***
Я недолго думаю над тем, о каком событии рассказать, чтобы донести до младшего всю суть своих опасений. Воспоминания сразу же уносят меня в тот год последней войны, который завершился возвращением утерянных когда-то земель. Тогда было тяжко, мы никак не могли подойти к границам, отбивая провинцию за провинцией. Враг зашел вглубь наших территорий, изрядно потрепал тамошнее ополчение, оставив от самурайских кланов только насыпи братских могил. На третий день осады Киёсу я получил очень серьезное ранение и умер бы там, если бы не моя причастность к высшему сословию и помощь брата по оружию. Из пламени битвы, с переломанными ребрами и огромной рванной раной, меня вытащил Хаширама. Его самого ранили, пробили шлем, но он нашел силы уйти в тыл, где сыновьям дайме живо оказали помощь. Тот день стал переломным, наше войско смогло занять поместье, открыть путь к Омаганэ, городу-крепости, который издревле считался отдельной от страны Огня территорией, государству в государстве. Брать Омаганэ штурмом мог только безумец, потому сёгун скрепя сердце терпел такое положение дел. Но война все изменила. Находясь близко к пограничным территориям, обнесенное высоченными стенами по периметру маленькое государство было идеальным местом для размещения наших военных сил. Возвышенность, на котором стоит Омаганэ, позволила бы планировать атаку на долину без серьезных потерь, ко всему прочему, всегда имелась возможность отступить к крепости. Вот только правитель города отказался вступать в войну, аргументируя тем, что не намерен ввязываться в стычку двух завоевателей и хочет сохранять нейтралитет. И тогда сёгун отправил к нему своих людей с совершенно безумным предложением. Омаганэ в случае оказании помощи прощались бы долги, а страна Огня наконец признала бы их суверенитет. Взвесив все за и против, правитель согласился. Весть о том, что мы выступаем завтра в сторону крепости, настигла меня в лагере, где я как мог зализывал раны. К этому моменту я уже не тешил себя иллюзиями на тему неприкосновенности самурайской чести. На войне никто не сражался по правилам. Те, кто бежал навстречу смерти сломя голову, чаще всего просто умирали. Те, кто был умнее, зарабатывали себе новые звания, награды и почести, и в чистый мир не торопились. С воинами мне все стало понятно, и только вера во всемогущего сёгуна еще горела в моем сердце, и то, что он смог договориться с Омаганэ, дав нам фору, подкрепляло это слепое восхищение. Правда, радость была недолгой. Не удалось мне толком восстановиться, как грянуло новое сражение, и, хотя теперь мы имели преимущество, легкой победу назвать было нельзя. Благо воины кланов Омаганэ оказывали нам поддержку, бились с нами плечом к плечу, и с их помощью уже за два дня мы полностью заняли долину, разбив войско противника наголову. Они отошли к горам, где засели еще на три года, мы же вернулись в город победителями, потеряв в битве шесть сотен против вражеских двух тысяч. Сначала все было как обычно, как бывает, когда гостишь на территории военных союзников. Но потом в наш лагерь прибыл сёгун, и настроение воителей тут же изменилось, как и настроение хозяина земель. Прежние договоренности больше не устраивали нашего военачальника, переговоры ни к чему не привели, и в тот же вечер мы получили приказ — вырезать всех, кто не сдастся на милость правителя страны Огня. Резня началась не сразу, что бы ни диктовал кодекс, сложно поднять меч на того, кто недавно сражался с тобой на одной стороне. Но тем не менее, уже к утру улицы Омаганэ были залиты кровью. Я чувствовал себя предельно паршиво, эта победа была мне отвратительна, а сёгун, отдавший приказ равнозначный предательству, вызывал у меня лютое омерзение. Хоть убей, не понимал я, в чем тут честь, и почему так гордились завоеванием неприступного города опьяневшие от битвы самураи. Но это был не конец. Сёгун тогда показал все грани своей натуры, отменив наказание за мародерство и насилие над мирным населением, запрещались только поджоги. Начался хаос, все время слышались истошные крики и плач, прекрасный город, вобравший в себя традиции двух культур, превратился в ад на земле. — Стой… да как это? — Изуна прерывает мой рассказ, на его лице растерянность, хотя всю палитру эмоций не разглядеть. Время уже позднее, свечи почти догорели, и мы сидим в полумраке комнаты, в которую не попадает ни один источник света. — Подожди! — возмущается он вдруг, — я читал в хрониках Страны Огня, там сказано, что это кланы Омаганэ предали нас, а сёгун… — он осекается, покусывают губу переваривая вываленную на него информацию. Я качаю головой. — Историю пишут победители. Вот и все. — Вздыхаю. Не думает же он, что я ему вру? — Но… Хаширама-сан… он ведь говорил… — совсем поникает братик, а усмехаюсь. — Хаширама — это отдельная история, Изу. Победа наша была ошеломительной, разгромной, по меркам такого сражения потеряли мы немного. Однако, любые потери, даже небольшие, всегда оборачиваются чьей-то личной трагедией. Во время атаки конницы погиб средний брат Хаширамы. Его опознали только по особенным доспехам, которыми он так гордился при жизни. Я не знал, что сказать, хотя чужие беды и перестали меня трогать. Поначалу гибель боевых товарищей была чем-то значимым, и я никак не мог оправдать их смерти кодексом. Они свой долг исполнили, но теперь их тела остывают, и то же ждет меня, если не стану умнее и изворотливее. Правда, со временем глупцы, кидающиеся на вражеские мечи, вызывали у меня только усмешку. Но только не Каварама Сенджу. Глядя на переломанный тяжелой конницей труп, который погружали в землю, я думал о том, что далеко на Юге, в стенах родового поместья подрастает мой Изу. И если я не вложу ему в голову правильный взгляд на жизнь и смерть, на войну, на кодекс, то его ждет та же участь. Ведь Хаширама всегда проповедовал о