Приходи на меня посмотреть. Приходи. Я живая. Мне больно. Этих рук никому не согреть, Эти губы сказали: "Довольно!" (Анна Ахматова.)
сто двадцать шестой год
Жизнь Юнги меняется медленно, но непреклонно. С исчезновением Чимина, который после удачной охоты отправился посещать провинции, дабы взглянуть на плоды своего правления, омега ощущает любой незначительный виток, приводящий к мельчайшим потрясениям, наиболее остро. Не может он не замечать косые злые взгляды других рабов, недовольство сенатских господ, приходящих в дом всё чаще, будто право им на это кто-то неограниченное дал. Они так и не поговорили. Юнги не узнал смысл слов Тэхёна, не заглянул Чимину в глаза, чтобы разглядеть в них ранее нерассмотренное. Тоска сковывает сердце невидимыми цепями, распространяясь по всему телу тягучей болью. Юнги скучает безмерно, особенно в дни, когда тучи не заволакивают ночное небо, оставляя видимыми яркие огоньки звёзд, на которые Чимин тоже издалека, там, в недосягаемости омеги, должен глядеть, шепча под нос те истории, что Юнги слышать хочет. Жизнь течёт размеренно. Она не делает резких поворотов, медленно тянет по своему пути омегу. — Приехали, — слышит шумные голоса других рабов Юнги, когда чувство печали, гнетущее, уже переполняет чащу, переливаясь через край каплями яда. И Юнги уже готов бежать, не зная точно, его ли Чимин наконец вернулся, он ли приехал в город и в его ли честь сейчас гремят барабаны. Крики сводят с ума и сбивают с толку, а громкие удары инструментов, извлекающие музыку, по толстой овечьей коже отдаются в висках, но Юнги игнорирует всё, отсекает прочее, обращая внимание на главное. Толпа, быстрая и стремительная, давку создающая, едва не сбивает омегу с ног, тормозит быстрый бег, от которого пыль поднимается над раскалёнными камнями дороги. Солнце сегодня особенно нещадно. Оно обжигает кожу и горячит тело, макушку перегревает, у омеги голова кружиться начинает, а влажные всегда губы — сохнуть, обращая розовую кожу в рваные куски плоти. Дыхание Юнги тяжёлое, бежать под палящими лучами сложно и непривычно, потому что более знакомо ему времяпрепровождение в тихой и прохладной комнате крохотного подобия библиотеки. И Юнги, прорываясь через беснующееся сборище народа, видит Чимина, прекрасно понимая, что дыхание замирает в горле, а слёзы набегают на ресницы, закрывая обзор на долгожданную картину. Альфа не изменился, разве что, загорел едва. Он всё ещё подобен солнцу, являясь личным светилом во всём тёмном существовании омеги. На нём доспехи блестящие, сияющие в жарких лучах, волосы светлые, выгоревшие под их же действием, и прекрасен альфа практически фантастически, будто вышел он из историй, дедушкой рассказанных много лет назад, когда омега ещё с проблемами знаком не был. Сердце Юнги затапливает тепло, прорываясь на лицо светлой улыбкой. С Императором два высоких альфы, молодые и красивые, переговаривающиеся, шутящие явно и свободно с правителем. Они смеются громко, так, что сквозь людской гомон слышно хорошо. Один копье в руке держит, опирается на него и осматривает толпу, молча слушает, лишь изредка говорит что-то, а голос второго омеге кажется слегка знакомым, будто слышал он уже его, в момент особенно важный, и смог запомнить. — Идите уже, — говорит Чимин минуты спустя, хлопая по плечу незнакомцев напоследок. Пульс Юнги ускоряется, когда альфа переводит взгляд на него, приметив изначально. В глазах Императора омега видит солнце, в темноте зрачков — тёмные ночи, проведённые вдвоём, которые проигрались в воспоминаниях несчётное количество раз. Юнги путается в собственных ногах, запинается о ткань туники, пачкает её о дорожную пыль, спотыкаясь и почти падая на неровную, жёсткую земную поверхность, но спешит к Чимину изо всех сил. Близко, маняще близко. Расстояние укрепило важность нахождения рядом. — Скучал, радость? — спрашивает альфа, пальцами впиваясь в тонкую талию, обжигая открытую кожу жаром. Юнги не может дышать. — Я совру, если скажу, что нет. Очень скучал. Чимин тёплый. Чимин нужный. Чимин пахнет безумно знакомо, только сейчас, впервые, Юнги остро ощущает в аромате металлические нотки, более горькие и глубокие. Губы касаются перегретой солнцем макушки, ощутимо