***
Рассвет мы встречаем у святилища Кагуцути-но ками*, божества-покровителя Юга. Традиционно перед долгой дорогой и ответственным заданием представители нашей семьи посещают святую землю, прося помощи и защиты великого пламени. По пути к месту поклонения нас сопровождает отец, сетующий на сырость, от которой ноют кости, и двое слуг, несущие щедрые подношения. Изуна, невыспавшийся, но счастливый, спешит поскорее вознести молитвы, я же плетусь следом, сам страдая от ломоты в теле, но молчу, не желая сойти за старика, подобного даймё. Святилище древнее, возведенное еще в эпоху покорения народов, когда страна Огня представляла собой кучку воюющих кланов. Вдалеке виден храм, к которому через укутанные вереском тории ведет дорога из камней. Статуи-хранители, вытесанные, как говорят, из упавшей звезды, молчаливо оберегают границу человеческого и божественного. Тишина и особая аура этого места располагают к высокопарным размышлениям о мире, добропорядочности, морали и человеколюбии. Даже не верится, что святилище цветущих садов — дом для такого воинственного божества. — Молите о силе и наставлении, пусть огонь ослепит ваших врагов, пусть опалит подстрекателей, — говорит отец, останавливаясь у алтаря. Мы с Изу остаемся немного позади, слуги же относят подношения монахам. — Священное пламя хранит лишь крепких, как сталь, иных, — бросает взгляд на брата, — обращает в пепел. Иные не должны носить фамилию Учиха! Еще поворчав на младшего для порядка, даймё принимается молиться. В такие моменты мир для Таджимы перестает существовать. Он замирает, сложив ладони, и глядит прямо перед собой. Никто не знает, о чем он просит, известно лишь, что без дела отец никогда не потревожит покровителя. Я же не могу сосредоточиться, в отличие от сонного, но до невозможности радостного Изуны, который горячо молится, закрыв глаза, улыбаясь при этом до ушей. Его просьбы беззвучны, но по губам можно прочесть, чего он так страстно желает. Думается мне, в этом святилище давно не было настолько рьяного почитателя. «Самый прекрасный самурай Юга. Так ведь, ками-сама?» Засмотревшись, я окончательно теряю суть того, о чем просил божество и ловлю себя на мысли, что никогда прежде не видел брата таким счастливым. А ведь баловал его как мог, дарил шелка, расшитые дорогими нитями, масла и украшения для его прекрасных волос, парные мечи, изготовленные лучшими мастерами Юга, айкути*, обошедшийся мне двумя ценными военными трофеями. Но ничто прежде не вызывало в нем такого довольства, как предстоящая поездка. Интересно, что он ожидает там увидеть? — Помните о главном, о чести и имени клана, — наставляет нас отец, отойдя от священного камня. — Опозорившись на глазах у людей сёгуна, следует смыть свой поступок кровью, — продолжает стращать он, — и никак иначе. Принять смерть как полагается — лучше, чем покрыть себя позором. — Даймё многозначительно на нас смотрит. Изу вздрагивает, явно воспринимая все сказанное прямо, я же ощущаю скрытое в словах Таджимы предостережение — «не попадайтесь им на глаза, если что-то наворотите». — Не стоит беспокоиться, — склоняюсь я, пряча ухмылку. С отцом вообще всегда так, любит он излишне преувеличивать масштаб проблемы. Говорит, это нужно для того, чтобы люди серьезнее относились к делу. — Я позабочусь обо всем. Ни я, ни брат своей чести не замараем, — продолжаю спокойно. Знаю, что отчасти он прав, и нужно держать ухо востро, а потому в тоне моем ни грамма притворства. Дома перед отъездом нас ждет еще одно дело, и на мой взгляд, это важнее всяких приготовлений. Мне, да и Изуне тоже, очень важно получить мамино благословление, увидеть ее перед пусть и недолгой, но разлукой, удостовериться, что не держит на нас никаких обид. Хотя кажется, со своей безграничной любовью к семье, хозяйка поместья не способна таить зло на кого-то из родных. И увидев ее, я сразу понимаю, что абсолютно прав. — Я вас ждала! — Мама встречает нас счастливой улыбкой. Сегодня она в хорошем настроении, несмотря на то, что слабеет с каждым днем. На руках держит дремлющего Куро, который, несмотря на шум вокруг, тихо сопит, посасывая палец. Рядом с ней сидит Акира, внимательно изучающий расписную куклу кокэси*. — Ну вот, все мои дети в сборе, — сияет матушка, когда мы с Изу опускаемся рядом. Аки, отложив игрушку, смотрит на меня исподлобья. Не нравлюсь я этому ребенку, хоть ты тресни. — Вот, зашли перед дорогой, — отвечаю я и замираю, позволяя ей пригладить мои вечно торчащие волосы. Изуна чмокает маму в щеку, забирает у нее открывшего глаза Куро, я же пытаюсь взять на руки сына, но он тут же начинает хныкать. — Характером в тебя пошел, — смеется мама и жестом подзывает служанку, давая указания принести чай, — ты такой же вредный был. Только не плакал почти, но на руках тоже не сидел, — вздыхает она, — а как ходить научился, так совсем с тобой не сладить было. Убегал в сад, прятался… — Я фыркаю, Изу хихикает, а вот у мамочки на глазах наворачиваются слезы. — Такой серьёзный с самого детства, самостоятельный. Крепкий и смелый! Чего удивляться, что вырос великим воином, прославившим клан на четырехлетней войне? Смотрю и сердце от гордости разрывается! — всхлипывает она, стирая улыбку. — Ну, чего плакать? — говорю смущенно, не знаю я, как на слезы реагировать. Братик