правильности пути воина, говорил о Воле Огня, учил не бояться гибели в бою, и вот чем это обернулось. Каварамы вообще могло там не быть, но он, глядя на старшего, решил геройствовать. — Ну как? — пытался я начать разговор с Сенджу. Ожидал что он впадет в ярость, пустит слезу, сделает хоть что-то, но он все так же улыбался. Улыбался он и когда кромсал врагов, пытал захваченных, окидывал взором сгоревшие поселения, но во время похорон я все же ждал другой реакции. Не дождался. Я не хотел верить, что мой друг настолько непрошибаемый. Тащил ведь он меня раненного, не дал сдохнуть во славу светлых идеалов. Я списал все на шок, придет в себя и выскажется. Но я глубоко заблуждался на его счет. Дальше лучше не стало. Даже резня на улицах Омаганэ не отрезвила его в его убеждениях. И пусть он не учинял бесчинств, не резал горожан, не участвовал в насилии, а вместе со мной расслаблялся в купальнях, оправдать я его не могу. Все эти дни, что обитатели борделя пытались умаслить грозных воинов, выполняя за бесценок любой каприз, он убеждал меня, что сёгун прав. Он знает как надо, и мы обязаны не отходить от кодекса и исполнять любой приказ, даже безнравственный. Все распинался о Воле Огня, как последний фанатик, доказывая мне, что все мы едины под знаменем великого полководца, а враги должны получать по заслугам. И то, что врагами оказались вчерашние союзники, его ни грамма не волновало. — Даже не верится. А мне только о ваших похождениях рассказывал, — ворчит Изуна, дослушав мое повествование, — про любовников твоих. — Прям про любовников? — я скидываю хаори и смотрю на брата. Интересно, Сенджу, говоря о моих приключениях, вообще подумал, что младший мог не знать о моем влечении к мужчинам? — Нет, — фыркает Изу, — пытался завуалировать. Но знаешь, имя Горо* немного странное для девушки. — Он остается сидеть неподвижно, глядя в стену пустым взглядом. Кажется, дошло наконец, что вечно улыбающийся поборник самурайской чести не так чист, как кажется. — И кому верить-то? — братишка закрывает лицо ладонями и падает назад. — Себе верь, Изуна, — я ложусь на футон, не раздевшись, устал до умопомрачения, что даже его колкость про любовников отбивать не хочу. — И постарайся себя не обманывать.***
Утром я поднимаюсь раньше Изуны, выхожу в общую залу и тут же получаю доклад из нашего передового лагеря. В городе чисто, ни малейшего намека на опасность, караулы исправно сменяют друг друга. Я слушаю эти вести без интереса. Конечно, в городе, забитом вооружёнными людьми, будет тихо, и, кроме того, меня больше волнует, что здесь был до того, как самурайские кланы заполонили улицы. Выдаю приказ достать все возможные записи о бунтах, решения суда, списки тех, кого отправили на казнь. Мои люди лишних вопросов не задают, клану Учиха никто не учиняет препятствий, поэтому нужные документы оказываются у меня раньше, чем успевают подать чай. — Кто их учит канцелярию вести? — бурчу под нос, возвращаясь в комнату. Записи настолько хаотичные, что толком не восстановить хронологию. Откуда началось, кого в тот день убили, кого схватили и допрашивали — непонятно. Бесит. — Доброе утро, аники, — сонный братишка встречает меня на пороге, виновато опустив голову. Я все еще на него злюсь, но вида не подаю. — Доброе, Изу. Вот, — протягиваю ему исписанные как попало бумаги, — нужна помощь. Разобраться, что тут творилось. Братишка пожимает плечами, но в подробности не вдается. Садится на татами со мной рядом и только изредка на меня поглядывает. Что, стыдно тебе, паршивец? Осознал свою ошибку? Ну то-то же, может, в другой раз подумаешь, кого обвиняешь. Время тянется медленно, слышно только, как шуршит бумага и скрипит перо — Изуна делает себе пометки. Молчит, и я молчу. Не намерен первый начинать, задел он меня своими высказываниями. Лучше уж делом заняться, уверен, все равно к вечеру помиримся. Стоит ему сказать «прости, братик, я наговорил тебе гадостей», и я его прощу. Но пока он в молчанку играет, об это не идет и речи. — Вот вы где, — слышу, как раздвигаются сёдзи, оборачиваюсь и замечаю Хашираму. Вот уж кто ничего не знает о тактичности! Вторгается бесцеремонно, как к себе домой! — А чего у вас лица такие? Не выспались? — А ты, как я погляжу, отдохнул. Уснул небось на юдзё верхом, — огрызаюсь в ответ, давая понять, что сейчас я ему абсолютно не рад. Но смутить этого остолопа — задача из разряда невыполнимых. — Я так старался, что девка деньги брать постеснялась, — ухмыляется Хаширама, — потом еще личный состав проверил, выпивку отнял, чтоб совсем не надрались. — Отнял и выпил, — парирую я. — Клянусь богами, я в жизни такого заядлого выпивоху не встречал. Тебе что кувшин, что бочка. — Завидуешь? — он подсаживается к нам, улыбается еще шире. — Тебе-то, наверно, дама сердца воспрещает? — толкает меня локтем в бок, от чего я чуть было не роняю документ, который изучал. — Ох и знатно же тебя за яйца взяли. Изуна прыскает от смеха и утыкается носом в очередную бумажку. Смешно ему, было б над чем смеяться! — Не твое дело, Сенджу! Я тут занят! — повышаю голос, а Хаширама только смеется. — Все над бумагами корпишь, — качает головой, — ищешь там что-то, ищешь. Будто до тебя никто найти не смог. — Я замечание игнорирую, и всем своим видом показываю безразличие к его персоне. Отчасти в том, что мы с братом в ссоре, виноват именно он. — Хорошо, Тора не поехал, он бы от тоски тут выл, — не унимается Хаширама и, хуже всего, опять заводит разговор про брата. — Вообще, отец прав, что считает, будто он станет лучшим дайме, чем я. Вот сейчас сам поместьем заправляет. Изуна будто из оцепенения выходит. Улыбка сползает с его лица, и он смотрит на Сенджу с плохо скрываемой злобой. — Ваш отец оставил управление младшему сыну? — Старик уже думает дела передавать, — самодовольно хмыкает Хаширама, — все отчитывает