Кто создан из камня, кто создан из глины, — А я серебрюсь и сверкаю! (Марина Цветаева)
Сто двадцать пятый год
Вино плещется в глиняном сосуде, издает булькающие звуки и разливается на каменный пол крупными каплями. У Юнги дрожат руки, пальцы не слушаются и почти выпускают кувшин вниз, в свободное падение, разжимаясь неожиданно. Он не спал всю ночь, часы до рассвета провёл с Императором в саду, снова предаваясь любованию чёрным небосводом, яркими искрами звёзд усыпанным. Чувство отвратительной слабости охватывает тело, заставляет притормозить около широкого дверного проёма, сквозь который льётся утренний свет восходящего солнца, только чтобы вдохнуть полной грудью. — Слышал, он строит границы, — слышит омега шипящий старческий шёпот, прерываемый согласием громким, не понимая всего секунды, о ком речь идёт, — мерзотный мальчишка, протолкнутый к власти папочкой шлюхи. — Слабый трус! Страна с ним ничего не добьётся! — Позор! Слова гремят набатом. Юнги прижимает язык зубами почти больно, чтобы не сказать рвущееся: «А разве границы — плохо? Защита людей и прекращение войн, что в этом достойно порицания?». Он стоит, напрягаясь и не шевелясь, чтоб не шуметь, старается голоса друг от друга отличить, когда среди них раздаётся молодой и живой: — Он прекратил завоевания, пресёк их на корню, — и омеге иллюзорно, где-то на подкорке сознания, кажется, что слышал он речи этого человека когда-то, мельком совсем, но, всё же, знаком ему этот просторечный говор, что-то забывший среди высокопарных фраз стариков. — Он трахает греческого мальчика, — раздается эхом, по жаркому воздуху плывущим, визгливый, поросячий крик, — раба! Предпочитает его собственному мужу. Юнги ухо к стене, холодной, покрытой трещинами, царапающей штукатуркой мягкую кожу щёк, прикладывает, только чтобы слышать лучше, разобрать в шипении все мерзости. Наверное, люди в просторной зале говорят не первые минуты и кости последние уже перемывают, раз в фразах своих уже упоминают маленького омегу, который вздохом давится, слыша сказанное. Как низко падают люди, когда их власти лишают. — Господа, голоса сената всё ещё у него. — Сфальсифицируем! — кричит один из собравшихся за тонкой, бумажной кажется, стеной. Змеиный клубок, не человеческая встреча. Омеге от них противно до тошноты, и вступиться хочется за Чимина почти до слетевших с языка острых слов. У Юнги язык к нёбу липнет, и горло проглотить скопившуюся слюну не даёт, сжимаясь в страхе, когда сосуд летит на пол, разбиваясь на сотни мелких рыжих осколков обожжённой тёмной глины, выпуская яркие капли вина на свободу. Багровая жидкость, будто в замедленном движении, ползёт неровными ручьями по каменным плитам, в щели между ними затекая, подобно алой крови. Сердце омеги бьётся быстро, когда шаги раздаются в том зале, где разговор ведётся, а слова смолкают. Мальчик дышать не может, не способен. Он только моргает часто, когда из-за угла, прямо возле колонны, которая опорой стала для тощего, в один миг затрясшегося безумно, тела, тень большая и чёрная проскальзывает опасным вороном, готовым вонзить острый клюв в свежую, мягкую плоть. — Кто там? — шелестит все тот же голос, что гадости изрекал, заставляющий омегу сильнее в гипсовое покрытые вжаться, а его зубы — застучать в подступающем ужасе, — мальчишка. Омега трясётся и на колени падает, стирая тонкую кожу, тканью лёгкой не прикрытую, о твёрдый пол. Мужчина возвышается над ним скрученной фигурой, старость полностью олицетворяющей, сгорбленный и высокий, прибитый к земле прожитыми годами. Юнги прикрыть глаза не успевает, а щёку уже обжигает сильный удар, роняющий всю худую фигуру на пол, так, что череп звонко ударяется о мрамор, а вся картина перед взором мутнеет, перебиваемая цветными пятнами. Один. Тяжёлая нога в сандале бьёт под рёбрами, выбивая воздух и слёзы. Юнги чувствует вкус крови во рту и губу свою сам прокусывает, в мясо собственное вгрызаясь, чтобы не закричать