же двигается ближе, прижимаясь к ней. Мама вытирает влажную щеку и кладет голову на плечо Изуны. — И младший вон какой красавец! В доспехах, с огнем в глазах! Ну чего еще я могла желать? — она берет Изу за руку и снова обращается ко мне: — Береги его, помогай. Пусть сёгун узнает воинов клана Учиха, пусть помнит, что нет среди его вассалов никого вернее сыновей даймё! Я принесла подношения богине Инари*, пусть она хранит вас обоих, не допустит беды… — Не переживай, мы вернемся скоро, — улыбаюсь я. — За любимого сына тоже не волнуйся, — двигаюсь ближе, оказавшись в опасной близости к недолюбливающему меня Акире, который, нахмурив брови, бьет меня игрушкой по руке. Вид у него такой, будто кровного врага увидел. Суровый малец! Мама наконец смеется и снова тянет ко мне ладонь. — Не придумывай, вы у меня все любимые, — потрепав меня по щеке, она приобнимает Изу, у которого тоже глаза на мокром месте. Я не решаюсь спорить, нарушая идиллию, хотя точно знаю, что младший у нее в фаворитах. — Нацуо-сама… — подходит служанка с чаем, и я, подняв на нее взгляд, впадаю в ступор. Хрупкая фигурка, тихий, едва слышный голос, хромота и шрамы от удавки на бронзового оттенка шее. Это Кая! — Что она здесь делает? — говорю я хмуро. Куноичи молчит, братец пожимает плечами, мамуля непонятливо на меня смотрит. У меня же кровь вскипает. Нет, я знал, что девица будет прислуживать по дому, но не в покоях матушки же! Первой тишину нарушает хозяйка поместья, и клянусь, давно я не слышал, чтобы она кого так защищала. — Служит мне. Хорошая девочка, молчаливая, работящая. И хромота ей не мешает, — мама принимается нахваливать девицу, — от иных служанок только шума, а Каю и детки любят. И на Изуми чем-то похожа, а я по ней скучаю. Будете у Сарутоби, передайте ей от меня подарок. Меня заметно передергивает, Изуна открывает рот, чтобы что-то сказать, но прежде, чем я выдаю гневную тираду, матушка убивает мои аргументы одним вопросом: — А что такое? Вы ведь сами привели эту девушку, неужто вы позволили попасть в поместье кому-то ненадежному? — в ее глазах читается неподдельная тревога. А я не знаю, что на это ответить, только молча смотрю на спокойное лицо девицы, стоящей не коленях с чайником в руках. — Ну? Чего молчите? Скрываете от меня что? — мама, кажется, бледнеет сильнее, а я не могу построить в голове предложение без лишних эпитетов. — Нет, ну что ты, — встревает Изу, понимая, что воздух накаляется, — братик… уважаемый старший брат просто беспокоится. Так ведь? Он смотрит на меня с надеждой, матушка с беспокойством. Я делаю глубокий вдох и отвожу взгляд. Интересно, брат в этой затее участвовал? — Чертовы девки! — срываюсь я, покинув покои. Вышвырнуть куноичи из поместья мне помешало только состояние мамы. Была б здорова, меня бы даже договор с одноглазой не остановил. — И эта тоже из Водоворотов! Прям проклятие какое-то! — выйдя за ворота внутреннего двора я швыряю в обоз вещи, злой как тысяча демонов. — Охрану усилить, еще пятерых выделить, чтоб бдели! — опираюсь ладонями на колесо, опуская голову. Потревоженные лошади стучат копытами по брусчатке, храпят, будто чуют голодного зверя. — Если я узнаю, что это план какой… если с мамой что случится… — скриплю зубами, проворачивая в голове все возможные кары. Брат шикает, обходит повозку, берет обозных под узду и недобро косится в мою сторону. — Святейшему наследнику Водовороты прямо бельмо на глазу! — выпаливает Изу, подтягивая ремни. — К чему куноичи нам пакостить? — говорит тем же тоном, что и матушка несколько минут назад. — Да и вообще, думаешь, Нацуо-сама не знает, кто она? Думаешь, она настолько неразумная, что пустила в личные покои неизвестную девку? — младший хмыкает и улыбается. — Да мамуля о Кае больше нас вызнала! Можешь не сомневаться. — Да что ты! — огрызаюсь, хотя этот довод кажется мне логичным. Зная, как подбирают служанок и охрану для госпожи, вряд ли можно допустить, что никто не поинтересовался, откуда притащили раненную девку. Интересно, знает ли мама, кто подрезал ее новую прислужницу? — Говорю тебе, Нацуо-сама людей насквозь видит, — с той же хитрой улыбочкой продолжает братец. У меня же аргументы для спора заканчиваются. — Соглашусь, маму не обманешь, — отвечаю я сухо. — И я даже могу допустить, что она специально пригрела куноичи. — Задумываюсь. Это очень даже вероятно, не любит она, когда мужчины по женской половине шастают. А право носить оружие имеем только мы, девицам никто меча не выдаст. Да Кае оно и не нужно, она вон иглами противника изничтожит. — Но все-таки, ты слишком много возлагаешь на женщин. — замечаю я, и уголки губ брата снова ползут вниз. — Поэтому мои люди все же приглядят… — А ты слишком сильно их недооцениваешь! — огрызается Изу. Истинный мамочкин защитник, из-за навязчивой идеи которого у нас происходят постоянные споры. Вбил себе в голову, что любая девица при возможности может стать чуть ли не сёгуном. Да скорее луна на землю упадет! — Только не начинай мне о том, что здравый смысл четырехугольный, а женщина круглая*! — дуется братик, опять припоминая мне цитату из трактата, которую я как-то привел в пример. — А ты прекращай пререкаться, — осаждаю я младшего. Не хватало перед дорогой разругаться. Мое мнение все равно не изменится, как и намерение добавить матушке охраны. — Пошли уже, люди ждут, — хлопаю по плечу, делая вид, что не замечаю его взгляд, который ничего хорошего не таит.***
