Я думала: ты нарочно — Как взрослые хочешь быть. Я думала: тёмно-порочных Нельзя, как невест, любить. Но всё оказалось напрасно.
(Анна Ахматова)
сто двадцать четвертый год
Юнги стирает крупные капли солёного пота со лба. Руки дрожат и не слушаются, корзина, тяжёлая, нагруженная множеством грязных тряпок, пропахших ароматами человеческих тел, серых и залитых багровыми разводами въевшегося уже в ткань вина, так и норовит выскользнуть из покрасневших пальцев на песок, пыльный, сухой, взбитый копытами лошадей, снующих туда-суда, тащащих громоздкие повозки, что о ухабы камней колёсами звенят, по узким римским улицам. Сегодня омеге впервые поручили сложную работу, будто до этого его оберегал от нагрузки настоящего слуги кто-то, пока Чонгук собирал виноград в зарослях, приходя в крохотную комнатушку под вечер, когда тьма уже накрывала поместье императора, покрытый царапинами от жёстких веток, врезающихся в его обожжённую за день солнцем кожу. Он жаловался брату, тихо скулил от боли в натруженных мышцах и тошноты теплового удара, а потом сопел, погружаясь в сон за секунды и пробуждаясь после рассвета, под крики управляющего, ворвавшегося через дверной проём без предупреждения. Юнги позволяют брать тяжёлые, в кожаный переплёт укутанные книги из крохотного подобия библиотеки, разрешают высыпаться до обеда и с охоты Императора встречать вместе с самыми важными гостями имения. К нему отношение совершенно особенное, как к ценности дорогой, а не к слуге жалкому, вкупе с поледеневшим за год взглядом Тэхена, и омега, тринадцатилетний ребёнок, оставленный целым миром, не понимает, за что получает подобные послабления в безукоризненно строгой иерархии. Но сейчас он отправлен в прачечную, с одной большой корзиной грязного белья других слуг, чью одежду не подобает стирать вместе с господской, не зная, где найти место назначения и как не переломиться от веса ноши. Юнги сильнее вцепляется в деревянные ручки, раня пальцы собственными ногтями, остро понимая, как сильно полуденные лучи впиваются остриями в чёрный ворох волос на макушке, головную боль порождая. Она усиливается от громогласных криков торговцев и завывания военных труб, оглушающих всю округу шумом. Ноги стираются в кровь, а прачечной и близко не видно. Кажется, здание прячется от омеги среди других построек, достигающих высотой пять этажей. В них совсем бедный люд живёт, удобства только на первом уровне расположены, а дальше — грязь и нищета, болезни и смерти в грязи и нечистотах. Юнги так и представляет жизнь на окраинах столицы, привыкший к сытным ужинам и мягкой перине, забывший про работу и усталость. Сейчас хочется пустить несколько слезинок, уже налившихся на ресницах гроздями, пролить их на горячую дорогу, жгущую стопы под тонкой подошвой сандалей. Желание развернуться и уйти увеличивается, растёт и укореняется в душе, когда ткани вываливаются наружу, на песок, пачкающий только сильнее, пыль и мелкие камни забиваются в переплетения нитей. Юнги собирает их и роняет хрустальные холодные капли на потные дрожащие теперь ладони, покрасневшие уже и натёртые ручками корзины. Он не привык, поэтому разворачивается и уходит назад, по пути, к дому Императора, который смог запомнить, не смотря на усталость, готовый к наказанию от старшего слуги и мужа господина. Знает, что последует, сотни раз видел, как Чонгука отчитывали и били, сам потом на синяки холодные тряпки накладывал и дул на мелкие царапины на щеках, полученные от ногтей при ударе. Видел, но никогда не получал сам. Но встречает уставшего, едва шевелящего ногами Юнги, потом в десятый раз облившегося, не раздражённый управляющий с тонким прутом на перевес, а Чонгук, скрестивший руки на груди и поджавший недовольно губы. Он рассматривает брезгливо нестиранные вещи, сам выглядит ужасно, с тёмными синяками под