Улисс

      Сев уехал в Корк прошлой зимой, сразу после сдачи выпускных экзаменов экстерном. У него не было сложностей с поступлением в университет — в отличие от меня, он всегда был усидчив и тяготел к знаниям. Удивило меня лишь одно — то, как быстро он распрощался с городом, который, как он говорил, был для него всем. Упаковал вещи за пару дней, позвал меня распить бутылку ржаной самогонки, выцыганенную в обход декларации, и вот мы уже стоим на перроне, раскуриваем одну папиросу на двоих и клятвенно обещаем друг другу поддерживать связь.       Никто, кроме меня, не пришёл его провожать.       Он стал заниматься математикой с начала зимнего семестра, был на хорошем счету у преподавателей и высылал мне в объемных конвертах из плотной коричневой бумаги наброски своих первых статей, которые должны были войти в ежегодник. Пусть я и не понимал ничего, путаясь среди обилия замысловатых трехэтажных формул и витиеватых терминов, я всё равно отвечал ему, так как знал, что более ему не от кого ждать почты.       Сам я, с горем пополам уцепившись за спортивную стипендию, пошёл в Тринити и занялся тем, что получалось у меня, в сравнении со всем прочим, лучше всего — делал вид, что меня интересует юриспруденция. В конце концов, меня не могли исключить, платили деньги, давали крышу над головой и еду только за то, что у меня получалось бить людей по лицам гораздо лучше, чем у кого бы то ни было.       Сев вернулся в город в самом начале лета, но увидеться мы смогли лишь в июле: меня направили на сборы с национальной сборной как «подающего надежды молодого борца», но, если честно, я просто воспользовался возможностью прочувствовать своеобразную свободу, необременённую ни учёбой, ни походами в церковь.       Я встретил его на вокзале, и уже тогда мне показалось, что что-то в нём переменилось. Мы пожали друг другу руки, крепко обнялись, но, стоило мне попытаться завести разговор, как Сев огрызался и замолкал. В тишине мы дошли до набережной Лиффи, и только тогда, облокотившись на перила и глядя на неспокойную речную гладь, он соизволил ко мне обратиться.       — Как у неё дела, Мик?       Когда я рассмеялся, Сев наградил меня хмурым, но поразительно спокойным взглядом. По всей видимости, ему было действительно важно знать, как она, и не поменялось ли что-то после его отъезда.       — Ну, я писал тебе, помнится, что она поступила в колледж, вроде как собирается быть учительницей начальных классов. Мы почти не видимся, но ходили слухи, что отец у неё плох совсем, и когда он сляжет окончательно, она уедет к брату. Больше ничего сказать тебе не могу.       Я видел, как он напрягся, крепко сжав челюсти, словно мои слова больно кольнули его куда-то в сердце, но это было так на него непохоже, что я не нашёл ничего лучше, чем закинуть руку на его плечо и встать рядом, наблюдая за медленным передвижением барж.       — Вы же можете свидеться, если тебе это необходимо.       — Я не думаю, что это хорошая идея, — он вновь замолчал, словно обдумывая что-то, — К тому же, я на пару недель — мне предложили ставку ассистента преподавателя, и начать я должен с середины июля. Я собирался уехать, проведав тебя.       — И всё же, — я не сдержал широкой ухмылки, добродушно ткнув его под рёбра, — Мне кажется, в Дублине есть ещё люди, которых тебе стоит навестить.       Он ничего мне не ответил и, оттолкнувшись от перил, жестом позвал следовать за собой. Мы бесцельно бродили по городу, засунув руки в карманы, и переговаривались о сущих пустяках — совсем не о том, о чём желаешь поговорить с товарищем, которого не видел добрых полгода. Но я был не особо привередлив — счастьем мне показалось уже то, что он поддерживает беседу. Только тогда я сумел, наконец, обратить внимание на то, как он похудел: щёки ввалились, и теперь его кривоватый от постоянных драк в детстве нос выглядел несоразмерным, лишним даже, запястья были тонкими, такими, что я мог их обхватить указательным и большим пальцем, пиджак, потёртый и перешитый минимум раза три, сидел на нём свободно. Если бы он не был моим лучшим другом, которого я знал с самого детства, то я бы даже сказал, что выглядел он… Жалко.       