And I thank you for bringing me here For showing me home, for singing these tears Finally, I've found that I belong here Depeche Mode, Home
Он не мог вздохнуть. Выглядящий как рыба, выброшенная на берег, он бездумно разевал рот и сильнее стискивал пальцами заиндевевшие металлические заграждения, в глубине души мечтая лишь об одном: перелезть через них и броситься в темнеющие перед кормой воды реки Гудзон. В них, грязных, отдающих падалью и кровью, омывающих берега земли, при виде которой в горле вставал ком, он видел своё отражение. От прикосновения, осторожного и нежного, но походившего более на прикосновение раскалённого жгута к обнажённой коже, он шумно втянул пропахший илом воздух и прищурился, стараясь, чтобы за линзами очков она не увидела предательски покрасневших глаз. — Я думала, что ты уже сошёл на берег. — Кажется, его маленький обман удался, и девчонка, чьи щёки порозовели от пронизывающего ветра, ободряюще улыбнулась, взяв его под руку. — Всё хорошо, Северус? — Конечно. — Губы против воли скривились в жалком подобии ухмылки, благодаря которой он ещё больше стал походить на умалишённого. Ощущение чужого тепла не успокаивало, наоборот, казалось, что дикое чудище, почувствовав, что всего на мгновение, но ему удалось забыться, истошно завыло, с новой силой выдирая его внутренности. Он чувствовал, как в напряжении прокусил до крови язык, и из-за тяжёлого аромата, мигом распространившегося по всей слизистой вниз, почти потерял сознание. Но, крепче сжав одеревеневшими пальцами ручку саквояжа, мотнул головой и в молчании проследовал по трапу следом за девчонкой, радостно что-то щебетавшей. Джерси встретил его багряно-красной листвой покосившихся клёнов, скрипом грузовых кранов, отвратительно громкой речью, чуждой настолько, что ладони вновь дрогнули, и видневшимся вдалеке монументом, величественным, грозным, что вопреки своему истинному предназначению, в течение шести лет наводил на него ужас. Оторванный от родной земли, ненужный ни собственной семье, ни тем, кого он считал своими братьями по крови и духу, ненужный… никому. Искусственный придаток, атавизм, чья жизнь, казалось, зашла на новый оборот только для того, чтобы вновь позволить ему выплёвывать собственные лёгкие на задворках Статен-Айленда и проливать кровь в случайных поножовщинах в покинутых всеми проулках Бронкса. Стоя на последней ступени лестницы, он не мог заставить себя сделать шаг, сойти на землю, ставшую его личным Чистилищем, местом, из которого он никогда не сможет найти выход, местом, в котором он будет погребён: саркофаг из металла и бетона, город с полчищами крыс, пахнущий разложившейся плотью. Город, в котором он оставил собственную душу, чтобы, в конечном итоге, вернуться сюда вновь бессмысленной, уничтоженной чужими руками оболочкой. Он видел непонимание и страх в её взгляде, он чувствовал, как ощутимо девчонка потянула его к себе навстречу и, запнувшись, ступил на деревянный настил причала. Ему потребовалась вся сила оставшейся где-то очень глубоко воли, чтобы не закричать от ощущения твёрдой земли под своими ногами. — Гарри сказал, что нас должны забрать… Чёрный «Рено» почти такой же, как у Майкла. Но если что, ты ведь помнишь, как нам добраться до той квартиры? — Его раздражала лёгкость, с которой она произносила каждое слово. Он отдал бы всё, чем сейчас располагал — полупустой саквояж с несколькими нательными рубашками, пачкой смятых документов и бритвой, больше годной на то, чтобы перерезать сонную артерию — чтобы она хоть на мгновение, но почувствовала то же, что и он. Чтобы она поняла, что каждый шаг, который ему приходится делать, обрывает внутри него всё человеческое… те остатки, что ещё были. — Северус, ты меня слышишь? Что случилось? Оказалось, что погрузившись в алое помутнение, которое за несколько секунд застелило взгляд, он не последовал за ней, пытаясь вдохнуть. Оттянув узел галстука, что стремился удушить, мужчина опустил голову и, невнятно пробормотав что-то себе под нос, не глядя ни на неё, ни на толпы зевак перед собой, скрылся в тени портовых кранов, с каждым шагом позволяя этому городу поглощать его с головой, отравляя каждую клетку. Хвала Господу, ему не пришлось оправдываться перед девчонкой: стоило отдать ей должное, но за то время, что они были… вместе, — он до сих пор не мог привыкнуть к тому, как звучало это слово — она научилась тонко чувствовать его душевное состояние и старалась, приглушая своё природное желание, быть участливой, не беспокоить его ненужными расспросами. Её дыхание сбилось, пока она пыталась не отстать от него, со злостью чеканящего каждый шаг и выше поднимающего воротник безразмерной армейской шинели, сувенира, что достался после несостоявшейся казни. Кажется, она всё-таки пыталась сказать хоть что-то, вновь позвать его по имени, вынуждая остановиться, но мужчина лишь крепче сжал челюсти, с силой сглатывая слюну, перемешанную с кровью, и, только выйдя через предназначавшийся для докеров проход, — удивительно, что никто так и не крикнул ничего ему в след, словно прибытие политических заключённых для здешних мест было делом обыденным — замер, потирая колючий подбородок. — Думаю, — бросил он, словно между делом, не заботясь о том, что язык опух и представлял теперь не подчиняющуюся голосу разума мышцу, — что нам туда. На той машине… Там нет номеров. Словно в подтверждение его слов чёрный «Рено» прокатил несколько метров им навстречу, поскрипывая при каждом едва заметном повороте, и несколько раз моргнул фарами, как инфернальное чудовище. Вспышки, проевшие голову сквозь линзы очков вплоть до самой черепной коробки, заставили его зажмуриться и на пару секунд потерять концентрацию. Когда