Выходим мы рано, солнце еще не успевает окрасить вершины обветренных гор, но отряд наш достигает окраин земель Сарутоби только к вечеру. И в этот раз дорога далась нам в разы тяжелее. В разгаре лета на Юге ближе к пограничным территориям стоит настолько засушливая, удушающая погода, что уже в середине пути лошади начали уставать. Что говорить о людях, привыкших пережидать зной под раскидистыми кронами деревьев, растущими в наших краях повсеместно. Благо, солнце уже клонится к горизонту, впереди город, видны широкие покатые крыши домов, знамена и множество людей на подходе. Здесь и выясняется, что ко всем бедам добавилась еще одна. Лично сёгун удостоил нас своим визитом. Сказать, что я в замешательстве, значит не сказать ничего. Я рассчитывал, что мои люди выступят в роли подкрепления, брат наберется какого-никакого опыта, и все пройдет гладко, без лишних проблем. А тут выходит, что завтра нам нужно не просто показаться парочке чиновников, а представиться самому влиятельному человеку страны Огня. Неприятно, но ничего не сделаешь. — Пусть, — говорю себе же, и обернувшись на знакомый голос, какое-то время вглядываюсь в полумрак, дабы удостовериться, что глаза меня не обманывают. Да, это он. Сомнений быть не может. — Ну здравствуй, — делаю шаг навстречу огромному самураю в кирасе, надетой на зеленое кимоно, и замечаю, что он тоже с интересом меня разглядывает. Что сказать, время идет, но ничего не меняется. Тот же придурковатый взгляд, та же излишне миролюбивая, раздражающая меня улыбочка, та же дурацкая привычка лезть обниматься, совершенно не спрашивая позволения собеседника. Чертов Хаширама Сенджу. — Мадара! Я не видел тебя сотню лет! — вопреки моей попытке отстраниться, старый приятель все-таки стискивает меня в объятиях. Стоящие вокруг самураи сохраняют молчание, наблюдая эту постыдную картину. Все из Сенджу, судя по гербу на их доспехах, хотя уже поздно, и в потемках не разобрать. Мой отряд разместился чуть поодаль, капитан говорит с хозяином постоялого двора, остальные ждут приглашения войти внутрь. — Да, да, я тоже рад тебя видеть, — говорю без особого энтузиазма, отпихивая от себя явно подвыпившего друга. Хаширама довольно хихикает, заглядывает мне за плечо, и, увидев притаившуюся там тень, громко вещает: — А это должно быть твой младший! Ну ничего себе как вырос! Изу шмыгает носом, но все же, переборов смущение, показывается в свете фонаря. Дорога его вымотала, а учитывая, что за ночь до отъезда он совсем не спал, вообще удивительно, как на ногах держится. — Хаширама- доно, — кланяется он, и так и остается стоять напротив Сенджу. Тот не теряется, и заключает в объятия теперь еще и брата. Ну что за человек! — Ну хватит! Опять перебрал и готов любить весь мир? — шиплю на друга, отдергивая от него младшего. — Надо в себя приходить, завтра в поместье явиться в полной готовности! Хаширама хмыкает, кажется, прибытие сёгуна его совсем не заботит. Качнувшись, он кладет ладонь мне на плечо и, встретившись со мной глазами, улыбается шире прежнего. — Приходить в себя — дело хорошее, — воодушевленно соглашается он, — ну а выпить за встречу еще лучше! Спорить с Сенджу бессмысленно, легче убедить вола забраться на крышу. Потому мы следуем за ним на постоялый двор. Сегодня здесь очень людно, шумно, что неудивительно, учитывая, сколько кланов собралось под одной крышей. Мимо низких столов, за которыми вразвалку сидят изрядно выпившие воины, мельтешат юдзё*, наверняка нацепившие свои лучшие одежды. Кагэма* — чайные мальчики, коих тоже в достатке, роняют томные взгляды, поправляя яркие шелка, и, судя по всему, не готовы уступать девицам возможную выручку. В ближайшие дни запрет на продажу тела и искусства в приличных районах определённо снят, иначе здесь было бы не встретить такого обилия живого товара. Но это и правильно, там, где собирается войско, всегда собираются адепты продажной любви. И это изрядно убавляет беззаконие. — Прошу сюда, наследник клана Учиха! — Хаширама опускается на татами первый, его прежние собеседники тут же освобождают нам место, — рассказывай давай, что там на Юге творится? — начинает Сенджу, наливая мне саке, — слышал, как вас мотало! Было где разгуляться небось. — Мелочи, — отвечаю, опустившись рядом с братом, — восстанием не назовешь. Я уж думал, война гражданская начнется, а так… — наливаю Изуне, который недовольно на меня смотрит. — У вас что? Тихо? — У нас тишина, не наши земли подарком стали, — приятель опрокидывает чашу, осушая ее одним махом. Я вздыхаю, что тут скажешь. Во время войны легендарные леса Востока были выжжены до самой границы. И теперь из всех некогда богатых земель страны Огня, только Юг и представляет ценность. — Признаться, — продолжает он, вытерев губы рукавом, — когда я услышал эту весть, знатно удивился. Представляю, как были удивлены вы. Изу опускает взгляд, у меня же наружу рвется непрошенное откровение. Но я быстро вспоминаю, с кем говорю. Хаширама не тот, с кем можно оспаривать решения командования. — Приказы сёгуна не обсуждаются, — пожимаю плечами, будто и правда так думаю, Сенджу скалится и доливает мне напиток. Его