меня, но по делу! А вот к брату не придраться! Он и внутренние дела клана организовал, и поставки контролирует! И вообще, Тора, он глас моего разума. — Вот как, — братишка поднимается, кидая на татами кипу бумаг. — Что ж, и я попробую быть полезным. Здесь нет списка повешенных, думаю, нужно наведаться к палачу. Вернусь со сведениями, уважаемый старший брат! Изуна вылетает из комнаты вихрем. Седзи трещат, и вскоре в коридоре стихают его шаги. — Ну вот, расстроил мальчика, — я откладываю документ и тру глаза. — Не видишь, что ли, его это задевает? — Ты смотри какой разнеженный, — начинает он, но, встретившись со мной взглядом, меняет тему, — ладно, хватит тут с этими бумажками торчать. Пойдем уже дела обсудим, поговорим как люди, а? Выпьем… — Тебя не достало? — я вздыхаю, раздраженно глядя на друга. — Не до того мне! И вообще, столько лет тебя не видел, тут ты появляешься и начинаешь мне проблемы создавать! — Да что ты? — возмущается Сенджу. — Я вот тоже сотню лет тебя не видел. Из дома вырвался на волю, наконец разгуляться. А тут вместо бойни светские сборища, а вместо попойки со старым другом нравоучения! Давно ты скучным таким стал? Я снова вчитываюсь в документ, пока Хаширама пыхтит, как разъяренный бык. Глядите-ка, обиделся. — Еще раз говорю, я делами серьезными занят. И вообще, прав твой отец, что младшему власть передать хочет, — говорю холодно. — Я остепенился давно, меня больше такие вещи не прельщают. — Не ожидал я, что ты настолько изменишься, — он садится напротив и берет из кипы бумаг исписанный иероглифами лист. — Ну и что это? Голову даю на отсечение, какой-то ерундой занимаешься. Лишь бы красавице твоей не сказали, что ты тут распутничал. Хотелось бы мне на нее поглядеть… — Ничего не ерундой! — мое терпение заканчивается. Еще Изуна эту игру с дамой сердца выдумал. Мало мне дурака Сенджу с его глупыми расспросами. — Пока ты тут развлечения ищешь, я понять пытаюсь, что вокруг делается. — Ну и что вокруг делается? — Хаширама вопросительно поднимает бровь. Я молчу какое-то время. Хочется выпалить все как есть и с давним товарищем по оружию обсудить возможные заговоры, но вовремя вспоминаю, что у него жена из клана Узумаки. — Тебе все это подозрительным не кажется? — спрашиваю смотрящего на меня с интересом Сенджу. — Сначала бунты эти непутевые, что за пару часов разогнать удалось. Потом покушение на наследницу Воды, причем совершенное ее же служанкой. Вроде как заговорщики с Юга пообещали ей выгоду. Но какую выгоду можно обещать личной прислужнице принцессы? Она и так выше на голову любого дворянина! Хаширама задумывается и пожимает плечами. Собирается будто что-то сказать, но тут же замолкает. Я держусь, чтоб не высказать о Водоворотах. О всех своих подозрениях, о проклятой рыжей. О сёгуне с его словами, в конце концов. Но знаю, что не могу. Понимания мне не светит, и он ясно дает мне понять, что я не ошибся. — Да оно понятно, — наконец говорит старый друг, — но вот что тебе скажу — не нашего ума это дело. Нечего нам в политику лезть. Мы — верный клинок сёгуна, сказано созвать вассалов — созовем вассалов, сказано биться и умереть за господина — стало быть, биться и умереть. Это путь, а то, что ты не в свое дело нос суешь, тебе еще боком выйдет. — Не могу я спокойно сидеть и ждать указания! — упираюсь я. — Чувствую, чем-то нехорошим здесь пахнет. И как стратег, хочу заранее просчитать. Родных своих защитить хочу, понимаешь? — я умолкаю и усмехаюсь. — Хоть ты со стратегией никогда не дружил. Куда тебе. Хаширама отмахивается, я только сейчас замечаю, что он уже навеселе. Чешет затылок, еще раз пробегается глазами по листу и кидает его в общую кучу. — Вот что, — он опирается на низкий стол ладонями и продолжает тише, — ты людей привел? Привел. В патрули отправил? Отправил. На охрану покоев самураев выделил? Выделил! — снова садится ровно, не сводя с меня глаз. — А теперь уймись, мой тебе совет. А раз спокойно сидеть не можешь, пошли расслабимся как нормальные люди! Я провожу ладонью по лицу. За что мне это наказание? Сенджу не отстает, упертый. Если вбил себе что в голову, то не успокоится, пока своего не добьется. — Сколько тебя упрашивать, Учиха? — не унимается он. — Или же та девица настолько охомутала, что шаг сделать боишься? Что, в постель не пустит? — продолжает насмехаться Хаширама. — Вот интересно, когда ты вообще на женщин перешел? Я сверкаю глазами, тяжело вздыхаю, но понимаю, что проще согласиться, пока эту тему с предпочтениями дальше не развернул. Пока Изу не вернется, копаться во всем этом в одиночку все равно бессмысленно.***
Не могу поверить, что я так надрался. Сижу, смотрю в бесстыжие глаза Сенджу и думаю, зачем было столько пить? А он и рад, ублюдок. Язык мне развязал наконец. С чего мы вообще начали? Кажется, с дел личных. Все допытывался, кто же вскружил мне голову, и никак тему на что посерьезнее переводить не хотел. А потом узнал, что у меня сын имеется, и что еще один брат родился, и тогда сакэ рекой полилось. Но и он кое-что интересное сболтнул. Что женушка его привечала кого-то из своего клана, а потом ушли они дальше на Юг. Может, я все-таки не зря напился? Дальше нас понесло обсуждать былые заслуги, войну и битвы, в которых мы бок о бок сражались. Кто, по нашему общему мнению, был виноват в потере Итихары, и кто в тот год больше всех отличился. Так кончился еще один кувшин. Сейчас, доливая мне что-то крепче привычного нихонсю, он опять заводит свои речи о несгибаемой Воле Огня, и я даже благодарен, что его внимание отвлекает на себя подбежавшая к нам босоногая юдзё. — Доно, — мурчит она, присев со мной рядом, — вас желают видеть. Говорят, очень срочное дело. Я фокусируюсь на ее пестрой фигуре, пытаясь понять, что там еще за срочность, и кому в голову пришло отсылать ко мне девицу. Командиры сами бы заявились, но