он открыл глаза, девчонка, вынудив его приглушенно зарычать, уже о чём-то самозабвенно беседовала с водителем, парнишкой ненамного старше её самой… темноволосым и кареглазым, явно пришедшимся ей по вкусу. Вновь захотелось блевать, и, крепко сжав кончиками пальцев переносицу, он покорно последовал её приказу, грузной тряпичной куклой осев на задних сидениях салона. — Добрый день, мистер Снейп, мисс Грейнджер, — услужливо кивнул юноша, словно не замечая позади себя человека, более походившего на живой труп: мелованная кожа, побледневшие, обескровленные губы, блеск в остекленевших глазах. — Мистер Поттер предупредил нас о вашем скором прибытии, и я очень рад встретить вас на земле, где многие из наших предков сумели познать спокойную жизнь. Меня зовут Томас. Он слышал лишь отдельные обрывки фраз, которые, впрочем, не помешали ему удостовериться в том, что мальчишка разговаривал с ощутимым гэльским акцентом. Во всяком случае, его речь сильно отличалась и от бессмысленной болтовни высыпавших на берег с парохода туристов и страдавших от похмелья докеров. — Мы благодарны Вам, Томас, — мягко улыбнулась Гермиона, пожимая его сухую, крепкую ладонь. Северусу показалось, что делала она это с особым удовольствием, с куда большим, чем пыталась выяснить причину поселившегося в нём самом животного страха. — Мистер Снейп сильно устал с дороги, потому я прошу Вас поставить меня в известность обо всём, что Вы сочтёте нужным. Прижавшись виском к запотевшему ветровому стеклу, он прикрыл глаза, стараясь сглатывать как можно чаще. Колено, беспокойно подрагивающее, уже давно не внимало ни голосу разума, ни сжавшим его со всей силы пальцам. Хотелось закричать, захрипеть, перерезать себе вены или пустить пулю из револьвера, что всё ещё мирно покоился в кармане на крышке саквояжа, — да сделать всё, что угодно только лишь для того, чтобы не терпеть ту невероятную по силе боль, что разрывала его изнутри с того самого момента, как он увидел в иллюминатор очертания чужой земли. Ему хотелось перестать существовать, исчезнуть, словно его никогда и не было, но сквозь видения, что полностью его поглотили, он слышал обрывки разговора, не несущего с себе, как ему думалось, никой ценности. Он услышал её смех, подобный перезвону колокольчиков, и сжал челюсти до ощутимого щелчка. Как она смеет смеяться, улыбаться этому недоростку так же тепло, как улыбалась ему? Она посмела прикоснуться к его оголённой коже, та, кто обещала никогда его не покидать… О, он клялся себе, что, едва они отделаются от навязанного общества и переступят порог той треклятой берлоги на Лафайет-авеню, где он в бессилии и не проходящих кошмарах валялся на полу, истошно воя, он выставит её вон, наказав никогда не возвращаться. Если ему и надлежало закончить свои дни здесь, в отдалении от родной земли, он не позволит ей стать свидетелем собственного падения, на этот раз окончательного и бесповоротного. Он не позволит ей в его же присутствии отпускать эти… грязные, недвусмысленные намёки. Предательница, как она не понимает?.. Как же он хотел, чтобы она почувствовала ту же боль, что, раз за разом вдыхая спёртый, отравленный воздух этого города, чувствовал он! Чтобы и её изнутри сковал тот же страх, чтобы она, глядя на него в зеркало заднего вида, понимала, сколь сильно он ненавидит и себя, и здания, медленно проплывающие за окном… Перекрёстки с невероятным по меркам Дублина столпотворением машин, валящие из-под стоковых решёток клубы пара, возникающие на каждом повороте стройки, словно эту нацию совсем не затронула война, отгремевшая погонами артиллерии на другом континенте… Слишком быстро они пересекли Гудзон, слишком быстро перед его расфокусированным взглядом замелькали вывески эмигрантских заведений и звёздно-полосатые флаги, вывешенные чуть ли не на каждой улице. Он ухмыльнулся себе под нос, когда «Рено», плавно набрав ход, проскочил Сохо и Восточный Бродвей. Ведь именно здесь, в затопленных по щиколотку подворотнях, он менял те гроши, которыми располагал, на небольшой свёрток с несчастными граммами белой пыли. Следующие за этим несколько дней, как правило, проходили в пьяном угаре и забытьи, после которого на сгибе локтя оставались синяки, а тело ломило так, словно каждую связку и сустав выкручивали на дыбе. Он ухмыльнулся вновь и признал, что согласен прямо сейчас, не размениваясь на извинения и объяснения, ввести себе в кровь зелье, которое было единственной причиной того, почему он окончательно не выжил из ума… здесь, в этом Чистилище. Или выжил, но ему до этого не было никакого дела. Очнулся он от невесомого прикосновения к тыльной стороне своей ладони, всё ещё натужно сжимающей коленную чашечку. Гермиона, удостоверившись в том, что он сумел наконец открыть глаза и, проморгавшись, стал походить хотя бы некое подобие человека, удовлетворённо кивнула и покинула автомобиль следом за галантно подавшим ей руку водителем. Он остался совсем один, и этот невнятный металлический кокон хоть как-то, но спасал его от окружающего мира. Ещё несколько секунд, отсрочить приглашение на собственную казнь… и, распахнув пассажирскую дверь, выйти в свет, сжимая пальцами ручку потрёпанного саквояжа, чью кожу вновь изуродовала портовая метка Нью-Джерси, так, будто он был спасательным кругом. — Мистер Снейп, — поразительно услужливый… он забыл имя этого мальца. Генри? Томас? Джеймс? Какая-к-чёрту-разница? Девчонка, при случае, напомнит, если не прыгнет к нему в койку быстрее. — Я рассказал мисс Грейнджер обо всём, что нужно знать, но главное повторю: постарайтесь не привлекать внимания к своей персоне в ближайшие несколько недель и не ведите переписки. Апартаменты в Вашем полном