и наигранный, что я его толком не слушал. К тому же смысла в ее оправданиях не было, понятно, что никто не станет наказывать дочь великого самурая Водоворотов из-за какой-то черни. Изуна тоже молчал. На его лице было полное безразличие. Ни удивления, ни гнева, ни огорчения из-за настолько откровенной лжи. Я бы решил, что ему все равно, но за столько лет научился без слов понимать, когда на душе у брата кипит обида. Мне самому было жуть как досадно за Изу. Хотелось придушить скулящую Узумаки, только бы она больше не марала его имени, обнять младшего и уверить его, что он самый лучший. И не только в постели, как он считает, а просто потому, что других таких нет. Но выйдя из допросной, так ничего ему и не сказал. Он тоже промолчал, кинул на меня мимолетный взгляд и ушел. Так с того дня и не пересекаемся толком. Он тренируется с другими, без слов наливает чай за завтраком, а ночью уходит к себе. Месть дряни, из-за которой мы так разругались, тоже не задалась — Таджима принял решение вернуть ее отцу вместе с будущим приплодом. Я выпроваживал Сейко лично, сам подобрав ей охрану. Выходя за ворота поместья, она обернулась и посмотрела на меня так, что от этого взгляда по сей день на душе ощущается неприятный осадок. Не со злостью, не с обидой, а с каким-то нескрываемым сочувствием. Так глядят на приговоренных, тех, чей исход предрешен. Меня эта напыщенная жалость взбесила, и я хотел проверить новый меч на рискнувших бросить мне вызов девицах. Но приговоренных к смерти куноичи дайме тоже не дает в обиду. Стоит Узумаки покинуть окрестности наших земель, он выдает мне задание перетянуть большую часть учениц Мастера на сторону клана. — Я не доверяю деревням шиноби. Вольные куноичи — личные наемницы, вот что нам нужно! – заявляет отец. Он давно подобное планировал, и когда я посоветовал все же казнить преступниц и подыскать других, велел мне сотню раз взвесить подобное решение. Я соглашаюсь, деваться некуда, но ни черта с договоренностями не выходит. Девка, еще способная говорить, плюется ядом и проклинает весь наш род. Я умудрился вскрыть ногу не просто ее соратнице, а младшей сестричке, так что отчасти ее гнев я даже понимаю. А вот что дальше не знаю. Смертельно устал. Еще и расслабиться полноценно не могу даже сейчас. Боль проклятая мешает. — Да что ж такое-то! — шиплю я, ощущая противную ломоту в теле. Переломы и ранения полученные когда-то, невыносимо ноют на погоду. Всякий раз, когда тучи сгущаются на небе, я не знаю, куда себя деть и как размять суставы. Вот и сижу страдаю, хоть голова и стала яснее. — Прости, что потревожил, — внезапно слышу я со спины и чуть было не подпрыгиваю на месте. И как только ему удается так неслышно подбираться? — Поговорим… — Словно кот лесной, едва касаясь пальчиками пола, мой любимый братец подходит ближе. Садится рядом, и, хотя я не поворачиваю к нему лица, точно знаю, насколько он взволнован. — У мамы был? Какие новости? — спрашиваю я ровным тоном. Ума не приложу, как разговор начать, и откуда такая обида на младшего. Сам же до ужаса хочу с ним помириться, но что-то точит изнутри, что-то не дает. То ли задетая гордость, то ли нежелание признавать его право на принятие решений. Не знаю, что, и это раздражает. — Мама все так же, — вздыхает Изуна. — А еще хочешь верь, хочешь нет, но Аки по тебе скучает. Хоть бы навещал сына иногда, — фыркает он, и иллюзия раскаянья тут же тает. — А ты что же, упрекать меня пришел? — я наконец поворачиваюсь, и, видя его расстроенное личико, перестаю хмуриться. До чего же прижать к себе хочется. Еще немного, и я сдамся, пошлю все принципы к чертям и задушу его в объятьях. Но он сдает позиции раньше. — Совсем нет, — брат опускает глаза и будто продолжить не решается. — Я извиниться пришел. За то, что делал, за непослушание свое… — он замолкает, облизывает губы и несмело поднимает на меня взгляд. — Я не изменял тебе никогда и не думал, что так все обернётся. Я просто хотел, чтобы ты ревновал и чтобы… замечать меня начал. Хотел быть хоть немного равным тебе. Хотя бы казаться, — он нервно сплетает пальцы и продолжает, — Прости за это. Но…— вдруг сводит брови, и вся эта мнимая покорность вмиг испаряется: — за все остальное я извиняться не буду! — Это за что? – повышаю голос. — За «животное»? За упреки твои? — смотрю брату прямо в глаза. Казалось, он одумался, а нет, все еще свою линию гнет! — Я старше тебя не только по возрасту, но и в иерархии клана, — напоминаю я устало. Поджимаю под себя ногу, на которой саднит давно зарубцевавшийся шрам, — ты будешь мне подчиняться! Если я говорю, что ты глупости творишь и это немедленно прекратить надо — ты их немедленно прекратить должен! — Я втягиваю холодный воздух носом, делая паузу в своих нравоучениях, прежде чем выпалить: — Чертова баба могла на тебя выблядка своего свесить! Поглядел бы я, как бы ты оправдывался! Там неизвестно что за история с мятежником еще, вляпался бы ты, братишка! И что потом? «Мадара, помоги мне»? — Прости, — Изу кладет ладошки на циновку, склоняется, касаясь лбом пола. Плечи дрожат, и мне от этого кажется, что ему холодно. — Я сожалею об этом. О том, что с Узумаки, — говорит он, поднимаясь, — но не о высказанном мною. О том, что ты