пустыми, будто обмельчавшими, раньше глубокими, глазами, выдыхает грубо, быстро: — Хочешь сказать, что просто сносился с тухлой одеждой в город и обратно? — Юнги в ответ мотает головой, тихо радуясь внутри себя холоду помещения, возможности присесть и гудящие ноги расслабить, — но вещи всё ещё с тобой, грязные. Чонгук зол, но Юнги не страшно. Что брат, заботящийся о нём с детства, учащий ходить и объясняющий, как правильно пользоваться посудой, вспыльчивый, но отходчивый, перед папой за разбитую глиняную вазу защищающий, сможет ему сделать? Отругает и отпустит в комнату, омега уверен в этом. — Я не нашел прачечную, — улыбается Юнги мягко и по стене на каменные плиты скользит. В волосах путаются кусочки побелки, но кирпичи приятно охлаждают мокрую спину под туникой, и омега наконец глаза прикрывает, — не мог же я стирать одежду в реке? — Это потому что ты ни черта не делаешь, — Чонгук стоит над Юнги высокой статуей изломанной усталостью фигуры, шипит по-змеиному, подходя на несколько шагов ближе, чтоб омега голову задрал и ужаснулся чужим эмоциям, отражённым на красном, от пребывания на пышущей жаром улице, лице, — я отведу тебя к господину, мне уже надоело год пахать за двоих. — Нет, Чонгук, прошу, — сейчас бы Юнги был не против вернуться на годы назад, в беззаботное детство, разрушенное теперь смертью папы, когда он мог играть с детьми на улице в выдуманные войны, ловить птиц, чтобы отпустить потом, и с дедушкой время проводить в лавке их семейной, на монетках считать учиться. — А сколько раз я тебя просил помочь? — рычит Чонгук глухо и за запястье хватает, поднимает с пола, вверх, возвращая в вертикальное положение слишком резко, так, что перед глазами чёрные круги образуются и колени подкашиваются, и за собой тянет по коридорам к лестнице, чтобы к Тэхену привести для выговора и жалоб. Господин Тэхен очень изменился за этот год. От улыбчивого омеги из воспоминаний о первой встрече не осталось ничего, всё заменилось на глубокий, пробирающий до костей голос, которым он отчитывал тех людей, которых позволено, на указания слугам, разлетающиеся по всему дому криком, серой кожей, потерявшей всякий цвет и болезненным видом, от которого его жалеть хотелось. Юнги видел, что происходит между Императором и его мужем, постепенно теряя веру в любовь альфы и омеги из дедушкиных рассказов. Слишком ярок пример ненависти перед глазами. В столовой совсем темно, окно, сквозь которое можно наблюдать закат, закрыто плотной шторой, мешающей проникнуть последним каплям дневного света. Юнги не считал часы своей вынужденной прогулки по улицам Рима и, оказывается, их набежало с десяток, потому что вечер настал стремительно, сразу после его возвращения. Тэхен за столом, сгорбленный и печальный, будто потерянный, но на шаги слуг реагирующий незамедлительно. Чонгук начинает говорить сразу, разрешения не спросив, а омега слушает внимательно, отчего его лицо всё больше превращается в маску печали. Юнги не понимает, почему не злоба и ярость, а тоска и грусть портят лицо божественно прекрасного Тэхена. — Ты же понимаешь, что он совсем ребёнок? — глухо и бесцветно отвечает господин на все высказывания Чонгука, выпивая ещё немного вина. Он не заедает большие глотки разложенными на тарелке фруктами и ягодами, а лишь вытирает белым рукавом капли алкоголя с губ. Юнги медленно и тихо дышит, боясь испустить хоть один громкий звук. — Я понимаю, что на особом счету он не поэтому, — лицо Чонгука, впервые с момента встречи, в которую Юнги получил то, чего не ожидал никогда, озаряется самодовольством, но которое Тэхен мгновенно реагирует горькой полупьяной усмешкой, — и вы понимаете, господин. — Я лишён прав как-то его наказывать, — снова припадает к глиняной кружке омега, чтобы потом её звучно на стол из светлого ясеня отставить, возвращая внимание широких, тёмных от окружающей темноты зрачков, проговаривает, еле языком шевеля, — разберись с ним сам, как старший брат.***