распоряжении, с момента Вашего последнего визита в городе… мало что поменялось, если не брать в расчёт несколько отстроенных у залива кварталов. В скором времени с Вами свяжутся мои прямые начальники, но, я думаю, Вам известно, где находится штаб-квартира. Раз уж Вы здесь, мистер Снейп, то можете не сомневаться в том, что продолжите вершить историю нашего народа. Мальчишка протянул руку, но, в очередной раз пренебрегая правилами приличия, которые стали бы последним, о чём стоило сейчас задумался, он только слабо кивнул и, сжав в ладони ключи от трёх — точно помня скрип, которым отдавался каждый поворот в скважине — замков, перепрыгивая через ступеньку скрылся в неприметном подъезде дома 58 по Лафайет-авеню. Дома, в который в прошлой жизни был доставлен с переломанными рёбрами, вывернутыми пальцами и так и не зажившими глубокими отметинами на спине. Всё в действительности осталось ровно таким, как он помнил: чуть покосившаяся дверь на захламлённой коробками с периодикой последних лет пяти лестничной клетке, единственная электрическая лампочка без абажура, висевшая в узком коридоре, где тяжело было развернуться даже одному, кухня с газовой плиткой, тарахтящей на все лады морозильной камерой и чайником, на эмалированных боках которого он видел своё до смешного искажённое отражение… Гостиная, бывшая и спальней, и рабочей комнатой, обставленная сиротливо, очевидно, специально для того, чтобы он не разрушил лишнего во время кокаинового помутнения: платяной шкаф высотой до самого потолка, любезно раскрытый и предоставивший ему на обозрение чуть примятый, но весьма добротный костюм из коричневого твида в едва заметную клетку, несколько рубашек и сменное бельё; диван, уже разложенный и заботливо заправленный накрахмаленными — он помнил маниакальную тягу сотрудников американских прачечных застирывать бельё до такой степени, чтобы оно скрипело — простынями, да рабочий стол на него одного. Тот, за которым он провёл шесть лет, вытравливая из себя все страхи, стараясь даже в вынужденной ссылке быть полезным собственной нации, за которым он встречал закаты и рассветы… Слишком часто его внимание притягивал вид, открывавшийся из окна. Выйдя на балкон, мужчина опёрся локтями о перила и, перестав сдерживаться, хрипло и протяжно застонал, спрятав лицо в ладонях. В горле вновь встал ком, а грудную клетку сдавило с такой силой, что он слышал биение крови в ушах. Одно лишь движение, Северус… перестань, наконец, не верить в то, что с тобой происходит, и увидь то, от чего бежал так быстро, как только мог. Воды Верхней Нью-Йоркской бухты, как и всегда, были неспокойны. Наблюдая за неспешным перемещением прогулочных паромов, чей сезон в скором времени должен был подойти к концу, он снял очки и провёл вспотевшей ладонью по лицу, шумно выдыхая. Вероятно, лишь в миг, когда он увидел блиставшую в солнечных лучах корону Статуи Свободы, он понял, где оказался… и что теперь его ждёт. К своему удивлению, он даже не обернулся, услышав хлопок входной двери, и только повёл плечами, стараясь сбросить хоть каплю того груза, что, спустя четыре года, вновь пал на него. — Здесь очень мило, — тихо произнесла девчонка, прижимаясь к его плечу щекой. К своему удивлению он понял, что не удосужился даже раздеться, желая как можно скорее подтвердить свою страшную догадку. — Подходит для семейного гнёздышка, не считаешь? — Что? — глухо произнёс он, мотнув головой. — Я думала над тем, что теперь мы будем вместе… что у тебя не будет возможности скрыться от меня в своей берлоге, которую ты гордо именовал квартирой, и забаррикадироваться пустыми бутылками. Майкл попросил следить за тем, сколько ты будешь пить и, вероятно, я не могу его подвести. Она улыбалась так, будто впервые не замечала ни дрожи, сковавшей всё его тело, ни потерянного, остекленевшего взгляда. Не замечала, как часто он хватает воздух обветренными губами, как тих его голос и как сжалось тело, словно ожидая удара… или не хотела замечать, что более всего походило на правду. — Мы — не семья, Гермиона. — От осознания того, как странно прозвучали эти слова, его вновь повело, и, стараясь скрыться от изучающего взгляда, он потянулся в карман брюк за портсигаром. Его первая папироса, остаток столь дорогих сердцу запасов дублинского табака с ароматом яблок, оказалась непривычно тяжёлой… но совсем скоро им на смену придёт всё ещё добротный, как он смел надеяться, «Мальборо». На смену «Гиннесу» — дрянное пиво из ближайшей местной забегаловки, на смену блаженному помутнению от «Джеймсона» или «Сапфира» — кокаин. Ему страсть как хотелось спрятаться в небытие прямо сейчас. — Мне нужно… кое-что сделать. Не жди меня до вечера. — Но Томас… он сказал, что нам сейчас лучше лишний раз не показываться никому на глаза. Так значит, мальчонку зовут Томас. Он почти угадал. — И умереть от голода? — Северус огрызнулся, глубоко затягиваясь. — Я отойду на несколько кварталов к югу. Поверь мне, если я захочу затеряться в этом городе, я это сделаю. И даже твой новый бдительный дружок не сумеет меня отыскать. Не туша папиросу, он за несколько секунд пересёк квартиру и, только когда раздался щелчок первого замка, его сумел остановить тихий, потерянный голос. Словно, наконец, спала пелена. — Что происходит, Северус? Поразительно, но он не знал ответа на столь простой вопрос. Криво ухмыльнувшись себе под нос, он, не прощаясь, вышел.***