Мы зашли в здание старого вокзала Коннолли: я и Сев. Огромное пустое здание с обилием стеклянных витражей, много где разбитых, складом деревянных ящиков и бобин для перевозки проволоки, да проржавевшими путями с тремя платформами. Там ничего не было вообще, сносить собирались.       — Здоровая же дура была! Ту-мать твою-ту! — закричал я, предприняв попытку забраться на крышу одного из товарняков, нашедших здесь своё последнее пристанище, — Отсюда во все концы разъезжались паровозы.       Сев уставился на синяка, который чапал к нам: шатается на ходу, в руке пузырь.       — Что, парни, делаем? На уходящие поезда пришли поглазеть? — сказал он со смехом.       Я заметил, что Сев как-то приуныл, и ему стало не по себе. Спрятав руки в карманы пиджака, он резко развернулся, и быстрым шагом направился к выходу, перекрытому металлическими балками. Раз, два — и его уже нет. Чертыхнувшись, я спрыгнул на бетон, неприятно саданувшись ладонью, и попытался его догнать. Получилось только через пару-тройку кварталов.       — Эй, Сев! Стой же ты! — я порядочно запыхался и, предприняв последний рывок, рванул за ним. Когда я схватил его за плечо, призывая остановиться, то почувствовал, как он дрожит. Он медленно обернулся, его лицо скривилось в какой-то болезненной гримасе, на висках проступил холодный пот.       И только тогда я понял, что это был его отец.

***

      Кофе казался непривычно водянистым и сладким, табак пересох, раскалывалась голова, словно всю прошлую ночь он заливался литрами спиртного. Устало выдохнув, Северус спрятал лицо в ладонях, протёр глаза и попытался перебороть в себе острое желание остаться сегодня дома. Дома… Если быть точным, то в конуре, крыша которой стала протекать, стоило снегу скопиться у печной трубы. Стоит озаботиться ещё и починкой, и раздобыть где-то нормальных дров — все те, что были в его распоряжении, отсырели, кое-где даже мох пророс, и о том, чтобы их растопить, не могло быть и речи. Впрочем, ладно. Если спать в свитере, а перед тем, как лечь в постель, сделать несколько глотков самогона, то будет даже тепло. В конце концов, ты сам этого хотел — независимости и свободы, личного пространства, где ты волен будешь вставать тогда, когда тебе заблагорассудиться, работать до восхода солнца. Холостяцкий рай, не такой, правда, запущенный, как у Майкла. Есть пара яиц, бутылка молока, молотый кофе — решил порадовать себя с первой за долгие годы зарплаты — тосты с малиновым джемом. Жить можно.       Что-то внутри не давало ему подняться из-за стола и, надев пальто, выйти в город. Предпраздничная суматоха отступила, и эту ночь все проведут дома, в окружении своих родных. Пробьют часы на колокольне Тринити, все обнимутся, пожелают друг другу счастливого нового года и лягут спать. Военное время — никакой иллюминации, фейерверков, запечённой свинины на столах. Так почему он сидит здесь, не в силах поднять головы, вот уже с полчаса, не думая ни о чём, не шевелясь и дыша едва слышно? Он ведь принял решение ещё в Рождество, и отступиться от него было бы глупо. Это элементарная вежливость. Никто не просит его задерживаться там более, чем на полчаса.       Шумно выдохнув, он залпом выпивает свой кофе, кривясь от горечи, и, накинув пальто, всё-таки выходит из дома, заперев двери.       