да ладно. Зажмуриваясь, я медленно выдыхаю сквозь зубы. В голове яснее не становится, но хоть предметы плыть перестают. — Развлеки моего друга, — я поднимаюсь на ноги и понимаю, что лучше бы мне за что-то держаться. Упасть здесь не хватало. Не оглядываясь на несомненно довольного Хашираму, бреду до стены и дальше вдоль нее к выходу. Придерживаясь рукой за косяк, выглядываю наружу. На пороге встречаю, как неожиданно, брата, кого ж еще. Выглядит он взволнованно и заметив, как меня шатает, недовольно фыркает. — Ну и что там… с палачом? — опережаю его вопрос. Изу качает головой. — Я не нашел главного палача, сказали, дело у него в поселении. Туда отправился, и там мы разминулись, — снова на меня косится. — Завтра схожу и хочу, чтобы ты тоже со мной пошел. Поглядел на одного повешенного. — Какого еще повешенного? — я зажмуриваюсь, в глазах пляшут круги. А смысл его слов до конца не доходит. Чего он выдумал еще? Повешенный какой-то. Что я, вздернутых не видел? — Увидишь, — Изуна оглядывает меня с ног до головы. Цокает и вздыхает. — Ладно, возвращайся к другу. А то скажут еще чего. А я спать. — Стой, — я ловлю его за руку, — ты что ли обиделся? Куда ты так… побежал? — Нет, ну что ты, — отмахивается братишка. Отряхивает мой хаори, поправляет мечи на поясе: — просто Хаширама-сан вечно намекает на что-то… да и не виделись вы давно. Наверное, что-то свое обсудить хотите, а я все время где-то рядом отираюсь, — он фыркает. На вид сама невинность, но я даже сквозь пелену замечаю какую-то досаду в голосе, а еще скользящую в его тоне хитрость. — И вот еще, прости за вчера, — он поднимается на цыпочки и целует меня в щеку. — Я был неправ. Постоянно тебе от меня достаётся. Так что ты развлекайся, а я лягу. Никаких обид. Правда-правда. Выскользнув из рук, он исчезает за углом. Я стою, держась за стену, провожая его взглядом. Чего это он такой добрый, зараза маленькая? Но не успеваю построить в голове хоть какую-то догадку, как слышу его голос. . — Братик… — жалобно зовет Изу, — иди сюда. Пожалуйста. Меня жаром обдает. Неужто кто-то напал? И чем я думал?! Мало ли, кто за воротами шастает! Споткнувшись и выругавшись в голос, спешу на помощь младшему. Вылетаю из-за угла, на ходу обнажая меч, и впадаю в некоторый ступор. Темная улица между жилыми комнатами и чайным домом пуста. Я уж думаю, что брата похитить успели, но вскоре понимаю, что просто не разглядел его с пьяных глаз. Братишка здесь, вроде как цел. Стоит у заросшей плющом стены, практически сливаясь с тенью, и глядит себе под ноги. — Что случилось? — хватаю воздух ртом. Нельзя же так пугать! — Я сандаль порвал, — дует губы Изу. Я скриплю зубами. Издевается! Но вместо того, чтоб устроить ему взбучку, решаю хоть чем-то помочь. Не зря ж бежал сломя голову. — Дай посмотрю, — сажусь у его ног, разглядывая порванный дзори. Действительно, ремешок поврежден, но только не порван, а явно подрезан. Даже пьяному в доску это понятно. Но это не главное. Братишка бос. Совершенно, наглым образом, непонятно как, но бос! Хотя его голые нежные ножки еще недавно были облачены в таби, и я абсолютно в этом уверен! — А… — я поднимаю на него взгляд, негодник улыбается и призывно облизывает губы. — Ну так, перевяжешь ленту и вернешься к старому другу? — говорит он тихим голосом, от которого вдоль позвоночника бегут мурашки. — Я уж дойду как-нибудь. Лягу на широкую постель, один-одинешенек. Забудусь сном, крепким… сладким… Вместо ответа я целую его ногу выше пальчиков, вырывая у младшего короткий выдох. Поражаюсь просто, как же быстро он учится тому, чему не надо. Устрою я ему за эту провокацию. А Хаширама простит. Успеем еще достать друг друга разговорами.***
В глазах мутнеет от выпитого, мир идет кругом, и все, на чем я могу фокусироваться, это белое худенькое плечо, спущенное с него косодэ и змеящиеся по нагой спине волосы. Изуна, выгибаясь, сдавленно стонет, видать, закусил край одеяла, чтоб не будить своим звучным голосом соседей. Умница малыш, мы ведь не хотим объяснять, чем мы тут занимались? Хотя, с другой стороны, связки тебе только для того, чтобы язвить мне, что ли? Шлепок, моя ладонь горит, братишка выдает ноту выше, но свой импровизированный кляп не отпускает. Еще один шлепок, и звук поинтереснее, похожий на всхлип, но я-то знаю, что хнычет он не от боли. — Нравится, а? — продолжаю глумиться над поверженным кровопийцей. Сегодня мы надолго, котеночек, я ни черта не ощущаю почти. Ну а ты, я погляжу, и не против. Вон как навстречу подаешься, дрожишь сладко, царапаешь постель ногтями. Дай тебе волю, до утра с члена не слезешь. — Еще… еще! — доносится снизу. Сдался все же и отпустил свою тряпку? Сразу бы так. — Вот так… хочу так… — Изу оборачивается через плечо, и как же жаль, что все вокруг двоится и плывет. Хотелось бы мне видеть его глаза, а не размытые пятна, вглядываться в которые себе дороже — голова кругом идет. — Почему остановился? Не мучай… Почему я правда остановился? Разглядеть тебя пытался! А зачем играть с тобой гляделки понятия не имею. Надо зажмуриться, чтоб не свалиться, и как следует выдрать тебя сзади. За что? Да за все, что ты творишь! Ты ведь этого хочешь? Я знаю, что именно этого. А ты знаешь, что я больше ни черта тебе сделать не могу. Ни наказать, ни руку поднять, ни отвернуться и сделать вид, что мы чужие. Ты это понимаешь, потому вертишь как хочешь. Так что придется усерднее подставлять свой прекрасный зад, мой маленький. О, да ты кончил. Даже сквозь окутавшую разум дымку я это ощущаю. Твое нутро сжимается, ты опускаешь бедра, вздрагивая от того, что я еще двигаюсь внутри. Но нет, я еще не все, придется потерпеть. — Да… — Стоит вдавить горячее тело в постель, упасть носом меж лопаток, как ощущения становятся невообразимо приятнее. Это все запах твой, близость мягкой кожи, идеальной, без единого