всерьез не воспринимаешь меня! О том, что не знаю, возлюбленный я тебе, единственно достойный, твой младший брат или просто… развлечение? — Развлечение? — щурюсь. – Считаешь, я с тобой играю? Принижаю, чтоб самому себе важнее казаться? – продолжаю расспрос, но пыл, с которым начинал, начинает теряться. – Нет! Я боюсь! Боюсь, понимаешь? – гляжу на него грозно. Братишка отрицательно качает головой, но не перебивает, внимательно слушая. - Боюсь, что нарвешься на что-то, или еще хуже – возгордишься! Решишь, что все можешь, и, если придётся встретиться с суровой реальностью… — Да, в этом ты прав. Нужно прислушиваться, совершенствоваться каждый день, как предписано, — перебивает Изуна, застывая с прижатыми к груди ладонями. Ветер треплет его волосы, губы поджаты, взгляд антрацитовых глаз сверлит меня насквозь. — Но что о нас? В том, что я отказать не могу? Не то, чтобы мне от этого плохо. Не то что с меня убудет! Но кидаться на меня, одежду на мне рвать! — он ненадолго замолкает. Отворачивается. Значит все еще обижен на это, хоть и пришел мириться. — Ладно. Прости за эти глупости. Все забываю, что я твоя собственность. Хочешь, игрушкой твоей буду, покорной, молчаливой… — Нет! – кидаю сквозь стиснутые зубы. Младший вздрагивает, будто мой отказ бьет его наотмашь. А я окончательно понимаю, что меня ест. Остатки обиды тают, не хочу больше продолжать. Тяжело мне дается держаться с ним на расстоянии. Да и к тому же… — Это ты меня прости. Сложно передать удивление в глазах брата, когда я притягиваю его к себе и крепко целую в губы. Сначала он замирает, но спустя пару секунд страстно отвечает на поцелуй. Острый язычок ловит мой, пальцы вцепляются в плечи, тепло любимого тела согревает, расходясь мурашками по коже. — Прости, Изу, — говорю ему, целуя в висок, и шум разошедшегося дождя почти заглушает мои слова. — Люблю тебя. Ты мой. Но не смей говорить больше, что ты игрушка! Подстилка, шлюха… — братик снова ловит мои губы, будто хочет, чтобы я заткнулся и просто ласкал его. Отпустить его сложно, но мне это все-таки удается. — Постарайся не злить меня. Слушайся. А я обещаю сдерживать себя как-то. — Сдерживать значит? – брат удивленно хмыкает, но вдруг снова затыкает меня поцелуем. Несдержанно и развязно, будто насытиться не может. А у меня земля из—под ног начинает уходить. — Мне только бы знать, что я достаточно хорош для тебя, — оторвавшись шепчет он, отчего-то раскрасневшись, — что достоин любви святейшего наследника. А то, когда святейший наследник чем—то недоволен или не сдерживает своих порывов… — снова слышу обиду, скользящую в его словах. Да и титул этот, которым он меня величает исключительно с издёвкой! — Тут не знаешь, чего и думать! — Наследник не знал, что юного господина так задевают замечания и интерес к его персоне, — саркастично заявляю я, но понимая, что атмосфера меж нами снова накаляется, спешу объясниться. — Я понял. Не хочу, чтобы ты больше думал обо мне такое. Попробуем по-другому. Простишь? — Младший кивает, и я беру его за руку. Изящная ладошка, мягкие длинные пальчики. Такими не мечом махать, такие целовать нужно! — Просто, когда ты меня бесишь, я не знаю, что делать… — задумываюсь. — В общем, любого другого прибил бы за наглость. Но ты такую власть надо мной имеешь… — Какую? — спрашивает Изуна, проводя кончиком носа по щеке до уха, а я чувствую, что правая сторона начинает неметь. Сдается мне, что брат меня уже не слушает. — Я так скучал по тебе, — мурлычет он,— Кто тут еще власть имеет? Гляди, только коснулся меня, а я уже и растаял… — он гордо фыркает, — а ведь так ли выдать тебе намеривался! — И я скучал, грозный мой каратель. — Смеюсь в ответ. Моя рука ложится ему на талию, неровный вдох выдает меня с головой. Близость, даже такая невинная, нехило меня распаляет. У нас давно ничего не было, и это наталкивает на определённые мысли. — Даже показал бы как, но мне теперь как-то неловко в постель тебя тащить…— заявляю издевательски. — А меня не надо тащить, я сам приду, — насмешливо отвечает братишка, обжигая кожу дыханием. Кажется, у него на меня серьезные планы.

***

      На землю опускается мгла безлунной дождливой ночи. Гаснут фонари, затихает поместье, слышны только перекличка часовых на внешнем дворе да шум воды, стекающей по крыше. Я, развалившись на мягком футоне, ожидаю младшего, и, несмотря на прохладу, тело мое горит огнем. Одеяние давно распахнуто, пояс отброшен куда-то за ненадобностью, и очень хочется отправить туда же последнюю тряпку, неприятно давящую на возбужденный орган. Время еле тянется, каждая минута длится вечность, и поэтому, заслышав шажки в конце коридора, я начинаю нетерпеливо ерзать. «Ну, скорее.» Седзи раздвигаются, и в комнату прошмыгивает Изу, наговоривший мне с утра того, что и лишило покоя на весь день. Соблазнительно улыбнувшись, он заправляет прядь волос за ушко и без лишних слов сбрасывает с себя косодэ. Я давлю восхищенный возглас, всякий раз вызывающий у брата недоумение — «ну что ты там не видел»? Странно, что не понимает. Невозможно не любоваться молодым телом, гибким и горячим, не сходить с ума от взгляда, опускающегося все ниже. — Заждался, братик? — спрашивает младший с ноткой сожаления в