и внимания ещё больше не привлечь. Он только тихо стонет и захлёбывается слюной, смешанной со слезами. Два. В ушах шум, в него слова гадкие вплетаются, извергаясь перед этим изо рта мужчины, который бьёт лежащего мальчишку, что есть силы в его иссушенной старостью душонке, пока тот своё имя не забывает и задыхаться не начинает, беспрестанно встречаясь головой с полом, выплёвывая кровь и пачкая ей покрасневшее от боли, перекрывшей другие чувства, лицо. Три. Избиение, нечестное и неправильное, то, в котором одна сторона защищаться не может, права не имеет, прекращает ледяной бархатный голос, звучащий, как тогда, несколько лет назад, спасительным лучам света в бесконечной тёмной буре. Как тогда, мягкая ладонь касается изувеченного лица, как тогда, неожиданного защитника повинуются безмолвно. Но совсем по-другому выглядит этот спаситель, в нем годов будто больше, а страданий накоплено через край. Юнги думал, что Тэхён его ненавидит, так почему он сейчас стирает кровь с нежных щёк?***
Постель очень мягкая и прохладная, из оконного проёма в комнату, пропахшую пылью и маслом, врывается вечерний ветер. Солнце садится, медленно падая за тонкую линию горизонта, скрытую от взгляда крышами трехэтажных зданий. Юнги тяжело выдыхает и кровь, снова выступившую на израненной щеке, уже стянутой запёкшейся багровой корочкой, размазывает. Тело ноет, а рёбра под светлой тканью покрывают узоры фиолетовых, тёмных, как пространство звёздного неба, синяков. Слёзы рвутся наружу, просятся на ресницы большими блестящими жемчужинами, но он только шипит тихо, потому что кожа горит болезненно, и скулит негромко, ибо обида за Императора, на слова грубые, сильнее охватывающей тело слабости. Чимин — вся жизнь, не меньше, больше даже в сотни раз, важнее и ценнее собственной возможности дышать во столько же крат. — Юнги, — мягким уставшим голосом доносятся до омеги слова брата. Тот не вошёл ещё, стоит в дверях, потный и загорелый, неизменно печальный. Под его большими, на исхудавшем лице, глазами лежат чёрные тени, а в их зрачках читается непонимание, граничащее с удивлением, — что с тобой? И, когда брат дотрагивается до ледяной кожи, Юнги дёргается и к стене ближе прижимается, затылком о кирпичи ударяясь до звона в ушах и треска костей в висках. Совсем темнеет, пространство окутывают прозрачные сумерки, омега слабо различает брата, окутанного ими, и от этого липкий страх ползёт по спине быстрее, мурашками вплетаясь в эпителий. — Подслушал разговор каких-то важных в сенате персон, — вырывается из горла отрывисто и жалко, язык заплетается, ему мешает стойкий вкус железа, застряв в глотке горьким комом. Юнги сам себя не слышит, — они про Чимина говорили. Юнги и действия Тэхёна вспоминает, его мягкий голос и кусок холодной мокрой ткани на избитом лице, запутывая себя всё больше, потому что одни картинки смешиваются в голове с другими, на которых Господин едкие, как молнии, простреливающие от макушки до самого позвоночника, взгляды на него бросает, на Чимина смотрит злостно и говорит ядовито. Юнги запутался, он в замешательстве полном, физически думать неспособен, в ушах всё ещё громкий звон стоит. — А я говорил, что он не такой хороший, — выдает Чонгук спустя минуты, в которые Юнги пытается плачь заглушить, и жадно отпивает воду из глиняной чашки. Он изменился совсем, говорит меньше, спит больше и воет в подушку по ночам чаще, явно скрывая что-то, — теперь всё знаешь. Поэтому ревёшь? — Нет, — отвечает Юнги, понимая, что прозрачные хрусталики капель текут по лицу, падают на ключицы и постель, путаясь в тканях, — я не хочу, чтобы про него пускали слухи. Это абсолютная ложь! И про Господина Тэхёна, и про меня… Чонгук смеётся, так неожиданно и заливисто, по коленке собственной, красной и стёртой до незаживающих ран, бьёт, отставляя сосуд на крохотный стол с гулким, громким звоном. Юнги моргает несколько раз, разглядеть худую фигуру брата в черноте вечера