Улисс

See me when I float like a dove

The skies above lined with trees

I'm on my knees, I'm begging, please

Come and take me away.

Foals, Neptune.

      Морок, стоящий перед глазами, долгое время мешал адекватно воспринимать окружающую действительность. Под воздействием сил, взявшихся в теле неведомо откуда, мужчина оттянул узел галстука, стремившийся удушить, и расстегнул верхние пуговицы рубашки. Мелкая дрожь пальцев на мгновение привлекла его внимание, заставляя сжать ладонь в кулак и хрипло рассмеяться в оглушающую тишину комнаты. Ему не было никакого дела до более чем скромной обстановки, до которой не доносились ни сдавленные стоны, ни бранная речь. В блаженном помутнении откинувшись на грязновато-серый матрас, что гордо лежал в центре пустующего помещения, он прикурил от стоящей рядом свечи, практически истлевшей за время его пребывания, и закрыл глаза. Единственными звуком, что сумел до него добраться, стал шум собственной крови — разгоняющая яд по венам, она отвлекала от снующих по закоулкам разума мыслям и одновременно с этим, казалось, спасала от окончательного и бесповоротного безумия.       Куинс, омываемый водами Атлантического океана, во все века с обретения независимости считался районом эмигрантов. Так напоминавший ему оставленный где-то за плеском волн и гудков пароходов дом, он, в отличие от шумного нагромождения человеческих муравейников, составлявших привычный пейзаж в районе Лафайет-авеню, был раем покосившихся одноэтажных построек, громкой и сбивчивой речи, круглосуточных кафетериев и бистро. Центром жизни, которую не принято выставлять напоказ, дабы не смутить тех, кто проделал в поисках эфемерного счастья путь с другого конца прогнившей до самого ядра планеты. Стоило свернуть в первую же подворотню, отдалившись от аллеи Гранд-централ на несколько метров, как можно было заметить, что в большинстве домов никогда не открывались окна, а стоящий на пороге у плохо державшейся в петлях двери колумбиец оглядывал случайного прохожего тяжёлым взглядом. Нож, спрятанный в складках его безразмерной куртки, да сбивчивая испанская речь отпугивали каждого из тех, кто попал в это жуткое царство по ошибке, но служили гарантом относительной безопасности для того, кому хватало смелости, протянув мятую купюру в мозолистую ладонь охраны, войти в полуразрушенное здание. Слабое освещение одной-единственной лампы накаливания, сиротливо покачивающейся под потолком, скрывало уродство: прогнившие от времени, грязи и недостатка ухода половицы, разорванные и отклеившиеся бумажные обои, чаще всего отвратительно-тошнотворных цветов, замыленные окна, сквозь которые никогда не получалось определить точное время суток, и сальная, наигранная улыбка хозяина, что с первого взгляда на очередного клиента начинал прикидывать список доступных ему услуг. Койка в общей комнате, заполненной больными сифилисом проститутками и проигравшими на бирже всё состояние белыми воротничками, пришедшими заглушить своё горе самым действенным в этом городе методом — семьдесят пять центов за десять часов. Самой частой услугой, которой пользовались в основном такие же тёмные дельцы, прибывшие в трюмах кораблей из Латинской Америки, была простая проба. Как истинные сомелье, они, получая небольшой бутылёк в обход деклараций, аптечных рецептов и надзора полиции, предпочитавшей патрулирование Манхэттена этому Лимбу, пристально разглядывали содержимое и, удостоверившись в том, что продукт, представленный на их суд, не станет последним, что они потребят в жизни, удалялись вглубь трущоб. Отдельный же альков под крышей, в котором можно было вдоволь предаться саморазрушению, обходился дороже — пятнадцать долларов за сутки — и был не столь востребован. Впрочем, сегодня хранителю заведения на просьбу предоставить укрытие от бурь пришлось улыбнуться ещё шире и развести руками — единственную доступную комнату в доме уже четвёртый день занимал мужчина со странным для здешних широт акцентом.       Нетрудно было догадаться, что кокаиновые притоны являлись главным источником прибыли всего округа. Доступность отравы и безобидный, в сущности, вид тех, кто её потреблял, позволяли не привлекать внимания больше положенного — в Куинсе никогда не было ни громких убийств, ни тихих краж со взломом. Публике, населяющей трущобы, растянувшиеся вдоль берега Лонг-Айленда, не было до них никакого дела. Мексиканец ты, итальянец или выходец из польских евреев, — это никого не беспокоило. Все здесь были повязаны незримой нитью, переплетены в один огромный клубок, сходя с перрона конечной станции первой линии, все страждущие попадали в нужное им место. В Куинсе не было чужих — Нью-Йорк был городом джаза, мирового господства, свободы и неиссякаемой надежды. В переулках же Гранд-централ надежда, задыхаясь, умирала.       Глубоко затянувшись, Северус Снейп прижался затылком к стене и выдохнул в спёртый воздух комнаты несколько неровных колечек. Пустой шприц, небрежно откинутый на край матраса, загрязнился и забился, и в воспалённом разуме проскользнула ленивая мысль о том, что, возможно, его стоило бы отдать на кипячение. А заодно попросить ещё один бутылёк — несколько капель раствора, перекатывающиеся по бурому стеклу на самом дне, заставили мужчину крепче сжать челюсти. Он не имел представления, сколько прошло времени с начала его самовольного заточения, но был склонен продолжить его до тех пор, пока пульсирующая боль в висках не утихнет вместе с фразой, проевшей его душу.       «Ты был бы замечательным отцом».       Сидящий в полумраке своего убежища, он расхохотался лающим, надрывным смехом — глотку драло, а дым, осевший в лёгких, заставил закашляться.       Ему не было никакого дела ни до девчонки, что, он был уверен, устроила настоящий погром в местной республиканской ячейке, пытаясь отыскать любые его следы, ни до страны, за процветание и благополучие которой он — теперь лишь отчасти, и осознание этого невероятно грело душу — нёс ответственность. Всё его внимание было сосредоточено на бутыльке из бурого стекла, откатившегося под его несмелым прикосновением в противоположный конец комнаты. «Исключительно для медицинских целей» гласила наклейка на его боках. Он вновь хохотнул, жадно припав потрескавшимися губами к фильтру — несомненно, лишь для того, чтобы поправить пошатнувшиеся нервы. Чтобы не сжать со всей силы её тонкую бледную шею, на которой, прикрытые воротничком блузки, ещё алели следы его страсти, требуя извинений и признаний в преданности. Чтобы не переламывать, наслаждаясь глухим воем своих противников, рёбра всем, кто посмел посмотреть на неё. Прикоснуться к её коже. Отвращение к себе и жгучая боль, как и в первые часы, проведённые здесь, поднялось вверх по пищеводу, и даже очередная затяжка не спасла его от острой иглы, впившейся в солнечное сплетение, мешающей дышать. Ему срочно необходим ещё один укол. Последний?.. Возможно — вены на локтевом сгибе не желали проявляться даже после того, как он несколько раз неохотно сжал кулак.       Оттянув рукава, на которых бурыми разводами красовались капли запёкшейся крови, Снейп с тихим стоном поднялся на ноги, потеряв равновесие при первом же нетвёрдом шаге. Тяжесть, разливающаяся вниз по конечностям и стремящаяся вновь пригвоздить его к полу, вынудила крепко зажмуриться и тряхнуть головой. Признаться, за годы своей трезвости и обыденной постоянности он успел забыть, как именно на него действует подобный яд. Мышцы, неподвластные голосу разума, забились и стали походить на бестолковые куски мяса, и даже самое простое из действий — дотянуться до замка на двери — казалось отныне невыполнимым. Превозмогая острую боль под ребрами, он, тяжело дыша, привалившись плечом к стене, медленно, шаг за шагом, продвигался вперёд по сгнившим половицам, проклиная своё неумение вовремя завязать. С другой стороны… Нужно ли было ему останавливаться по какой-то иной причине, кроме как сохранение человеческого облика?       Свет лампы накаливания прожег сетчатку глаза, отпечатавшись белым бликом на периферии. Какофония звуков — чьи-то сдавленные стоны и вскрики, скрип входной двери, невнятное бормотание на испанском — в первые несколько секунд оглушила, вынуждая прибиться к единственному, как казалось, оплоту цивилизации в этом Лимбе, воссозданном его мыслями и чувствами с документальной точностью. Уголок хозяина заведения — стойка из лакированного дерева, за которой в неосвещённой части комнаты притаилась морозильная установка, защищённая металлическими пластинами на случай невозможного в этой части города визита полицейских патрулей — гипнотизировала, притягивая взгляд и заставила его опереться дрожащими ладонями о поблёскивающее покрытие, глотая слюну. Кривая улыбка управителя, худощавого мужчины с лисьими глазами и раздражающей манерой смягчать согласные на латиноамериканский манер, подначивала взять ещё, вновь спрятавшись в глубинах услужливо предоставленного алькова.       — Не каждый задерживался в нашем скромном заведении так надолго… Хотите продлить пребывание, сэр?       — Пожалуй, с меня довольно, — Северус ухмыльнулся, услышав собственный охрипший голос. — Лишь укол. Продлить эффект.       — Если желаете, у нас есть… несколько дополнительных услуг, способных скрасить Ваше одиночество…       — Вероятность подцепить что-нибудь несильно меня прельщает. В любом случае, клиентуры с годами у Вас не убавилось, чтобы сильно тосковать о моём уходе.       