изъяна. Зря я надеялся кувыркаться с тобой до рассвета, меня уже накрывает. Пусть не так резко, не так ярко из-за выпитого, но тем не менее, мир ненадолго вспыхивает красками. А потом темнеет. И я проваливаюсь во мглу. — Спишь?.. — голос звучит будто издалека. Он то ли где-то рядом, то ли вовсе в моей голове. Пытаюсь напрячься и еще что-то услышать, но мысли уносятся все дальше и дальше. Становится так легко и отчего-то теплее, будто голую спину чем-то накрыли. Сон окутывает меня, и противиться этому невозможно. Да и зачем? Я решаю смириться и только краем сознания улавливаю что-то, похожее на признание в любви. Но сил ответить в себе так и не нахожу. Пробуждают меня нещадно яркие лучи рассветного солнца и ползущая с улицы колючая утренняя прохлада. Сёдзи, ведущие к небольшому саду, слегка приоткрыты, будто специально, чтобы полоса света создала моему страдающему от обезвоживания организму дополнительную неприятность. Надо ж было так напиться. — Проснулся? — из щели высовывается улыбающийся Изуна, закрывая собой это проклятущее светило. Иронично, учитывая, что отец обычно предлагает его вместо солнца на небеса водрузить, чтоб я наконец налюбовался. — Твоя работа? — хриплю я, будто две сотни лет не пил. Ищу глазами хоть какой-то сосуд, и когда братишка ставит передо мной кувшин с ледяной водой, я в самом деле готов на него молиться. — Да, нашел способ тебя разбудить. Ты так крепко спал, — хихикает Изу, вид у него довольный, можно сказать, счастливый. — Неудивительно… — стреляет глазами, хитрыми, как у лисицы, — мы вчера так мирились! Так глубоко обсудили вопрос. Объемно и… я даже слов подобрать не могу, — он садится ближе и целует меня в щеку, — так что, думаю, этот нелепый конфликт исчерпан, да? Да и к тому же, я извинился. — Ничего он не исчерпан, — говорю сурово, допиваю воду и, отставив кувшин, гляжу на надутого брата. — Ничего я не помню. Придется тебе извиняться заново! Я пытаюсь сделать захват, но ловлю пустоту. Да, Изуна научился уворачиваться, уже так просто и не поймаешь. Еще несколько провальных попыток, и я выдыхаюсь. Похмелье сказывается. Брат сначала воспринимает мой жест серьезно, но осознав, что я дурачусь и не злюсь ни грамма, поддается. Сам падает в руки, позволяя себя нагло лапать. Только долго эта возня в постели не продолжается, Изу, обняв меня за шею, снова невинно целует и напоминает, что вообще-то скоро смена караула, а потом у нас есть дело. Тут и не поспоришь, хотя поласкаться с утра пораньше я б не отказался. Начинается новый день, начинается рутина. Рапорты, доклады о каких-то мелких потасовках, бессмысленная канцелярия и слухи о том, что происходит в поместье. Хотя они скорее радуют. Сёгун вместе с принцессой и ее эскортом отбывают в столицу к концу недели. Будет повод разгуляться. А пока я разбираю дела, Изуна все-таки уходит в дневной патруль. Не представляю, зачем ему это, но не возражаю особо. К загадочным повешенным в разгар дня он идти категорически отказывается, сдвигая все планы на вечер. И выходим мы на эту странную прогулку только тогда, когда он возвращается с улиц вместе с отрядом. Я как-то сначала даже не понял, к чему было так тянуть, но оказавшись рядом с площадью на закате, осознал, насколько он был прав. Невыносимый едкий запах трупного разложения висит в воздухе, тела болтаются у всех на виду уже больше недели, и палящее солнце только ухудшает положение. В центре одетая в иноземные одежды девушка, вероятно, та самая служанка. Судя по дорогой вышитой ткани и отсутствию мозолей на вздутых пальцах, при жизни она мало в чем нуждалась. За ней рядами висят заговорщики, одетые во что попало, чернь. Лица у всех темно-синие и изрядно подпортившиеся, ничего не разберешь. Только хочу спросить у морщащегося от омерзения Изуны, что он хотел мне показать, как сам цепляю краем глаза тело, особенно отличающееся на общем мрачном фоне. Такой же висельник в обрывках грязной одежды, с высунутым языком и следами разложения на лице. Только у этого больно уж не натруженное работой тело, что хорошо заметно по сравнению с его единомышленниками. А кроме прочего — копна ярко-каштановых волос, которые от лучей закатного солнца кажутся практически красными. — Водовороты, — выдыхаю резко горьковатый от расползающегося яда воздух. То, что я сейчас ощущаю, похоже на охотничий азарт, будто я наконец взял след, хотя всего-то один висельник — так себе добыча, кем бы он ни был. Но это лишний раз подтверждает, что я был прав. А главное — Изу мне верит, иначе не привел бы сюда. А значит, я уже не одинок в своих поисках пресловутой истины. — Пошли за списком повешенных. Я сейчас задохнусь тут.***
Палач живет при темницах, приводя приговоры в исполнение по-тихому на заднем дворе. Всех подряд здесь на площади не вывешивают, и традиционно преступники заканчивают свой век за потертыми стенами древнего строения, больше похожего на хлев. Тем удивительнее, что рядом множество лавок оружейников, будто здесь лучшее место сбыта свежевыкованных мечей во всем городе. Хотя оружие здесь в принципе на каждом шагу, недра щедры на хороший металл, и удивляться особо нечему. Да и не до этого. Если бы не масса народа, заполонившая улицу перед темницами, я бы внимания не обратил. — Какая встреча! — слышу голос из толпы, и вскоре, растолкав зевак, стоящих на пути, к нам подбирается Хаширама. И боги, если я такой же опухший как он, ниспошлите мне скорую смерть. — Ну чего? Бошка гудела? — улыбается, демонстрируя все зубы. — Исчез вчера так внезапно. Слова не сказал! Изуна сверкает глазами. Отдает поклон и просит позволения пойти за списком, пока мы тут разговариваем. Я, в принципе понимая, за что младший так не любит Сенджу, не возражаю. — Опять сбежал. Не парень — вихрь! — восклицает мой вчерашний собутыльник, и, хлопнув меня по плечу, предлагает мне новую затею: — Слушай, как насчет размяться? После смены караула, на мечах, как когда-то, а? Интересно, чему ты за годы научился, — подмигивает. Я пожимаю плечами, почему бы, собственно, и нет? — Ну, тогда жду на дуэль, — сияет Хаширама. — Только не пропади опять. Вчерашний визитер-то горяч был, раз тебя и след простыл? — А чего здесь народу столько? —спрашиваю Хашираму, игнорируя вопрос о моем исчезновении. — Мечи какие-то особенные, что ли? — Еще бы! — усмехается он. — Это работа мастера Джуничи-сана! Кроме того, эти мечи проверяют на заточку старинным способом, — он вкладывает в эту фразу особый смысл, который я не сразу понимаю. — То, что должно ранить тело, вернее всего испытывать на… — Изу! — кричу брату в след, срываясь с места. Ну как я сам не догадался! Оружейники понатыкали своих мастерских рядом с темницами, чтоб на смертниках проверять заточку металла! — Изуна! — он скрывается за воротами, и я перехожу на бег. — Да куда ты рванул так? — Хаширама догоняет меня уже на заднем дворе. Объяснять этому человеку, что происходящие здесь вещи не для нежной души моего младшего, бесполезно. Да, судя по всему, и поздно уже. Влетев во двор, я замечаю крайне неприятную даже для закаленного воина картину. В паре метров от застывшего столбом Изуны палач новой катаной по специальной технологии отрубает от подвешенного тела куски. Прямо мастер тамэсигири**, мать его. Руки он уже отсек, разрез получился качественным, за что, конечно, честь и хвала кузнецу, но думаю, братишке от этого не легче. — Изу? — я осторожно подхожу ближе и заглядываю ему в лицо. Вот бедняга. Тут разом и отвращение, и ужас, и крайняя степень брезгливости. Его прямо перекосило всего. — Это… — говорит он, глотая комок, и опускает глаза к отрубленной руке. Труп был либо совсем свежим, либо еще какая-то чертовщина здесь творится, но мертвые пальцы вдруг сокращаются, добивая несчастного малыша окончательно. Изуна зеленеет, зажимает рот ладонью и, пролетев мимо Хаширамы скрывается в редких зарослях боярышника. — Пришли мальцу издержки ремесла показать, доно? — ухмыляется палач, любуясь окровавленным клинком, который наверняка прошел проверку. Я качаю головой, Сенджу же, не теряясь, предлагает выкупить катану. — Мой клан уполномочен следить за порядком, — перебиваю настырного товарища. — Дело к тебе лично есть, — палач понимающе кивает и укутывает меч в промазанную маслом ветошь. Я кошусь в сторону кустов. Эх, несчастный ребенок. К отсеченным головам он уже привык, а вот к расчленённым телам еще придется.***
Изу вернулся на постоялый двор, сел в углу на открытой террасе, сжался в комочек и запретил к нему приближаться. В его огромных глазах читалась такая печаль, что у меня сердце упало. Бедный мой мальчик, натерпелся страха. Но сходили мы не зря, список с именами, которые мало о чем мне говорят, но о которых я допытаюсь у куноичи, надёжно спрятан среди моих вещей. — Малыш? — дав брату пострадать немного в одиночестве, я выхожу на террасу. При себе у меня поднос с крепким пойлом, от которого даже у Хаширамы глаза на лоб лезут. Как еще снять состояние шока, ума не приложу, но так или иначе настойка развяжет ему язык. — Я просил меня не трогать, — ворчит он, уткнувшись носом в колени. Я, не обращая внимания, наливаю ему выпивку. — Пей, — толкаю его в плечо и протягиваю чашу. Изу глядит на меня опухшими глазами, сначала воротит носом, но в конце концов делает глоток. — Нет! Все пей! — ловлю его руку, когда он пытается отставить пойло, практически заливая обжигающую настойку в глотку. Братец давится, закашливается, у него текут слезы, зато взгляд становится живее. — Что это… такое?! — ловит ртом воздух, красный и до передела возмущенный. Я тем временем наливаю еще. — Лучшее лекарство от страха и дурных мыслей. Сейчас полегчает. Братишка вытирает мокрые глаза, замирает и так и сидит, безмолвно глядя в одну точку. Но вскоре настойка делает свое дело. — Я… тебя опозорил, — говорит он тихо. — Тоже воин… стыд какой! И Хаширама-сан видел. — Опозорил? — кошусь на него. — Да брось ты. Когда такое видишь впервые, правда мутит изрядно. Помнится, отец отправил меня лет в тринадцать опознавать мятежников. По головам. Отделенным от тела, естественно, — я усмехаюсь, вспоминая, сколько мне потом снились скачущие следом головы. — Ну так и ничего, ко всему привыкаешь. Все со временем приходит, Изу. — Ну да, в тринадцать… — он тяжело-тяжело вздыхает и кладет голову мне на плечо. Прижимается, позволяет погладить по спинке, осторожно успокаивая. А после его прорывает на откровения, надрывные, болезненные: — Я ведь бесполезен, да? — всхлипывает он. — Сколько бы я ни старался тебя догнать… бессмысленно. Даже другу старому похвастаться нечем. Его младший вон какой! Все-то он умеет, может, и от людей за него не стыдно! Ну а я? — Изу снова отсаживается, принимая прежнюю позу. — Бесполезен. — Почему ты так говоришь? — я хмурюсь, пытаясь припомнить, не ляпнул ли я чего лишнего. — Это Хаширама тебе такую мысль в голову вложил? — Да причем тут он, — отвечает братик сухо. — Вечно больной, изнеженный страдалец и сам понимает, насколько ущербен! — скрипит зубами от досады. — Он, что ли, меня надоумил вакидзаси забыть?! Или виноват в моем вечном недомогании, или в том, что я не могу позволить себе сражаться на равных, а потому учусь у куноичи?! — он часто дышит, явно стараясь задавить слезы. — Нет! Никто не виноват! И ты тоже не виноват, хотя я на тебя злился! Меня после этих рассказов про распрекрасного Тобираму прямо ненависть взяла, не знал на ком отыграться. А надо-то было только на себя смотреть! Вот он враг, в отражении! Я его слушаю, просто слушаю. Пусть высказывается, выражает свое негодование как может. А то терпит вечно, до последнего в себе носит, а потом взрывается. И горе тому, кто окажется рядом. — Я хотел все