пытается, но находит его лицо совсем рядом со своим. Радостным оно не выглядит совсем, скорее сломленным. Омега не знает, гогот этот к чему и, только в данную секунду, когда сердце всё ещё ритм сбивает, не желает знать. Юнги зажмуривается, не решаясь снова смотреть никуда, даже когда слышит скрип соседней, расположенной в противоположном углу жалкой комнаты, постели. Чонгук улёгся наконец, расслабленно выдохнул и спросил в последний раз: — Они что-то говорили о тебе? — Думают, что мы с Императором состоим в более личных отношениях, чем мне может представиться возможным, — сипит Юнги, вытирая глаза, нажимая на веки пальцами так, чтобы круги под ними белесые появились. — Ты ещё так много не понимаешь, ребёнок, — шепчет Чонгук, поправляя грязную простынь, прикрывающую его тело, а Юнги снова хочет уйти скорее, не видеть серого лица. Юнги хочет раствориться в руках Императора, забыться в них и исчезнуть навсегда, чтоб не нашел его никто и никогда.***
— Радость, что это? — спрашивает Чимин, когда Юнги вплетается в объятия альфы, нежась под движениями тёплых ладоней. Сегодня звёзд не видно совсем, их густые пухлые тучи заволокли, перекрывая слабое свечение сотен огоньков, которые Юнги по сказкам Императора запомнил. У Чимина лицо хмурое, под стать облакам, перекрывшим синеву ночного небосвода, а Юнги дрожит не от порывов ветра, а от холода, читаемого в родных глазах, но, оказывается там, где мечтал побывать дольше вечности. Юнги до альфы дойти было сложно, на лавочку сесть, не вскрикнув от прострелившей все кости тела боли, но омега бежал, спотыкаясь о камни, чтобы потом его щёки поймали, а царапины и синяк осмотрели тщательно, брови чёрные и густые хмуря. Чимин недоволен явно, показывает это очевидно, нажимая на скулы и не давая отвернуть лицо, слёзы, вновь набежавшие и затуманившие картинку перед глазами, не показывать. — Тебя нельзя бить никому в этом доме, никому в этой стране и в этом мире, — продолжает альфа. — Кто сделал это, радость? — Я совсем этого не стою, — растягивает потрескавшиеся губы омега, пытается выдавить из себя эмоции, хоть в голове смешанная каша из чувств образовалась. — Мои губы не достойны твоих поцелуев, мое тело — касаний твоих рук. И лучшей жизни я не достоин. — Бред, — рычит альфа и пальцами впивается в тонкий стан, тянет на себя, к груди широкой, — буду дарить губам поцелуи. И дарит. Дарит, целуя трепетно скулу, на которой цветет яркая царапина, до сих пор кровоточащая, и дорожки солёные слёз высохли, поблёскивая в тусклом свете, стягивая раненную кожу больно. У Чимина волосы жёсткие, мышцы твёрдые, а под глазами едва заметные сеточки морщин. У Чимина ответственность безумная, а атмосфера вокруг него тяжелая, натянутая тугой тетивой, благодаря которой Юнги в детстве стрелу пускал в притихшего на ветви птенца. Чимина ненавидят, а омега восхищается им, зная тёплую душу как никто другой. Для мальчика у Императора глаза добрые, рассказы всегда счастливые и губы, целующие слишком трепетно. Один удар. — Телу — касания, — пальцы императора скользят по истерзанной коже рёбер, посылая неясные импульсы по всему телу, заставляющие Юнги тихо заскулить в чужое плечо. От императора пахнет горько, впервые за все дни, проведенные вместе, злостью, но омега вдыхает, поведённый и доверчивый, с туманом в голове и разуме, полной грудью аромат тела альфы, пока голова кружиться не начинает от смеси феромонов и прохладного кислорода. Два. — Тебе — себя, — касается альфа губами открытой шеи, перебирает губами мелкие мурашки, образованный тёплым дыханием. Юнги спокойно, он способен улыбнуться, спокойствие всем телом ощущая в руках, которые дарят столь нежные объятия только ему, только его касаются боязливо почти. Три. Финал. Юнги в ловушке знакомых золотистых глаз, он пойман в неё навечно, останется в ней навсегда, до самого конца, пока не придет за ним смерть, а тело его не сожгут в обжигающем и уничтожающем костре.