Допиваю до дна, чтобы на нём и остаться, мне так трудно с тобой на дистанции (Драгни, PLC - Игристое)
сто двадцать пятый год
Чимин — центр мироздания, точка отсчёта времени, сосредоточение всех эмоций этого мира для четырнадцатилетнего Юнги. С ним спокойно, с ним дышится легче под постоянным надзором холодеющих с каждым днём глаз Чонгука, который теперь и слова сказать в сторону Юнги не может, а только смотреть, по ночам плакать в подушку, будто младший омега не услышит, находясь на расстоянии в пару шагов от постели брата, под внимательным взглядом Тэхена, что прогуливаться стал выходить реже, затухая постепенно, как огонь костра, когда в него угли жизни не подкидывают. Всё вокруг такое серое, бесцветное и безжалостное к омеге. Вся жизнь — череда потерь и боли, разрушающая душу и вгоняющая вглубь собственного сознания, которое чернело и покрывалось трещинами с каждым днём всё больше. Но год с Чимином другой, совершенно особенный, окрашенный яркостью и улыбками, тёплыми руками и вечерами за разговорами, а каждая секунда дарила счастье, чистое и искреннее, такое, в котором утонуть хотелось с головой. Сегодня солнечно и ужасно тепло. Юнги от жара улицы под деревом прячется, в тени его раскидистых веток. Листья сыплются с объемной кроны на чёрную землю, иссохшие под лучами самой яркой звезды в голубых бескрайних просторах неба. Тёмные фрукты зреют, блестят влагой пролитого ночью дождя, который лужи на дорогах образовал, наливаются соком, у омеги слюна собирается во рту от одной мысли о их вкусе и сладости. Он не ест целый день, не желая с братом встречаться, его и вечером это ждёт. — Хочешь? — голос вкрадывается в мысли, Юнги вздрагивает и руки сразу опускает, пугаясь. Неожиданные появления альфы уже стали традицией, к которой привыкнуть должно, но омега не способен. — Вы меня напугали, — смеётся Юнги и снова возвращает взгляд на сливы, выглядящие аппетитными, но недосягаемыми, для невысокого мальчика, угощениями, — мне не достать. И омега оказывается в воздухе, твёрдой почвы под тонкой подошвой сандалий не ощущая. Зато он остро чувствует на талии нежные пальцы, поднимающие его к раскидистым побегам, к желанному фрукту. У Юнги сердце в груди замирает, не бьётся совсем и попыток погнать кровь по сосудам не делает. Чимин к груди его прижимает, чтоб не уронить на твёрдую землю, не поранить, бережно обнимает, задирая лишь слегка лёгкую ткань одежды, неловкость от обнажения молочной кожи бёдер вызывая, вместе с вопросами, которые мальчик высказать никогда не посмеет, с непониманием этого особенного отношения и трепета. Слива вкусная, Юнги благодарит за помощь и кланяется, что делает крайне редко, хоть и должен в ноги мужчине падать при каждой встрече. Он особенный, ему можно. Ему можно смеяться, когда Император спотыкается о камни, когда глупости очевидные говорит и едой пачкается. Ему можно проситься в объятия, когда снова наступает холодная ночь, ему спорить с альфой можно. Никаких запретов, ему разрешено совершенно всё. — Вкусная? — мягко, как перо, долетают до омеги чужие слова. Альфа не отпускает, держит тонкий стан в своих руках, пока Юнги не способен проглотить кусочек фрукта. Воздух пахнет нарциссом уже знакомо. — Можете попробовать, — предлагает и протягивает надкусанную сливу, глаза прикрывает, потому что солнце слепит вкупе с лицом альфы, с его сияющей кожей, — очень сладкая. Альфа кусает предложенное, по ладоням сладкая жидкость начинает течь. Юнги теряется, не привыкший, что его желания исполняются, а предложения не игнорируются. Будь то прогулка по городу, только вдвоем, или встреча ночью, чтобы звёзды вместе разглядывать и созвездия придумывать. Омега, держа плод в руке, поддается яркому чувству восхищения, подобному человеку перед ним по силе. И дело явно не в простой сливе. — Спасибо, радость, — снова улыбка, выученная уже наизусть за дни, проведённые вдвоём, — ничего вкуснее в жизни не ел. Впервые за жизнь омега не чувствует противоречий. Он такой, какой есть, и неважно, что думает каждый незначительный человек из его общества. Важность теряют все, кто не Император, так нежно сжимающий сейчас тонкие пальцы в тёплых больших ладонях.***