голосе, опускается рядом и пошло облизывает губы, глядя на топорщащуюся ткань. Касается затвердевшего члена через одежду, тянет ее вниз и обхватывает ствол пальцами. — Чего молчишь? — говорит на выдохе, не сводя глаз с пульсирующей от возбуждения плоти, подразнивая мягкими движениями. — Так как же… — я сжимаю зубы, меня бросает в жар. Рефлекторно пару раз толкаюсь ему в ладонь, часто вдыхая. — Порывы свои… сдерживаю! Я ж. Несдержанный у тебя. Изуна убивает меня взглядом. Рука замирает, и он будто решает, стоит ли ему продолжать. Но, спустя мучительные полминуты, усмехается, принимаясь за ласки с новой силой. — Ну что ж, узнаем, сколько ты продержишься. Судя по всему, его это забавляет, и мешать ему совсем не хочется. Я закрываю глаза и откидываюсь на футон. Напрягаюсь каждой мышцей, чувствуя его поцелуи на животе, бедрах и наконец на влажной от смазки головке. Младший берет ее в рот, облизывает, посасывает, отпускает, чтобы провести языком по выступающим венам и снова обхватить губами. У меня вырываются стоны. Нет сил терпеть эту пытку, когда каждую жилку сводит и от тягучего удовольствия, и от болезненных ощущений требующего разрядки тела. Хочется больше, хочется быстрее. Хочется, чтобы он наконец перестал издеваться и впустил глубже. А через пару сладких причмокиваний и вовсе умолять его об этом. — Изу… мучитель! Вынуждаешь… У меня вдруг перехватывает дыхание, а мысли покидают голову от непередаваемого по своей полноте ощущения. Братик, наконец наигравшись, забирает член полностью, настолько, что я практически чувствую, как сжимается его горло. Давится, вдыхает и снова это делает, отчего перед глазами темнеет, а пальцы на ногах невольно поджимаются. Хочу это видеть, потому поднимаюсь на локтях, и мы встречаемся глазами. От возбуждения не то, что стонать, скулить хочется. — Малыш… еще… Изуна двигает головой, заглатывая глубже, но вскоре снова давится и выпускает меня изо рта с характерным звуком. Его щеки горят, то ли от извечного стыда, то ли от нехватки воздуха. Продолжает ласкать меня рукой, шарит второй в складках сброшенной одежды, что-то вынимая оттуда. До меня доходит едкий запах гвоздичного масла, и я, понимая, что это значит, в предвкушении облизываю губы: —Мой мальчик сегодня сам? Братишка улыбается, заводит руку за спину, жмурится, растягивая себя сзади, но вскоре начинает постанывать. Его язык скользит по моей плоти так увлеченно, что мне с трудом удается сдержаться и не кончить прямо сейчас. — Я скучал, ты же помнишь? — шепчет он, усаживаясь мне на бедра. Головка входит во влажное нутро, раздвигая хорошо смазанные стенки, младший хмурится, но принимает меня сразу. Начинает медленно двигаться, видно, что отвык немного, но, судя по выражению его лица, тому, как он закатывает глаза, опускаясь все быстрее и быстрее, малышу несомненно хорошо. — Не торопись… тише. Вот так. Я цепляюсь пальцами за его талию, ловлю темп. Наши тела движутся вместе, и вскоре комнату наполняют несдержанные стоны. Я забываю обо всем, полностью отдаваясь удовольствию, которое может дарить только этот сумасшедший. «Самурай должен держать чувства при себе, будь то боль, радость или огорчение…» — мелькает в голове на секунду, вызывая слабую усмешку. Ну да, попробуй тут удержать эмоции, когда на тебе скачет такой страстный любовник. Изуна знает, насколько он хорош, и откровенно позволяет любоваться собой во время процесса. Смотрит нагло, с выражением нескрываемого удовольствия на лице. Откидывается назад, опираясь на ладони, широко разводит ноги, показывая, как член входит в бледно-розовую дырочку, как плотно сжимают его крепкие мышцы. Раз за разом повторяет мое имя, выгибается, меняя угол, пока не начинает стонать в голос, а его тело внутри заметно пульсировать. — Ах... брааатик! Я впиваюсь ногтями в его кожу, когда Изу касаясь ягодицами моих бедер, садится на член полностью. Начинает двигаться, вперед-назад не выпуская из себя, вскрикивает от от каждого толчка навстречу, просит еще, и жар собирающийся внизу живота становится нестерпимым. — Да! да аники!.. Мне так хочется сжать это прекрасное тело, вбиться в него еще крепче, не отпускать до самого конца, но сказывается долгое воздержание, и младший не дает мне такой возможности. Я замечаю как плывет его взгляд, вздрагивают длинные реснички, приоткрываются алые, такие манящие губы. Он что то говорит беззвучно, сжимает меня сильнее, запрокидывает голову назад, и заливает мой живот упругими струями. — Еще немного.— Только и могу сказать я, прежде чем повалив брата на спину, и, закинув его ножки себе на бедра, снова оказаться в нем. В движениях не сдерживаюсь, дышу ему в шею, чувствуя, как немеет, как приятно тянет внизу. Изу немного придя в себя, обивает меня руками, выдыхает мне на ухо, доводя до безумия сладким шепотом: — Кончи в меня… прошу… хочу чувствовать там, внутри… Больше терпеть невозможно и я чувствую как падаю в бездну. Слышу хлопки о его ягодицы, ощущаю привкус крови на обкусанных губах, и едва ощутимую боль от царапин на коже. Стук пульса в висках глушит истошные мольбы не останавливаться, жар напряженного нутра сводит с ума. Я срываюсь на резкие рывки внутри дрожащего тела, и через пару минут меня наконец накрывает.