«Мальборо» оставались такими же добротными, как он запомнил. Небрежно выпустив колечко неплотного дыма над своей головой, он сбил пепел и, глухо откашлявшись, опёрся локтями о перила. Место солнечному диску уступила луна, всегда казавшаяся ему в этих широтах невероятно большой. Город, хоть и погрузился во тьму, но не спал, а девчонка, завернувшись в одеяло, лишь изредка вздыхала, не вырываясь из царства Морфея. Тем же лучше для неё: если при свете дня у него ещё хватало сил держаться каким-то немыслимым для него самого образом, то сейчас, скрытый в желтоватой дымке от чужого взора, он мог дать волю собственным эмоциям. Вместе с сигаретным дымом с его губ срывался и пар, но он, стоя на балконе в одной лишь майке и смятых шерстяных брюках, дрожал всем телом отнюдь не от холода. Напротив, ему казалось, что каждый из шрамов, украшавших его тело больше десятка лет, раскалился добела, прожигая его тело, каждую мышцу вплоть до самых костей. Каждый из шрамов, кроме десятка мелких и круглых, расположившихся меж его лопатками… Интересно, что бы сказал отец, узнай, что его ненавистный отпрыск вновь был вынужден сбежать, скрываясь от правосудия? Если, разумеется, ещё жив… Алкоголик, который, сам того не ведая, подал ему прекрасный пример существования. Не жизни, потому что его жизнь кончилась в тот самый миг, как он, избитый до полусмерти, оказался в трюме парохода… в первый раз. Чёртова девчонка, что из-за своей дурости решила последовать за ним! Сейчас, стоя в одиночестве и докуривая уже вторую пачку, он ненавидел её так сильно, что, возможно, убил бы. Ненавидел за упорство, за вечное желание помогать ближнему, за доброту, которой он не чувствовал до того никогда… Ненавидел ли? Или им двигало совсем другое чувство, столь же яркое, безрассудное и смертельное, как было с другой женщиной? Неужели он вновь отдался чужим рукам, позволив себе ослабить контроль, хоть и зарекался никогда более не повторять ошибок прошлого? Но ведь… повторил. Ведь сейчас он был здесь, в городе, с которого многое началось и где многое закончилось. Здесь он сумел, наконец, отпустить Лили, стать для братства непререкаемым лидером, мистической фигурой, имя которой боялись произносить вслух, теоретиком и творцом светлого будущего для тех, кто его окружал, для своей страны, но не для себя самого. Здесь он стал законченным алкоголиком, человеком, что боялся собственной тени и развил в себе привычку оборачиваться через плечо до маниакального автоматизма. Как и сейчас, едва почувствовав за своей спиной шевеление, сдавленный полустон и осторожные, тихие шаги босых ножек по паркету. Факт того, что он был здесь не один, мешал ему окончательно пасть. Уничтожить себя по крупицам. Пустить пулю в висок, чего обещал не делать ради неё. — Мне холодно, Северус, — тихо прошептала девчонка — «Девочка», — мысленно поправил он себя, затягиваясь — обнимая его за талию и прижимаясь щекой к спине. Очередной ожог пусть и был слабее боли, от которой он мучился, сумел пробрать насквозь, но не заставил дрогнуть. — В шкафу висит пиджак, надень его, — в тон ей ответил мужчина, шумно выдыхая. — Отопления не будет до первого снега, а каминами, как ты могла заметить, это чудное гнёздышко не располагает. — Пойдём в постель. — Не желая отстраняться, она проследила губами неровную дорожку вдоль его позвонков, скрытых под хлопком нательной майки. — Ты сам не замечаешь, как дрожишь. — Думаешь, с моим присутствием что-то изменится? — Он позволил себе ухмыльнуться, небрежным жестом затушив сигарету. От того, как хмыкнула девчонка, вниз по спине пробежали мурашки. — Пойдём, милый. — Она впервые назвала его так. Будто это было чем-то самим собой разумеющимся, таким простым и приземлённым… Тем, на что он ещё как-то мог надеяться в жизни, что была безвозвратно утеряна. Она смотрела на него с теплотой, заботой и любовью, он осязал её чувство сквозь осторожные прикосновения к своей ладони, сквозь каждый полный невысказанных чувств жест. Её мягкие полные губы коснулись нежными поцелуями каждой костяшки и, согревая тёплым дыханием огрубевшую кожу, прижались к запястью. Она чувствовала бешеное биение его сердца, рискующего пробить рёбра, но, со спокойствием, присущим скорее древней богине, чем молодой девушке, столь неудачно избравшей себе спутника, прошептала, не сводя с него взгляда: — Пойдём. В её взгляде не было и следа жалости, которую он так ненавидел, лишь чувство, что было слишком опасно для них обоих, но пьянило многим сильнее, чем добротный виски или неразбавленный джин. Чувство, в котором он мог позволить себе забыться. И он не нашёл в себе сил сопротивляться, варварски воспользовавшись шансом и не предложив ничего взамен. Старый дурак. Северус почувствовал дрожь, расползающуюся по телу, лишь в тот момент, когда закрыл балконную дверь. В спёртом воздухе их необитаемого островка чувствовался пропадающий на задворках сознания аромат воска от свечей, расставленных на подоконнике, и куда более явный, заставляющий терять рассудок — мёда и лимонника, аромат девичьей свежести и его личного яда, вытравливающего остатки того, кем он привык быть под внешней бронёй, раз за разом. Осторожно, словно боясь спугнуть её, невинный образ, тянущийся к нему, он прижал девочку ближе к себе и, на ощупь, словно давая ей шанс сбежать, отходя к разложенной и ещё хранящей тепло её тела постели, коснулся её губ. Украденный вздох, сдавленный стон, хрупкие пальчики, путающиеся в тёмных прядях на его затылке — и он не в силах более противостоять странному желанию, разрастающемуся, раскрывающемуся где-то в грудной клетке, подобно бутону, желанию обладать, боготворить и превозносить. — Скажи мне, чего ты хочешь? — Тихий шёпот на мгновение вывел его из состояния транса, заставив отпрянуть от нежной кожи близ ключиц и несколько раз медленно моргнуть, прогоняя морок. Лёгкая улыбка, играющая на её губах, не могла принадлежать девчонке, что он видел перед собой накануне — то был лик искусительницы, завладевшей