ответ явно более чем устраивает, и мое недовольное лицо ни грамма не смущает. — Верно! Наконец ты глупости всякие оставил! — восклицает Хаширама, его пьяные глаза сияют довольством. — Ну вот спорщики эти ваши, что на столбах сейчас висят, чего они добивались? — он делает паузу, но я просто жду продолжения. В общем, ответ ему и не нужен. — Страну сохранить? Кусок земель не отдавать? — на его лице появляется что-то вроде презрения. — А то, что соседи на Север облизываются? Даже войска собрали? Откажи Воде в маленьком подарке и получай удар от укрепившегося рядом с границами Ветра! — Не поспоришь, — я поджимаю губы. Конечно, лично меня меньше всего волнует, что там случится с безродным Севером. Боюсь только, что кочевые народы Ветра одними северными долинами сыты не будут. Вот и выходит, что, заключив союз с Водой, мы вроде как отделываемся малой кровью. Страна Воды большая, богатая. Очень сильный военный союзник. А цена-то за их поддержку — императорский брак, в стране, где всем заправляет сёгун, да кусок речных земель. Мелочи, можно подумать, но меня, как коренного южанина, все равно это раздражает. — Вот и я говорю! — не унимается Хаширама. — Сёгун дальновиден. Сёгун никогда бы не совершил что-то во вред своему народу, своим верным слугам! Сёгун волею Огня когда-то скрепил меж собой воюющие кланы! Прекратил резню, дал нам кодекс, объединил страну воедино! И мне противны те, кто предписанному не следует! — Тоже верно, — легко соглашаюсь я, рассаживаясь вальяжнее. Раз приятель начал свои проповеди, которые мне еще тогда порядком надоели, самое время его подразнить. — Закончилась эпоха, — показательно вздыхаю. — Иначе не сидели бы с тобой за выпивкой. Сейчас бы мы шли вдоль русла Цуруми, а Сенджу отбивались бы от нас, прячась за своими драгоценными деревьями. Хаширама меняется в лице. Старые споры на тему чей клан в эпоху Сэнгоку был сильнее, задевают его даже больше, чем меня тема о целостности родных земель. Думается мне, он бы с радостью схватился за меч, но знаю, что делать этого он не станет. — Из-за деревьев удобно косить стрелами невежд, что идут напролом. Будто их основам воинского дела не учили, — вяло парирует он, выпивая содержимое чаши. Заглядывает в пустой кувшин, недовольно цокает и подзывает к нам девицу в расписном кимоно с широким алым поясом, завязанным спереди. Та, завидев высокородных клиентов, натягивает самую приветливую улыбку, и семеня босыми ногами, быстро подносит еще один токкури*. — Налей нам, — заигрывает с девицей Хаширама, будто забыв о нашем с братом присутствии, — и составь нам компанию. Я закатываю глаза — старший Сенджу знатный потаскун. Видит симпатичное личико и ни о чем больше думать не может. Изу, так и не отпивший свой саке, уставляется на девку. Щечки его загораются румянцем. Бедный малыш, юдзё никогда не видел. — А чего это твой младшенький так покраснел? — смеется противный Сенджу. Девушка же принимается строить глазки брату, а тот места себе не находит. — Изуна-сан, чего вы так переживаете, — пытается растормошить парня Хаширама, — что, брат-то небось шагу сделать не дает? — младший отрицательно качает головой и отводит взгляд, но моего приятеля так просто не остановить. — Тебе, наверно, наши речи неинтересны. Сам-то в стычках не участвовал небось? — Я… — Изу пытается что-то сказать, наверно, о своем первом сражении, но Хаширама слова не дает вставить. Это заметно огорчает младшего, который столько времени только и ждал кому-нибудь рассказать о своем дебюте. — Мой брат чуть тебя постарше. В войне уже обороной командовал, — хвастается Сенджу, и, хотя беззлобно, но все же задевает этим Изуну. Я пытаюсь перебить, но этого упрямца не заткнешь ничем. — И представляешь, незрелого мальчишку командование слушалось! С детства он сообразительный, и, хотя были потери… — Весомые, — вмешиваюсь я наконец, — что еще ждать от неопытного командира? Когда мальчику доверяют дело мужчины! — Хаширама теряет суть своего повествования, смотрит на меня хмуро и уже собирается продолжить, но я ему не даю. — Хватит тебе про войну. Давай о чем повеселее поговорим. Неужто за это время ничего в твоей жизни, кроме битв, не случилось? — я наконец допиваю саке. Юдзё услужливо подливает нам напиток, видимо, восприняв перевод темы как хороший знак. Хаширама следит за ее движениями, потом фокусирует на мне взгляд, собираясь с мыслями. — А что? Разве плохо о победах говорить? — после минутного молчания возмущенно выдает Сенджу. — Пусть Изуна-сан равняется на лучших! Воля огня в моем Тобираме ярче, чем во мне горит. И вот представь, такой юный, а уже оборону держал, помнится, на подходе к поместью… — Хватит тебе, говорю! — рявкаю я, видя, какую неловкость испытывает мой младший. По глазам видно, как досадно слушать о чужих достижениях. Бедный мальчик. Правда, Хаширама воспринимает это по-своему: — Что, не хочешь кровавые подробности перед братом обсуждать? — усмехается он и обращается к Изуне. — Жалеет он тебя? Ну да, неудивительно, столько о тебе рассказывал. А когда при смерти лежал, только и переживал, что братишку не увидит. Так трогательно! — он зажмуривается и делает большой глоток. Задумывается, и судя по улыбке, ничего хорошего в его голову не пришло. — Ладно, так и быть. — Он хлопает себя по