едва, но для омеги кроткое прикосновение безумно важно. Окруженный людьми Император не гнушается прижимать к себе раба так, чтобы у того рёбра трещали, а всхлипы рвались из груди. Омега очарован, вновь оказывается в объятиях знакомых, только и может повторять, как сильно тоска сковывала его долгие месяцы, которые Чимин не возвращался. Теперь он с ним, и лучшего чувства Юнги ещё не знал. — И никто не скрасил твою тоску? — выдыхает альфа в розовое ухо, и мурашки бегут по шее Юнги, путаясь в волосах и посылая острые искры восторга по всему телу. — Некому было, — улыбается Юнги, лицо пряча в широкой груди альфы, — только ты мог. Поцелуй, полученный спустя долгое ожидание, кажется особенно вкусным. Он не окрашен вином, как все предыдущие, но всё ещё солёный, потому что Юнги не может не расплакаться, позволяет себе пролить слёзы. Чимин рычит негромко, вдыхает глубоко, и омега понимает, что запах герберы наполняет воздух. Огниво разгорается, из тлеющих углей рождает пожар, который охватывает собой всё вокруг, распаляясь и распространяя яркие искры. Скоро они сожгут всё, поглотят пламенем годы и целую жизнь. — Господин, вас просит муж, — прерывает их тихий голос, различимый едва в звуках музыки, тонущий в шуме пульса. Чимин хмурит брови, выпуская Юнги из кольца рук, а слуга тушуется под грозным взглядом. Юнги снова пусто, но встреча, которую обещает скорый вечер, скрашивает существование, и омега рад очень, что Император не покинет его в ближайшее время, а жизнь вернётся в привычное русло, потечёт размерено и привычно. — Так срочно? — спрашивает альфа, обнажая зубы, скалясь. У Юнги улыбка с губ не сходит, а вкус сладости остаётся во рту приятной терпкостью. — Да. И Чимин уходит, оставляя на месте тёплых ладоней следы, овеянные холодом. Юнги скучает по мягким рукам, а этих жалких секунд в их плотном кольце омеге недостаточно, мало слишком. Всё встаёт на свои места. Все звёзды выстраиваются в созвездие самое красивое.***
Чимин неохотно идёт по тёмным коридорам, переводя дыхание, сбитое долгожданное встречей. Юнги предстал перед ним повзрослевшим, вот-вот готовым расцвести по-омежьи, смотрел на него огромными глазами, в которых солнце играло яркими лучами, самым невинным взором из всех возможных, а альфа едва не кричать хотел, наполняя лёгкие нежным ароматом герберы до отказа, чтобы он осел там и сопровождал мужчину на протяжении дня. Чимин в Юнги, весь и без остатка. Мысли о омеге не покидают голову, а только укореняются в разуме плотно, обещая оставаться там ближайшую вечность, переходя в настоящую паранойю, потому что всё вокруг, другое, не имеющее отношения к нему, прекрасному и хрупкому, становится неважным, цены лишается. Чимин стремился к нему через всю Империю, вспоминая в ночи полутайные встречи и трепетные касания. Тэхён не к месту и не вовремя. Чимин его видеть не должен и не планирует ближайшие дни до запланированного скорого отъезда, но что-то будто толкает альфу в комнату нелюбимого супруга, ведёт туда незримым указателем. Люди, проходящие мимо, выглядывая из комнаты омеги, смотрят с сожалением, на их лицах читается печаль, вырисованная на эмоциях ярким чёрным шрифтом. Воздух вокруг густой и спёртый, прохлады лишённый, а лучи проникают в окна, нагревая камни, чтобы по ним ступать было невозможно. Кожу покрывает испарина, образуя крупные капли едкого пота, и одежда липнет к телу неприятно, касаясь раздражённого эпителия грубой поверхностью влажной хлопковой ткани. — Выглядишь ужасно, — произносит альфа, проходя в залитое светом помещение, пропахшее горечью и солью, полное множества слуг, перемещающихся беспрестанно к постели, с которой Тэхён не поднимается, как должно ему, увидев Чимина. Тэхён усмехается. Он бледный и тощий излишне, на его потрескавшихся губах засохшие багровые разводы крови, и Чимина поражает это жалкое зрелище. Щёки впалые, глаза бесцветные, они кажутся совершенно безжизненными на лишённом улыбки лице, искажённом другими эмоциями, отражающими два вида боли: физическую и моральную. Но, даже серый и больной, омега держит голову поднятой высоко, глядит высокомерно, пусть на ресницах и блестят хрустальные слёзы. — Спасибо, я не знал, — шипит Тэхён