Чимин стискивает зубы, солёный и мерзкий вкус своей крови на языке ощущает. Он пробирается в глотку, сковывает гортань и забирает возможность проглотить скопившийся во рту горький ком слюны, мешающий вдыхать горячий воздух, всё ещё хранящий нотки сладостного аромата герберы. Альфа с рычанием, рвущимся из груди, отчаянно бьёт по кирпичной стене кулаком, оставляет на белой поверхности багровые разводы, стёсывая кожу о неровности камня, но эмоции не уходят, тело не покидают, только закрепляются в голове злостью отчётливой, ползущей по жилам к сердцу. Запах мужа за стеной вызывает отвращение. Он слишком яркий, резкий и острый, неприятной тяжестью оседает в лёгких, пробуждая желание прикрыть нос ладонью, дабы перекрыть поступление гадкой лаванды, даже цвет которой мужчине опостылел, неприятен стал до рези перед глазами. — Пришел ко мне, потому что не способен взять ребенка? — поднимется Тэхен с постели, как только гулкие шаги альфы проникают в его комнату, полную тишины и ночной тьмы. Ни огня не зажжено, даже звёзды на небосводе скрывают плотные мрачные тучи, медленно гонимые ветром. Тело омеги нагое абсолютно, не единый кусок ткани не прикрывает тонкие, стройные бёдра, голую грудь и рёбра, выпирающие страшно как у бедняка, не способного нагрести медных монет, чтобы купить лепёшку, состоящую наполовину из опилок и мусора, за гроши жалкие. Чимин нос морщит, смотреть на него не хочет, хоть внизу живота возбуждение и связалось в тяжёлый горячий узел, хоть и желание сбросить его перебарывает разум в неравном сражении. Мысли уплывают, на смену им картина приходит: розовые мальчишеские губы, сок скользящий по ним, по подбородку острому, к шее и за ворот туники, маленькие пальчики, протягивающие Императору смело, без страха сладкий фрукт. Приходит взгляд оленьих глаз, больших, охватывающих, кажется, целый мир, и отражение лица альфы в чёрных, глубоких зрачках. Глаза Тэхена же пусты, в них нет ничего. — Заткнись, — грубо, коротко, как и шаги, отмеренные до худого тела, до его встречи со стеной. — И не подумаю, — шипит омега, когда его череп громко встречается с камнем, — мне плевать, если ты так влюблён в этого мальчика, мне ты не интересен, я бы с радостью забыл о твоём существовании, не видел бы тебя, но, если меня превращают в шлюху, молчать я не намерен. Чимину тоже плевать, Чимину не важно, выйдет ли омега живым из этого разговора, или он придушит его сейчас. Позвонки треснут вот-вот под пальцами, а альфа только крепче их сжимает, чтобы видеть, как кровь отливает от кожи, а глаза, наоборот, наливаются ей. — Ты ничего не знаешь, — голос полон яда, который с зубов закапать на пол уже может, скопившись в слюне. — Какой замечательный этот малыш? — не менее остро отвечает омега, несмотря на то, что судороги сковывают спазмами организм, — уж очень хочу избежать подробностей. Повторяю, мне плевать. Не смей являться сюда больше, твоё положение шаткое, а мой папа всё ещё многое решает. Лицо омеги синеет, глаза закатываются, а ногти царапают предплечье, стальное, напряжённое. На нем сосуды, под смуглой, подобной бронзе, коже проглядывают. Тэхен лишён поступления кислорода, но зубы всё равно показывает, скалится и рычит, как лев, загнанный в ловушку охотниками, к смерти готовящийся, но защищающийся до последнего. — Ты не посмеешь пойти против меня, если не хочешь сдохнуть, — разжимает Чимин вспотевшую ладонь, оставившую темнеющие синяки на чужом горле, слыша хриплый вздох, вырванный побледневшими губами в ответ. Руки дрожат в приступе ярости, усиливающейся под холодным, метающим искры взором Тэхена, толкающего в грудь остервенело, будто копил он для одного движения все силы тонкого, исхудавшего тела. — Уйди, — с режущим звуком ваза летит на каменный пол, разбиваясь на сотни осколков рыжей глины, контрастирующей с белым мраморным покрытием. Чимин видит на длинных ресницах Техена блестящие кристаллы слёз и ничего не чувствует, только пустоту и капли ненависти, скользящие сквозь неё, — не появляйся здесь. И альфа повинуется, потому что сил нет на спор, потому что всё смешалось в одну кашу чувств, с которыми справится сложно. Улыбка Юнги всплывает перед глазами вовремя и успокаивает что-то, бушующее внутри смертоносным штормом. Император влюблен.