колену. — Твоему старшему виднее, как-никак. Поэтому мы выпьем, былые времена вспомним, — он мне подмигивает, — а ты пока можешь уединиться с этим прекрасным цветком. Хаширама кивает в сторону юдзё. Девушка кокетливо смеется, братик смущенно сопит и смотрит на меня с нескрываемой надеждой. В другой день я бы решил позабавиться, попугать Изу возможной покупкой времени со шлюхой, но сегодня явно не до того. — Хватит, — прерываю я попытку спровадить младшего, — завтра день ответственный. Тебя я знаю, — кошусь на Хашираму, — а вот Изуне пора отдыхать. Братишка благодарно улыбается, юдзё обиженно вздыхает, пряча лицо за веером, а Сенджу недовольно хмыкает. Испортили ему развлечение. — Ну так пусть идет, а мы еще выпьем! — не унимается он, подливая мне саке, — может, и тебе кто приглянется? — он показывает взглядом на стайку девиц в таких же ярких одеяниях, и я равнодушно отвожу глаза. — А, прости, я забыл, — ухмыляется Сенджу и манит пальцем смазливого мальчишку, облаченного в явно девичье цветастое кимоно. Тот немедля подходит к нашему столу, призывно покачивая бедрами. Мальчик этот очень похож на актера театра кабуки, что играл майко* на весеннем фестивале, только на том было надето что-то кроме кусков цветной ткани. И даже удивительно, что такой яркий мотылек не вызывает во мне ни капли желания. — Чаю, доно? — вопрошает кагэма опустившись на колени рядом, но я никак не реагирую. Изуна же приподнимает бровь, такая наглость моего приятеля не позволяет ему сохранять равнодушное выражение. Того и гляди, вцепится несчастному мальчишке в горло. Ну все, это уже предел. — Ценю твою заботу, Хаширама, — я поднимаюсь, и Изу встает следом, — но я все же предпочту отдохнуть, — я смотрю на него в упор. Девушка склоняет голову, чайный мальчик замирает, потупив взгляд. — Ну а ты можешь провести время с этими прекрасными цветками, — говорю я издевательски, и взяв брата за локоть, увожу прочь.***
Тени танцуют на серых стенах, плотное облако пара окутывает дрожащий силуэт под жестким шерстяным одеялом, пахнет целебной травой и едва уловимым ароматом сандалового масла. Время давно за полночь, хорошо бы уже ложиться, но младшему нездоровится, а кроме того, события последних часов не дают ему покоя. — Это что же ему лет пятнадцать было? — братишка шмыгает носом. Не может успокоиться и все выспрашивает о подвиге Тобирамы. Могу представить, как болезненно в таком возрасте дается сравнение, и готов надавать старшему Сенджу по морде за его рассказы. — Время такое было, — я поправляю одеяло и заботливо убираю прядку волос с его лица. Снова берусь за травы, пытаясь вспомнить пропорции. — Да и Хаширама преувеличивает. Любит он языком чесать, а как напьется да девку какую увидит… — И все-таки… — Изу замолкает, о чем-то задумавшись. Прикрывает глаза, облизывает пересохшие губы и вдруг задает вопрос совсем иного толка, и я даже не сразу понимаю, о ком речь. — Слушай, братик… а девушки эти… чего ни босые? — говорит он просевшим голосом, удобнее устраиваясь на жестком футоне. Комнату нам выдали неплохую, хоть и маленькую. Постель, конечно, не пуховая, зато почти не слышно криков пьяных воителей, горланящих песни и требующих налить еще. — Кто? Юдзё-то? — Я сажусь напротив, поджав под себя ноги. Размешиваю травяной отвар в высокой глиняной чаше. Надеюсь, это поможет, и он наконец отоспится, а наутро сможет предстать перед сёгуном как положено. — Так они показывают свой низкий статус, — принимаюсь пояснять я, радуясь, что неприятную тему удалось перевести. — Ну и готовность свою за монету отдаться. К чему обнажаться, если можно показать только ноги, что приличные люди облачают в таби*? — Вот оно как, — брат устало улыбается и снова уходит в свои мысли. — Готовность, значит? — ерзает на постели и в итоге садится. Взъерошенный и дико недовольный. Иногда я поражаюсь тому, как быстро меняется его настроение. — Ты чего? — Да как на таком спать? — фыркает он и злобно косится на стену. — Кто-то еще любиться на этой соломе умудряется! Я прислушиваюсь, и судя по звукам из-за стены, кто-то действительно предается утехам. Веселая ночка у нас будет. В эту часть дома хотя бы прислугу не пускают, уже хорошо. — Привыкай, химе, — посмеиваюсь я и сажусь ближе. — Иногда и солома что дар богов. Случалось на земле голой спать… — То на войне! — возражает братец, его мой ответ категорически не устраивает. — А за деньги могли и чего получше! — дует губы и закатывает глаза, когда я касаюсь его лба. — Я в порядке! — отворачивается он. — Голова болит немного. — Спать надо было, — протягиваю брату чашу, скрывая умиление его вечно храбрящимся тоном. — Ну, пей давай. — Надеюсь завтра спать в поместье, — ворчит Изу обиженно, но отвар принимает. Огорчать его не хочется, но идти на постой к своим новым родственникам — последнее, чего я желаю. И дело не в Сарутоби, коих нельзя назвать негостеприимными. Дело в сёгуне, который как хищник чует любую слабость на расстоянии, в его прилипалах, которые то и дело плетут заговоры, и беспощадном кодексе, где любое слово господина закон. И чем дальше мы от этого змеиного гнезда, тем спокойнее. — Нет, спать мы будем тут, рядом развернем штаб, — возражаю на его недовольное сопение. — У генерала слишком много высокопоставленных лиц. И чем меньше мы будем с ними пересекаться, тем лучше. — Ты это серьезно, да? — шипит Изуна. — Наследники великого рода станут торчать в таком паршивом месте вместо того, чтобы быть ближе к господину?! — младший смотрит на меня как на врага, последнего негодяя, обрекшего его на невозможное наказание — спать не как принцесса. А еще дуется, когда я его малышом называю. — Ну прекрасно! — возмущается он, поднося чашу к лицу. Делает глоток и обжигается. Выругивается и отставляет лекарство. Я снисходительно вздыхаю. — Осторожнее, кошачий язык*. — Я треплю его за щеку, братишка обижается сильнее. — А служить господину лучше так, чтоб он тебя не видел. Поверь на слово.***