Слёзы непривычно едкие. Юнги не плакал давно и забыл, кажется, как больно они режут кожу и его маленькое сердце, бьющееся под рёбрами, в груди, быстро и загнанно. Грубый голос Чонгука, всегда мягкого и доброго к брату, гремит, не переставая, а щека горит пощёчиной, полученной от ласковой до этого руки. Каменная лавочка ледяная, воздух на улице резко теряет дневное тепло, а омега не понимает и не может сделать этого, глотая солёные капли и всхлипы свои, пальцы в волосы вплетая истерично, за пряди дёргая, вырывая их почти. У омеги всё в голове перемешалось после удара, а тихий плач сам вырвался вместе с чувствами, перепутавшимися в неясный клубок. Он дрожит и в комнату возвращаться не хочет, предпочтёт всю ночь на улице мёрзнуть под расцветающим деревом магнолии. Хочется ответить Чонгуку, ударить в ответ, потому что не виноват он. Но Юнги притворяется слабым, притворяется омегой, которого кто-то сможет полюбить. Он ребёнок, забывший, что такое детство, не взявший игрушки из оставленного в воспоминаниях дома, самостоятельно папу похоронивший. Юнги один в этом мире сейчас, к брату вернуться за теплом и прощением не желает, только колени под себя подгибает и на замёрзшие пальцы дует. В Риме быстро холодает к полуночи, сейчас, вместе с воздухом, с губ срываются клубы пара, а худое тело дрожит, не слушается хозяина, поглощённого чувствами, тонущего в них. — Кто-то обидел? — доплывает сквозь пелену грубый голос, который Юнги из тысячи узнает, не забудет никогда, не в ближайшую вечность, утонувший в вере в правителя. — Господин? — омега впервые видит Императора так близко. У него волосы влажные, и капля пота блестит над верхней губой, в выгоревших на солнце чёрных волосах спряталось переплетение листьев оливы. Альфа сидит на лавочке, красивый и спокойный, обдуваемый лёгким ветром, доносящим до Юнги запах нарцисса, перемешанный аромат цветов раскинувшегося рядом дерева, острый и сладковатый совсем слегка, подходящий мужчине идеально. — Я повторю вопрос, — настойчивее, с нажимом говорит Император, заставляя Юнги голову в худые плечи вжать, выбора ему не оставляя. — Я заслужил, — коротко отвечает Юнги и вздрагивает под взглядом ледяных глаз Императора. Он выпрямляет спину, а Юнги вздрагивает и отодвигается немного, напуганный нотками горечи в чужих феромонах. — Не думаю, — но вместо грубости, которую омега ожидал от человека перед собой он получает мягкое касание тёплых пальцев к покрытой мурашками щеке, слёзы стирающих, — это мой муж? Я слышал, в последнее время он не жалует тебя. Альфа что-то знает о ничем не примечательной личности, о ничем не выделившемся Юнги, который сейчас и слова связать не может, дышать способен через раз. Цветок магнолии неожиданно оказывается в руке мужчины, поднятый с земли, красивый и живой, будто не предстоит ему иссохнуть и погибнуть через считанные часы. Розовые лепестки касаются волос омеги, щекоча нежную ушную раковину и вплетаясь коротким стебельком в чёрные пряди. Мягко и трепетно, будто сокровища, Император дотрагивается до Юнги. — Господин Тэхен сказал, что у него нет прав меня наказывать, — Юнги задаёт вопрос, на который ответ не надеется получить, окончательно путаясь в себе и людях вокруг, — кто же мог лишить чего-то мужа Императора? — Сам Император, радость, — улыбается альфа пухлыми сухими губами, потрескавшимися, но мягкими на вид, — ночь на дворе, не пора ли детям спать? Сегодня Юнги впервые был так близок к своей судьбе. Сегодня она коснулась его тёплой ладонью и вытерла слёзы с розовых щёк, подарила упавший с ветви цветок и оставила ощущение незримой защиты в груди. Что-то неправильное, но красивое, как сказка родилось в эту тёмную ночь.