его разумом и уничтожившей всё, чему он следовал, чем он жил последние двадцать лет, единственным словом. — Тебя. — Звук собственного голоса показался ему глухим и потерянным и, чтобы скрыть подступающее смущение, Северус позволил ей лишить себя части собственного доспеха. Когда белый хлопок перестал скрывать его тяжело вздымающуюся грудь, испещрённую мелкими следами прошлой — или нынешней, раз он предстал перед ней в этой самой комнате, на этой самой земле — жизни, он сдавленно зашипел, прикусив губу почти до крови, от одного единственного невесомого прикосновения. Она очерчивала линии его тела на расстоянии нескольких дюймов от кожи, играя с ним, заставляя сгорать заживо от нетерпения и клокотавшего в крови чувства. Наивысшая интимность, которую он испытывал в своей жизни. Вожделение. Поклонение. Повинуясь нежному приказу, он сел на край постели, бездумно и тяжело дыша, и коротко ухмыльнулся — девчонка смотрела на него сверху вниз, второй раз за всё время их знакомства. О, она, явно наслаждаясь его безмолвной капитуляцией, коснулась напряжённой линии челюсти, покрытой жёсткой щетиной, вынуждая его приподнять подбородок. — Я помогу тебе забыться. — Он не сомневался в правдивости брошенной шёпотом фразы, потонувшей где-то в треске свечей и едва слышимом гудке проезжавшего на расстоянии двадцати этажей над ними такси, потому с поразительной для себя неосторожностью, близкой к сомнамбулизму, позволил ей опуститься на грубый ковролин меж его расставленных коленей. Страх, на мгновение мелькнувший в глубине тёмных глаз, несомненно, приоткрыл девчонке завесу упрятанной в летах тайны, стоило чуть дрожащей ладошке накрыть его пах. — Не это… — последней мольбой сорвалось с обветренных губ, но пальчики, пробежавшись по кромке пояса брюк, отточенными и поразительно умелыми для неё движениями ослабили давящую пряжку ремня. Северус услышал, как негромко звякнул металл, задышал чаще, стоило ей расстегнуть верхнюю пуговицу, и скривился, когда она впервые прикоснулась к нему сквозь одежду. — Позволь мне избавить тебя от боли. Хотя бы на одну ночь. Она медленно, словно наслаждаясь его внутренним противоборством, тем, как бессильно он сжимал в дрожащих пальцах простыню, расстёгивала пуговицы потёртых шерстяных брюк. Он чувствовал, как, не внимая голосу совести, последнему оплоту его самоконтроля — Оттолкни её от себя! Не дай ей стереть последнее воспоминание, принадлежавшее исключительно Лили! — покорно поддаётся каждой осторожной ласке. В очередной раз девчонка сумела пробраться под его кожу, туда, где по венам вместе с кровью разносилось острое чувство стыда: стыда к самому себе, своей слабости, своему телу, дрожащему и покрытому мелкими капельками пота, тому, что было позволительно лишь одной женщине. Перед ней — и он не стыдился — раз за разом он становился покорным слугой, и только сдавленные стоны были тем единственным, что можно было противопоставить. Сдаться на милость. Сдаться на милость женщине… девочке. Девочке, что смотрела на него, как на божество, пока опускала вниз ткань нательного белья. Сил хватило только на то, чтобы приподнять бёдра, позволив стянуть брюки чуть ниже — частичная нагота довела его до побелевших костяшек и победившей во взгляде похоти, тяжёлой, томно растекающейся по всему телу. Она была неопытна, он понял это по первым прикосновениям, заставившим шумно выдохнуть и приподнять уголок губы в кривом подобии усмешки. Её порыв, в отличие от порыва другой женщины, не был продиктован ничем, кроме нужды… в нём самом. Возможности, пусть и неявной, но освободить его, заставить потеряться в ощущениях хотя бы на некоторое время, возможности отпустить. Прикосновение её пальцев обжигает, заставляет сжать челюсти, но по мере того, как подушечки аккуратно скользят вверх-вниз по всей длине, предательски лишая внимания головку, его дыхание выравнивается. Он слышит тихий вздох, чувствует, как она обхватывает его ладонью, срывая и с его губ предательское шипение — приходится закусить их — и продолжает изучать его, лаская нежную кожу, каждое переплетение вен на крепком стволе, пульсирующем в такт каждому движению. Последняя возможность отвести её от страшной ошибки и себя от того, чтобы стать полностью зависимым, покорным. Как можно принадлежать женщине, если не принадлежишь самому себе?.. Его первый глубокий грудной стон, эхом отразившийся от стен спрятанной от чужих глаз квартирки, схож с окончательной капитуляцией. Запрокинутая голова и проступившая с правой стороны шеи жилка, отсчитывающая скачущий пульс — реакцией на мягкое, осторожное исследование, на аккуратные прикосновения полных губ к обнажённой плоти. Побелевшие костяшки и первое инстинктивное движение бёдрами — ответом на долгую, бесконечно долгую ласку языка. Стоило признаться, что никогда в его жизни поражение не было столь сладостным и мучительно притягательным. Тепло и влага её рта становятся невыносимыми с первых мгновений, заставляя подаваться вперёд с каждым неумелым движением — девочка боится, хоть всеми силами стремится не показывать этого. Наивно трогательное действо вынуждает его опустить голову и вновь не удержать стона: её взгляд подмечает каждую мелькнувшую в глубине его собственных глаз эмоцию; она внимательно наблюдает за тем, как поволока, отличная от той, что находила на него во время бесконечных попоек, медленно, но перекрывает его взор. Оставляет его, загипнотизированного, в порочном кругу без возможности убежать. Он чувствует, как, осмелев, Гермиона старается продвинуться чуть глубже, как невыносимо медленно он скользит между нёбом и языком всё дальше. Ей не по силам принять его полностью, потому он мягко, но не терпя