Наяда

сто двадцать третий год

      Юнги двенадцать, когда он попадает в новый для себя мир с распахнутыми широко глазами. Для омеги всё диковинно и необычно: запахи множества людей, яркие ароматы эфирных масел, попадающие в нос и чихать заставляющие, толпы разного народа, одетого дорого, и богатые дома. Нет привычного маленького рынка, на котором мальчик раннее детство проводил, а по песчаной дороге то и дело проезжается колесница, с запряжёнными в тяжёлые металлы лошадьми.       Чонгук впереди идёт, силком за собой тащит, сквозь тучи собравшегося народа, клубящегося вблизи особенно широкой улицы и деревянного, старого на вид, будто рухнет вот-вот, столба, покрытого выцарапанными на нем надписями. Кто-то читает объявления громко, перекрикивая всеобщий гомон, бесконечный шум живого, движущегося города, но старший омега только крепче сжимает потные пальцы на тонком бледном запястье и ускоряет шаг. Юнги за ним едва поспевает, спотыкается о собственные ноги и подол длинной туники, бёдра прикрывающей.       Папа покинул их несколько дней назад, так недавно, что слёзы на щеках ещё не успели высохнуть, а в груди пустота рассасываться не начала. Она растёт каждую секунду всё сильнее, увеличивается до необъятных размеров, которые скрыть невозможно за бледной улыбкой, адресованной стражникам — мужчинам в медных доспехах, с копьями, украшенными острыми наконечниками, направленными в сторону жаркого, ползущего по небу солнца.       У Юнги перед глазами картина мёртвого тела любимого родителя, которое он сам вымывал, мягкими тряпками тёр холодеющую кожу, пальцы собственные в кровь стирая и роняя в таз прозрачные солёные капли, уже разъевшие кожу до красна под огромными от ужаса глазами. Не кричать старался, рассудок изо всех сил сохранял. Воздух до сих пор пропитан гниением и вонью горящего человеческого мяса. Омега поджёг костер, раздул огонь, поглотивший родителя, унесший его навсегда с собой в чёрные дали бесконечного небосвода, где встретил его Оркус, демону подобный.       Теперь, когда горе ещё не выплакано до конца, Чонгук ведёт его в главный дом страны, потому что денег не осталось, а молодые слуги-омеги нужны были, так они в объявлении прочитали и в столицу направились со старыми торговцами, знакомыми много лет, вместе. Но встречают их не слишком радушно: Чонгука расспрашивают, а потом по лицу бьют, валя высокое, но тощее не по годам тело на горячую землю, тот шипит кошкой, зубы показывает, пока Юнги замирает, покорно принимает участь и на колени рядом с братом встаёт, обжигает кожу о раскаленные песчинки. Юнги уже привык повиноваться молча, язык прикусывать и слова дедушки не вспоминать. — Жалкие отрепья посчитали, что имеют право служить императору, — смеются альфы громко и Чонгуку под рёбра впечатывается нога в тяжёлой сандалии. Омега вскрикивает, зубы сжимает и рычит, как животное, пойманное охотниками, пугающе, но отчаянно. Юнги видит кровь на его, родном и любимом, лице, всхлипывает и скулит тихо, сам удара ожидает. Жестокие люди. Такого юное сердце и чистый разум ещё не встречали.       Боль отрезвляет через секунды, выбивает влагу из только что высохших глаз, когда старший омега кричать и молить о прощении начинает, а пытку прерывает холодный, звенящий резкой строгостью, голос: — Поведение, достойное альф, служащих Империи, — шаги неспешные Юнги оказывается способен расслышать сквозь собственный плач и завывания Чонгука, — отпустите детей, эй!       Юнги свободу чувствует не сразу, но когда пальцы, оставившие синяки на плечах, отпускают выпирающие кости, за ногу брата двумя руками хватается и отпускать не планирует, в волосах тёплые пальцы и нежные поглаживания на макушке ощущает. Чонгук пахнет солью и потом, тоже дрожит мелко, от страха и надежды на возможное спасение. Они синхронно головы вверх поднимают, когда альфы, звеня оружием, отходят.       