***

      Мягкие отблески домашнего фонаря блестят на влажных волосах, ложатся узором на голую спинку, отражаются от зеркала в резной массивной раме, сидя перед которым младший приводит себя в порядок. Без этого ритуала он спать не ляжет, только если устанет вусмерть или заболеет. Но сегодня он в прекрасном настроении, а потому, мурлыча под нос что-то веселое, продолжает расчесывать и без того гладкие пряди, перебирать их пальцами, обмазанными розовым маслом, лишь иногда поглядывая в мою сторону. Я лежу на смятой постели, думая о предстоящем дне, не в силах даже толком одеться. После близости, когда потребность в плотских утехах удовлетворена, в голову снова начинают лезть тревожные мысли, и это сильно сказывается на моем состоянии. Завтра нужно отчитаться отцу, а что делать, и какое решение принять в отношении преступниц, ума не приложу. С одной стороны, он прав, иметь собственный отряд шиноби — дело верное, но с другой, не имею представления, как со всей их шайкой договориться. А главное, где взять уверенность, что бродячие наемники будут верно служить клану, а не сбегут к новому хозяину, у которого кошелек потолще. Думаю просить совета у Изуны, но очень не хочется отрывать брата от его медитативной деятельности. Благо он сам начинает разговор, глядя на меня в отражении зеркала. — Чем недоволен уважаемый старший? — улыбается мой мальчик, смахивая подсохшую прядку с лица. — Я же так старался! Сидеть вон толком не могу! — и правда, сейчас замечаю, что он, поджав под себя ноги, сидит чуть наклонившись набок. Еще не хватало! Только собираюсь что-то сказать, как Изу на меня шикает: — Нет-нет! Не начинай! Я в порядке, мне все нравится. Чувство такое, знаешь… хотя не важно. Расскажи лучше, чего ты-то такой хмурый? Хотя ты пожизненно хмурый, — заключает он, снова взявшись за гребень. — Ну-ну, — хмыкаю я, и, подозрительно покосившись на младшего, продолжаю, — отца слышал? Выдал он мне задачу, не знаю, что делать. Завтра надо принять решение: или девок казнить, или как-то договориться. Но договариваться они не желают, да и я им не доверяю! А шанс все-таки упускать не хочется. Изуна оборачивается ко мне лицом, берет тонкую палочку, и, обмакнув ее в пузырек с чем-то вкусно пахнущим, проводит по шее, оставляя ароматную жидкость на покрытой багровыми отметинами коже. Самодовольно следит за тем, как я нервно сглатываю, когда маленькая капля скользит по его груди ниже. Я отвлекаюсь на это, но все же вижу неестественный интерес к моему вопросу, который он пытается скрыть. Интерес такой, будто он ждал этого разговора. — Что могу тебе сказать, — братишка подсаживается ближе, и нежный запах, раскрывшийся от тепла его тела, начинает ощущаться во всей красе. — Иметь шиноби среди людей, верных клану, было бы прекрасно. И это поручение ты должен исполнить! — говорит он тоном, не терпящим возражений, а я успеваю заметить в его взгляде затаенную хитрость. Что-то тут нечисто. — Проблема в том, что они и слушать тебя не желают. Еще бы! — продолжает младший, фыркая, и принимается гладить меня по плечу. — Одна из них о смерти умоляет, до того ногу раздуло! Твоя заслуга, между прочим. Вторая проклятиями сыпет. Так что я, конечно, не уверен, что миром решить получится, — вздыхает он, но тут же снова тянет улыбку, — но одна идея у меня все же есть. Так и знал! Опять что-то задумал! И я ведь только расслабился, только понадеялся, что никаких выкрутасов от Изуны в ближайшее время не ждать! Рано радовался, выходит. — И что ж за идея у тебя такая? — напрягаюсь я, ожидая в общем-то чего угодно. Братик, заметив это, хихикает. — Да не дергайся ты так! Просто позволь мне этим заняться. Уж поверь, в переговорах и дипломатии я хорош. Я задумываюсь. В общем-то, он прав. Умеет парень к себе людей располагать, может, и правда лучше ему вербовкой заняться. Вот только что он предложить собирается? — А в чем план-то? — спрашиваю я недоверчиво. Хмурюсь сильнее, выслушивая его затею. Все оказывается просто. Девку раненую наши лекари подлатают, а так как в наемники ей с такой ногой путь закрыт, останется она у нас прислуживать. А вот сестра ее, проникнувшись к доброму отношению, станет работать на наш клан, занимаясь своим нелегким ремеслом. На вопрос, зачем ей это делать и отчего не сбежать, Изуна снисходительно объясняет, что бежать ей некуда, а раз сестренка в порядке, то выходит, и делить нам нечего. Убеждает меня, что это определённо сработает. Стоит двоих прикормить, как и другие объявятся. Я не знаю, что ответить, вроде и логично все, но что-то мне не нравится. Хотя, попробовать можно, казнить куноичи всегда успеется. — Еще одну вещь мне поясни, — прерываю я поток убеждений, — тебе-то это на что? Будто дел между тренировками и бесконечными бумагами мало. Неужто велик интерес дорогому брату помочь? — В самом деле… -заминается Изу, — есть еще кое-что. — Да? И что же? Младший замолкает, поправляя пояс, будто храбрости набирается. Но в итоге заявляет: — Хочу, чтобы куноичи меня тренировали. — Чего?! — я резко сажусь на футоне, глядя на брата в упор. Не пойму, он шутит так? Вот это новости! Куноичи сына даймё тренируют! — А что, нормальных тренировок мало? Во всем поместье нет ни одного воина, ни одного наставника, которые как полагается… — Да не в том же дело! — перебивает братец, сверкая глазами. — Что толку-то? Не выходит у меня так же! Силы недостает да выносливости! За тобой с трудом поспеваю, и это ты меня еще жалеешь. Знаю, что жалеешь! — Не жалею я тебя! — повышаю тон, но вспоминая об утреннем обещании, все же выслушиваю. Хотя признаться, дается это сложно. Прямо хочется мозги на место вправить и убедить не позорить семью. Выдумал же! Он явно чувствует мое настроение, хоть я и сдерживаюсь, как могу, а потому слова подбирает. — Ну не выдался я ни ростом, ни сложением. Тяжко мне на равных биться, а всю жизнь плестись в хвосте под твоей опекой, прости уж, но не хочется, — говорит Изу с обидой в голосе. — Да и сам видишь, что вокруг делается. Сколько угодно отрицай опасность, но не сегодня-завтра опять война начнется. Пока мы тут пируем, полстраны голодает. Невесть во что выльется. — Не говори об этом, — мрачнею я. И в самом деле, думать об этом не желаю. А еще хуже о том, что братик как раз в том возрасте, когда к военному делу напрямую приобщаются. И правда, не для него это все. А я сам себе противоречу, выходит. — Не знаю, Изуна. Увидит отец, чем ты вместо кэндзюцу** занимаешься — наследства лишит, — пускаю в ход последний аргумент. И впрямь, представляю лицо Таджимы, когда он поймет, что младший вместо того, чтобы традиционные навыки совершенствовать, решил с пути свернуть. — Зачем мертвому наследство? — он опускает взгляд, но не сдается. — Да и от меча я и не думал отказываться. Просто научиться не силой брать, а изворотливостью. Хитростью. — Да ты этому сам кого угодно научишь, — я падаю назад, снова морщась от ноющей боли. Саднит старая рана, не унимается. Молчу, а ненужные откровения наружу так и рвутся, и потому я просто поворачиваюсь спиной, не имея желания продолжать разговор. Брат тоже не говорит ни слова, гасит фонарь, и ложится рядом. Целует повыше лопатки, и, зарывшись в мои волосы носом, вскоре спокойно засыпает. А вот у меня сна ни в одном глазу. Размышления нещадно терзают и без того тяжелую голову, и я никак не могу от этого отделаться, хотя устал смертельно. Ворочаюсь, пока не получаю коленом в бок от ворчащего виновника моих страданий. И вроде ничего плохого в том, что Изуна возьмет на себя такую ответственность. Он достаточно собран и рассудителен, чтобы чем-то подобным заниматься. Да и дело с наемницами скользкое, чужому человеку не доверишь. А вот задумка его, чтобы девки навыкам своим обучали, конечно, ни в какие ворота. Самурай — пример воина для общества, даймё и его сыновья — пример всем самураям. И тут такое. Да отец нас обоих вздернет, у него вон Куро теперь есть, можно непутевых сыновей не жалеть. Хотя, конечно, всегда есть лазейка. Что там в кодексе говорится? Изу урчит во сне. Беспечность на его хорошеньком личике заставляет сердце сжаться. А ведь он прав, как ни пытайся отгородиться от действительности, никуда от нарастающей угрозы не деться. Война везде найдет, куда ни беги, разница лишь в том, будешь ли ты к ней готов. Тут же вспоминается, с какой яростью на меня наступала девка с ворованным вакидзаси. Умелые выпады, контроль над ситуацией и ярая смелость в глазах. Если научит брата так же уворачиваться, и что немаловажно, правильно отступать, шансов у него будет больше… «Что ж. Отец меня прикончит» — думаю перед тем, как наконец заснуть.