Несмотря на внешнюю неприглядность заведения, в которое он пришёл под проливным дождём по памяти, не утруждая себя блужданием по пыльным проулкам, вещества здесь оставались отменными. С годами его терпимость к опьянению, разоружающему гораздо сильнее виски, вина или неразбавленного джина, притупилась, потому пульсирующий в груди ком, в который свернулись его нервные окончания, болел сильнее, чем предполагалось изначально. Тем не менее, с поставленной задачей — отключить надрывно воющее сознание, заставить забыться и потеряться — кокаин справился отменно. С благодарностью приняв предложенный жгут, Северус затянул его выше локтевого сгиба, крепко сжал кулак и, коротко и резко выдохнув, ввёл иглу себе под кожу. Вероятно, в этот раз он несколько переборщил — забывшись, он зажал поршень нового прокипячённого шприца слишком быстро, и, почувствовав, как темнеет перед глазами, привалился к стене, не обращая внимания на стекающую вниз по предплечью кровь и смешки наблюдающей из задней комнаты публики. Во рту пересохло, и несколько минут он простоял без движения, силясь справиться с накатившей слабостью и тошнотой. На ощупь достав портсигар из кармана запыленных брюк, он несколько раз крепко выругался, сетуя на то, что дрожащие пальцы не сумели провернуть колёсико старой зажигалки, и, не открывая глаз, благодарно кивнул столь же любезно поднесённой к кончику сигареты спичке. В лёгких не осталось воздуха, сменившегося удушливым и едким дымом. Но что поразительно, он выпрямился после первой же затяжки, щурясь от яркого света.       — Долго я здесь пробыл? — першение в горле раздражало, и ему пришлось откашляться в кулак, кривясь от вновь возникшей боли в груди.       — Пятый… нет, четвёртый день пошёл. Сегодня двадцать девятое ноября. Погода жуткая, признаться, в ночи и вовсе был снег с дождём. Вы местный?       — Такой же, как и Вы, но исходил это Чистилище вдоль и поперёк. До Бруклина добраться сумею и без кэба.       — Англичанин? — услышав нехарактерное для местных широт слово, управитель тихо рассмеялся, качая головой. — Уж не знаю, почему, но после войны вас стало здесь слишком много…       Выпей он бутылку джина, то услышав столь сильное для себя оскорбление, тотчас налетел бы на обидчика с кулаками. Возможно, сделай выбор он в пользу кокаина там, в Дублине, девчонка бы чувствовала себя в большей безопасности — омерзительная пассивность в её случае была куда пригляднее неконтролируемых приступов агрессии. Впрочем… зависимость оставалась бы зависимостью, пригвоздившей его к себе и заземляющей глупые детские желания той, что даже сейчас вставала в его мыслях самым ясным из образов. Коротко кивнув, Снейп медленно, насколько позволяли забитые мышцы, надел плащ, выудил из нагрудного кармана купюру в сто долларов — что было платой гораздо большей, чем требовалось, но управитель, Бог ему судья, вновь улыбнулся, даже не подумав о сдаче — и нетвёрдой походкой провалился в сгущавшиеся над Куинсом сумерки. Не обращая внимания на боль под рёбрами, он старался вдохнуть отдающий гнилью и масляными парами воздух полной грудью.       К соседним с Лафайет-авеню проулкам он добрался глубокой ночью и несколько минут в нерешительности простоял посередине лестничного пролёта. Пришлось укорить себя за то, что не остановился у входа в подъезд и не отсчитал положенное количество этажей, пытаясь определить, не сбежала ли его навязанная — Богом ли, старухой судьбой, прядущей нити его жизни где-то, как ему казалось, в самой пучине адского пекла, Майклом-чертовым-Коллинзом — спутница на первом же пароходе обратно в Дублин. Впрочем, в том состоянии, в котором он сейчас находился, подобное было бы делом гиблым — пока он брёл от ближайшей к нынешней конуре станции метрополитена, городские огни слились воедино, становясь жалким подобием фаворского света, навсегда отпечатавшегося на сетчатке. От двери, над косяком которой облупившейся штукатуркой темнело пятно его былого срыва, отделяло несколько шагов, но ему не хотелось стучаться, бродить по клетушке, что в длину была не больше четырёх его шагов, взад-вперёд, стараясь подобрать необходимые слова. Необходимые… для чего? Для судорожных объяснений, которых в их совместной жизни было в достатке? Нет, он не чувствовал себя виноватым. Более того, он считал, что поступил самым правильным, если и вовсе не единственным из возможных способов. Не пригладь он за ухом ревущего в нутре зверя, не заткни он наглухо его пасть, то, возможно, он бы поднял на неё руку. Бессильная ярость, затопившая его с головой в момент, когда он услышал одни из самых страшных слов в своей жизни — не такие, какими были «Я так хочу посмотреть свет, Сев», но поразительно приблизившиеся к ним — мешала здраво мыслить, и в такие моменты он на кончиках пальцев ощущал своё родство с Тоби Снейпом. Плоть от плоти, кровь от крови, и всё на тех же землях, на Восточном побережье, правда, чуть ниже залива Мэн.       Прежде чем сделать хоть ещё один шаг к двери в его более чем скромную конуру, он выкурил пару-тройку сигарет, сумев очнуться лишь в тот момент, когда окурок стал неприятно жечь чуть пожелтевшую от табака кожу на кончиках пальцев. Нет, «Мальборо» был всё так же хорош, но того же спокойствия, что привычный развесной яблочный табак, увы, не приносил. Остаточное удовольствие от укола дало о себе знать последней яркой вспышкой в сознании, и, ни на что особо не надеясь, он ударил дверь плечом. Не рассчитал сил, потому и не успел толком поразиться тому, что девчонка так неосмотрительна. С грохотом ударившись о стенку шкафа в узкой и скудно освещённой прихожей, она, чуть было не сорванная с петель, дала ей знать о его возвращении. Поразительно, но, несмотря на то, что призрачный образ следовал неотступно, куда бы он ни пошёл, менее всего Северусу хотелось видеть девчонку. Он тщетно лелеял в своём разуме мысль о том, что случится чудо, и они смогут разминуться в маленькой и ставшей общей обители под сводами высотного кондоминиума.       Чуть погодя он понял, почему так сильно не желал поднимать свой взгляд на хрупкую фигурку, закутанную по шею в линялый мужской свитер — боялся увидеть в её глазах ту боль, отвращение, разочарование и, вопреки всему, нежность, что ощутил на себе, стоило ей появиться перед ним.       — Где ты был? — её голос, безжизненный и сухой, припечатал его к дощатым половицам, и потому необходимо было защищаться. Сделать вид, словно он не заметил бледности на лице и тёмных кругов под глазами, что некогда по цвету напоминали любимый виски, словно не почувствовал с кухни запаха домашней еды, которую она, очевидно, все эти дни готовила для него, трепетно ожидая возвращения. Нет, нет, он не даст ей такой власти, ибо ему не за что чувствовать себя виноватым.       — Уже и в ревнивую жёнушку играть надумала, а? Приди, наконец в себя, иначе всё это, — он коротко кивнул в сторону видневшегося в водах Гудзона коронованного чудовища, — может очень быстро для тебя закончиться.       Проницательная. Вздрогнув, она наконец обратила внимание на грубость отросшей на скулах и шее щетины, на дрожь в ладонях, что была куда сильнее, чем обычно, на покрасневшие белки мечущихся глаз, на торопливость всегда мерной и тихой речи. Сам не свой, ибо никогда и не был ни для кого своим. Она вздрогнула ещё раз и на мгновение зажмурилась так, словно увидела перед собой призрака.       — Томас искал тебя, — протянув письмо с сургучной печатью в виде трилистника, она сбежала, скрываясь от него, всеми силами стремясь покинуть место, к которому была привязана. Что же, он лишь понадеялся, что гнилой воздух этого треклятого города даст ей, наконец, прочувствовать и ту гниль, которой до краёв наполнился он сам.       Спустя несколько минут из прихожей послышалась тихая брань. Обессиленно уронив голову на согнутую в локте руку, Северус замер в дверном проёме, кляня и себя, и её, и весь чёртов свет, на котором всё происходит не вовремя, совсем не в те моменты, когда он здрав и готов действовать. В коротком сообщении мальчонки, что, разумеется, был только рад скрасить одиночество той, кто хотя бы номинально принадлежала тому, кому он присягнул на верность, надев на рукав своей рабочей куртки зелёную повязку, сообщалось, что состояние Артура Гриффита, временно исполняющего обязанности президента Ирландской Свободной Республики, стало резко ухудшаться, и он стал чаще жаловаться на сердце. Майкл Коллинз, премьер-министр той же названной республики, вместе со своей изумрудной братией совершил серию вооружённых нападений на административные органы Британской Империи в Корке, Трали и Килларни, то есть, на всей территории Манстера, вечно бастующей провинции горняков и угольников. А он, Северус Снейп, временный-или-вечный-сдвинутый-на-задний-план-президент-лидер-и-трус, должен будет первого декабря встретиться с Томасом Вудро Вильсоном, президентом Соединённых Штатов Америки.       Пожалуй, с него довольно будет захватить бритву, несколько свежих рубашек, да накинуть под плащ пиджак — с сильными мира сего не принято разговаривать с бурыми следами на локтевых сгибах. Протрезветь можно и в ближайшей к зданию братства гостинице, тем более, кое-какие деньги, не растраченные на кокаин, у него оставались. За несколько минут он сложил свои скромные пожитки в саквояж с меткой порта Нью-Джерси, новой и ещё не сумевшей побледнеть на изуродованной прежде коже, и, не прощаясь, не удостоив её ни словом, ни взглядом, вновь ушёл в темноту городских улиц. Он не слышал, как с балкона раздался уже никем не сдерживаемый плач, а вторая порция бараньего рагу, приготовленного накануне с любовью и ожиданием лучшего, отправилась в мусорный бак.