возражений, отстраняет девчонку от себя, сжав пышные кудри на затылке. Он не сводит с неё взгляда, дыша медленно и глубоко, позволяя мигу наивысшего единения продлиться до абсолюта. Лишь когда она покорно опустит голову, словно невзначай вновь коснувшись увлажнившегося завершения, он приподнимет её подбородок — так, как делала она совсем недавно — проведёт большим пальцем по полной нижней губе, и шепнёт, разрушая повисшую тишину, разрушая тщательно возводимые в собственной душе на протяжении двух десятилетий барьеры: — Я — твой. Его первое и истинное признание потонуло в скрипе пружин под продавленным матрасом, шорохе постельного белья и глухом ударе спиной о деревянную панель в изголовье. Ошалевший, он наблюдал за тем, как перламутр, оттенявший её кожу, оказался оставленным где-то на половицах. Ни одной женщине в своей жизни он не позволял того, что позволит сегодня ей, потому, притянув Гермиону, жадно припавшую поцелуем к его шее, ближе к себе, заставит её несильным толчком развести колени. Спрятавшийся от холода бетонных гигантов этого города в аромате её кожи и волос, он крепче сожмёт девичьи бёдра — вероятно, оставив в напоминание о содеянном алые пятна — и заглушит первый жалобный стон глубоким поцелуем. Он всегда становился поразительно нем и подвластен, когда находился… под ней. В ней, невыносимо медленно и безукоризненно притягательно, до самого упора, наблюдая за тем, как, медленно выдыхая и срываясь на всхлип, она привыкает к новой, но оттого не менее правильной наполненности. Его бёдра в плену её бёдер, подрагивающих от каждого несмелого, но поступательного движения, корректируемого лишь крепкой хваткой на пояснице — не ожидавшая подобной вседозволенности, она постаралась скрыть румянец за опавшими кудрями. Совсем ещё… девочка. Привязавшая его к себе невинными жестами, взглядами из-под опущенных ресниц, поразительной смелостью и отвагой, жертвенностью и смирением. Аккуратная попытка сохранить контроль за собой проваливается, и Гермиона, податливая, словно воск, окончательно поддаётся вначале незаметным, но всё более требовательным движениям его тела. Томная покорность во взгляде сменяется увлечённостью и неприкрытой страстью, каждый толчок, как ему казалось, становится всё глубже, а стоны, срывающиеся с прокушенных и опухших губ — всё громче. Осознание, ткнувшее сопротивляющийся разум тонкой иглой, разозлило его — он ждал ответного признания, ждал столь сильно, что вновь испытал чувство, слишком близкое к ненависти… и тому, что заставило сердце на мгновение рухнуть в бездну. Тишина, окутавшая их, словно коконом, разбилась на мелкие осколки учащённым дыханием, ритмичными хлопками кожи о кожу и коротким вскриком, когда он, требовавший воздать всё то, что сулила ему девчонка, прижал её к себе и перевернулся, оказавшись сверху. Грубый толчок. Ещё один. Сомкнуть губы на плавных изгибах шеи, прикусить до алеющего следа кожу близ ключиц, клеймить её. С силой сжать податливо мягкое полушарие груди, не сдерживая низкого рыка — пусть покраснения не оставят и следа сомнений в том, что в эту ночь она принадлежала исключительно ему. Почувствовать малейшее сокращение, то, как подёргиваются мышцы, готовые сдаться перед его силой, и отстраниться, застыв каменным изваянием, не давая ей возможности двинуться. — Северус… — В этот раз мольбы не достаточно — он желает запомнить эту близость не одной из многих, но единственной. Логичное завершение бесконечного бега от себя самого, что пригвоздит его, привяжет его к ней окончательно и бесповоротно. — Скажи это! — вырывается мучительным, потерянным хрипом из его груди, и он вновь набирает ритм, не жалея её, позволяя раз за разом перешагивать за врата Эдема, что были отворены его рукой. Сотканная из его страсти, влажная, желанная до пустоты в мыслях и вскипающей крови. — Только твоя, — вторит она, ласково касаясь отросшей на скулах щетины, словно позволяя ему самому перешагнуть мысленный фронтир и найти, наконец, покой; смотрящая на него с заботой и состраданием. — Всегда, Северус. Неравный, неправильный, раздиравший их заживо роман, наконец, подошёл к своей логической точке… или новому этапу. Впервые в своей жизни он занимался любовью. Ему было незнакомо это чувство, и он боялся, пронося свой страх через жёсткие толчки и грубые прикосновения, через засосы и жадные поцелуи, чувствуя на её губах свой собственный вкус. Она, сдаваясь ему на милость раз за разом, лаская прохладными ладонями напряжённую линию плеч, прекрасно понимала, девочка, что овладела им без остатка. Революционер, преступник, расхититель гробницы, имя которой было Британская Империя… и влюблённый мальчишка, продавший ей свою душу. Издав низкий горловой рык, он излился на подёргивающийся мелкими судорогами живот, не коря себя за несдержанность. Несколько мгновений потребовалось ему на то, чтобы перевести дух и, стараясь спрятать взгляд, подать сбившуюся и влажную простыню. Страсть, как хотелось курить, чтобы страх, которого он не испытывал долгие годы, осел где-то внутри вслед за тяжёлым дымом, но, потянувшись за портсигаром, Северус лишь обессиленно упал на кровать и прикрыл глаза. — Всё хорошо, девочка? — почувствовав, как буйные кудри коснулись его лица, он глубоко вздохнул и притянул Гермиону ближе к себе, позволяя устроиться на его груди. Облизнув пересохшие губы и попытавшись справиться с учащённым дыханием, она коснулась нежным поцелуем его плеча, едва заметно кивнув. Северус пришёл в себя ближе к рассвету. Алый солнечный диск лениво поднимался над водами Верхней Нью-Йоркской бухты, бросая тень на южную оконечность Манхэттена и корону статуи Свободы, словно очередное напоминание о начале новой-старой