Любовь есть жизнь. Всё, всё что я понимаю, я понимаю только потому, что люблю. Всё есть, всё существует только потому, что я люблю. (Лев Толстой. «Война и мир»)
сто двадцать пятый год
Чонгук встречает его в особенно жаркий день, когда виноград рассыпается из выскользнувшей сквозь уставшие пальцы корзины на дорогу, катится по ней большими крупными красными ягодами, давится под ногами прохожих. Тогда слёзы собираются на ресницах едкими каплями чистейшей соли, а вечернее наказание уже поджидает, и лишь от мыслей о нём старые синяки и ссадины ныть начинают на облитой потом коже. Альфа возвышается над тонкой фигурой, склонившейся подобрать с горячей земли то, что ещё можно спасти, верхом на чёрном коне. У него в волосах уже знакомая оливковая ветвь, на губах обещание помочь и защитить. Чонгук тогда отчаянно хочет быть спасённым, из всех сил цепляется за возможность получить заветное избавление, поэтому в руки чужие и незнакомые идёт, распахнув глаза широко, плача практически в широкое плечо. Он отдаётся человеку, обжигающему больше, чем солнце, стонет под ним и укусы открытыми ключицами ловит, запах крови своей и боли ощущая, но слушается, верит и терпит, верит в обещания, произнесённые хриплым голосом на выдохе, во время самого пика, наступившего вместе с тихой, беззвучной истерикой омеги. — Уйдёте после этого? — спрашивает Чонгук, на тканях дорогих расплываясь бесформенным комком эмоций. Тело ломит, ноги дрожат и не слушаются, вместе свести их невозможно, как и мысли в кучу собрать. Мокрые ягодицы липнут к холодному хлопку, пот собирается бисеринами в грязных волосах и на искусанной шее, щиплет свежие раны и новые кровавые следы. Одежда разбросана по постели и полу грязными тряпками испорченной, изорванной ткани, а за окном расцветает закат, обещая скорое наступление тёмной ночи. — Я не хочу оставаться, — коротко и просто, а в Чонгуке разбивается что-то, подобно плохо обожжённому глиняному кувшину о твёрдые камни пола. С альфой хорошо урывками, счастье с ним можно ощутить по каплям, Чонгук не находит сил отказаться, никогда не найдет. Он раз за разом разрешает касаться, разрешает изливать тёплую сперму внутрь и приходить на пике гона, чтобы облегчить страдания мужчины и усугубить свои. Омега надежду на лучшее пытается урвать, но она всегда ускользает под вечер. — Снова уйдете? — спрашивает, не зная зачем, Хосок не остаётся никогда, уходит, будто между ними не происходило ничего до этого. Поцелуя не следует, да и не получал Чонгук их ни разу, в подстилку себя превратил, даря наслаждение человеку, который мог попросить его у любой шлюхи борделя, денег заплатив за работу, а омега бесплатно себя отдал, ни за что. Омеге мерзко от самого себя, от рассматриваемых следов пальцев на бёдрах и искусанных губ, каждая деталь собственного тела отвратительна ему. — Уже рассвет, — в глазах альфы пустота и чернота, такая, какой омеге никогда видеть не приходилось, лицо холодное, как римские ночи, и не выражает ничего. В его словах звучит безразличие, — я не могу остаться. Прости. Чонгук верил, что нашёл спасение, но только на секунды, потом снова получил жестокую пощёчину от жизни. Сердце снова треснуло, тёплыми непрерывными потоками густой крови обливаясь, в чонгуковы шестнадцать.***
Решение приходит долго, доплывает до омеги месяцами сомнений и непонимания. Он думает, игнорирует завывания Чонгука, новые синяки и порезы на медовой, обласканной солнцем коже, которые стонать его тихо от боли заставляют по утрам, когда наступает новый рабочий день и дом оглашается шумными криками старших слуг. Когда Юнги начинает казаться, что счастье в этом имении способен испытывать только он сам. Его брат тонет. Тонет в работе и недетских проблемах, в ударах и откровенных избиениях на публику и ещё в чём-то неизвестном, причиняющем особенный сорт страданий. В том, что омега старается спрятать от всех. — Чонгук, — зовёт брата, уже надевая тунику, чтобы выйти навстречу Чимину в тихий, окутанный ночной тьмой сад, полный цветущей розовой магнолии. Чонгук уже укладывается на жёсткий матрас из сена и обрывков ткани, сопеть начинает, дожидаясь ухода Юнги, чтобы умыть лицо слезами. Омега уже замечает прозрачные капли на длинных чёрных ресницах. — Что? — спрашивает Чонгук, отвечая на зов и голову