***

       — Мэри написала, что ты выглядишь вполне прилично, даже несмотря на свою… вынужденную эмиграцию.       — Ты прекрасно знаешь, что я позвонил совсем не из-за этого. Какого чёрта происходит, и почему я ничего об этом не знаю?       — Нью-Йорк стал для тебя подобием курорта. Я не рискнул нарушать твоё спокойствие.       Несколько мгновений на другом конце провода слышалось только тяжёлое дыхание.       — Майкл, в какие блядские игры ты пытаешься играть за нашими спинами?        — Артур болен, и притом довольно давно. Ты не решился спросить его мнения, когда сгоряча назначил своим заместителем и вынудил принять на свои плечи слишком тяжёлую ношу против его воли. У меня не было сомнений, что в скором времени ты подставишь всех нас под нож, а сам сбежишь. Как министр внутренних дел и обороны… я взял на себя полноту исполнительной власти. Я сделал то, ради чего приносил клятву.       — Я закрывал глаза на твои попытки выставить себя героем во время террористических актов — именно так это и называется, Майкл — потому что думал, что придёт время, и ты наиграешься в бравого полевого командира. — Услышав приглушённый смех, Северус со всей силы ударил кулаком по стене перед собой. — Но если твоим истинным желанием было развязать ещё одну войну на нашей земле…       — …Освободительную войну, Снейп. Признайся, ты завидуешь тому, что впервые за все годы нашей работы славой будет покрыто моё имя. Не вздумай говорить Вильсону больше положенного, нам нужно финансирование.       — И об этом тебе тоже известно?       — Разумеется. Налаживать мосты — моя прерогатива… хотя бы до того момента, как ты вернешься. Но в это с каждым днём я верю всё меньше и меньше.       Ему пришлось вновь прерваться, чтобы нащупать во внутреннем кармане пиджака портсигар. Неуклюже прижав трубку телефонного аппарата к своему плечу, Северус провернул колёсико зажигалки, скривившись от выбитой на латуни гравировки. Первая за последние несколько дней сигарета ударила в голову, заставляя неловко привалиться спиной к стене и закрыть глаза.       — Что ты собираешься делать дальше, Майкл?        — Контролировать ситуацию на юге выходит куда лучше, чем мы предполагали… Со временем обстановка там накалилась бы до предела, и, слава Богу, мы прибыли в нужный момент. С Ольстером, как ты сам прекрасно понимаешь, так действовать не получится, поэтому вся надежда на подкованный язык Поттера. Воистину, ты можешь считать его своим протеже, после твоего скоропалительного отъезда он заметно сник.       — Я не хочу, чтобы нас считали убийцами. Ни пресса, ни британские власти, ни гражданские. Всю свою жизнь я боролся против разгула бессмысленной силы, и тебе это известно больше, чем кому бы то ни было…       — Будь спокоен, Северус. Время памфлетов и декламаций прошло, а гул орудий тебе никогда не был приятен… Если тебе и предначертано вернуться домой, то будь уверен, ты вернешься в свободную страну. Передавай привет Ми.       — Майкл! Чёрт бы тебя побрал! — ответом ему стали лишь короткие гудки. Нервным движением сбив пепел, Северус вновь затянулся, не осознавая, что продолжал стоять, прижав телефонную трубку к уху. Так, словно думал, что Коллинз одумается и вновь подключится к линии головного отделения Клан-нГхаэль.       Последний час он пользовался любезно предоставленной возможностью прямого соединения с Дублином, жадно впитывая всю информацию, которую только мог получить. Голос Артура, ставшего его первым собеседником, был сиплым и несколько уставшим, но отнюдь не выдавал тех проблем, о которых Северус узнал позднее. С присущей ему отеческой интонацией, от которой, несмотря на раздражение, стало теплее на душе, Гриффит поинтересовался, как он и девчонка переносят вынужденное заключение. И только после того, как удостоверился в их относительной безопасности, в нескольких сухих фразах обрисовал атмосферу: да, у него стало шалить сердце, но такое приключалось и раньше, да, он категорически не приемлет методов, которые выбрал для дальнейшего сопротивления Майкл, но партия ничего не может сделать со спорадически появляющимися на разных концах страны вооруженными формированиями, гордо именующими себя армией Ирландского Свободного государства. Гарри был более многословен и отнюдь не сдерживал себя в выражениях, опасаясь, что протестантское большинство Ольстера, наблюдая за тем, что происходит в самом сердце острова, воспользуется правом гомруля и примкнёт к большому брату, разделив мучимый на протяжении веков народ неприступным кордоном. Мальчишка всё говорил и говорил, и, несмотря на ненависть Северуса к патетике, он готов был признать, что даже этот сумбурный и полный злобы монолог несёт в себе куда больше здравого смысла, чем всё то, что надумал вершить Майкл Коллинз. Его правая рука, главное доверенное лицо, его лучший друг, брат по духу и по крови… Первые минуты он молчал, будто стыдясь говорить правду, будто не готов был признавать, что его, Северуса, неведение и стало главной причиной всего, что происходило на расстоянии недели корабельного хода от Нью-Йорка.       И впервые в жизни он, Северус, мечтал о том, чтобы все им услышанное и прочитанное на передовицах «Индепендент» являлось не более, чем затянувшимся кокаиновым помутнением.       — Мистер Снейп? — переминаясь чуть в отдалении, Томас нервно сжимал в потных ладонях свою кепку. — Пора. Нас… Вас ожидают.       — И как давно Вы знали, Томас? Уверен, что без поддержки из-за океана и десятая доля тех действий, которые провернул Майкл, не осуществилась бы.        — В тот момент Вы отсутствовали на Лафайет-авеню, мистер Снейп. Обо всём, что мистер Коллинз счёл нужным мне сообщить, я поставил в известность мисс Грейнджер.       — Не смей, — от злобы и бессилия, завладевшими его душой и телом без остатка, он сжал кулаки и подошёл ближе, — впутывать её в наши дела. Я не позволю, чтобы и здесь она продолжала находиться под угрозой из-за того, к чему не имеет никакого отношения.       Вся напускная храбрость, искрившаяся вокруг этого мальца, рассеялась, как дым. Плечи под бесформенной рабочей курткой опустились, явив Северусу не более чем молодого парнишку, который, весьма вероятно, примкнул к братству лишь из-за мнимой возможности казаться героем, пребывая в относительной безопасности. Также когда то начинал и он сам, и Майкл… В какой именно момент всё вышло из-под контроля, в какой момент он стал искренне ненавидеть единственного человека, который видел его слёзы? Он всё ещё оставался его шефом, но никто не мешал начать действовать самостоятельно при отсутствии надзора, ведь так? Всегда, все те три десятка лет, что они были знакомы, Коллинз представлял самого себя героем, упорно не желая верить в то, что образ развеется, едва стоит ему узреть лик собственной смерти. По иронии чёртовой старухи судьбы подобная участь всегда ложилась на плечи Северуса.       — Вас ожидают, мистер Снейп. Мистер Вильсон не хочет привлекать к своему визиту внимания больше положенного.       Небрежно смяв в руке окурок, он покорно последовал вслед за мальчишкой, краем глаза отмечая убранство головного отделения здесь, в Нью-Йорке. И всё-таки отсутствие постоянной угрозы, с которой приходилось сталкиваться как в Дублине, так и на территории всего острова, давало о себе знать: высокие потолки, стрельчатые окна, деревянные перекрытия с затейливой резьбой и кельтскими орнаментами, наличие последних технических новинок, включая бесперебойную телефонную связь — ему до сих пор с трудом верилось в саму возможность прокладки кабеля по дну Атлантического океана — телеграфы и собственную радиостанцию, принимающую сигналы из Варшавы, Лондона, Бонна, Страсбурга, Дюнкерка… Кто он, бездумно шагающий за юным Телемаком, задыхающийся от недостатка кислорода в крови, всё ещё отравленной доступным ядом, оказался среди всего этого великолепия? Проплывающие мимо молодые люди с шевронами на куртках и телефонистки, ослепительные в своей красоте, замирали, едва завидев его, и почтительно склоняли головы, в глубине души осуждая и ненавидя его за трусость, за побег… Он и сам ненавидел себя, следуя на встречу к самому сильному мира сего, не зная, имеет ли он хоть какое-то право представлять отныне страну, ради которой готов был отдать жизнь, размышляя, ненавидит ли и она его также сильно.       Первым, что он приметил, перейдя порог святая святых всей эмигрантской братии, было обилие воздуха. Потолки, несоразмерно высокие, вынуждали запрокинуть голову и замереть на несколько секунд, борясь с головокружением. Сквозь стеклянные панели, бережно вплетённые в интерьер так, чтобы не нарушать главенства основного элемента, светлого клёна, пробивались редкие солнечные лучи, заполняя помещение ярким, почти что ослепляющим светом. Он не сразу сумел отвести от лица ладонь и, моргнув, заметил, что юнец тактично исчез, с тихим щелчком закрыв за его спиной дверь, сделав так, чтобы всё внимание в одночасье привлекло отнюдь не громадное трёхцветное полотнище, растянутое на поперечных балках, не помпезность и, несмотря на внешнюю скромность, вычурность, но высокий крепко сложенный мужчина, обернувшийся на звук его шагов.       — Мистер Снейп! — речь его, отличная от характерного для Восточного побережья акцента, была по-английски спокойной и мерной, а суровые, несколько непропорциональные черты лица смягчились короткой улыбкой. — Наконец-то судьба уготовила мне шанс познакомиться с Вами лично, а не по газетным передовицам и восторженным отзывам тех, кто любезно предоставил нам свою территорию для встречи.       И вот человек, вершивший год назад новую историю в Париже, даровавший шанс на спасение его собственному народу, протянул ладонь. Рукопожатие вышло сухим, но крепким, а в поразительно ясных голубых глазах собеседника промелькнул интерес.       — Это большая честь для нас, господин президент. Благодарю Вас за то, что согласились на беседу, — Северус коротко кивнул, со спокойствием выдержав оценивающий взгляд. Словно удостоверившись в его адекватности и серьёзности, Томас Вудро Вильсон, двадцать восьмой президент Соединённых Штатов Америки, расположился во главе стола, который, по всей видимости, использовался местными руководителями во время совещаний и собраний.       — Вероятно, я должен обращаться к Вам также, мистер Снейп…       — Не совсем. Вы хорошо знакомы с ситуацией, как я смею судить.       — …Потому прошу, опустим формальности. Мистер Коллинз, Ваш заместитель, настаивал на нашей встрече ещё в Ваш первый… незапланированный визит сюда. Но признаться, тогда я не видел в этом абсолютно никакого смысла.       — И что же изменилось, мистер Вильсон? Не возражаете? — заняв место по правую руку от собеседника, Северус постучал по крышке портсигара и, получив в ответ утвердительный кивок, с жадностью закурил.       — Многое. Несмотря на то, что сейчас, вынужденно или искренне говорит Ваша метрополия, моя страна и мои люди тоже пострадали от войны. Масштаб, разумеется, несопоставим, но надо быть бесчувственным чудовищем, чтобы меряться потерями.       — Ваша правда, мистер Вильсон, — он на несколько секунд замолчал, сосредоточенно сбивая пепел. — И потому Вы взяли на себя роль миротворца. Похвально, Ваши действия и слова дают пока что призрачную, но уверенность в нашем собственном будущем. И всё же?       — Впервые я услышал о Республиканском братстве… Вы ведь продолжаете именовать себя так? Чудесно. В шестнадцатом году, как и все, я думаю, за пределами великой Империи. К пасхальным событиям Вы имели отношения куда меньше, чем мистер Коллинз, который первым наладил связь через океан. Признаться, возникший в ситуации кризиса и ускоренной милитаризации на континенте, мятеж не привлёк бы внимания больше положенного, если бы не события, случившиеся за несколько дней до выступления ваших отрядов.       — Боюсь, здесь я скажу Вам гораздо меньше, чем Майкл, я имею в виду мистера Коллинза. На тот момент я… я сам находился в тени, так как покинул Нью-Йорк меньше чем за год до выступления. Вынужденная ссылка наложила свои коррективы, и я не был вовлечён в ситуацию настолько, чтобы контролировать каждый аспект. Разумеется, мне казалось, что любое вооружённое сопротивление будет бессмысленным. Даже сейчас, обладая поддержкой населения, самым, как кажется, важным, мы не сумеем победить британскую военную машину. Не на её поле. Джеймс Конноли, глава ирландских социалистов, сумел наладить связь с немецкими красными, которые на тот момент активно пробивались в Рейхстаг… Большее мне неизвестно.       — За несколько дней до восстания королевскими пограничными войсками в территориальных водах близ острова Мэн было перехвачено немецкое судно «Ауд», в трюме которого было обнаружено более трёхсот единиц ручного огнестрельного оружия. Предполагаю, что помощь от, как Вы выразились, «немецких красных» могла бы оказаться весьма и весьма значительной, если и вовсе не решающей. Подобная информация прошла мимо Вас, ведь Вы в момент расследования решили взять весь удар на себя и отбывали тюремное заключение… Скандал был такой силы, что его отзвуки были слышны даже здесь — подумать только, британцы в самый разгар войны пригрели у себя под боком германских агентов! Не сочтите за оскорбление, но Ваша организация…       — Джеймс Конноли, хоть и оказывал нам существенную поддержку, но никогда не был её частью. Про его связь с рейхом красноречивее всего сказало полотнище, вывешенное на Либерти-холл после его расстрела.       — Тем лучше для него после смерти быть заклеймённым предателем родины, за которую он так искренне боролся… Возвращаясь к сути нашего разговора, при всём уважении, Ваша организация никогда не отличалась особым патриотизмом по отношению к метрополии, и подобную позицию можно и нужно понять, но… Великобритания на момент шестнадцатого года оставалась нашим главным союзником. Дестабилизация внутриполитической ситуации в то время могла повлиять и на состояние ситуации внешнеполитической.       — Нами был избран самый удобный момент, как я смею судить. В Европе затянулась позиционная война, общество, находящееся в тылу, страдало от незнания и нетерпения. Если мы и хотели добиться значительного эффекта, то мы, определённо, сумели это сделать. Я скажу начистоту, мистер Вильсон: нашей задачей даже сейчас является освобождение родной земли, а не заигрывания на мирных конференциях. Последние выборы дали ясное представление о том, на чьей стороне сейчас находятся симпатии простого населения. Несмотря на… Несмотря на действия Коллинза, члена моего кабинета и главы внутриполитического ведомства, я не теряю надежды добиться желаемого исключительно дипломатическим путём. Но не ища кормушку в лице вашей страны, Германии, которой вскоре потребуются займы куда более значительные, чем есть сейчас, Франции, ставшей победительницей, но разорившей себя до основания, а беседуя с администрацией, заседающей в Лондоне, единственной ответственной за кабальное положение народа, к которому я отношу себя с момента рождения.       — Это… — на мгновение Вильсон замялся, протирая тонкие стёкла очков. Краем глаза, но Снейп успел заметить, как мелко подрагивают его пальцы. — Весьма сильная позиция и оттого заслуживающая уважения. Но война закончилась, мистер Снейп, и старые друзья стали менять свои ориентиры. Мы не боимся внезапного усиления Франции, потому что оно, увы, невозможно, даже несмотря на наследие победителей. Мы не боимся и усиления Великобритании, потому что, как Вам известно, наши интересы ограничивались до недавнего времени лишь нашим полушарием… Впрочем, и то, и другое крайне нежелательно. Для баланса международной обстановки, я имею в виду.       — Мы не ищем финансирования. Я знаю, что Клан-нГхаэль получает средства напрямую от Вашей администрации, и часть этих денег тем или иным способом перенаправляется в Дублин. Но я, как глава «Шинн-Фейн» и… временно сложивший полномочия главы государства не считаю подобную практику необходимой.       — Увольте, мистер Снейп! Ваша точка зрения независима и благородна, и я не смею предлагать Вам подобное. Однако… наша встреча состоялась по другому поводу.       — Ваше выступление на Парижской мирной конференции. — Северус тяжело сглотнул. — Свобода нации на самоопределение и разрешение всех колониальных споров с учётом позиции избранного населением правительства.       — То, против чего так агрессивно выступали члены кабинета Ллойд-Джорджа. Мы оба прекрасно понимаем, что их волновала отнюдь не эфемерная позиция чехов или балканских народов, а ваша, вполне осязаемая. Избранным населением правительством, разумеется, в данном случае был состав министров Ирландского Свободного государства.       — Опыт Польши оказался более чем удачным.       — И Вы представляли на её месте Ирландию? В случае Польши вместе сошлись несколько факторов: внешняя политика победившего большевистского правительства, позиция пана Дмовского, изначально видевшего опору в странах «Сердечного согласия», а значит, готового заручиться поддержкой Соединённых Штатов, долгие переговоры и наличие отдельного пункта, касающегося судьбы молодого государства… Продолжать можно бесконечно, впрочем, Вы уже сейчас прекрасно понимаете, что мы не могли пойти на подобный шаг. Смена внешнеполитических ориентиров, как я уже упомянул, происходит, но она происходит… медленно. Не в наших интересах было ворошить осиное гнездо раньше положенного.       — Война, как Вы сказали, закончилась. Мы же в том или ином смысле её продолжаем. Единственное, чего бы я хотел попросить, мистер Вильсон — гарантий о признании и поддержке, когда мы доведём своё дело до конца.       — В этом, мистер Снейп, Вы можете не сомневаться. Наши народы связывают долгие и трепетно оберегаемые отношения, и я бы не хотел, чтобы в будущем наши пути расходились. Более того, в поддержке я ощущаю и личную необходимость — мой дед иммигрировал в Соединённые Штаты из Ольстера. Он был ярым республиканцем, потому весьма болезненно воспринял тот факт, что его старший сын избрал делом своей жизни пресвитерианское служение. Тем не менее, я прекрасно помню, откуда ведёт начало мой род.       — Мы похожи в большей степени, чем я смел бы предположить, — Северус коротко усмехнулся, затушив сигарету. — Мой отец — уроженец Бостона, в семидесятые годы был раввином хоральной синагоги. Я был бы рад ощущать каждое возвращение в Америку как прибытие пусть на своеобразную и относительную, но родину. К сожалению… каждый раз обстоятельства складывались против меня.       — Я понял сразу. Ваша внешность, второе имя… И Вы склонны считать себя ирландцем по рождению? Во избежание уголовного преследования в Великобритании, в случае, если что-то пойдёт не так, Вы можете получить американское гражданство.       — Я ирландец по крови. Моя мать и весь её род — дублинцы. Я знаю каждый камень брусчатки этого города и не променяю свои идеалы и происхождение даже на собственную безопасность.       «Но не на безопасность девочки».       — Такие, как Вы, и составляют основную массу тех, кто именует себя американцами: потомки, метисы, иммигранты… Я не смею Вас принуждать, но знайте, что гарантии есть не только у будущего Ирландии, но и у Вас самого.       Северус покинул отделение глубокой ночью. Закурив у порога и небрежно махнув Томасу, услужливо предлагающему довезти его — очевидно, только для того, чтобы убедиться, что всё хорошо с Гермионой, отнюдь не с ним — он проследил за тем, как тёмный четырёхдверный «Роллс-Ройс» без номерных знаков размеренно выруливает с охраняемой территории и, набирая скорость с каждым оборотом двигателя, постепенно исчезает в желтоватой от света электрических фонарей дымке Манхэттена. Он широко ухмыльнулся, спрятав руки в карманы плаща, и, не обращая внимания на суетливые окрики встрявшего в дверях отделения мальчишки, побрёл в противоположную сторону по направлению к Бруклинскому мосту. Не было никакого желания, да и, признаться честно, внутренней возможности дальше скрываться от временами испытующего, временами яростного или опечаленного, но чаще всего полного любви и нежности взгляда карих глаз, напоминающих по цвету любимый виски. Он знал, что сегодня ближе к утру — пусть при наилучшем раскладе путь не займёт столько, чтобы он успел продрогнуть до костей, но всё равно потребуется приличное количество времени — ему не избежать ещё одного долгого, обстоятельного и тяжёлого разговора. Кокаин окончательно растворился в его крови, и на место бессильной злобе пришла ноющая и тупая боль. Боль, которой он опасался более всего в своей жизни, но знал, что её способно заглушить единственное прикосновение хрупких ладоней к обнажённой коже.       Уже стоя на Бруклинском мосту и докуривая последнюю из оставшихся сигарет, он понял две вещи: именно с него открывается лучший вид на Либерти-Айленд и чудище, пронзающее воды Гудзона медной иглой, и что ноющая и тупая боль, сжавшая лёгкие и мешающая вздохнуть, и есть любовь. Кому, как ни ему, впрочем, было знать разницу.       Неведомая сила заставила его замереть у входа в подъезд, чтобы, отсчитав положенное количество этажей и удостоверившись в том, что на кухне горит приглушённая дешёвым абажуром лампа накаливания, развернуться на пятках и широким шагом пересечь проезжую часть, не обращая никакого внимания на пронзительный гудок колесящего мимо такси. В цветочную лавку, которую по соседству держали французы, он никогда раньше не заходил, однако часто наблюдал за тем, как на стареньком грузовичке к заднему входу подвозят огромные охапки пряно пахнущих гортензий, бледно-розовых пионов и роз, чьи пышные бутоны отводили взгляд от шипов на длинном стебле. Северус неловко замер у входа, пытаясь привыкнуть к обилию цвета и запаха, судорожно сминая в ладонях кепку, пока не был окликнут сухопарым старичком за крепко сбитым прилавком. Ловко орудуя портновскими ножницами, он самозабвенно нарезал плотную упаковочную бумагу на продолговатые куски разных размеров, и только кинул на позднего гостя усталый взгляд из-под густых бровей.       — Чего желаете? — черты лица выдавали в нём нормандское происхождение, но речь после долгих лет пребывания в Америке стала торопливой — старик проглатывал гласные словно по наитию, не особо беспокоясь, что и вовсе может быть не понят своим клиентом. Он поймал себя на мысли, что разговаривал примерно также, стоило ему выпить больше положенного.       — Честно сказать, я не имею ни малейшего представления, — Снейп тихо хмыкнул, пробежавшись взглядом по аккуратно расставленным в вазах шапкам множества растений, названия половины из которых он не слышал никогда в жизни.       — Мать или жена? — фраза прозвучала несколько небрежно, но он счёл это вполне нормальным для такого часа. Скорее всего, хозяин лавки произносил её по сотне раз за день, и он, забредший сюда после полуночи по случайному стечению обстоятельств, не мог рассчитывать на тёплый приём и достаточную обходительность.       — Девушка двадцати лет.       — Дочь?       К ноющей боли внезапно прибавилось ещё одно ощущение. Кольнувшее, оно заставило его на мгновение скривиться и закусить шрам на левой губе. Возможно, злость Мика, когда тот узнал об их связи, была оправданной — в его глазах, как и в глазах мнимого большинства, она выглядела нездоровой, порочной. История о чувствах преподавателя и студентки не была нова, множество раз в литературе воспевались трепетные отношения молодой дворянки и её гувернёра, юноши лет на пять старше, окрылённого «Страданиями юного Вертера» и с блестящим будущим… Но он-то был старше на целую жизнь. Он никогда не задумывался об этом всерьёз, но к моменту её рождения уже потерял мать. Когда ей было два года, он потерял и Лили. И, о боги, она никогда и не могла почувствовать себя девочкой, не могла насладиться наивными чувствами и глупыми мальчишескими ухаживаниями, не ходила на танцы и на свидания, отдавая всю себя пабу в переулках Бомонта. Он был склонен думать, что она солгала ему во время их сближения, и он стал её первым мужчиной. Юнцы Коллинза выстраивались в ряд, выпятив грудь и расправив плечи, только в надежде на то, что она обратит на них своё мимолётное внимание… А она, повзрослевшая гораздо раньше, чем было необходимо, нашла приют в его объятиях. Целая жизнь…       — Так дочка?       — Прошу прощения. — Отогнать беснующиеся в голове мысли, позволить себе не думать о собственном ничтожестве и о её бесконечной беспечности хотя бы в этот вечер. — Нет, не дочь.       — А… — старик широко ухмыльнулся и понимающе кивнул, но этот жест одобрения не вызвал ничего, кроме желания передёрнуть плечами. — Понял. Наверняка хороша собой, à une petite poupé…       — Celle pour laquelle je donnerai ma vie. — резкая, почти злая фраза была ответом на скрытое притязание, на случайное вторжение в его собственные размышления. Слишком часто на него смотрели с укором в те годы, когда он без остатка принадлежал Лили, но его нынешние… отношения были святыней, Граалем.       — Прошу прощения, господин, я не думал…       — Всё в порядке. — Разумеется, он лгал, но, медленно выдохнув и разжав кулаки заставил свой голос звучать ровнее. — И всё же?       — Розы подходят женщинам значительно старше. Красивые цветы, которые здесь покупают все без разбора, но они… степенны и жестки. Пионы, напротив, нежны, но капризны — напоминают характер девушек того же возраста, что и Ваша… возлюбленная. Но Вам определённо нужно что-то другое. У нас есть ветки сирени, привезли сегодня вечером.       — Я пытался понять, что это за аромат. Тонкий, нежный, но пробивающийся поверх всего, такого в цветочных лавках обычно не бывает. Но в декабре?       — Вы в Штатах. Тафт как-то обмолвился, что соцветия олицетворяют стойкость характера американских мужчин и женщин, и всё потому, что куст сирени может расти на протяжении века. Ерунда, разумеется, но повлияла на то, что в южных штатах её стали разводить в невероятных количествах. Но это хороший выбор, скажу я Вам. Пятнадцать долларов.       Сущее разорение, если признаться честно, но Снейпу было всё равно. Охапка чарующе пахнущих ветвей в его руках была меньшим, чем он мог откупиться. Перешагивая через ступеньку, он мерно поднимался по пустующим лестничным пролётам, рассуждая о том, насколько напугал её во время своего последнего появления. Признаки алкогольного опьянения её намётанный с годами работы в «Крайдемн» глаз подмечал безупречно, потому она знала, как обходиться с ним и в моменты неконтролируемой агрессии, и в моменты бездумной апатии. Чашка крепкого чая с молоком и сахаром и сытный завтрак — горячая фасоль с мясом, которую она готовила потрясающе — становились лучшими лекарствами. Призрак, которого она видела накануне, был ей незнаком, бедной девочке хотелось спрятаться или вовсе исчезнуть, пожалуй, ещё больше, чем ему самому… Однако свет в их квартире горел, в очередной раз воздав почести её преданности, смелости и безрассудству. Он прекрасно знал, что был чёртовым эгоистом, раз позволил ей находиться рядом с собой, но был готов к любым словам, которые она скажет ему, был готов терпеть пощёчины, но не сумел бы вынести её слёз. Она вольна плакать из-за чего угодно, но только не из-за него, ибо он того никогда не заслуживал.       Она стала первым человеком, перед которым он готов был вымаливать прощение.       Входная дверь оказалась открыта. Ждала ли она его специально или подумала, что он вновь ушёл, не взяв ключей? В конечном итоге, это было абсолютно неважно, все мысли покинули его разум, стоило её хрупкому силуэту возникнуть вновь в проёме. Потирая глаза, она несколько раз моргнула, но, оглядев его с головы до ног, упрямо молчала, поджав губы. Ни присущей ей, древнегреческой богине, ярости, ни обиды — ничего, и это ранило куда сильнее, чем он мог бы предположить.       — Привет, — обессиленно сорвалось с его губ. Охапка сирени в руках показалась ребячеством, чудовищной ошибкой, которая рисковала сделать всё только хуже.       — Здравствуй, Северус. Дай мне несколько минут, я подогрею ужин…       — …Я не голоден.       — Ну, разумеется, — она слабо, вымученно улыбнулась, но в тонком изгибе губ так и не промелькнуло ни единой эмоции. Маленькая куколка…       — Я знаю, что это совсем не в моём духе — приносить цветы, и я в самом начале наших отношений клял себя за подобные романтические порывы… Но, я надеюсь, ты примешь их.       — Ты выбираешь синяки и следы от укусов вместо обручального кольца, а сирень — в качестве способа извиниться, не прилагая слов больше положенного. — Она осторожно перехватила ветви, прижимая их к своей груди. Девичья слабость — на мгновение она поднесла соцветия к своему лицу и прикрыла глаза, наслаждаясь сладковатым ароматом свежести. — Она, тем не менее, прекрасна. Я поставлю её на кухню.       Наспех скинув плащ у порога и разувшись, он бесшумно прошёл за ней, прижавшись плечом к дверному косяку и сложив руки на груди. Наблюдая за аккуратными, размеренными движениями, за нежными прикосновениями к листьям на стебле, он подмечал каждую выветрившуюся из отравленной кокаином души черту, и клялся, что более никогда не причинит ей боли. Не заставит бояться и будет терпеть испуг собственный, подобный тому, что оглушил его в момент, когда она произнесла ту роковую фразу.       — Я полагаю, что нам стоит поговорить.       — Вы действительно так полагаете, мистер Снейп? — шпилька вновь попала точно в цель, напомнив о встрече после первой злополучной попытки обладания. Никому и никогда он не позволял дерзить… И никому и никогда не позволял брать себя в плен. Но он становился поразительно нем, стоило ему оказаться… под ней: полностью ли обнажённым в постели или спрятанным в броню из шерстяного костюма-тройки на кухне их маленькой обители в высотном кондоминиуме.       — Да, Гермиона. Я знаю, что сделал тебе больно… — Её короткий смешок заставил на мгновение прерваться и вновь до боли закусить губу. — …Как делал уже множество раз. Как и множество раз я говорил о том, что есть вещи, которые нам не стоит обсуждать… во многом ради твоего собственного блага.       — Ты трезв?       — Это важно?       — Если ты хочешь сохранить те хрупкие отношения, что остались между нами после последнего разговора, то да, это чертовски важно, Северус.       Он с силой оттянул пряди на затылке, прижавшись к стене, и прикрыл глаза. По всей видимости, она до сих пор не сумела отделить призрака, встреченного накануне, от того, кто сейчас стоял перед ней. Он не в праве был судить её, но, не открывая глаз, медленно снял пиджак, отточенными и аккуратными движениями расстегнул пуговицы в начале жилета, а затем и рубашки, словно повинуясь её невысказанному, но ощутимому на кончиках пальцев одобрению. Галстук по воле привычки оказался небрежно закинутым куда-то в угол их крохотной кухни. Лишь оказавшись по пояс обнаженным, он спрятал руки в карманы и сделал осторожный шаг ей навстречу, сдаваясь на милость.       — Последние два дня — да. Я знал, что если бы ты и согласилась на этот разговор, то предпочла бы видеть меня настоящего. Сейчас я такой… Насколько вообще могу таким быть.       Не добавив более ни слова, он прошёл в нагретую спальню, зная, что она последует за ним. Опасаясь, взвешивая свои решения и позже, наверняка, о них жалея, но последует, лишь на мгновение замерев, чтобы посмотреть на то, как неяркий свет десятка зажженных на подоконнике маленьких свечей обрисует контуры его худощавого тела. В комнате стало гораздо теплее с момента его последнего пребывания здесь, и нужды укрываться под единственным шерстяным одеялом более не было. По-хозяйски он проверил трубы центрального отопления, удостоверившись, что вентиль подачи воды выкручен на полную, плотнее подпер балконную дверь и, оглянувшись через плечо, заметил, что девчонка присела на край аккуратно заправленной постели, беспокойно теребя оборки на юбке.       — Что ты делаешь? — в её голосе сквозил испуг, но Северус задышал чаще, опустившись на пол перед ней и положив голову на девичьи колени. Спрятаться от всего напряжённо гудящего мира, от её испытующего взгляда, вжавшись лицом в дрожащие бёдра, привлечь ближе, заключив в плен крепкой хватки ладоней, и дышать, дышать, не отпуская, впитывать аромат себе под кожу.       — Позволь мне просто… Всего несколько минут.       