***

      С рассветом мы отправляемся к городской тюрьме — высоченной башне, построенной еще во времена нашего прадеда. Обнесенная рвом, с бойницами и проемами на верхних ярусах, где держат высокородных преступников, и глухими стенами внизу, где находятся камеры простолюдинов. Нам же нужно еще ниже, туда, где ждут своей участи смертники. Сезон цую*** начался, на улице моросит мелкий дождь, серые тучи скрывают солнце, но местным обитателям нет дела до небесного светила. Его лучам все равно не пробиться через сырые стены темницы, где слышны стоны приговоренных, стоит ужасный смрад, и пищат шныряющие под ногами крысы. Я прохожу вдоль ряда камер, чувствуя, как мерзнут промокшие ноги. Изуна бледнее обычного, идет чуть впереди меня, тихо ругается, переступая вытащенные грызунами объедки, стараясь не смотреть по сторонам, не обращать внимания на протянутые в мольбе руки. Отпрыгивает, как испуганный кот, чуть не роняя фонарь, когда один из заключённых все-таки умудряется дотянуться рукой до его одежды. — А ну не сметь! — рычит на несчастного братишка, с презрением отряхивая уголок синего кланового хаори. Переводит взгляд на меня, и, заметив ладонь на рукояти вакидзаси, качает головой. — Идем. Я усмехаюсь и опускаю руку. Грозный какой. Спеси как в дочери императора. Ну что тут поделать, сам избаловал. Следую за ним молча, меня страдания преступников не задевают — и не такое видел. Изу же, брезгливо морща носик, доходит почти до конца коридора и наконец останавливается. — Эта, кажется, — фонарь в его руке подсвечивает заплывшее от побоев лицо, видно палач накануне знатно развлекался. Руки куноичи связаны за спиной, слипшиеся волосы закрывают один глаз, точнее то, что от него осталось. Разбитые губы тянутся в неестественной улыбке, и от этого зрелища даже мне становится не по себе. — Этот голос… — хрипит она, — опять котеночек пожаловал. Что, мало ты над нами глумился? — Ты что сейчас… — начинаю я, но Изуна поднимает ладонь, прося остановиться. Я глубоко вдыхаю, стараясь сдержать гнев. Ну какой он этой вшивой девке «котеночек»?! И что значит «опять пожаловал»? Он что, уже был здесь? — Я все потом объясню, ладно? — полушепотом отвечает братец на немой вопрос в моих глаза, и, присев рядом с искалеченной девушкой, двигает фонарь ближе. — Я здесь по делу, некогда мне над тобой потешаться. — Какое дело еще? — куноичи сплевывает кровь и задирает голову выше. Вся переломана, а до сих пор выделывается. — Тебе говорили уже, нашему клану нужны шиноби. И я здесь, чтобы договориться. В ответ девица заходится смехом. Изу терпеливо ждет, когда это нелепое представление закончится. — Опять о свободе петь начнешь, — наконец отсмеявшись продолжает она, — о пути, о помиловании, да? — девушка резко подается вперед, вглядываясь в лицо брата единственным глазом, — чтоб Хито служила вам? Тем, кто мою сестру измучил, отказавшись просто добить?! Псам плешивым, которые меня пытали?! Не за ту ты меня держишь, котенок! — она закашливается, давится кровью, обессилевши, упирается лбом о стальной прут, — Считаешь, все купить можно?! Думаешь, я вам, сучьим душам, продамся?! — Все продается. Дело лишь в цене вопроса, — философски замечает Изуна. — Я готов предложить то, от чего ты вряд ли сможешь отказаться. — Цену ты называл. И этот, — кивает на меня, — тоже называл. Так вот, Хито лучше в застенках помрет! — В этот раз я не предложу тебе ни рё, — продолжает брат спокойно, — цена за твою верность клану будет выше. Жизнь твой сестры — вот что я готов дать тебе. — Сестра-то причем? — вскидывается девка, а братик, почуяв, что жертва клюнула на его хитрость, рассаживается вальяжней. Ох и возмущений потом будет из-за запачканной одежды, но видать для его игры это важно. — Я видел ее только что. Нога совсем плохая, — не обращая внимания на вопрос, начинает младший, — чернеть начала. Жар страшный, а запах-то, как от недельного мертвеца. Еще немного, и уже ничего не поделаешь. Сгниет заживо, яд трупный тело изнутри выест, глаза вылезут, кожа лопнет… — Прекрати… — шипит куноичи. Вид у нее жуткий, настолько, что невольно тянусь к оружию. Уверен, если б их с братом не разделяли прутья клетки, та перегрызла бы ему горло. — И вроде смерть стала бы спасением, но казнить не велено, — Изу разводит руками. — Придется ей мучаться, пока ты тут в гордость играешь. — Чего тебе надо?! — вскрикивает наемница, из последних сил стараясь подняться на коленях. — К чему этот шантаж?! Сломать хочешь? — Договориться. Глупая совсем? — издевательски вопрошает братец. — В нашем распоряжении лучший лекарь южных земель. Он еще может помочь, если ты, конечно, сотрудничать согласишься. — А если она не выживет? Умрет в муках? Тогда что? — шипит девица. Вопрос резонный, рана плохая, и гарантию даже Широ-сан не даст. Думаю сказать Изуне, что делать ставку на одно выздоровление не лучший вариант, но стоит мне открыть рот, как я ловлю его умоляющий взгляд. Еще перед тем, как выйти за пределы поместья, мы договорились, что брат сам проведет переговоры. Я обещал довериться и не встревать, но тогда еще не знал, насколько плохи дела у второй куноичи. — И чего? Если помрет, как тогда петь будешь? — принимается язвить наемница. — Опять деньги предложишь и о своих глупостях рассказывать начнешь? — Ой ладно, плевать я хотел, — прерывает ее