поднимая с постели. Его лицо помятое и опухшее, на щеках узоры веснушек и несколько маленьких синяков, но не это пугает Юнги, а губы, больше похожие на изгрызанное месиво крови и мяса, кровоточащее и неправильное на столь нежном, юном лице. — Прошу тебя, давай поговорим, — Юнги улыбается брату, мягко растягивает губы и ладонь протягивает, чтобы любовно сжать исколотые ветвями пальцы, — я так устал тебя не понимать. — Зато Императора прекрасно понимаешь, — голос Чонгука острый и горький, а весь вид колючий, он словами обжечь побольнее желает, а Юнги ссориться ещё сильнее не планирует, губу больно закусывает, чтоб не сказать ничего в ответ, и отворачивается от серого, когда-то радостью окрашенного лица. Фраза задевает Юнги, стреляет больно куда-то в грудь. Он не виноват в добродетели Императора, он ни в чем не виноват, но грязь на него льется каждый день, без перерыва. Он отходит от постели брата в поисках покрытых пылью сандалий, которые бы в пору ополоснуть в ближайшем звонком ручье от дорожной грязи, искупавшись там для охлаждения разума и тела. — Просто забудь, — обрывает ждущего реакции Чонгука одним коротким движением руки, от которого рукава одежды задираются, прохладу комнаты под ткани запуская, — не хочу говорить с человеком, который изначально настроен негативно в отношении меня. — Прости, — говорит Чонгук, словно понимает, что неправ совсем, упрекая, — прости, ты так вырос. Вырос. Вырос из импульсивности, вырос из желания позволять вытирать ноги о себя и свои чувства. Но брата, не смотря на всё, обнимает за шею, слыша плачь и гулкое дыхание, хрипом рвущееся из горла, сам расплакаться готов. — А ты повзрослел, — говорит омеге Юнги, когда тот способен ровно дышать уже и слышать, — в том смысле, что в тебе появилась какая-то мудрость. — Знаешь, я не хотел взрослеть, — Чонгук сломан, это слишком заметно. Его разбитой куклой выкинули на задворки жизни. — Мне жаль, что нам пришлось, — руки брата тёплые, возвращающие назад в прошлое, которое беззаботным было, окрашенным теплом родителя и дедушки. В объятия папы и лавку дедушки, к покупателям улыбчивым и довольным, в игры с палками, вместо которых меч острый так ярко представлялся. Во времена, когда всё было просто и хорошо. Сейчас Юнги понимает, что объятия Императора другие. От них ждёшь большего: касаний множество, неловких, но трепетных, поцелуев в взлохмаченную ветром макушку и негромкого шёпота, пробуждающего потоки мелких мурашек по всем кожным покровам. В объятих брата просто спокойно, а от Чимина сердце в груди заходится в не ясном танце, ускоряя пульс и дыхание. — Аккуратнее с ним, ладно? — имени между ними не сказано, но Юнги понимает, о ком говорит Чонгук, будто тот сам ощутил все неприятности этого мира от альф и ждёт того же от Императора, который, разве что на руках омегу не носит. — Хорошо, — покорно кивает Юнги и целует мягко, как в детстве, тёплую щёку брата, ощущая соль слёз на губах, обнимая исхудавшее, измученное судорогами и болью, тело брата.***
Он, всё же, уходит, покидает уже засыпающего Чонгука, чтобы на встречу, которую ждёт целый день, поспешить, увидеть столь важный для него лично лик, что во сне явился ему прошлой ночью в царстве грёз. В саду омегу ждёт прохлада, образованная сошедшим с чёрного небосвода солнцем, и Чимин, уже нарвавший закрытых бутонов магнолии, что сразу в волосы Юнги вплетаются самыми искусными украшениями, в мечтах не приходящие самым именитым богачам. Луна большая и полная, плывёт по беспроглядной черноте среди звезд, мигающих и исчезающих беспрестанно. Чимин среди них фигуры ищет, пальцами для омеги картинки на песке дорисовывает, а Юнги запоминает истории, с ними связанные, старательно, пока зубы друг о друга стучать не начинают от тихого холодного ветра, пробирающегося под тонкую ткань одежды, а руки тёплые не обнимают его, по рёбрам, не закрытым светлой туникой, пальцами ласково скользя. — Какая величайшая ценность Рима? — спрашивает альфа, когда легенды заканчиваются, и звёздное небо превращается в единую картину старых сказок. Юнги думает секунды. В воспоминаниях всплывает уверенно уставшее лицо брата, проводящего целые дни, недели и месяцы за сбором красных сочных ягод, и ужины, которые достаются им после, сытные, пусть и не особо вкусные, но способные