Есть вещи, которые я ненавижу даже больше приемов и дурацких церемоний. А именно собираться на эти самые церемонии. Вот, казалось бы, мы прибыли для того, чтобы боевой мощью отбить желание у любого, кому вздумается посягнуть на власть господина, а вместо простой демонстрации силы вынуждены наряжаться и идти к нему на поклон. — Не ерзай! — возмущается Изу, собирая мои волосы в подходящую этому событию прическу. На Юге молодым аристократам их обрезать не полагается, а потому всякий раз перед каким-либо серьезным событием мне приходится натурально страдать. Из хорошего на приеме у сёгуна запрещены доспехи, а значит не придется совсем уж умирать от жары, заключая себя в плотные кожаные пластины. Сам братишка давно собран. Встал ни свет ни заря, чтобы облачиться в клановые одежды: черное кимоно, хакама, хаори с гербами дома Учиха. Хорош и необычайно красив, как и всегда. Все на нем сидит ладно, не то, что на неотесанном старшем брате. Выглядит уверенно, но пальцы, перевязывающие ленту, едва заметно дрожат. Видимо, осознал, какая важная встреча нас ждет. — Пошли уже. День только начинается, еще не сошла роса со скудной травы, растущей вдоль пыльных дорог, а город уже гудит. Насыщенный разномастным людом, пришлыми кланами, торговцами, стянувшимися со всех окраин, местными, решившими взглянуть на настоящее войско, которое во время последней войны обошло эти земли стороной. Если не знать истинных причин такого наплыва, можно решить, что здесь проводится праздник, большой фестиваль, и при взгляде на поместье становится ясно, почему напрашивается такое сравнение. Знамена по меньшей мере сорока кланов видны уже на подходе. Рядом с каменными стенами разбиты шатры, развеваются на ветру флаги, немыслимое количество воинов и их слуг встречаются на пути. У ворот не протолкнуться, приходится идти ровным строем, не зевать, чтобы не задерживать остальных. Внутри людей еще больше. Помимо самураев Сарутоби и пришедших раньше нашего кланов, видны пестрые одеяния воителей страны Воды — личной охраны принцессы. Доспехи запрещены для всех, поэтому иноземцы облачены в яркие наряды, которые для нас традиционно считаются неприличными. Говоря на своем птичьем языке, они недобро поглядывают на вновь прибывших, будто каждый представляет опасность для почитаемой ими монаршей особы. — Волнуешься? — тихо спрашиваю Изуну, который старается держать лицо, а потому только коротко кивает. Хочу еще немного обсудить, чего ждать от встречи, как вести себя, чтобы господин не глядел в его сторону, но меня быстро отвлекают на разговоры. И весьма тревожные. Войдя за стены, я сразу заметил, что атмосфера здесь напряженная даже по меркам такого приема. Что-то витает в воздухе, что-то скользит в тихих речах бывалых воителей. Что-то не дает покоя всем, но обсуждать это открыто никто не решается. И вот наконец старый знакомый из клана Казамацури доносит до меня эти сведения. — Удивительно. Химе прибыла раньше в страну Огня, и на нее тут же напала ее же служанка, — сообщает он поразительную новость. — Сговорилась с бунтовщиками. — Удивительно, — соглашаюсь я, чувствуя, как что-то гадостное разворачивается внутри, — бунтовщики подкупили человека, который ни в чем не нуждается? — В них и дело. — Он молчит, провожая взглядом отряд из иноземцев, а после добавляет в и без того переполненную чашу сомнения последнюю каплю: — За сколько дней вы подавили бунт? — За один. — Мы за два. Обсуждать дальнейшее опасно. Нужно показаться сёгуну, а потом в спокойной обстановке все обговорить. Поэтому я возвращаюсь к Изуне со своими поучениями, стараясь не показывать ему, как взволнован. Встаю напротив, и тут замечаю одну деталь, от которой мгновенно кровь стынет. Не понимаю, как ни я, ни другие раньше этого не заметили! За тонким поясом из темного лоснящегося шелка, сверкая начищенной гардой висит одна-единственная катана. Второго меча там нет. — Где вакидзаси? — говорю полушепотом, а самого холодный пот прошибает. Немыслимо прийти в поместье, где ожидает сёгун со свитой, и оставить где-то второй клинок. Самураи издревле носят два меча, и, если ты на таком важном приеме куда-то спрятал оружие, это непременно воспримут как измену. И никто оправданий слушать не будет! Этого еще не хватало! — Кажется… в комнате забыл… — бледнея, произносит братишка, и тянет руку к поясу. Я тут же хватаю его за локоть, и наклоняюсь ниже. — Внимание не привлекай. — одергиваю младшего. Видать, настолько переволновался, что где одевался, там и оставил. Дурак. — Возьми двух человек и быстро назад! — командую, сдерживая порыв гнева. На Изуну и так без слез не взглянешь, как бы в обморок не упал. — Я и один… — пытается отмахнуться он, но глядя в мои горящие от ярости глаза передумывает. — Один не пойдешь! Не спорь! Брат исчезает с глаз, я оглядываюсь по сторонам, чтобы убедиться, что никто за нами не следит. Кажется, нашу перепалку не заметили, а значит, нужно и дальше делать вид что все в порядке. Не привлекать внимания. Однако мое относительное спокойствие уже нарушено. А значит, он заметит. Обязательно заметит.***