жизни, от которой он уже успел отвыкнуть. Ночь, проведённая в этом городе в собственной постели, когда-то была для него подарком — работая в изнеможении вплоть до того момента, пока небосклон не окрашивался в бледно-розовый, он засыпал за рабочим столом в углу комнаты, не раздеваясь. Страх быть застигнутым врасплох здесь дошёл до стадии маниакального автоматизма, но на родине притупился, как притупились многие ощущения и пороки прикосновениями нежных ладоней девушки, лежащей по правую руку от него. Одеяло сбилось, являя его затуманенному взору плавные изгибы молодого тела, но что-то было не так — надсадно воющая мысль в самой глубине сознания вынудила его потянуться за очками и, поджав губы, задержать дыхание на несколько бесконечно долгих мгновений. Багровые отметины, грубые, не показывающие ничего, кроме его жестокости и эгоизма, проступили на бархатной коже шеи, о прикосновении к которой он ранее мог только мечтать; налившиеся лиловым следы на груди, талии и, как он догадывался, бёдрах, подсказали, с каким звериным остервенением он воспользовался её жертвенностью накануне. Связь с ней заранее была обречена на провал — рано или поздно всё то, что так тщательно скрывалось с юности, с первых сумасбродных опытов с Лили, должно было взять над ним верх. Она была слишком юна, наивна и неопытна, чтобы сопротивляться, чтобы что-то противопоставить его всепоглощающему отчаянию… Животное. От металлического привкуса во рту, словно он тронул языком незажившую ранку — впрочем, если быть честным хотя бы с самим собой, так и было — тянуло блевать, вытравливая из организма вместе с отвращением к себе и всё тёмное, что ещё имело над ним власть, и будет иметь, если она останется рядом. Словно попытавшись сбежать, он натянул измятые брюки, валявшиеся у изножья постели странной грудой, на голое тело и, захватив с прикроватной тумбы начатую пачку «Мальборо», вышел на кухню, остановившись на секунду в дверном проёме, бросив последний взгляд на нимфу, разделившую с ним ночь и не исчезнувшую расплывчатым ведением поутру. Согласись, Северус, что отдал бы всё немногое, что имел, ради вселенского счастья наблюдать подобное каждый божий день. Ему стоило огромных усилий, заткнув воющий рассудок, требовавший большего — Ещё! Ещё! — продолжить свой путь. Одна из половиц в маленькой, убогой кухоньке пронзительно скрипнула, выдавая его побег с головой. Трус. Ублюдок и трус. Кофе оказался гораздо хуже, чем он запомнил, но всяким лучше той бурды, что варил по утрам Майкл. Тёмная жидкость кружке со сколами не была слишком водянистой и приятно обжигала кончик языка, уничтожая чёртов привкус крови. «Американцы, — с кривой усмешкой подумал он. — Вот то, что никогда не изменится». Несмотря на то, что ему на протяжении долгих лет пели дифирамбы представители местной ячейки братства, а президент желал личной встречи, они никогда не предложат больше, чем им выгодно: слишком, даже по его меркам, крахмалистое постельное бельё, рубашка со штампом ближайшей прачечной на внутреннем шве, пара пожелтевших от времени тарелок на выбор, да отвратительный кофе. И квартира, что стала местом его окончательной капитуляции и причиной проявленной накануне жестокости… во всяком случае, он так считал. Не изменился и Бруклин, приводимый в движение легкомоторными такси и стирающими брусчатку подошвами десятков, сотен, тысяч пар обуви. Бесконечный суетливый поток плавно перетекал от станций метрополитена до паромных переправ, отправляясь в путь из пригорода к центру финансовой жизни нынешнего времени. Но все они игнорировали бельмо, нет-нет, но попадающее в поле зрения, огромное изваяние из меди и бетона, пригвоздившего плавучий город к месту иглой, перекрывающее собой солнце, никогда не смевшее подниматься выше его короны. Он легонько стукнул кончиком мизинца по оконной раме и сделал большой глоток, словно наслаждаясь жалящей болью от горячей жидкости. Как же ему хотелось вдавить это чудовище вниз, утопить и Либерти-айленд, удерживать его за шею, пока он не перестанет беспомощно брыкаться в водах Аппер Бэй! Хотелось многого… но пришлось лишь с силой сжать пальцами подоконник, стараясь скрыть так некстати вновь подступивший тремор. Несчастная половица вновь скрипнула, благо, гораздо тише. Её ладони обласкали линию напряжённых плеч и остановились где-то под лопатками, в опасной близости от полукруглых маленьких отметин, схожих с пулевыми ранениями или следами оспы. Нужно навестить Мэри, пока он здесь. — Доброе утро, милый, — прошептала Гермиона, оставляя невесомый поцелуй на верхнем позвонке. Интонация подсказала ему, что он имеет полное право забыть о собственных прегрешениях и упрямо делать вид, будто ничего не происходило, так, будто это было одно из поразительно сладостных видений. Но странное чувство, отголосок которого он сумел найти в себе после вчерашнего безумства, подтачивало его изнутри. Жалящие фразы, имевшие обыкновение часто срываться с его языка и приструнённые одним её взглядом, исчезли, стоило ему обернуться. Его рубашка, пропахшая табаком, потом и мазутом, едва скрывала кровоподтёки у основания шеи и на бёдрах — он оказался прав в своих предположениях — заставляя медленно выпустить воздух сквозь плотно сжатые зубы и потянуться, наконец, за сигаретой. — Доброе утро. Кофе? — Было бы замечательно, — она сонно щурится, собирая пышные кудри на затылке в подобие пучка, и вынуждает его тяжело сглотнуть, отвернувшись к газовой плитке. «Она похожа на кошку, — очередная бессмыслица, что прокручивалась в голове, пока вскипала вода в турке, — ищет твоей ласки, вальяжно, уже совсем по-женски, потягивается. Признайся, наконец, слепец, что тебе это безумно