Улицы пустуют, слышен только лязг колёс по трамвайным путям, но и они, судя по времени, уже заканчивают свой маршрут. Окна лавочек не переливаются разноцветными огнями, как на Рождество, многие из них закрыты ещё со вчерашнего вечера; редкие экипажи, проносящиеся по булыжнику мостовых на невероятной скорости, развозят полупьяную богему по домам, обдавая прохожих снопами грязи. Небо, как назло, заволокло низкими, тяжёлыми тучами, предвещая снегопад, потому мужчина с неохотой прячет руки в карманы и направляется вниз по улице, ближе к набережной.       Его пару раз окликают, призывая зайти погреться в клоповник, битком набитый выпивохами всех мастей, и он снимает очки, чтобы не обращать на окружающий мир никакого внимания. Бастионы Дублинского замка становятся одним огромным сереющим пятном на горизонте, и только первые уличные фонари начинают бликовать на радужке, неприятно слепя. Всё здания вокруг слились воедино, в один огромный, пульсирующий комок с нечёткими углами и размытыми линиями, но ему всё равно, ведь он знает эту дорогу практически наизусть.       Пройдя по мосту через Лиффи, он чувствует солёный привкус на языке и едва заметно улыбается: этот привкус, вместе с приторным ароматом дешёвой туалетной воды и малинового ситро преследовал его восемнадцать лет, ровно до тех пор, пока он не нашёл себе силы сбежать, поджав хвост, в Корк. Он помнит наощупь грубость местной брусчатки, помнит, в какой подворотне впервые подрался, не поделив несколько пенсов с однокашником, помнит и скамейку напротив дома у тупика на Энфилд, где мог просиживать долгие часы в томительном ожидании условного знака — дома никого нет, пробирайся с заднего хода, только не зацепи стоящий в уродливом горшке фикус, да поскорее расстёгивай брючный ремень, у нас чертовски мало времени. Удовольствие всегда получал кто-то один, и в следующую встречу они менялись местами. Расскажи он это святому отцу на исповеди, тот бы наверняка зашёлся краской и выставил его за шиворот вон, приказав не возвращаться до тех пор, пока он, молодой человек, не обдумает своё поведение. Пробурчит пару слов о том, что дурная кровь всё-таки сделала своё дело, да запустит на следующей службе назад.       Деревянную дверь, прогнившую рядом с петлями, за прошедшие двадцать лет так никто и не решился заменить: при желании он мог ударить по ней кулаком, выбив доски, настолько та была хрупкой. Быть может, даже хорошо, что какие-то вещи не меняются — запасной ключ так и лежал под креплением керосиновой лампы, наверху проёма. Теперь ему даже не приходилось подпрыгивать или вставать на мыски, достаточно только руку протянуть.       Глубокий вдох, поворот ключа в замке и неприятный, режущий слух скрип, который точно не даст появиться здесь незамеченным. Но, признайся честно, ты и не ожидал кого-либо увидеть.       Воздух был влажным — дела обстояли ещё хуже, чем у него в квартире — пахло керосином, старческой затхлостью и плесневелым хлебом. Покорёженная вешалка с одним крючком, на которую он аккуратно повесил пальто, чуть было не обрушилась, но замерла, перестав качаться из стороны в сторону, как маятник. Крепче сжав ключ в кулаке, Северус сделал несколько медленных, но решительных шагов и, миновав коридор, прошёл в убого обставленную, запыленную гостиную. Окна были до того грязными, что не пропускали ни единого источника света, погружая её в вечный полумрак, навевая атмосферу не то покинутого всеми госпиталя, не то кладбища; камин, вероятно, не топился уже несколько лет оттого, что был засорён, и сейчас являлся складом для прочитанных газет, просроченных счетов и прочей корреспонденции; мебель явно обшивалась с того момента, как он был здесь последний раз, но это не уберегло её от прорех и пятен на обивке. Ожидал ли он чего-то подобного? Вероятно. Радовало только одно — за неимением нормального обогрева в растопку не ушли книги: его, матери… Да и вряд ли человек, сидящий в кресле, знал, сколько можно за них выручить.       — Ну, — протянул он, улыбаясь беззубым ртом, — Проходи, раз пришёл.       Северус не двинулся с места, только сложил руки на груди, обведя взглядом комнату, в которой провёл всё своё детство — светлой она ему казалась ровно до того момента, пока с ними жила мать. Не потом, когда он, упорно игнорируя и извечные тумаки, и пьяный ор, грозящийся перейти в поножовщину, скидывал свой портфель у входа и уходил гулять, порой даже не возвращаясь на ночь.       — Стоишь столбом, словно и не рад меня видеть. Чего хотел-то?       — Сегодня новогодняя ночь, — медленно произнёс Северус, впервые подняв взгляд на собеседника, — Обычно её проводят вместе с семьёй, навещают родных.       — Да ну? Неужели в тебе взыграли родственные чувства? Двадцать лет о тебе ни сном, ни духом, хоть бы строчку написать и с десяток фунтов выслать. Я слышал, ты хорошо устроился, да и… — отхлебнув прямо из горла, мужчина тихо, сдавленно рассмеялся, будто что-то, застрявшее в лёгких, мешало ему, — Костюмчик какой, настоящий, мать твою, франт.       — А ты бы прочитал? — он тоже позволил себе ухмыльнуться, — Скорее, послал бы к чертям собачьим, а деньги пропил, как и всегда.       — Не тебе меня учить! — взвыл раненным зверем мужчина, вцепившись пальцами в подлокотник кресла. Глаза его, налитые кровью, столь же тёмные, смотрели с ненавистью и презрением, — Всё хорошо было, пока твоя мамаша не решила сначала попрать всё, на чём я хотел строить семью, а после сбежать, прыгнув на уходящий поезд. А ты остался со мной, дармоед. Ну, чем занимаешься? Давай, порадуй старика, укажи ему в очередной раз, что он был не прав!       — Я преподаватель. Закончил университет, написал диссертацию по математической статистике… Пробыл в Штатах шесть лет…       — Ну, оно и видно, — он снова рассмеялся, но подобные перепады настроения перестали быть чем-то из ряда вон выходящим, — Пока я тут перебивался, ты на пароходе океан рассекал. Достойно, достойно, мальчик.       — …под полицейским надзором, без возможности личной переписки, считай, что в тюрьме. Опасный элемент.       — О! — пьяно пошатываясь, мужчина попытался приподняться, опираясь дрожащей ладонью о спинку кресла, и сделал ещё один глоток, — И чего такого натворил?       — Ты же читаешь газеты, — пожал плечами Северус, — Должен был знать, за что именно у нас высылают.       — Так ты… Ты, получается из этих вот… А я ведь знал, что всё это плохо кончится, знал и матери твоей говорил, только она вот вбила себе в голову, что она всё знает, что лучше меня, что лучше всех нас! Учила тебя говорить на этом… Языке… Я знал, щенок, что у тебя мозги на место не встанут, если ты пойдёшь по другой дороге. Ты должен был идти в хедер, Северус, ты чёртов еврей, которому вбили в голову, что раз мать его местная, то и он местным должен быть… И к чему тебя это привело, а? Даже я, — он с силой ударил себя в грудь, и на примятый ворс ковра пролилось несколько капель, — Никогда уголовником не был. Никогда.       — Не оправдал надежд, — медленно протянул мужчина, делая вид, что интерьер увлекает его куда больше разговора, — Как трогательно. Ты забыл пару важных вещей, а так да, всё верно.       — Не указывай мне! — за несколько широких шагов собеседник оказался прямо перед Северусом, дыша тяжело, словно после погони, и вцепился пальцами за ворот его рубашки, — Не указывай мне, щенок.       Пахло дешёвым самогоном, болезнью и отвращением. Запах детства, всколыхнувший всё то, что, казалось, было похоронено.       — Как будто у меня когда-то был выбор, — он медленно улыбнулся и, пользуясь явным преимуществом и в силе, и в росте, вырвался из хватки, покачав головой, — С Новым годом, отец.       Стоило входной двери с хлопком закрыться за его спиной, как Тобиас Снейп, крепко выругавшись, вновь припал к бутылке.