Он вздрогнул, почувствовав, как Гермиона нежно провела пальцами по коротким прядкам на висках, извечно напряженному лбу и переносице, и вновь вверх, по линии роста волос, растирая виски круговыми движениями. Воистину, её руки стали целительным даром для его измождённого тела и души. Когда тонкие пальчики коснулись чувствительных точек за ушами и у основания затылка, вызывая сладостную дрожь, Северус с шумом втянул воздух, ещё глубже спрятавшись в складках её безразмерной юбки. Господь, как ему хотелось разорвать эту треклятую ткань, в которую она, словно в укор, продолжала прятать своё точеное резцом тело. Гермиона подходила ему идеально — в моменты их близости он приникал к ней каждым дюймом кожи, ощущая постоянное прикосновение, доходящее до абсолюта в момент, когда он заполнял её полностью, до упора и сдавленного стона. Он не чувствовал тяжести и неудобства, стоило ей задремать на его плече, обнимая и оплетая его, подобно плющу. Она была создана для него, такая… непорочная, нежная, сотканная из его чувств и страсти. И в этот момент осознание, что именно он сделал её женщиной, вынудило медленно выпустить воздух из лёгких. Совсем ещё девочка, склонная к девичьим мыслям и глупостям, воспринимающая как должное то, что испугало его больше, чем залпы из винтовок. Стоило ожидать подобного — разбудивший в ней то начало, которое тщательно скрывалось, он в одночасье стал единственным, чью кровь от крови она была готова выносить под своим сердцем. Пташка, она не осознавала, что всё было гораздо сложнее…       — Прости меня. В тот вечер я, вероятно, впервые в жизни по-настоящему испугался и, чтобы не показаться бездумно хлопающей ртом рыбой, слабаком, использовал единственно доступный мне способ скрыться. Я… много думал над твоими словами, Гермиона, но твёрдо могу сказать лишь одно: не стоит заранее обрекать маленькое существо на отсутствие отцовской любви. Когда-нибудь, возможно, ты узнаешь причину, но не сейчас. Просто… Если ты когда-нибудь пожелаешь стать матерью, я буду готов отпустить тебя ради твоего собственного счастья. Я давно к этому готов.       — Оставь, Северус, — её пальцы зарылись в густые пряди, вырисовывая затейливые узоры и зигзаги на коже головы. — Не стоит вновь делать больно ни мне, ни себе. Оставь… Я хотела задать тебе лишь один вопрос.       — Конечно, девочка.       — Как давно ты употребляешь?       Оттолкнувшись ладонями от матраса, он хотел было вскинуть голову, посмотреть в её глаза, сейчас полные слёз из-за невысказанной боли в произнесенном с напускным спокойствием вопросе, но её руки не отпустили, привлекая ближе к себе, удерживая нежно, но с силой, так по-женски, что он сам не до конца понял, в какой именно момент оказался застигнут врасплох, попавшись в её тонкие силки.       — …В тот вечер, когда ты вернулся, страшно стало уже мне. Я видела тебя в моменты, когда ты погружался в пучины своего отчаяния, я видела твою ярость, я видела твою боль, но никогда, никогда, Северус, я не пожелала бы вновь увидеть тебя таким. На мгновение мне показалось, что ты вовсе меня не слышишь, и решил довести до конца то, что планировал сделать по пути в Нью-Йорк. Слава Богу, Томас сказал мне, что ты встречался с ним несколько дней подряд, готовясь к беседе с Вильсоном, и я решила позвонить Майклу.       — Так вот почему Коллинз разговаривал со мной сквозь зубы. Дело обстоит отнюдь не в том мраке, что он творил в последние несколько недель, но в том, что я вновь попрал честь благородного идальго… На моё счастье его не оказалось рядом, иначе итог был бы довольно предсказуем. Но Мик, Гермиона, — он коротко рассмеялся, — зачастую не так праведен, как хочет казаться. Многое он тебе рассказал?       — О тех годах, что ты провёл здесь во время ссылки, в основном… Для него не было секретом, чем ты заменял здесь алкоголь, но он полагал, что теперь ты способен будешь держать себя в руках.       — Вездесущий… Это не должно было коснуться наших с тобой отношений, но весь тот день — визит к Мэри, наши общие беседы и твой вопрос — подняли то, что не должно было подниматься. Я потерял контроль. Я признаю это, девочка, и клянусь тебе, что более ты не станешь свидетельницей подобного, ни в то время, пока мы здесь, ни в Дублине. Сам Мик перестал нюхать кокаин незадолго перед тем, как сделал предложение Маргарет. Я узнал об этом во время празднования Лугнасада, когда мы с ним отходили… беседовать. Для неё, к счастью, одна из главных тайн супруга так и осталась секретом. С другой стороны, теперь я многое понял. В то время как я покрывал его все эти треклятые годы, пока он метался по всем аптечным складам в столице и окрестностях, он решил, что моя слабость стала причиной, по которой меня стоит окончательно отстранить от дел. Признаю, голова у него всегда варила хорошо, и в случае чего, любой мой промах он сумеет повернуть в свою пользу.       — Прошу тебя, пока мы вместе…       — Моё влечение к средствам, способным затуманить сознание, появилось задолго до нашего знакомства. Кокаин в данном случае ненамного хуже алкоголя, а здесь, в Нью-Йорке, это вовсе один из главных способов решить насущные проблемы. Я не могу обещать тебе того, в чём не до конца уверен сам, но клянусь, ты никогда не увидишь меня в момент употребления. Последствий — может быть, но не употребления.       «Пока мы вместе».       Предчувствие чего-то смутного, того, чего он в глубине души опасался, истачивало черепную коробку, заставляя одновременно прокручивать в мыслях тысячу сценариев. Быть может, для её блага ей в действительности стоит вернуться в Дублин. Так, по крайней мере, он не будет испытывать отвращения к самому себе, если снова введёт иглу под кожу. Так, по крайней мере, он не предаст её доверие.       — Я говорила тебе, Северус, что всегда буду рядом. Не только в те моменты, когда ты блестяще исполняешь роль пастыря и политического лидера, но и тогда, когда ты будешь зол, обессилен, отринут. То время, что мы… вместе, научило меня самому главному: не поддаваться иллюзиям, потому что каждый миг относительного спокойствия окупается месяцами боли и страхов. Я приложу все усилия для того, чтобы хотя бы постараться облегчить твоё существование, но только не тогда, когда ты сознательно подводишь себя к черте. Я не столь сильна, как хочу казаться… Спасибо за цветы, — тихо, на выдохе произнесла Гермиона, прижавшись губами к его виску. Первая опасность, казалось, миновала, и он позволил себе расслабиться под незамысловатой девичьей лаской. — Они чудесны. Несколько кустов белой сирени цвели рядом с нашим домом под Корком, и в конце апреля я всегда держала ставни открытыми, чтобы чувствовать аромат. Папа… если возвращался со смены в один из подобных дней, то выносил во двор своё кресло-качалку и сидел так до глубоких сумерек. Ты напомнил мне о времени, когда всё было значительно проще.       — Мне всегда думалось, что ты из мест гораздо севернее. Я ставил на Голуэй до того момента, как ты впервые не рассказала о причинах своего переезда в Дублин. — Он упёрся подбородком в её бедра, подняв усталый взгляд на её бледное лицо, и осторожно коснулся губами скрытого шерстяной тканью свитера живота. — Если так подумать, то я ничего о тебе не знаю: ни про твою семью, ни про твоё детство. Как будто твоя жизнь началась с момента нашего знакомства… или за несколько лет до этого, когда Мик впервые зашёл в «Крайдемн».       — Рассказывать особо и нечего, — девочка рассмеялась, приглаживая встопорщенные пряди на его затылке. — Моя жизнь никогда не была такой насыщенной, как у тебя. Но отчасти ты прав: папа был выходцем из Коннахта, до тридцати лет прожил в Слайго. Он долгое время служил в порту, заведовал разгрузкой товаров, которые прибывали из Австралии и Новой Зеландии. В какой-то момент конторская работа ему наскучила, и он отправился искать что-то, что чуть больше отвечало его непокорному и неусидчивому нраву. Я думаю, тебе известно, что к девяностым годам в Ирландии можно было заниматься лишь тремя вещами: стричь овец, работать в шахте или в порту. Скотоводческая жизнь ему никогда не нравилась, поэтому выбор оказался… очевиден, в какой-то степени. Шахта, где он работал, располагалась в Уотерфолле. До Корка оттуда меньше часа езды на повозке, но селение это всё равно казалось заброшенным. Там не было ничего, кроме домов шахтёрских семей и одной-единственной таверны, в которой подавальщицей работала моя мать. Папа знал, как обходиться с женщинами этой профессии — его старшая сестра почти всю жизнь зарабатывала себе на хлеб тем же — потому быстро сумел завладеть её вниманием. Они поженились меньше чем через год, и прожили в браке семь с половиной лет… до моего рождения. Для мамы беременность оказалась роковой, она умерла от кровопотери через несколько часов после того, как я появилась на свет. Я видела только её фотографии, да по рассказам отца знаю, что она была очень тихой и замкнутой женщиной. Он всегда говорил, что в своём стремлении к хозяйственности и порядку я на неё похожу. Впрочем, что мне ещё оставалось делать, если меня растил мужчина, неделями не видящий дневного света, прозябающий на ужасной, нечеловеческой работе… Горящий очаг и тёплая еда — то немногое, чем я могла отблагодарить его за заботу, которой он никогда для меня не жалел.       — Как его звали?       — Джейкоб. А маму — Патриция.       — Совсем не похоже на имена тех, кто родился в Коннахте.       — И это мне говорит Северус Тобиас? — Гермиона рассмеялась, несильно толкнув его в лоб ладошкой. — В моей семье терпеть не могли гэлльские имена, их считали варварскими и неблагозвучными. В конце концов, не стоит преуменьшать заслуг святого Патрика — Коннахт стал одной из первых земель, обращённых в христианство.       — Твоя правда… Так значит, непокорный и неусидчивый нрав? Признаться, ты истинная дочь своего отца.       — Он был замечательным человеком. Невероятно образованным, того требовала его конторская служба, справедливым, добрым и отзывчивым. В какой-то мере его желание помогать всем и каждому погубило его… тогда.       Видя, как замялась девочка, как участилось её дыхание, Северус вновь прижался щекой к её бёдрам. О, несомненно, она любила его, любила искренней и светлой любовью, в которой не было ни вызова, ни извечной опасности, совсем не так, как любила его самого. Малышка, чей отец готов был бросить к её ногам целый свет, если бы она того пожелала. Потерявшая самого дорогого человека слишком рано, чтобы воспринять это не как свою вину, а как несчастный случай, и так и не оправившаяся от удара. Потому, вероятно, и прильнувшая к нему, революционеру и уголовнику, так стремящаяся защитить и сберечь.       — Он знал о том, что грядёт обвал. Знал, но решил вначале удостовериться, что вся бригада сумела перебраться в относительно безопасное место. Но когда мы говорим о шахтах, то о последнем можно забыть. Как мне сообщили спустя несколько дней, когда вся смена выбралась на поверхность, его придавило насмерть. Всё произошло настолько стремительно, что он, вероятно, даже не сумел ничего почувствовать. Я так и не видела его тела. Во дворе нашего дома в Уотерфолле, как раз под кустом сирени, стоит крест — единственное напоминание. Я не была там со своих семнадцати. Право, не знаю, осталось ли там теперь хоть что-то…       — Мы можем съездить туда, если ты пожелаешь.       