Изуна, будто исход сделки не имеет значения. В его тоне безразличие, если не сказать скука. — Думал, ты пожелаешь сестру-то с того света вытащить. А оно тебе и нужно, выходит, — он притворно вздыхает. — Зачем ты за ней возвращалась только? Бежала бы тогда и бежала, раз тебе настолько ее жизнь неинтересна, — тянется к фонарю и, поднявшись на ноги, обращается ко мне. — Идем, уважаемый старший брат. Прости, что время твое отнял на разговоры с жалкой чернью. — А ну стой! — кричит куноичи и тут же давится кашлем. Братишка поворачивает к ней голову, и даже в тусклом свете фонарей, видно, как блестят его глаза. —  Подожди! Я ведь еще… не дала отказ! — хрипит она, и снова закашливается. — Если у Каи есть шанс… — А нам эта полудохлая точно нужна? — фыркаю я, подыгрывая брату. Он будто задумывается, и в итоге изрекает: — На ее счет не уверен. Но если еще кого притащит…  — Стойте! Что ж вы за собаки-то! Псы паршивые! — девка, корчась выдает очередное ругательство. Прям пункт у нее на четвероногих. — Дайте слово, что поможете Кае! Что Кая выживет! И Хито будет вам прислуживать. Хито знает, где искать остальных! — Вот как? Тогда нам есть, что обсудить, — мягко отвечает ей Изу, — но прежде, чем перейдем к переговорам, хочу, чтобы ты кое-что уяснила, раз и навсегда запомнила. Готова? — куноичи кивает, и брат уходит в разнос. — Я тебе не котенок, псина или кто там еще! Ко мне обращаешься Изуна-сама, и никаких исключений! Я не потерплю неуважения к себе! — резко кидает он. — А главное — к моему уважаемому старшему брату, молодому господину! К нему обращаешься Мадара-сама, глаз на него своих наглых не поднимаешь и ни жестом, ни голосом не смеешь проявлять неучтивость! Поняла меня?! — повторяет брат отцовские слова, которые сотню раз за жизнь слышал. — Замечу хоть раз, что смеешь от правил отступить, сестру твою в соседнюю клетку истлевать кину! Глядеть на это до самой смерти заставлю! — Изуна-сама… — выдавливает она из последних сил и безвольно оседает на пол. — Вы только сестричке помогите. Пока она жива — Хито Ваша. Как изволите… так и стану Вас… называть, — девка заваливается набок и затихает. — Пора заканчивать, — говорю я, понимая, что просидевшая невесть сколько без воды избитая куноичи сама в любой момент может отойти к предкам. Тогда уже совсем на эту затею рукой можно махнуть. Братишка соглашается, еще раз подсвечивает камеру, и убедившись, что она еще жива, быстро направляется на выход. Я тоже спешу покинуть это место, дышать здесь совершенно нечем, да и промедление не играет нам на руку. А еще меня терзает неясное предчувствие, и это серьезно беспокоит.

***

      — Итак, а теперь позволь узнать, как так вышло, что твой визит был не первым? — спрашиваю я брата по возвращении в поместье. Долго ж я держался. — Ты что же, паршивец, не получив моего позволения, договариваться пошел?! Изу отводит взгляд и вздыхает. Думаю, что сейчас моему тону возмущаться начнет, взвинченный он все еще после утра, проведённого в темнице. Но он вдруг меняет недовольство на лице на теплую улыбку и будто не думает высказывать мне за претензии. — Прости, братик, сразу после суда выпал мне шанс с наемницами поговорить, и я не мог им не воспользоваться, — невинно хлопает глазками младший, — разузнал обо всем. Понял, что деньгами не возьмешь, решил другим брать. Но ничего без твоего ведома не делал. — Да что ты, «котеночек», совсем ничего не делал? — уже готов сорваться я. Помня обещание, держусь, хотя и на грани. Подумать только, он уже все спланировал, причем за моей спиной! — Вот скажи, когда ты ко мне в постель ложился, целью твоей одобрение было получить?! Видя мое состояние, негодник решает задобрить. Берет за руки, наклоняется, чтобы поцеловать кончики пальцев, и виновато поднимает на меня полные любви глаза. — Не говори так, желание мое искренним было, — щеки Изуны трогает румянец. — Просто я не мог предложить тебе что-то, в чем абсолютно не уверен, — говорит он мягко, все так же склонившись, отчего кажется еще меньше. — Потому раздобыл немного информации, понял, на что и как давить. В итоге получилось ведь? Я смотрю на него грозно еще какое-то время, но буря в моей голове утихает. Братик выглядит таким расстроенным, будто и правда переживает, что сделал что-то не так. А я будто снова им недоволен, хотя со своей задачей он справился. И вроде хочется отчитать это притихшее создание, а язык не поворачивается. — Ладно, только ставь меня впредь в известность, чтоб я не истолковал твои действия… как-то не так, — и отнимаю одну руку и, притянув Изуну к себе, целую в лоб. Он улыбается до ушей и виснет у меня на шее, хотя кругом полно лишних глаз. Ну что за ребенок? Однако я его не отталкиваю, а наоборот, легко обнимаю за плечи, так чтоб этот жест со стороны казался абсолютно невинным. На душе как-то смутно. Вроде и ссоры избежали, но все равно чувство такое… что где-то меня обманули.       