Впервые великого сёгуна страны Огня я увидел в тот день, когда, ослушавшись отца, решил проследить за прибывшим в наше поместье гостем. Я знал, что даймё Юга принимает сегодня не просто кого-то из высокородных чиновников, а величайшего полководца, легендарного самурая, о котором сенсей упоенно рассказывал нам с братом, и на которого сам Таджима велел равняться. Мне в мои двенадцать лет вообще на месте не сиделось, а когда я услышал, что прославленного героя детям вовсе тревожить не дозволено, совсем потерял покой. Но так просто не сдался. Тогда я в силу возраста решился на откровенную глупость. Зная в поместье каждый угол, я вознамерился дойти до гостевых комнат и хоть одним глазком поглядеть на воина, покорившего народы и объединившего в одну страну воюющие кланы наших дедов. Стоит ли говорить, что охрана сёгуна схватила меня еще до того, как я подкрался к сёдзи. — Оставьте его, — услышал я низкий голос, — это всего лишь ребенок. Подняв голову от татами, в который меня впечатали, я встретился глазами с человеком, чей образ надолго засел в моей памяти. Грузный и широкоплечий, с крупными чертами лица, украшенного шрамом от брови до подбородка. Убеленные сединой волосы ниспадали до поясницы, густые брови придавали его взгляду еще большую суровость, хотя казалось, суровей некуда. От него исходила мощь древнего существа, непостижимая людскому восприятию. Неудивительно, что нашлось так мало смельчаков, рискнувших бросить ему вызов. — Ты старший сын Таджимы? Верно? — спросил он. Я, склонив голову, кивнул. — Зачем ты пришел сюда? Что искал? Я молчал, сёгун терпеливо ждал, пока я соберусь с мыслями. Он смотрел на меня изучающе, будто сам взвешивал какое-то решение. Я же понимал, что крупно влип, и хуже всего, подвел отца, явившись к полководцу без позволения. — Я хотел увидеть господина, — наконец выдал я. Сёгун смотрел так же грозно, но со скользящим во взгляде интересом. Снова повисло молчание, но недолгое. В этот раз тишину нарушил он: — Увидел? Я боялся вздохнуть. Ситуация, в которую я попал по собственной глупости, казалась мне безвыходной. С раннего детства слыша, что каждый воин Учиха несет ответственность за честь клана, и что любой неосторожный жест может навсегда запятнать наше имя, я осознавал, чем грозит мой проступок. Я еще не понимал, как устроен мир, как работает самурайский кодекс, и принимал слова дайме и сенсея за чистую монету. Смыть позор кровью, чтобы семья и дальше могла процветать и служить господину. Вот все, что мне на тот момент казалось правильным. — Я оступился и готов понести наказание! — вдруг выпалил я. Сёгун усмехнулся, и вынув из-за пояса длинный кинжал, швырнул его мне. Сомнений у меня больше не было. Сэппуку… — Ну, если готов, чего же ты медлишь? — вопрос сёгуна вырвал меня из потока окутавших мой разум мыслей. Главное, что меня беспокоило — даже не факт смерти или возможная боль, а то, что я не поцеловал спящего братишку напоследок, не сказал «прости» маме. Можно ли отсрочить ритуал, пообещав обязательно явиться назад? — Что, передумал? — я отрицательно замотал головой и потянулся к рукояти кинжала, вырезанной из кости какого-то диковинного зверя. Невольно задержал взгляд на клинке, отмечая невероятную красоту тяжелой переливающийся в свете фонаря стали. Таким оружием и покончить с собой не жалко. Только вот… — Господин… — произнес я, с трудом выдавив голос, который предательски дрогнул. Сёгун презрительно ухмыльнулся. — Позволите ли… — я нервно облизал губы, прикидывая, как правильно о таком просить, — позволите взять одного из ваших самураев в кайсяку*? Великий полководец явно не ожидал такого вопроса. Густые брови удивлённо поползли вверх, уголки губ дрогнули, и в следующую минуту сёгун страны Огня разразился громогласным смехом. Я же настолько поразился его реакции, что нагло уставился на его сотрясающуюся фигуру. В моих глазах замер немой вопрос. Что такого в моей просьбе? Неужто мой проступок настолько велик, что мне не положен помощник, который снесет мне голову, когда я вспорю живот? — Оставь это, — скомандовал он, отсмеявшись. Я, все еще удерживающий в руках обнаженный клинок не сразу понял, что от меня хотят. — Ну? — повторил он, указав на нож. Я склонился, и недоумевая вернул оружие хозяину. — Из тебя выйдет славный воин, — улыбнулся он и махнул рукой в сторону выхода. — А теперь ступай. Конечно, после такого отец всыпал мне розгами. Бил сам, остервенело и беспощадно. Это был единственный раз, когда Таджима так злился на любимого сына. Я не понимал, почему. Весть о моем поступке разлетелась далеко за пределы Юга, сам сёгун отметил мою смелость, сказал отцу, что тот достойно воспитал своего наследника. Так отчего же даймё чуть шкуру с меня не снял? Истина открылась через несколько лет, когда я узнал о военачальнике