утолить разбушевавшийся за часы голод и наполнить пустой желудок. — Виноград? — отвечает Юнги, рассматривая тонкие узоры капилляров в глазах Чимина. Он слышал однажды, как люди говорят о черноте золотых радужек, а сам в них только ярчайший свет видит, — из него выходит хорошее вино для богатых, а его поля дают работу бедным. — Вино развращает и туманит разум, — смех альфы глубокий и низкий, под стать голосу, — в алкоголе ничего хорошего нет. Альфа пьет изредка, Юнги удалось уловить всего пару моментов, когда щёки Императора горели румянцем, а взгляд не фокусировался точно на чем-то конкретном, плыл по пространству, поддёрнутый пеленой неясности. А сейчас у него с собой маленькая круглая чаша ароматного, нагретого на солнце, в сосуде, вина, которое он то и дело отпивает короткими глотками, потом дышит в ухо ещё более жарко, щекоча воздухом, пахнущим брожением и сладостью, открытую шею и высокую скулу. Юнги уже знает человека перед собой наизусть, привык к нему больше, чем к родному брату, с которым, впервые за год, удалось поговорить недавним временем ранее. Юнги потерял всё. Чтобы искать близости в одном единственном альфе перед собой. Семью и дружбу в нём искать. — Подумай ещё, — просит, выбившиеся из пучка волосы с глаз Юнги убирает, обзор на целый свет, овеянный слабым лунным светом, ярче открывает. Мысли медленным потоком сейчас плывут в голове омеги, потому что ночь переваливает за свою середину, луна начинает движение к горизонту, чтобы не скоро ещё смениться тёплым, жарким солнцем, расплавляющим камни и кожу, таким, от которого днём Юнги прячется в доме, пытаясь читать стащенные из библиотеки тяжёлые книги, которые может не возвращать никогда, для себя сохранить. — К чему вообще такие вопросы, — Чимин отверг ещё несколько вариантов, прежде чем омега устал их предлагать, думать и в ответ видеть растянутые едва ли не издевательски губы, — плодородные земли? Пастбища? — Нет, — улыбка хитрая, полупьяная. Юнги не понимает его интонации, тайну какую-то страшную хранящие, а догадаться не может, перебирает все варианты, понимая, что альфа все их отринет. Ответ ему же известен, он просто надсмехается. — Сдаюсь! Говори ответ, — капризным Юнги может быть только наедине с этим человеком, заранее зная, что получит в результате нежной, кроткой вредности лишь улыбку мягкую. Всегда тёплую. Альфа смеётся тихо, сильнее обнимая Юнги, уже голову укладывающего на сильное плечо, расслабляющего каждую мышцу охваченного прохладой тела. Юнги всегда трудно понимать альфу, смысл его слов часто доходит до омеги спустя часы, когда он уже в сон погружается и прокручивает в мыслях весь проведенный день с улыбкой на мягких губах. В заумных фразах сокрыто многое, за тонной витиеватых выражений. Юнги хочет понять каждую. — Ты, — говорит альфа так просто, будто это истинна самая обычная, известная всем и каждому, кого не спроси, а Юнги ахает, вслушиваясь в неспешный шёпот, — тебя нет нигде, кроме моих объятий. В твоём существе невозможно представить хоть чего-то развращающего, ты лучше любого вина. Юнги, самая главная ценность Рима — ты. — Глупости какие, — Юнги дрожит мелко, а ладони, скользящие плавно, медленно, только разгоняют мурашки по нежной коже, — ты пьян. Смех звенит колокольчиками между прижатыми друг к другу телами. Альфа горячий, подобно печи, на которой готовят обеды и ужины, от него запах исходит слишком яркий, душащий и оседающий конденсатом в горле, Юнги дышать из-за этого не может, старается втянуть как можно больше ночного прохладного воздуха, но его фраза одна выбивает, произнесённая с волнением явным: — Можно поцеловать тебя? — лицо Чимина так близко, омега чувствует его вздохи розовеющей скулой, — всего раз, позволь мне. Касание рваное и быстрое достигает губ Юнги быстрее, чем он успевает кивнуть, воздух выбивает и эмоции рождает новые, неиспробованные. Они на вкус необычные, солёные, как боль воспоминаний и едкие слёзы, горькие, как потери, пережитые в прошлом и сладкие, как испитое Императором минутами назад вино. Чимин не целует, дотрагивается лишь слегка, спугнуть птицу, бьющуюся в омежьей грудной клетке, боится, а мальчишка поддается, ещё просит и пальцы в чужие жёсткие, солнцем сожжённые волосы вплетает, путаясь в прядях и в себе. Императоры рабов не целуют.