нравится». Нравится. До вновь возникающей перед взором пелены и вскипающей крови. «Признайся, что ты хотел бы видеть подобное зрелище на собственной кухне каждое утро. Признайся, что хотел бы взять её прямо на этом треклятом пошатывающемся столе, не снимая треклятой рубашки». Хотел бы. До побелевших костяшек. «Признайся хотя бы самому себе, старый дурак». Поток, грозящийся вновь унести его, прерывается глухим стуком кружки о столешницу — он был слишком резок, и несколько капель обжигающей жидкости попало на пальцы, вызывая мелкое покалывание, мешая продолжить. Тем лучше. — Я думаю, что нам стоит поговорить, Гермиона. — Мужчина перехватывает потерянный взгляд, и спустя несколько мгновений она вновь напоминает лишь студентку, ищущую признания. Болезненный укол. — То, что происходило прошлой ночью… более не должно повторяться. — Почему ты… — Не перебивай меня, прошу. — Окончательно потерять хватку ему не удалось — Грейнджер внемлет каждому его жесту. Секундная передышка, алый огонёк очерчивает контур скул, а первая затяжка бьёт в голову сильнее, чем Мик Коллинз в своё время. — Мне казалось, что я просил тебя не переходить определённой черты, девочка. Ты должна понимать, что я не могу контролировать себя. Контролировать… всё это. — Всё это — что? Какую из очередных границ, прочерченную Лили Эванс, я перешагнула на этот раз? — Ни слова. — Его голос надламывается, падая до шёпота. — Ни слова о ней. — Я хотела избавить тебя хотя бы от капли той боли, что ежедневно отравляет твою жизнь. Я видела тебя там, в трюме, Северус. Бога ради, пойми же ты, наконец, что я менее всего желаю навредить тебе! — Со мной всё наоборот. — Приходится тяжело сглотнуть, он чувствует, как едкий дым касается задней стенки горла. — Посмотри на то, что я сделал. Я хотел только одного, Гермиона — отметить тебя, как принадлежащую исключительно мне. Ни один чёртов Генри не посмел бы тебя коснуться, потому что я бы убил его голыми руками. Убил бы их всех. — Окурок с тихим шипением падает в пустую консервную банку на подоконнике. — Этот эгоизм, эта жестокость… они не присущи мне, никогда не были. Я не знаю, что происходило, и потому боюсь навредить тебе снова. За несколько шагов она, пташка, оказалась рядом с ним и, не принимая возражений, не позволяя оттолкнуть себя, прижалась к его губам. Она пахла чем-то до безумия терпким, тем, что вскружило голову в считанные секунды, и заставило обессиленно прижаться поясницей к подоконнику, в очередной раз поддаваясь. Глупая, маленькая девчонка, столь же бесстрашная, сколь и безрассудная. — Эти метки — доказательство твоих чувств. Тише, — Гермиона предусмотрительно коснулась его губ кончиком пальца, мягко улыбаясь, — не спорь со мной хотя бы сейчас. Это то немногое, Северус, что заставляет меня чувствовать себя нужной, чувствовать себя… живой, если хочешь. Я никогда не попрошу у тебя большего, но позволь мне сохранить эти ощущения. — Я был… — Груб, разумеется. Испуган, возможно… Но я давно приняла тебя целиком, со всеми демонами, что так и не дали тебе покоя. Единственное и самое страстное моё желание, Северус — позволить тебе хотя бы на несколько часов забыться и затеряться. И если мне когда-нибудь удастся излечить хотя бы часть твоей души, я буду счастлива. Её нежная, тёплая после сна ладонь касалась впавших щёк, ласкала, глаза смотрели на него, не отрываясь. Нужда, в одночасье затопившая душу, заставила его склониться над ней, впиваясь в полуоткрытые пухлые губы. Он целовал её. Юная жизнь, прильнувшая к нему, разделившая с ним сладковато-медовое дыхание на двоих. Полный желания взгляд — возьми меня. С громким стуком захлопнулась из-за сквозняка балконная дверь. Она не пошевелилась, позволив мозолистым пальцам расстегнуть несколько пуговиц на груди и ниже, коснуться покрасневшей после бессонной ночи кожи. Рассмеялась, поддаваясь крепким и горячим объятиям. Северус целовал её неистово и безумно: губы, открытую шею, где билась жилка, полные, как у Венеры или Юноны, груди. Целуя, он касался её тела горячим языком, оставляя влажную дорожку, в мгновение покрывавшуюся мурашками. Она прикасалась к нему. Уже поддаваясь, негромко постанывая и желая как можно скорее избавиться от мешающей ткани, она пропускала мягкие тёмные пряди сквозь пальцы, ероша волосы. Осыпаемая его поцелуями, целовала его. Его. Только его.***
Ветер со стороны Гудзона усиливался, пробираясь под подкладку пальто и холодя кости. Если закрыть глаза, подумалось ему, то можно представить себя в другом месте, которое трогало его душу гораздо сильнее. Он не ощущал знакомого запаха сельди и соли, оседающей на задней стенке нёба, но, поддавшись секундному видению, опустил веки. Тщетно. Взгляд медного чудовища за спиной пронизывал его, вытравливая душу, стараясь испугать, как делал много лет назад. Ладони мелко задрожали, и мужчина шумно выдохнул, пряча лицо в мягких кудрях на макушке. Несомненно, девчонка, прижавшаяся к нему всем телом, словно в поисках спасения, почувствовала, как часто он дышал, стараясь вернуть утраченный покой. На острове Либерти не было никого, кроме полицейского патруля, стоящей на самом краю пирса пары, пытавшейся укрыть друг друга от усиливающихся порывов ветра, и стража, чей угрюмый лик отражался в тёмных, отдающих падалью и кровью, водах под ними. — Северус? Лениво и нехотя ему пришлось приоткрыть глаза и пробежаться кончиками пальцев по поясу её юбки. — Замёрзла? — Я люблю тебя. Он крепко зажмурился и мысленно досчитал до пяти, подождав, пока исчезнут мелкие звёздочки перед глазами. Спрятал хрупкое и дрожащее тело под полами своего плаща и, коснувшись осторожным поцелуем макушки, прошептал: — Я знаю. Желая сказать ей то же самое.