исправить, — продолжает, не глядя на меня. — Увидел этого рыжего, подумал, что раз я такое ничтожество, то может правда слепой? А брат-то прав! Я вон перед носом очевидного не замечаю, какие мне… — переходит на шепот, — заговоры. — Так, — наливаю еще порцию настойки и, пока братец изливает душу, подсовываю ему. В этот раз он пьет и даже почти не морщится. — И вот, — говорит, выдохнув, — вроде все хорошо, ты мной доволен. Но мы пошли к палачу, и что?! — его голос срывается. — Опять я, выходит, все испортил! Перетрусил перед такой глупостью, как куски тела! Ну, куски и куски! Тоже мне повод в панику впадать, а?! — его язык начинает заплетаться, взгляд заметно плывет. — Хаширама видел, какой твой братишка трус. Какой неженка! Его-то любимый Тобирама, небось, рядом бы встал и сам палачу показал, как правильно рубить! — закрывает лицо ладошками, его плечи вздрагивают, и когда я пытаюсь его приобнять, он снова поднимает голову и встречается со мной взглядом. — Простишь же? Не будешь злиться за этот позор? — Я и не злился, — улыбаюсь. — Ты перенервничал. Все в первый раз бывает и все в первый раз страшно, да? — говорю с захмелевшим братишкой как с маленьким. Он согласно кивает. — Вышло так, что ты родился в конце эпохи сэнгоку, не захватил кровопролитных войн. Но и на твою долю множество побед придется, — младший недовольно морщит нос, я продолжаю тем же тоном: — Ты много чего не умеешь, многого не видел. Но ты ведь учишься, так? Потерпи немного, скоро сёгун соберется в путь, и тогда мы разойдемся на полную! Я тебе все, что только можно в мирное время делать, покажу. В караул ночной пойдем, а потом заявимся в додзё и бросим вызов местным кланам. Вот увидишь, ты им еще выдашь! — на его лице наконец появляется подобие улыбки, и мое сердце тает. Какой же он все-таки еще ребенок. — Еще со своими командирами познакомлю, которые, несмотря на мой статус, так ли меня гоняли! Они гении военной тактики. Того, о чем они поведают, ни в одном трактате не найдешь, — хлопаю его по плечу. — Так что не время раскисать, отото. — Я это… выходит… не так плохо все? — вопрошает недоверчиво, но слова мои звучат весьма убедительно, да и хмель дает знать. И Изу, вроде, успокаивается. — Только ты прости меня за то… что я наговорил тебе, ладно? Такой дурак… — последнее произносит так обидчиво, что мне невыносимо жаль его становится. — Никаких обид, — уверяю я младшего и, обняв за талию, целую в висок. Он продолжает рассказывать о своих опасениях, сбивчиво, неразборчиво, иногда хнычет, но в конечном итоге затихает, уснув у меня на плече. Еле слышно сопит с выражением абсолютной невинности на ясном личике. Существо из чистого мира, не иначе. — Пора укладываться? — говорю тихо и, аккуратно вывернувшись из объятий, сажусь напротив разомлевшего братишки. Осторожно смахиваю с его щеки слезинку, глажу по руке, но он совсем никак не реагирует на мои действия. Устал, мой маленький, набегался, наругался сам на себя. Теперь-то, конечно, только отсыпаться. — Ну-ка давай это снимем, — берусь за распутывание ленты. Изуну надо уложить, чтоб не мешалось ничего. Завтра будет возмущаться, что ему все волосы спутал, хотя это смешно даже. Разве вообще возможно спутать гладкие пряди, что будто лоскут черного шелка скользят сквозь пальцы. — Вот так. Взяв малыша на руки, я заношу его в комнату. Возникшая из ниоткуда тень заставляет меня вздрогнуть и резко остановиться, чуть было не потеряв равновесие. Хочется занять стойку в пол-оборота, перехватить Изуну удобнее и рвануть с пояса меч, но я вовремя успеваю разглядеть незваного гостя, застывшего у входа. В недоумении я гляжу на Хашираму, который неслышно заявился в наши покои и теперь пялится на мои действия с совершенно счастливой улыбкой. Нашел себе развлечение. Злобно на него цокнув, чтоб не смел будить младшего, я отношу спящего братишку к футону. — Как ты его любишь все же, — скалится он, когда я бережно укладываю Изу на постель. — Больше жизни, — отвечаю, не задумываясь. Больше жизни, славы и ваших кодексов. Больше титулов, статусов, навязанных сёгуном и отцом желаний. Но тебе, Сенджу, этого не понять. — Оставь нас ненадолго. Я к тебе выйду, — говорю ему громким шепотом, потому что просто жестов и кивков на дверь он не понимает. И только когда створки сёдзи захлопываются за назойливым гостем, я позволяю себе распутать пояс, завязанный аккуратным узлом, и освободить брата от лишней одежды. — Спи, котенок, — провожу пальцами по скуле и укрываю одеялом. Любуюсь им, таким чистым и искренним. Честно переживающим, что не поспевает за страшим братом, способным ненавидеть открыто и умеющим любить совершенно безгранично. Еще не испорченным людскими деяниями, открытым и наивным, принимающим все сказанное за чистую монету. — Я никому не позволю сотворить с тобой зло, — наклоняюсь и мягко целую в губы. Горячие, слегка приоткрытые. Нет, от него невозможно оторваться, разум тлеет от одного его вида. Так и сидел бы, разглядывая нежные черты любимого лица, да не хочется еще одного шумного вторжения Хаширамы. Ну ничего, мой маленький, я быстро ему навешаю и вернусь.***