Омега высокий и стройный, возвышается над ними мраморным изваянием. У него в чёрном шёлке волос, убранных в изящную прическу, золотое переплетение оливковой ветви, кожа светлая и чистая, будто маслом намазанная и оттого блестящая в ласкающих этот чистый мёд лучах. Он улыбается мягко, по-доброму, как папа временем ранее и дедушка, сквозь прошедшее почти целое десятилетие, ладонь Юнги, притихшему, всё ещё цепляющемуся за старшего брата, протягивает.       Омега предлагает мальчишкам поесть и сладкого, прохладного сока, от которого Юнги отказаться не может, кувшин целый почти осушает, кислоту винограда на языке ощущает, а Чонгук на него волком смотрит, брови густые хмурит и тёмно - красные разводы с губ стирает. В доме темно и душно, ткань одежды липнет к телу, натирает нежную кожу, когда Юнги на предложенное мягкое сиденье опускается, но до кушанья не дотрагивается, взгляд в каменные плиты пола направляет. — Вы можете отобедать, никто не будет против, — снова приветливо подмигивает незнакомец, отправляя в рот крупную яркую влажную ягоду, и сок скапливается на его пухлых губах. — А вы кто такой, чтобы знать? — лицо Чонгука серое и злое, если бы Юнги не знал омегу всю свою жизнь, он бы обязательно напугался бы чужой агрессии, но сейчас, как никогда, ясно, что он защищает единственно важное из оставшегося.       Юнги притворяется слабым. — Он всегда такой? —смеётся омега, заправляя выбившиеся из-под золотистого обруча волосы за торчащее ухо, дожидается, рассматривает Юнги, пока тот не качает головой отрицательно, жжение пострадавшей скулы и тупую тяжесть в затылке остро чувствуя, — я муж хозяина этого дома, успокойся, ребёнок.       Осознание бьёт так похоже на оплеуху от стражника. Муж Императора. Мягкий и тёплый по первым впечатлениям омега перед ними — муж Императора. Юнги давится собственной горькой слюной, кашляет, а незнакомец протягивает ему полную чашку все того же сока. Чонгук, всё же, откусывает кусок дымящейся лепешки и хлопает брата по плечу сильно, выбивая воздух из горла.       Спустя время вечереет, солнце кренится к горизонту за широким оконным проёмом, вырубленном в камне, Юнги доедает кусок мяса, прожаренного и мягкого, такого, какого никогда вкушать не приходилось, Чонгук рядом жуёт неспешно, как омеге подобает, медленно и аккуратно. Они оставлены вдвоём, и в мире этом жестоком, как сегодня выяснилось, и за ужином этим, богатым и разнообразным, только из ближайшего коридор слышны голоса. — Я не позволял тебе ничего решать, так с чего ты вообразил, что имеешь право привести сюда двух бездомных мальчишек? — один грубый, по барабанным перепонкам бьющий и оседающий аурой подавления в полном желудке. — Мой дорогой муж привёл таких же двух маленьких альф и усыновил, я забрал себе омег, всё честно, — второй принадлежит известному теперь Тэхену, что щебетал, не переставая, пока слуги подносили блюда. — Да потому что ты родить не можешь, ущербный, — Юнги вслушивается в фразы новой, неизвестной личности, холодные, обжигающие льдом и резкостью, готовится уже покинуть дом и снова блуждать по незнакомым улицам, держась за руку брата, — оставляй, только следи за тем, чтобы они были полезны.       Сегодня два одиноких ребёнка не будут ночевать под звёздным небом и, с этого дня, начнут служить Императору, отрешённо и честно выполняя поручения и указания. Сегодня будет поставлена отправная точка, с которой начнётся история омеги, на чьей судьбе написано любить и быть любимым. Сегодня взгляд Юнги пересёкся с молниями в глазах правителя Рима.