***

      За окном хлопьями кружился снег, опадая на укрытую белым покрывалом дворовую территорию королевского университетского колледжа. Откинувшись на спинку стула, Северус несколько раз провёл ладонью по подбородку, отгоняя усталость, и отпив глоток воды — после четырёх часов, проведённой в аудитории, горло неприятно саднило — прокричал в пустоту:       — Следующий!       Менее всего в своей преподавательской деятельности он любил экзаменационную пору: вечно спешащие куда-то студенты, уверенные в своей правоте, глотающие учебники без разбора, на завтрак, обед и ужин, требующие смириться с их, несомненно, тяжелыми жизненными обстоятельствами и повысить оценку, множество новых лиц, считающих себя выше однокурсников и потому не посещающих лекции; вечно спешащие куда-то преподаватели, мелькающие в учительской, на забитых людским потоком этажах, в лестничных пролётах, бросающие мимолётные, ничего не значащие приветствия, раскидывающие табели с оценками и хватающиеся за голову от одного только упоминания о грядущем бесчинстве… Хорошая проверка на прочность, отсеивающая лодырей и бездарей, всех слабых и непригодных. После такого обычно становится легче дышать.       Он не был строгим преподавателем — во всяком случае, не самым строгим из тех, с кем ему когда-либо приходилось работать. Он мог бы быть строг, суров, если подобное было ему интересно, если ежедневные чтения одного и того же материала были ему сколько-нибудь важны, если бы он считал своим долгом донести те крохи информации, на которых зиждилось человечество, своим студентам. С каждым годом он разочаровывался всё больше, ураганом влетая в учительскую, чертыхаясь и ругаясь на тех, кто безрассуден настолько, что не может даже прочитать заданную литературу, он стремился понять, что делает не так, почему десятки, сотни лиц, сбившихся потом в одно целое, восседающие над ним, как на присяжные, так упорно игнорируют его. Но, когда преподаватели со стажем большим, чем вся его жизнь, только пожимали плечами, говоря, что так есть и будет всегда, Северус смирился. В любом случае, это было неплохой подработкой, приносящей стабильный заработок — сначала для того, чтобы не отвлекать его от написания научных трудов, затем — для того, чтобы отвести от себя внимание полиции, столь яро взявшейся за его личное дело.       Смирился — девиз его жизни.       Наконец, дверь отворилась, и, лениво поправив полы пиджака, он опёрся локтями о столешницу. Губы сами собой скривились в неприятной усмешке.       — А, мисс Грейнджер, добрый вечер. Присаживайтесь.       — Сэр, — девчонка только кивнула, и впервые чётко, не споря, выполнила его просьбу. Волнение, исходившее от неё, было ощутимо настолько, что Северус мотнул головой.       — Вероятно, Вам уже известно о процедуре экзамена, но…       — Да, мистер Снейп, — не хватало только «так точно», да честь отдать. Когда он поджал губы и едва заметно нахмурился, Гермиона потупила взгляд и опустила руки на колени, постаравшись выпрямить спину.       — …но для Вас экзамен будет проходить иначе. Видите ли, мне хочется убедиться в Ваших способностях… Лично. Посмотреть на то, как Вы будете действовать, когда никого из однокурсников, которым можно построить глазки за правильные ответы на тест, рядом не будет.       — Но сэр, — о, взъелась. Как легко её вывести из себя, достаточно лишь пары фраз, метких, попавших точно в цель, — Боюсь, что Ваши предположения ложные: это я…       — Я, я, вечно я, мисс Грейнджер. Это начинает утомлять, — медленно протянул мужчина и пододвинул ближе к ней пустой листок, кивком призвав подписать его, — Я дам Вам несколько задач, у Вас будет полчаса на то, чтобы их решить. Довольно простой процесс. Вы последняя, насколько я понимаю?       Девчонка только отрывисто кивнула и, крепко сжав карандаш, написала плотным, убористым почерком свою фамилию.       — Будет чудом, если мы управимся до половины десятого… Я попрошу Вас написать мне уравнение Мальтуса, предоставить его решение с обозначением всех возможных переменных, начертить график функции и сравнить динамику с моделью Гомпертца. Можете приступать.       Вероятно, в том, что он посадил её так близко с собой, был существенный минус — Грейнджер неимоверно отвлекала его от созерцания неспешного хоровода снежинок за окном. Она была невероятно тиха и прилежна, не пыталась сделать вид, что долго задумывается над решением, которого никогда в жизни не видела, только изредка отводила непокорные каштановые кудри от лица, когда наклонялась ниже к листку. Это… Раздражало.       — Ради Бога, соберите их уже, наконец, — напряжённо произнёс Северус и, столкнувшись с ней взглядом, неопределённо повёл рукой, — Волосы.       Ещё одна ошибка. Сейчас сил хватило только на то, чтобы медленно сглотнуть, вновь откинуться на спинку стула и всеми силами стараться найти хоть что-то занимательное в табеле, лежащем рядом. Одна невинная прядка всё же выбилась из крепкого пучка, обрамляя её лицо, делая его ещё невиннее и невероятно, до дрожи в коленях привлекательнее. В глубокой задумчивости она накручивала её на пальчик, едва слышно бормоча что-то себе под нос, а, когда ответ, наконец, пришёл ей в голову, она прикусила губу.       Сглотнуть пришлось ещё раз, но, если бы он ослабил галстук, то счёл бы это за проявление собственной слабости.       В конце концов, что могло его так зацепить? Она же… Просто девушка, оказавшаяся рядом с тобой, ничем не примечательная, ну, если мы исключим вашу поездку в Килкенни. Да, с хорошим, очевидно, телом и кожей, которые она прячет под бесформенными кофтами и явно сбитыми с мужского плеча свитерами. Не такая уж и недоступная, он был уверен, что, предложи он ей остаться после закрытия паба, то не был бы прогнан. Та, что тянется к нему, и сейчас это незаметно только слепому.       Стоп. Ты думаешь, Северус, о том, чтобы остаться с ней на ночь?       Он вновь тряхнул головой, отворачиваясь в сторону окна, и сжал кулаки. Докатился. Студентка, на целую жизнь младше тебя, та, на которую пускает слюни твой лучший друг, выбравший стезю верного пса, ни разу не похожая на всех тех, с которыми ты когда-либо спал — не имеет значения, за деньги или по доброте душевной.       Собственная одержимость начинала пугать, он чувствовал, что слишком много времени тратит на пустое времяпрепровождение, что ещё несколько недель — и он сойдёт с ума. Ему нужно дело, им всем нужно дело, от которого подобные мысли канут в лету. С этим никогда не было никаких проблем, и, если нужно, он ринется к Майклу сегодняшней ночью, только бы он предпринял, наконец, что-то. Топтание на месте становилось невыносимым, его вновь засасывало в трясину подобной той, в которой он встрял на добрые шесть лет в Нью-Йорке, только теперь никакого оправдания тому не было. Осточертело, как же всё это осточертело: осточертела работа, переставшая приносить хоть маломальские крохи удовольствия, осточертел Коллинз, перепрыгнувший с деятельной, вечно кипящей работы на кошельки благодетелей и патрициев, осточертела Грейнджер, прикусившая нижнюю губу.       — Вы закончили? — медленно спросил он, бросив ленивый взгляд на циферблат наручных часов. Страсть как хотелось оказаться дома и проспать долгим сном, желательно без сновидений.       — Да, мистер Снейп. Я могу идти?       Казалось, что её нервирует и напрягает его общество, ставшее обязательным и оттого более тяжким. Но ты же сама тянулась к нему, девочка, пусть и неосознанно, бросая неосторожные фразы, засевшие на подкорке пульсирующим комком.       «Он — не Вы».       — Я хотел бы проверить Вашу работу сейчас и проставить оценку. И Вам, и мне будет проще.       Он искренне надеялся, что сможет найти погрешности в каждом из расчётов, уцепиться за неправильные формулировки, лишь подтверждающие факт списывания на аудиторных тестах, воспрянуть духом и высказать всё то, что было комом в горле и камнем на душе, но её работа была безупречна. Без единой помарки или исправления. Так, будто писал её он, собственноручно.       — Отлично, мисс Грейнджер, — тихо произнёс Северус, отложив листок в стопку на краю стола, — Вы свободны.       Он, вероятно, слишком увлёкся заполнением табеля и закрытием графы, обозначающей завершение семестра, а, значит, и мороки вплоть до следующего учебного года, и не заметил, что девушка не двинулась с места.       — Вы свободны, — произнёс он уже громче и крепко сжал карандаш меж пальцев.       — Будет слишком большой наглостью с моей стороны, мистер Снейп, — Гермиона не подняла на него глаз, вцепившись в оборки на своей юбке, словно утопающий за протянутую ладонь, — Попросить Вас проводить меня?       