больше. Я действительно страшно рисковал в тот вечер, оставшись наедине со свирепым и беспощадным завоевателем, отправлявшим на казнь любого, в чьей верности он хоть немного усомнится. С человеком, равнодушно смотревшим, как его собственный сын вспарывает себе брюхо, с тем, кто взмахом руки оставлял ни с чем древние кланы, лишая их всех привилегий. Если бы в тот вечер я оказался недостаточно убедителен, или у сёгуна было бы дурное настроение, или же совпали бы иные обстоятельства, не имеющие отношения к моей шалости, то клану Учиха пришел бы конец. И сейчас, увидев его спустя столько времени, я опять испытываю то же давящее чувство, каменной плитой обрушивающееся сверху. Тот же тяжелый взгляд, пришивающий к месту, лишающий возможности двинуться и даже подумать о чем-то неправильном. Отложив меч в сторону и низко склонившись перед его массивной фигурой, я ловлю себя на мысли, что предпочел бы сразиться с целым войском, но не вступать в конфликт с этим демоном, который с легкостью отнимет даже не жизнь. Он заберет самое важное, самое дорогое, что есть у человека. — Клан Учиха, господин, — говорю я учтиво. — С нами пятьдесят человек. Сёгун молчит. Его взгляд задерживается на мне, а после изучает застывшего чуть позади меня Изуну. Тот белее мела, но страха не показывает. Хотя не шевелится и старается не дышать. Успел вернуться, запыхался, пока я изводился, ходя из угла в угол. — Твой младший брат? — произносит военачальник и, не дождавшись ответа, жестом приглашает нас войти в залу, где уже собраны представители других кланов Юга. Речь сёгуна строгая, он не распыляется на лишние убеждения. Поясняет, что смерть наследницы Воды может грозить нам войной с очень сильной соседней страной. Поэтому здесь столько знамен. Поэтому поместье Сарутоби и все окрестности забиты вооруженными людьми, каждый из которых должен понимать степень ответственности, а мы, как их командующие, обязаны проследить за тем, чтобы личный состав исполнял свои обязательства как следует. Его ничего не смущает и не настораживает. Бунтовщики виноваты во всем, они казнены, а те, кто решит последовать их примеру, должны быть наказаны еще суровей, чем предшественники. Самураи согласно кивают. Никто из еще недавно сомневающихся в правдоподобности такого нелепого покушения, не решается поднять эту тему. Молчу и я. Великий полководец и так время от времени на меня поглядывает, а хуже всего — подолгу задерживает взгляд на Изуне, заставляя не на шутку нервничать. Все-таки прямо перед приемом мы оба были выведены из равновесия, и готов поспорить, сёгун это чувствует. — На этом все, — сообщает он, и я понимаю, что вообще прослушал, о чем он говорил в конце своей речи. Но это уже не важно, главное — уйти отсюда с младшим и вообще больше его сюда не пускать. Предстал перед военачальником, и хватит. — Учиха Мадара, — окликает он меня внезапно, и я, показывая Изуне глазами на выход, остаюсь с сёгуном в пустой зале. — В добром ли здравии твой отец? — спрашивает он, когда я опускаюсь напротив. Сейчас, без спешки и лишних глаз, мне удается лучше разглядеть неистового воителя. Он постарел, но крепости духа не потерял. На нем извечное синее хаори с золотистыми завитками. Сколько себя помню, вживую и на гравюрах он представал именно в нем. За поясом виднеется кинжал с костяной рукоятью, по-видимому, тот самый. Сёгун всегда отличался постоянством. — Благодарю, господин, — я делаю полупоклон, — отец в порядке. Остался в поместье, отправив сюда лучших воинов. — И двух своих сыновей, — он вглядывается в мое лицо, замолкает. Я изо всех сил стараюсь изобразить спокойствие, вспоминая техники медитации. И не думать об Изуне. Зверь, сидящий напротив меня, очень любит искать слабости. — Даймё Юга воспитывает верных кодексу людей, — говорит он наконец. — И я хочу верить, что, когда придет время, вы не запятнаете честь отца. Я не отвечаю, молчаливо соглашаясь со всеми словами. Хотя и не понимаю, к чему клонит военачальник. — Однажды страна Огня будет нуждаться в таких воинах, как ты, — в его словах скользит что-то, что я никак не могу уловить, и это нервирует еще сильнее, — преданных, но не глупых. Умеющих видеть истину, но понимающих, когда следует закрыть на нее глаза. Знающих разницу между службой господину и служением своей стране. И в тот день, Учиха Мадара, будущий даймё, ты должен встать под правильные знамена. И вместе с тобой весь твой клан. Я все так же молчу, сёгун прикрывает глаза. Тишина давит на голову, в которой роются тысяча мыслей. Чтобы там ни было, отказать я не имею права. Только принять условия договоренности, которые мне не известны. — Не стоит в этом сомневаться. В конце концов, это наш долг. Покинув зал приемов, я решаю, что теперь точно обязан во всем разобраться. Если до этого меня терзали подозрения, почти ничем не подкрепленные, то после слов сёгуна никаких сомнений не осталось. Вокруг плетется заговор, и очень вероятно, что наши земли попадут под удар. Что ж, господин, вы очень надеетесь, что мой клан встанет под верные знамена, можете не сомневаться, так и будет. Я и правда умею закрывать глаза на истину, но есть вещь, о которой вам не известно. Еще лучше, чем быть слепым в угоду правителям, я умею делать вид, что ослеп. И с этим придется считаться.