Молодая луна почти не освещает погруженные в сон улицы, фонари погасли, на землю опустилась мгла беспросветной ночи. Это осложнит поединок, но в то же время сделает его интереснее. Редко доводится вступать в сражение в темное время суток, в особенности с таким искушенным противником. Сенджу ждет меня у моста неподалёку от постоялого двора. Сегодня эту часть города патрулируют люди его клана, а потому вопросов насчет нашей дружеской дуэли никто задавать не станет. Иначе уже притащились бы люди сёгуна, узнавать, кто посмел нарушать указ о полном перемирии, запрещающем даже легкие поединки. — Готов к унижению? — посмеиваюсь я, подходя к Хашираме на допустимое расстояние. Ладонь сжимает рукоять катаны, но я не дурак, чтоб кидаться на противника первым. Расчёт мой в том, чтобы вынудить его атаковать, уйти от удара и подрезать в контратаке. Сегодня без шуток, мечи боевые, а договор до первой крови. Но вообще, как пойдет, мы оба совершенно несдержанны не в бою. — Готов. Но давай повысим ставки, — ухмыляется он. — Если победишь ты, то заберешь мою катану как трофей. А я признаю поражение перед всем кланом. Я недоуменно приподнимаю бровь. Надо же, какое щедрое предложение. Меч сам по себе хорош, а то, что он принадлежит Сенджу, повышает его цену до небес. Действительно знатный трофей, особо желанный для того, кто уверен, что его клан в период воюющих провинций занимал ведущую позицию. — Буцума-доно тебя наследства лишит, — отвечаю я, оглядывая Хашираму с ног головы. Здоровенный гад, но и не таких укладывали. — Ну, а если ты победишь? Имей в виду, я тебе семейную реликвию не отдам. — Я ни в коем случае не посягну на ваши священные реликвии, — язвит Сенджу, — это совершенно не в стиле нашего клана. В отличие от… но да ладно, — он вынимает катану из ножен, и лезвие сверкает угрожающим блеском. — Просто расскажешь, что за женщина тебя пленила. Всего-то. Я закатываю глаза. Черт с ним, свалю все на дочерей Яманака. Он их столько наплодил, поди разбери, которая. — Договорились. К бою. Несмотря на мои опасения, Хаширама бросается в атаку первым. Стиль его грубый, удар тяжелый, но он ожидаемо проходит мимо, давая мне более выгодную позицию. Я перехватываю катану, делаю выпад, но контратаковать успешно не получается, и промазав, теперь уже сам попадаю не в лучшее положение. Меч звенит, встречаясь с его клинком, удар проходит по касательной, и Сенджу оказывается у меня за спиной. Я соображаю быстро, атака сзади — излюбленный прием моего оппонента. — Не надейся, — меня даже как-то огорчает, что он не удосужился отработать что-то новое. Отпрыгивая, я занимаю оборонительную позицию, и, не дав опомниться, перехожу уже к своему заученному стилю боя. Пусть думает, что я тоже ничего интересного не изобрел. Мой клинок описывает дуги, рассекая воздух. Подобно вееру создает весомое препятствие не давая подойти ближе. Обычно я заканчиваю тем, что внезапным колющим ударом пронзаю впавшего в ступор соперника. И Сенджу ждет именно этого. Я вижу, как он напрягся, выставил меч вперед, подался корпусом, чтобы не пропустить укол, но в последний момент я останавливаюсь, уводя катану за спину. Вот теперь Хаширама действительно замирает, непонятливо ожидая, откуда прилетит удар. Не думал, что атака прекратится? Я делаю выпад, опасно сокращая расстояние, он отбивает, и его клинок уходит в сторону. Я целюсь ему в плечо, но вдруг слышу звон оружия. Меч противника звонко падает на брусчатку, отвлекая меня на долю секунды. И в следующий момент звенит уже у меня в ушах. В глазах ненадолго темнеет, челюсть разрывает болью, и я, качнувшись, оседаю на землю. — До первой крови? — смеется Сенджу. — Ну, я победил! Я трясу головой, касаюсь пальцами разбитой губы и осознаю, что этот ублюдок меня провел! Он меня ударил! Бросил меч, трус проклятый, и ударил со всей дури! Просто по морде дал широченным кулаком! — Ах ты сволочь… — я вскакиваю, схватив катану крепче. Как он смел такое выкинуть?! Да я его на куски порублю! — Эй! Тише ты! Остынь! — Хаширама выставляет вперед ладони, но меня это не успокаивает ни черта! — Зарубишь меня — война начнется, — улыбается, еще улыбается, гад! — Ну все, все, — продолжает скалиться он, — война — это путь обмана***, так ведь? Я с трудом опускаю оружие, злой, как раненный демон. Убил бы, придушил бы просто за эту выходку. Но он прав. Убить сына даймё Востока — хуже не придумаешь. — Ладно. Твоя победа, — я сплевываю кровь и вытираю губы. Завтра все распухнет. Хоть бы к сёгуну опять тащиться не пришлось. — Моя, — довольно соглашается он, — а теперь выкладывай. Я гляжу на него, тяжело дыша от злости. Как же хочется стереть эту улыбочку с его лица. Ну ладно, надо придумать какую-то правдоподобную отговорку. Вспомнить хоть одно женское имя. Но он прерывает ход моих мыслей. — Ладно, не смотри так, — хитро прищуривается. — Я сам расскажу. А ты подтвердишь, прав я или нет. Идет? Противный холодок заползает в душу. Я не понимаю, к чему он ведет, но согласно киваю, готовясь обороняться теперь уже не от меча, а от его догадок. — Возлюбленная твоя… — он усмехается и прикрывает глаза, — никакая не возлюбленная! Парень это, так? Мое тело сковывает, глаза стекленеют. Он что, догадался? Он заметил, что между мной и Изуной связь, и далеко не братская? Я молчу, зная, что любое неосторожное слово выдаст меня с головой. Злость стихает, и на смену ей приходит клокочущая ненависть к проклятому Сенджу, который так умело притворяется дураком. Ладно, скажу, что мы соблюдаем традиции сюдо****, я брату наставник, а остальное не его собачье дело. — Хорошенький молодой аристократ, — продолжает издеваться Хаширама, — из известной всем семьи. Потому ты и скрываешь его имя. Даже Изуне навешал, что это девка какая-то. Ну, я прав? Я непонятливо на него кошусь, пока до меня доходит, что он сейчас сказал. Камень падает с души, а я с облегчением выдыхаю. Нет, он все же дурак, и хвала богам! Пряча улыбку, я опускаю голову. Сенджу начинает смеяться. — Прав ты, прав. — Я так и знал! — он просто взрывается смехом. Смеюсь и я, убирая наконец катану. — Я-то думаю, как такой охотник до мужских задниц, как Учиха Мадара, вдруг влюбился в девушку! — не может успокоиться Хаширама. Аж слезы текут. — Пошел ты, Сенджу, — огрызаюсь, но уже беззлобно. Он приобнимает меня за плечи и тащит в сторону чайного дома. Заткнуться по пути не может, все подсмеиваясь надо мной и обещая компенсировать разбитое лицо хорошей выпивкой. Я не сопротивляюсь, раз уж посмел руками махать и нос в личные дела сунул, пусть хоть так отплатит.