Ему показалось, что это очередная шутка, розыгрыш, подстроенные ей и Коллинзом, и он впервые, кажется, за целую вечность не нашёл слов, которые мог бы ей сказать. Выброшенная на берег рыба, бездумно хлопающая ртом, обжигающаяся о кислород.       — Время позднее, трамваи, боюсь, уже не ходят, а ведь Вам известно, в каком районе я живу.       — Нет, — он смотрел на неё в упор, — Но я очень хочу узнать.       Карандаш в его пальцах треснул, переломившись напополам, но девчонка, словно не заметив его напряженной позы, слишком уж частого и глубокого дыхания и неизвестного, невероятного по своей мощи пламени в самой глубине глаз, только осторожно улыбнулась.       Попросив несколько минут на то, чтобы забрать вещи из гардероба, она удалилась, оставив его в одиночестве. Пошатываясь, словно кто-то дал ему по затылку тупым предметом, Северус вышел во двор колледжа, жадно втягивая морозный воздух. Двери за его спиной захлопнулись сильнее обычного, порываемые сквозняком, а потом вновь воцарилась такая тишина, что ему казалось, что он оглох. Поднеся к лицу зажжённую спичку, мужчина, сполна насладившись её теплом, поджёг кончик влажной папиросы и устало, словно пробежав не одну милю, прислонился бедром к перилам главной лестницы. Ему ничего не мешало сейчас, подняв ворот пальто, уйти, он поступал так не раз и не два, но что-то, какой-то стержень внутри не давал двинуться с места, вынуждая, принуждая смотреть на кружащиеся под готическими сводами хлопья снега. Он, очевидно, совершил какую-то ошибку, невероятную, просто катастрофическую, но не мог поделать ни-че-го.       Или просто не хотел?       — На самом деле, мистер Снейп, Вам прекрасно известно, где я живу.       — Удивите меня.       Грейнджер рассмеялась звонким смехом, запрокинув голову, и посмотрела на него, как на последнего дурака. Впрочем, таковым он и являлся.       — Над «Крайдемн» есть небольшая квартирка, оставшаяся после предыдущего владельца. Места не так чтобы много, но, учитывая то, что у меня есть ещё и паб… В общем, развернуться можно.       — Занимательно, — протянул Северус, пряча начавшие подмерзать руки в карманы, — Вам не кажется, что это несколько, не знаю… Сюрреалистично?              — Что именно?       — То, что мы идём с Вами вдвоём по пустынным улицам, держим беседу. Вы, в конце концов, моя студентка.       — Уже нет, мистер Снейп. Я же сдала Вам экзамен, и…       — Были моей студенткой. Всё равно выглядит странно.       — Как по мне, это очень мило, — девушка пожала плечами и, игнорируя все молчаливые протесты, взяла его под руку. У неё нет никакого представления о чёртовом личном пространстве, но указать на это он не мог, — Вы выглядели ошеломлённым, когда я озвучила свою просьбу.       — Ещё бы, — хмыкнул Северус, глубоко затянувшись, — Не каждый день, да и не после каждого экзамена меня просят… Проводить до дома.       — Так значит, сэр, Вам не пишут любовных посланий? — она вновь рассмеялась, но он ощутил её неловкое смущение.       — На моём потоке, как Вы могли заметить, мисс Грейнджер, преобладают молодые люди. Я всё-таки предпочитаю традиционные отношения.       — Что не отменяет того факта, что о Вас шепчется половина университета. Вы очень симпатичны, мистер Снейп.       Ему пришлось откашляться, чтобы вернуть себе утраченное самообладание.       — Это комплимент?       — Констатация факта, — а вот с подобной уловкой он был знаком — Гермиона прижалась ближе к нему, словно замёрзла, но на все эти нелепые попытки он ответил лишь ускорившимся шагом и молчанием. Придётся о многом поразмыслить, а потом поговорить с Майком. Всё это кажется ему неправильным, ненатуральным и каким-то чуждым, или он просто отвык?       — Мы пришли, — он очнулся ото сна, услышав робкую фразу, и с некоторой неохотой, но высвободил её руку, сдержанно кивнув, — Спасибо Вам большое, профессор.       — Уже не Ваш, как Вы заметили. Доброй ночи.       Девушка кивнула ему в ответ, и направилась было по крыльцу выше, к дверям паба, как обернулась.       — Знаете, Северус, — голос её едва заметно дрогнул, когда она произнесла его имя вслух. Дрогнул и он, — Я бы предпочла быть с Вами в дружеских отношениях, если это возможно. Вы невероятно приятный собеседник, когда не пытаетесь доказать мне, что я слишком мало смыслю во всём происходящем. Вы ведь сами знаете, что неправы.       Он ничего не ответил, и двинулся в сторону Тэлбот-стрит только тогда, когда в квартирке наверху загорелся свет.