привычно, стирает кровавые капли с подбородка, — но позвал я тебя по другой причине. До Чимина доносится шумный вздох. Рабы постепенно выходят, погружая комнату в звенящую тишину, оставляя Императора наедине с супругом, который закашливается через секунды, кашель этот душится всхлипом, прикрытым старательно руками, спрятавшими лицо, и исхудавшее в подобие живого скелета тело содрогается и извивается в судороге на светлой постели. Чимин недвижим. Он стоит, холодно разглядывая чужие муки, глуша рвущуюся с языка просьбу говорить быстрее. — Папа умер вчера. Он приболел после твоего отъезда и быстро угас. Ничего. Ничего Чимин не чувствует. Ни жалости, ни печали. Родитель Тэхёна — влиятельный в Сенате омега, с которым альфе за жизнь довелось поговорить едва ли несколько раз, но тот, лишь мнение высказывая, убедил десятки альф поставить Чимина на ныне занимаемый им титул. Альфу с ним не связывало ничего, кроме благодарности и Тэхёна, который вышел за Чимина, тогда ещё простого господина, вернувшегося с войны, по настоянию грозного папы. Весь Тэхён — воплощение своего папы. Строптивый и сильный, с характером непреклонным и волей несгибаемой. Сколько не бей, запирай, не сломаешь. Поэтому, за отсутствием каких-либо чувств, Чимин, опускаясь на смятие ткани грязной от кровавых капель простыни, морща нос и стараясь не дышать противными запахами болезни, может изречь ничего не выражающее: — Это плохо. — Чимин, это не плохо, это фатально, — отвечает Тэхён, хмуря брови, которые блестят испариной. Куда-то делась холодность, на смену пришли переживания потери, — думаешь, Юнги избили просто так? — Я спрашивал тебя, миллион раз пытался узнать, а ты молчал. Так почему? — Он слышал что-то, — тихо говорит омега, шепчет почти, пока альфа смотрит на него пристально, вглядываясь в зеленеющее с каждой секундой всё сильнее лицо, — я не знаю, что, но люди из Сената говорили достаточно громко, чтобы, подходя, я мог разобрать их недовольство. Они не рады твоему месту у власти. Ветер врывается в оконный проём с громким свистом, ерошит волосы и мурашки создаёт, отправляя их в путешествие по позвоночному столбу. Чимин вздрагивает, вспоминая юное лицо омеги, маленькую точку родинки на мягкой щеке и нежный вкус розовых губ, которых касаться всё равно, что познавать лучшие угощения Рима, столь они сладки и вкусны. Сенат же — место гнилое, с людьми, достойными пребывания там. Тэхён знает это, выросший в семье патрициев. Его глаза сейчас особенно напуганные, в них тьма сияет, а над ними тени залегают, придавая больному виду капли суровости и годы, которые никогда не портили прекрасную внешность. — Недовольны твоей любовью к Греции, недовольны твоими отношениями с мальчишкой - рабом, — продолжает омега и пальцы заламывает, комкая ими одежду так, что она задирается и демонстрирует покрытые синяками бёдра столь светлые, будто Тэхён на улицу не выходит многие месяцы, — смерть папы ухудшает наше положение. Тэхён дрожит, Чимин чувствует это. Тишина угнетает, проникая в мысли червем сомнений, и без того съедающих изнутри. Альфа и сам вздыхает тяжело, накрывая рукой трясущееся плечо. Почему Тэхён не плачет, если грань давно пройдена? Не позволяет он себе слабости, пусть омега и физически истерзан, прикован к постели болезнью. — Мне страшно. Так чертовски страшно. Объятия наступают неожиданно. Чимин сам их от себя не ждёт, но ладони на худую спину, под тонкой кожей которой выступают кости, будто прорывая её острыми краями, обхватывает руками сотрясаемое в ознобе тело. — Не бойся, — шепчет Чимин в лохматую макушку. Волосы едва пахнут лавандой, спутанные и мокрые, альфа в них рукой зарывается, поглаживая влажные пряди, — всё будет хорошо. Тэхён дышит тяжело и отрывисто, кашляет и сипит, а слуги на звуки прибегают, звеня посудой, наполненной водой прохладной до краев. Чимин живой, ему свойственна человечность. Тэхён тоже дышит, существует и переживает, имеет настоящие страхи, скорбит по близким. Омеге позволены чувства, альфа их ему сегодня разрешает, сильнее прижимая вырывающееся тело к себе, игнорируя тонкие ледяные ладони, ударами покрывающие плечи. Не акт проявления нежности, а момент поддержки, столь необычной и непонятной для них.