Наконец Северус поднялся с колен и несколько секунд смотрел на неё, пока не заметил слабый, неуверенный кивок, и блеск слёз в уголках глаз. Припадая к нежной коже поцелуями — щеки, скулы, подбородок и, наконец, дрожащие губы, ответившие на его порыв с нежностью и благодарностью — он собирал их, собирал девичью печаль и горесть.       — Спасибо, Северус. Это… важно для меня.       — Это самое малое, чем я могу отплатить после всего, что ты сделала для меня и ради меня. Но я думаю, нам стоит выдохнуть, хотя бы в этот вечер. Примем ванну?       — Вместе?       — Конечно, — на этот раз он позволил себе углубить поцелуй, притянув податливое и хрупкое тело ближе к себе. Первый слабый стон, сорвавшийся с её губ, стал наградой и разрешением для чего-то большего. Но, взвесив в своей голове все «за» и «против», он силой воли заставил себя отстраниться, сохранив спокойствие рассудка и призывно подавшейся вперёд плоти, выдохнув сквозь сжатые зубы: — Раздевайся, а я наберу воду.       Сидя на краю покрытого пожелтевшей эмалью бортика, Северус в задумчивости водил по водной глади кончиками пальцев, заставляя небольшие волны пробегаться то влево, то вправо вслед за его движениями. Единственным куском ткани, продолжавшим скрывать его тело — естество, если быть более точным — оставалось нижнее бельё; бледная кожа выше колен покрылась тонким слоем испарины. Было душно, и для того, чтобы хоть как-то облегчить странное ощущение, он протянул руку в сторону небольшого комода, бедно, в сравнении со своим дублинским собратом, заставленного фиалами с душистым мылом и туалетной водой, и наощупь выхватил тонкий чёрный кожаный шнур. Она пользовалась им крайне редко, предпочитая утягивать свои буйные, невозможные, восхитительные кудри в плотный узел на затылке, лишь изредка подкреплённый карандашом или несколькими деревянными шпильками. В последний раз он собирал волосы в хвост, если не считать выпускного, лёжа, по плечи скрытый водой в этой же ванне со стаканом бренди в безвольно перевалившейся через бортик руке, отмокая после очередной из попоек. Одно из немногих удовольствий, что он, пусть и с небольшой охотой, но признавал, что подарил ему мегаполис из стекла и бетона. Чувствуя кожей тепло воды, он поднял голову, когда услышал тихий скрип двери, и несколько мгновений молча смотрел на возникшую в поле его зрения музу Боттичелли — такой она виделась ему, стыдливо прикрываясь, будто он не знал её тело лучше неё самой. Внезапно смущение в её глазах сменилось удивлением, и, стараясь скрыться от изучающего взгляда, Снейп потёр шею.       — Что?       — Твои волосы…       — Я не хотел их мочить. Я могу распустить их, если тебя смущает моё лицо.       Бесчисленное количество поцелуев — скулы, щёки, горбинка на носу, подбородок, веки — вынудили его с шумом втянуть воздух и хрипло рассмеяться, несильно оттолкнув девчонку. Физический контакт прекратить, впрочем, не удалось — обняв ладонями его лицо, Гермиона заглянула в глаза, прикусив губу.       — Ты очень красив. Я уже говорила тебе, что никогда не заставлю тебя устыдиться, но ты… В тебе есть что-то инфернальное, притягательное, как будто ты был создан руками другой эпохи. Позабытое в веках творение Поликлета.       — Твои познания в античном искусстве и литературе поразили меня ещё в тот момент, когда ты решила поспорить со мной после одной из моих лекций. Впрочем, я готов признаться, что ещё несколько минут назад увидел в твоём появлении в этом душном маленьком Раю не меньшее, чем «Рождение Венеры». Пустые слова, не находишь?       — Комплименты явно не Ваш конёк, мистер Снейп.       — Это не комплимент, а констатация факта, мисс Грейнджер. От априорного к апостериорному суждению мы, с Вашего позволения, перейдём несколько позже.       Подав ей раскрытую ладонь, Северус помог девчонке переступить через бортик и погрузиться в горячую, судя по её тихому шипению, воду почти по шею. Он стоял в нерешительности, сложив руки на груди, наблюдая за тем, как по её влажной и вмиг покрасневшей коже струится душистое мыло, стойко отдающее лимонником — секрет одной из нот её тела, её вкуса, её сущности был им наконец раскрыт — прежде чем вновь шумно выдохнуть и, резким движением сняв нижнее бельё, опуститься за ней следом. Возможно, виной всему первый юношеский опыт, или давнишняя привычка, с годами лишь усилившаяся, но абсолютная нагота оставалась для него недоступным удовольствием, от которого хотелось скорее спрятаться. Он отнюдь не был ханжой — в действительности главные свои пороки он сам признавал с трудом — и никогда не жаловался на своё мужское здоровье, но мог чувствовать свою власть только тогда, когда его нутро было скрыто под хлопком и шерстью. Ему нравилось, когда колючая и грубоватая на ощупь ткань его брюк касалась девичьего бархата, когда на них оставались мокрые следы, подтверждающие, что страсть была не фикцией, а чем-то реальным, ощутимым. Сейчас же, соприкасаясь с ней кожа к коже, он с силой сжал челюсти, стараясь одновременно справиться и с неловкостью, и с алой дымкой, вмиг спутавшей мысли. Первое время Гермиона делала вид, что не чувствует, как тяжело поднимается его грудная клетка, позволяя длинным пальцам мягко, но ощутимо массировать кожу головы, аккуратно разнося взбитую пену по прядкам вниз, но момент, когда она придвинулась к нему вплотную, заставил его тяжело сглотнуть. Хрупкая ладошка соскользнула по бортику вниз, скрываясь в воде. Он очнулся не сразу, но сумел перехватить её, едва заметно хмурясь.       — Если хочешь, я…       — Нет, девочка. Я не хочу.       — Но ты ведь…       — Несмотря на то, что я взрослый мужчина, Гермиона, я не в силах контролировать свои инстинкты. Я не намеревался обладать тобой сегодня. Вначале мы должны удостовериться, что обсудили всё то, что вызывало у нас вопросы, и понять, что оба вновь готовы сойтись в интимном плане. Но, Бог свидетель, я сижу полностью обнажённый в ванной с обворожительной молодой девушкой, чувствуя её каждой клеточкой своего тела. И пусть я буду груб, но позволю себе раз в жизни выразиться подобно моему папаше: тут не встал бы только у покойника.       — У Вас воистину богатый лексикон, мистер Снейп, и Вы бесконечно очаровательны, — прыснув, девчонка прижалась губами к его щеке. Сегодня он позволит ей посмеяться над ним, пускай. Всё, что угодно, но не тот мёртвый взгляд, что он видел накануне.       — Когда-нибудь я заговорю с тобой совсем не как опальный профессор главного университета в нашей стране, но как дублинец, и ставлю сотню долларов на то, что ты заткнёшь уши после первых десяти секунд. На юге речь гораздо мягче и протяжнее, на английский манер, я же учился в классическом иезуитском колледже. Во времена моего детства мы не знали таких заведений, как гэльские школы, но нам преподавали родной язык, на нём же читались утренние службы. Многим из нас, особенно тем, кто воспитывался в семьях переселенцев с острова Мэн, не доставало резкости или… Как ты там говорила? Варварства и неблагозвучности, потому мы часто проглатывали окончания. В ином случае отец Батлер бил мокрой линейкой по ладоням. Кто-кто, а он всегда, несмотря на невозможность высказать свою истинную позицию сейчас, был поборником традиций.       Спустя несколько мгновений она вновь рассмеялась, и Северус позволил ей спрятать пылающее лицо на своей груди. Мерно он проводил пальцами вдоль её спины, очерчивая контур лопаток и позвонков, ощущая, как постепенно остывает вода, а мышцы заполняются приятной истомой. Вероятно, он мог бы просидеть так вечность, откинув голову на свёрнутое махровое полотенце, если бы не очередной внимательный взгляд, возникший словно из неоткуда спустя… Час? Он не знал, но, проведя мокрой ладонью по лицу, тяжело вздохнул.       — У тебя в голове вновь рой вопросов. Спрашивай.       — Прости, — кажется, Гермиона смутилась и, будто стараясь успокоить его перед неизбежным, коснулась бледной кожи на горле, спускаясь ниже и ниже, пока по его немому мановению не остановилась в опасной близости от тонких бритвенных отметин под ключицами. — Я не думала, что всё настолько очевидно.       — Всё в порядке. Я не всегда могу определить, когда ты злишься, когда непомерно устала, когда пытаешься соблазнить меня. Впрочем, за последним, признаюсь, наблюдать интереснее всего. Но когда с твоего язычка готов сорваться очередной вопрос, способный поставить меня в ступор, я точно не прогадаю. Спрашивай, Гермиона.       — Раз у нас сегодня… вечер откровений… расскажи мне о ней.       Он напрягся всем телом, с силой сжав ладони так, что ногти неприятно оцарапали эмаль. Растерянность, злоба, нежелание и, наконец, осознание.       — Стремишься понять, насколько ты похожа на Лили Эванс?       — Нет, Северус. Я стремлюсь понять тебя, только и всего.       — Даже я никогда не сравнивал вас, — голос упал до предательского шёпота. — Никогда, Гермиона.       — Я знаю, — она нежно коснулась его губ, вложив в короткий поцелуй чувство, в котором признавалась там, вблизи от медного чудовища, и свою ему принадлежность. Сердце чуть успокоилось, перестав отбивать бешеный ритм, подкатывающий к горлу. В конечном счёте, она поделилась с ним самым сокровенным, и при ней он, обессиленный, бил кулаком по стене, заставляя дрожать и захлёбываться собственным, пусть и псевдоматеринским, но горем. К ней в паб он пришёл после очередного свидания с той, о которой хотел не думать, но которая упрямо посещала его в редких сновидениях, и из-за их былой связи он, вероятно, впервые, но отнюдь не в последний раз, как подсказывало сознание, отколол маленький кусочек девичьего сердца, утопив его на дне бутылки «Плимута».       Они квиты, и пусть лучше он расскажет ей всё сам. С самого начала.        — Впервые мы встретились, когда мне было восемь лет. Мы с Миком тогда только начали учиться вместе и ещё не понимали, насколько нам хорошо друг с другом, без лишних лиц, поэтому он пользовался любой возможностью для того, чтобы затащить меня в очередную компанию. Среди девочек из муниципальной школы, которые общались с нами во многом лишь из-за того, что мы носили форму — серые пиджаки с вышитым крестом на лацкане — была и Лили. Я, кажется, видел её и до того момента, как Мик нас впервые представил друг другу, но никогда не обращал особенного внимания. Я был… мал и не слишком симпатичен для того, чтобы получить в каком-нибудь из переулков первый поцелуй в щёку. Лили жила на противоположной стороне улицы, её семья была в числе переселенцев с острова Мэн. Отца своего она не знала, мать умерла спустя год с небольшим после нашей первой встречи, и её воспитанием занимался старший брат Джошуа. Он был моряком дальнего плавания и побывал в тех местах, названия которых я с трудом в том возрасте смог отыскать на карте, и, разумеется, Лили этот факт приводил в невероятный восторг. Наше… общение началось с того, что я не поверил в очередной из множества рассказов про Аргентину. Несколько месяцев мы не разговаривали, но внезапно в момент молчанки я понял, что она мне нравится. Не просто как подружка, коих на Энфилд было превеликое множество, но как девочка. Я смущался, потому что не понимал этих чувств, боялся их, но упорно сидел по несколько часов на скамейке перед её окнами, словно чего-то ожидал. Мик хорошо меня знал и решил, что так киснуть — не дело, поэтому организовал нам встречу. После неё… всё и началось, как я думаю. Мы росли на одной улице, одним путём шли в школу, её брат в какой-то момент стал спокойно пускать меня на порог… Я был её маленьким милым дружком. Внимание девочки было для меня в новинку, и зачастую я совсем не знал, как себя вести. Её мои задумчивость, нерешительность и смущение веселили. Постепенно, после прогулок, ничего не значащих фраз, первых поцелуев я понял, что мои чувства к ней перестают быть детскими и наивными. Лет до четырнадцати-пятнадцати мы продолжали изредка держаться за руки и целоваться тайком, пока оба не поняли, что выросли. Первое… потрясение, я назову это так, произошло, когда я узнал, что Лили больше не девочка. Я не имею ни малейшего представления о том, кто был её первым любовником, но в условиях, когда единственный опекун не бывает дома по полгода, это не казалось чем-то странным. Разумеется, я злился, я был обижен, но в какой-то момент просто смирился, что не умалило моей ревности. Она поняла собственную привлекательность, научилась ей правильно, хоть и немного угловато, но пользоваться, влюбляя в себя всех мальчишек в округе. До сих пор меня удивляет то, что Мик в эти истории предпочитал не ввязываться, возможно, только из-за братской солидарности. Один из её ухажёров, Смит, был особенно настойчив. Я явно ему проигрывал. Крепкий, широкий в плечах, с ослепительной улыбкой и светлыми вихрами, он покорил всех тем, что отменно играл в регби, хоть и был из йоркширских пеленальщиков. Они проводили… слишком много времени вместе. В какой-то момент он стал вмешиваться в вещи, которые касались только нас двоих, сделав из меня объект насмешек. Тогда, вероятно, я в первый раз в своей жизни не сдержался и избил его, не жалея и не руководствуясь ничем, кроме собственного попранного достоинства. Я сам от себя такого не ожидал, ибо даже наша с Миком дружба строилась на том, что в любой ситуации, даже когда он уже закатывал рукава рубашки, я оставался голосом разума и предпочитал решать всё дипломатическим путём. Но не в том случае, когда у меня пытаются отнять то, что я считаю своим… Звучит по-ребячески, правда? На самом деле так оно и было, потому что я не мог ни на что претендовать. По сути, наши отношения, несмотря на то, что я всеми силами возносил их в своей голове на пьедестал, на то время не могли называться серьезными. Я был нужен только в моменты, когда ей становилось скучно или требовалось написать работу по математике. Тогда я понял, что если хочу сохранить её, то должен действовать, и, разумеется, решился. Лили стала моей первой женщиной. Она была — и есть — гораздо опытнее меня, поэтому я старался соответствовать. Мы пробовали… многое. Очень. Она открыла во мне те черты, о существовании которых я и не догадывался. Мне было пятнадцать, когда весь Бомонт и Уайтхолл узнали, что Лили Эванс — моя девчонка. Никаких способов доказать это, кроме поцелуев в публичных местах, многозначительных прикосновений и меток на её коже, я не знал. Но я желал показать своё обладание, и желаю до сих пор, — эта часть меня была взращена в юношестве. Я был озлоблен на весь мир, на свою семью и на неё саму, и страшно ревновал. В итоге до моих девятнадцати переживать было особо не о чем. Мы практически жили вместе, расставаясь лишь на период занятий, свободное время проводили либо в постели, либо встречаясь с Миком и очередной из его подружек. В тот момент я ясно понял, что, в отличие от него, склонен к моногамным и продолжительным отношениям… Мы жили относительно беззаботно, не задумываясь о будущем, до первого серьёзного кризиса. Я получил место в Национальном университете в Корке и должен был уехать туда на полтора семестра для стажировки. Стоило мне только завести об этом разговор, как мы разругались. Разумеется, ей хотелось держать меня при себе. Совсем не потому, что я прослыл Дон Жуаном — с моей внешностью это было, м-м-м… проблематично — но потому, что она жаждала моего внимания, комплиментов и скромных, но средств. В то время я был подающим надежды молодым учёным, что для мальчишки из Бомонта, пусть и закончившего частный католический колледж, казалось невозможным… Девочке же из Бомонта было приятно идти с таким спутником под руку… Все мои заверения о том, что я буду приезжать и отправлять ей письма не возымели нужного эффекта: Лили большую часть своей жизни провела в ожидании возвращения старшего брата и совсем не хотела переживать подобное вновь. Мы расстались, единственным человеком, который пришёл на Клонтарф меня проводить, был Мик. За время стажировки я был в Дублине всего раз и всячески избегал встречи. Единственное, что я знал, так это то, что она поступила в колледж и хочет стать учительницей начальных классов… Впрочем, она так и не доучилась. После своего возвращения мы с Миком решили снимать жильё рядом с университетом и делить аренду. Бог свидетель, что это были за времена! Мои первые шаги на научном поприще, череда побед Коллинза на ринге, наше знакомство с Парнеллом и республиканскими идеалами, бесконечные попойки и мои наблюдения за любовными подвигами лучшего друга, брата… Доходило до смешного — иногда я готовил какой-нибудь из его пташек завтрак, и мы мило беседовали, пока Мик принимал душ и не выходил в гостиную нагой, так, будто ничего странного не происходит. Славные были времена, самые счастливые за всю мою жизнь. Я был окрылён, и в один из дней на пороге нашей квартиры появилась Лили. Мик знал, что я не желал встречаться с ней ни при каких обстоятельствах, но она… всегда умела убеждать. Убедила и меня, и я стал ей покорен окончательно и бесповоротно. Весь мир сошёлся для меня в единственной точке — рыжеволосой девушке, которая сказала мне, что я принадлежу ей. Так и было. Душа, сердце, тело — всё подчинялось её рукам, и я ослеп. Наша связь вышла на новый этап. Это было порочным, страстным, опустошающим безумием. Я любил её. Бесконечно сильно, искренне, без памяти. Как оказалось позднее, эти чувства были не взаимны. Мне предложили ставку ассистента преподавателя в Тринити, и на эти деньги можно было снять неплохую квартирку для нас двоих — примерно так я изложил свои мысли на нашем с Миком выпускном. В тот же миг я понял, что только что сломал счастье, которого никогда и не было. На следующий день Лили уехала из Дублина вместе с братом. Она желала посмотреть мир, а я желал видеть её своей женой. Осознание того, насколько мы разные, пришло ко мне не сразу — были и запои, и беспорядочные связи со всеми, кого я находил относительно привлекательной, и драки. Я пытался найти утешение в преподавательской деятельности, защитил кандидатскую диссертацию, стал писать статьи для подпольной прессы и вошёл в избранный круг республиканского братства — всё ради того, чтобы не думать о ней. А дальше… был Нью-Йорк и вынужденное изгнание. Ни в одном из писем Мик не обмолвился о том, как она жила, потому что знал, что мне будет достаточно только повода — я сорвусь в треклятую Аргентину для того, чтобы увидеть её. Но боль стала проходить, как проходил и страх, взращенный в этом городе. Мне помог кокаин, и это было главной причиной, почему я начал употреблять — напиваясь до темноты перед глазами, я всё равно продолжал её видеть. А так… я перестал чувствовать хоть что-то. И в какой-то момент попросту перестал жалеть. Окончательно я принял тот факт, что наши пути разошлись, лишь после возвращения — во время моего первого визита в Грейстонс мы встретились после митинга. Я пытался сбежать, но понял, что бегу от себя самого, от страха вновь стать зависимым. Мы провели вместе ночь. Лили Эванс, самая красивая девочка Бомонта, стала шлюхой. Причина, по которой она пришла на митинг, была до безумия прозаичной: тот, кто был безраздельно предан ей всю юность, получил власть и влияние. Она надеялась не на возрождение былых чувств, отнюдь нет, но на то, что сумеет заполучить хотя бы часть того же самого. Парадоксально, но, несмотря на твёрдое понимание мной этого факта, она была первой, к кому я поехал после того, как меня выпустили из-под стражи после восстания на Пасху. Мне тяжело признавать это, но я искал тепла и постоянства. Она была единственным человеком из старой жизни, необременённым политикой, слежкой и извечными угрозами, который мог мне это подарить. Но я в очередной раз ошибся. Последний раз мы виделись на общем собрании, и она абсолютно не походила на ту Лили, которую я привык видеть взрослым человеком — стать, манеры, дорогое платье… Я не хотел, чтобы вы пересекались, но этого стоило ожидать. Отказать в беседе я ей не мог — несмотря ни на что, она остаётся тем человеком, который знает обо мне абсолютно всё. Надеясь использовать это как оружие, заставляя меня вновь по глупости попасться в силки, она забыла, что и я способен прочесть её, как раскрытую книгу. И что я уже не без памяти влюблённый юноша, готовый ради неё на всё. Мы могли бы остаться хорошими друзьями, вероятно, но в нашем случае это попросту невозможно. К тому же некоторое время назад мои приоритеты… довольно сильно изменились.       Втянув воздух сквозь плотно сжатые зубы, Северус откинул голову на свёрнутое полотенце и закрыл глаза. Если и оставалась в нём хоть капля душевных и физических сил, то, несомненно, этот монолог забрал их все. Притихшая на его груди девушка лишь изредка и лениво проводила самыми кончиками пальцев по скрытому под водой животу и смотрела в сторону, не рискуя увидеть в его глазах призраки былых чувств. Внезапно он понял, что, вероятно, так и не сказал самого главного, прячась за размытыми формулировками и юношеским пылом, и потому, прижав её крепче к себе, оставил на макушке короткий поцелуй и прошептал:       — Я не люблю её, Гермиона.       Нынешнее сосредоточение его жизни, мыслей и чувств слабо улыбнулось, уткнувшись носом в его грудь, и выдохнуло, как он заметил, с нескрываемым облегчением.       С трудом веря в то, что Бог или старуха-судьба дали ему ещё один шанс, Северус Снейп вновь держал в руках весь мир, чертя на его бархатной коже загадочные письмена мозолистыми и дрожащими пальцами.