Долго бездельничать нам не дают. Не успеваем справиться о том, куда отвели куноичи и когда лекарь примется за дело, как на меня налетает слуга отца. Чуть ли не слезно просит немедленно явиться к нему и брата прихватить. Изуна, услышав это, обреченно вздыхает. Боится, бедняга, да и мне отчего-то тревожно. У Таджимы людно, даже слишком. Во внутреннем дворе собран весь командирский состав, самураи высшего ранга ожидают приглашения даймё, и, судя по всему, отец тянет из-за нашего отсутствия. Я чувствую напряжение, слышу тихие разговоры и оглядываюсь по сторонам, замечая крайнюю обеспокоенность на лицах бывалых воинов. Неужели в наш мирный край тоже пришла беда? Или пора готовиться к войне? Изу еще бледнее, чем утром, старается храбриться, но все же нервно дергается, то и дело поправляя оби, будто меч на нем болтается как-то не так. Его глаза наполнены ужасом, и он только что не дрожит, переступая порог отцовской резиденции. — Просто молчи. Что бы он ни сказал, — успеваю шепнуть младшему, прежде чем мы останавливаемся у сёдзи. — И где вас носило?! — начинает Таджима, стоит нам оказаться внутри. — Почему я вынужден вас ждать? — Исполняли твой приказ о найме шиноби, — пытаюсь ответить, но очень быстро понимаю, что зря. Судя по выражению его лица, быстро покрывающемуся красными пятнами, сейчас начнется. — Утром ты сказал мне, что это дело Изуны! Он взялся, он и должен исполнять! — повышает тон отец. — Что, один с девками не сладил бы? Обязательно личную охрану следом таскать?! — делает паузу, гневно сверкая глазами. Даймё сегодня явно на взводе и отрывается, как всегда, на нелюбимом отпрыске. А я и помешать этому не могу. — Неужто ты настолько бесполезен, что тебе даже готовое дело доверить нельзя?! — продолжает он отчитывать братишку, причем с особым пристрастием. Я особо не вслушиваюсь. Жду, когда родительский гнев иссякнет, и мы наконец услышим, к чему тут столько народа собралось. А вот Изу ловит каждое слово, вздрагивает, теребит край хаори пальцами, боясь вдохнуть лишний раз. Бедный мой мальчик. — Еще хоть раз услышу, что ты брата от дел отрываешь, вышлю подальше! Будешь в старом поместье у границ жить, раз от тебя здесь толку нет! — не успокаивается Таджима. Младший стискивает зубы, костяшки на его пальцах белеют, до того сильно он сжимает руку. — А ты, — обращается уже ко мне, немного остыв. Встречается взглядом с моим, безразличным, и это безразличие, судя по всему, снова его взбешивает, — а ты головой за его затею отвечаешь! Вызвался быть братику наставником — вперед! И попробуйте только не справиться! Я склоняю голову в знак согласия, хотя звучит это все абсурдно. В дела с шиноби меня вмешивать нельзя, но я за это головой отвечаю. Служба, одним словом. Заканчивает отец обязательной нотацией о примере другим, чести семьи и клана и необходимости чтить кодекс. Только после этого он наконец позволяет войти остальным, чтобы перейти к сути дела. — Впустить! Слуги, услышав приказ, раздвигают седзи. Просторная комната, почти не обставленная мебелью, не считая шкафа с бумагами и низкого чайного столика, быстро заполняется людьми. Клан Нохара, Хозуки, Кагеро, даже представители клана Сарутоби. Выходит, даймё собрал не только собственных воинов, но и вассалов. Значит, дело дрянь. Мой Изу, явно потрясенный происходящим, осторожно перемещается в дальний угол, уступая место в середине. Усаживается на татами под гербовым знаменем и делает вид, что его здесь нет. Я же не двигаюсь, спокойно ожидая, когда все рассядутся по местам согласно рангу, готовлюсь услышать тревожные новости. — Ко мне пришла весть от сёгуна**** и прямой его указ, — начинает Таджима, оглядывая собравшихся. Делает многозначительную паузу, давая понять всю серьезность дела. Я прикусываю губу изнутри. Только бы не вести о войне! Отец продолжает: — В скором времени наследник нашего императора женится на дочери императора Воды. Союз династический. Все это очень серьезно скажется на политике обеих стран. Я выдыхаю. Прекрасно, не война значит, хоть восстания и возможны. Когда-то были у нас пограничные конфликты, но вряд ли из-за этого народ решит поднять серьезный шум. — Весть благая. Но нас могут ожидать трудности, к которым мы должны быть готовы, — слова даймё больше не напрягают, уж с императорской помолвкой справимся. Эскорт, личная охрана. Не страшно, наоборот почет. Я уже почти расслабляюсь, но то, что слышу дальше, вызывает во мне такую бурю негодования, что на мой громкий вздох оборачивается половина присутствующих:  — Свадебным подарком госпоже Воды станут спорные речные земли. — Что?.. — Речные земли?! — Учиха-сама! Поднимается шум. Мало кто может смолчать, и я как раз из числа тех, кому неймется высказать свое мнение, хотя за такое положена казнь. Думается мне, император умом тронулся, а сёгун, имеющий реальную власть, вместо того чтобы его образумить, поддерживает! Страну лихорадит, народ находит себе героев, готовых идти против власти, а эта самая власть землей разбрасывается! И ведь не безродной северной, опустошенной западной или выжженной восточной. Пусть невесть какой, но все же южной! Небогатой из-за частых паводков, но и там растет рис и стоят наши деревни! — Вижу, вы возмущены, — пресекает разговоры отец, — но я напомню, что приказ сёгуна не обсуждается! Наши земли на границе с Водой, недовольные положением дел пойдут на Юг, здесь станут соратников искать, и мы обязаны подавить возможные восстания. Найти и показательно казнить зачинщиков. Это наш долг перед господином! Любой несогласный идет против даймё и будет казнен! Смотрит Таджима прямо на меня, известного любителя нарушать приказы или исполнять их по-своему. Я в итоге отвожу взгляд. Есть вещи, которые оспорить невозможно.

***

      — Ну что ты так расстроился? Не привык еще разве, что отец угрозами кидается при любом удобном случае? — спрашиваю младшего, наблюдая, как он пытается укачать моего сына. Акира, чувствуя, что дядька сегодня дерганный, засыпать отказывается. Тянет его за волосы, но Изуне будто бы все равно. — Выслать он меня еще не грозился, — тихо отвечает брат, вырывая спутанную прядь из цепких ручонок. Сын снова начинает капризничать, а я в очередной раз ловлю себя на мысли, что они чертовски похожи. В Аки ничего моего нет, а вот малыша Изу в младенчестве он действительно напоминает. — Ну чего ты не спишь? Ночь на дворе! — братишка гневно сводит брови, глядя на ребенка, который вдруг начинает смеяться, — смешно ему! К бабуле хочешь? А нельзя! Ее лечить будут, так что спишь с нянькой! Я тяжело вздыхаю. Снова тревожно на сердце. И дело не только в размышлениях о грядущем конфликте, если не гражданской войне. Что говорить о внешних проблемах, когда в родном доме куда ни глянешь, везде беда. — Ты ж понимаешь, что я ему тебя никуда отослать не дам? — я подсаживаюсь ближе и обнимаю его за талию. Мы здесь одни. Женщины заняты приготовлениями для мамы, другие слуги в эту часть поместья не заходят, а потому можно не дергаться из-за каждого шороха. Изуна не торопится мне отвечать. Напевая песенку, знакомую нам с рождения, успокаивает ерзающего на руках Акиру, и, признаться, от его нежного голоса меня самого немного разморило. — Летняя звездочка, почему ты красная… маленькая звездочка, мне снился грустный сон… Я тяну к нему руку и глажу по волосам. Наивный мальчик, расстроен пустыми обещаниями сослать куда подальше. А тем временем угроза над нами куда серьезнее, но братишку это не беспокоит. Не знает он, что это такое. И как же я хочу, чтобы не узнал подольше. — Тяжелый день, да?.. — зевает он, кладет голову мне на плечо и прижимается крепче. Ребенок притихает, и, не желая его разбудить, братик говорит еле слышно: — Отец так кричал. Страшно было, если честно. — Не бойся ничего. Не на тебя он зол, — успокаиваю, поглаживая по руке, — зол на сёгуна, на императора, как и все мы, — говорю ему на ушко, чтоб никто не услышал ненароком, — но отец этого никогда не признает, и никому признать не позволит. Он великий даёме Юга. Тот, на кого мы равняться должны, чтобы верно исполнять обязанности. А наше дело — служба. Вечная служба господину, какой приказ бы он ни отдал… Сам задумываюсь над сказанным, хоть все это простая истина: самурай не должен предаваться пустым размышлениям, не должен обсуждать приказы, не должен трястись над своей шкурой. Находясь перед выбором жить или умереть — смело выбирать смерть. Преданно служить хозяину, сложить за него голову при необходимости и без малейшего промедления. У самурая нет иного выбора и не может быть иного пути, только если судьба не уготовила стать грязным ронином. Но пусть боги спасут нас от такой участи. — Кодекс… — говорит Изу полушёпотом. Замолкает, и мы сидим в тишине какое-то время, слушая песни цикад и вой собак где-то вдали. Становится спокойнее. Этому способствует прохлада ночи, терпкий аромат цветов, распустившихся в свете новой луны, и тихое сопение задремавшего Аки. — Нии-сан, — братик вдруг целует меня в щеку, — не бросай меня… ладно? — просит он дрогнувшим голосом, будто может быть как-то иначе. — Никогда… — я не успеваю толком ответить, как ночной воздух разрывает крик. Кричит женщина, истошно, ненадолго затихает и снова принимается вопить, будто ее режут. Конечно же, сын мгновенно просыпается, хлопает глазами, морщит нос, но не хнычет. — Да мать!.. — Изу кроет девку знатной руганью, будто еще минуту назад не урчал мне на ушко. — Ну-ка подержи своего сыночка! — он вручает мне ребенка и поднимается на ноги. Одергивает одежду, попутно проклиная несчастную, пока я вспоминаю, как правильно держать младенцев. Акира же, поняв, что его взял кто-то другой, почти незнакомый, заливается громким плачем. Я, сто лет ни с кем не нянчившийся, беспомощно смотрю на брата, который, надевая дзори*****, явно намеревается выдать нарушителям покоя. — Ну чего? — спрашивает он, натягивая второй сандаль. Закатывает глаза и протягивает руки, чтобы я мог передать верещащего Акиру с крыльца. — Какой ты… непутевый, а! Ну умеешь же с детьми обращаться, я-то знаю! На личном примере, можно сказать! — Он просто меня не любит, — ворчу я, глядя, как легко Изуна успокаивает ребенка. — Это ты его не любишь! — парирует младший, а я ничего ему не отвечаю. В этом он прав, я ни черта к сыну не чувствую. Говорят, что любой родитель любит своего ребенка просто по факту его существования, но на примере собственного отца знаю точно — это не так. — Не начнешь с сыном возиться, ко мне не подходи! — заявляет он, пытаясь отвлечь малыша. — Ну тише, тише! Только же усыпил! Ну что ж Вы, Широ-сан, так со мной поступаете! — Широ-сан? — переспрашиваю я с раздражением, и тут же до меня доходит. Он ведь должен был рану куноичи вскрыть и прочие медицинские процедуры провести. — А чего он на ночь-то? — Говорит, что если девку сейчас же не препар… препартировать… — заговаривается Изу, — не разрезать, короче! То до утра не доживет. — Ясно. Орать до зари будет, — недовольно фыркаю я. — Да лишь бы выжила, — вздыхает братик, — все мои договоренности только на ней и держатся. Помрет, и все! Вышвырнет меня отец, — уже совсем мрачно. — Не вышвырнет, не позволю, — обещаю я. Но на самом деле как договариваться с Таджимой, если Изуна проколется, не знаю. Идти против даймё, вслед за братом в изгнание оправиться? Или может, верить, что отец не всерьез это? Вроде как не до таких глупостей, но кто его знает. Как бы к границе не сослал.