Среди препятствий без числа, Опасности минуя, Волна несла её, несла И пригнала вплотную. (Борис Пастернак. «Разлука»)
сто двадцать пятый год
Чонгук ненавидит утро. Каждое из них. Не чувствует и капли радости, когда солнце огромным горячим шаром поднимается из-за земной кромки, освящая бескрайние виноградные поля, от одного взгляда на которые слёзы уже готовы набежать на ресницы, перекрывая обзор на наливающиеся соком, темнеющие грозди ягод, чей вкус и запах отвратительными стали до кома тошноты, образующегося где-то в глотке, такого, что проглотить невозможно, навсегда неприятная сладость на языке останется. Чонгук ненавидит людей. Утопает в мерзости любого представителя рода человеческого, потому что всякий из них готов не единожды украсить юное тело новыми синяками и царапинами, ударами щедро одарить. Чонгук ненавидит боль и собственную никчемность, прочно укоренившуюся внутри подобно вековому дубу, неискоренимо. Чонгук ненавидит быть жалким, беспомощным, слабым настолько, насколько он сейчас себя ощущает. Чонгук ненавидит себя, копит гниль, и злится даже на прохладный ветер, врывающийся сквозь оконный проём в душную комнату. Потоки воздуха гуляют по покрытой испариной коже, и омега почти закричать готов от боли, проникающей в тело вместе с зубами, плотно держащими за шею у кромки роста волос, промокших и слипшихся, настолько, что влага капает крупными каплями с них на лицо, искажённое отчаянием, и в глаза, солью пота обжигая роговицу. Хосок никогда не церемонится, не просит и соглашения на непроизнесённое предложение не ждёт. Он утаскивает в самый тёмный угол и истязает, пока омега не забудет, как дышать, скуля и всхлипывая, не увидит темноту перед взором вместо просторных коридоров. И сейчас, с наступлением вечера, медленно ползущего к ночи неспешным передвижением луны по чёрному небосводу, Хосок не оставляет шанса уйти, держит крепко за бёдра и наслаждается отчаянными просьбами прекратить. У Чонгука голос срывается и хрипит, а сам он шипит, как змея, чувствуя во рту горькую кровь, сковывающий глотку тисками вместе с ладонью, перекрывающей поступление малейших доз кислорода в отправляющийся в забытиё организм. — Ненавидишь меня? — слышит омега дыхание альфы, пропитанное запахом вина и острым ароматом тмина, данным мужчине природой, — как сильно? Вся кожа Чонгука горит, спина трётся о неровную, шероховатую каменную поверхность стены, образуя порезы и даря новые вспышки жгучего ощущения израненному телу. Но больше всего в омеге горит ненависть к человеку перед ним, который сейчас забывает, кажется, что перед ним живое существо, а не игрушка, которую можно доломать, потому что трещинами она и без того покрыта, вот-вот развалится, рассыплется на грязную землю осколками хрупкой глины. Омега в полной мере раб, во всех смыслах этого слова, и бороться он не может. — Всей душой, — рычит омега, больше даже себе напоминая побитую собаку, защищающуюся из последних сил от мальчишек, что камни в неё тяжёлые бросают. Ответом омеге служит раскатистый смех, подобный грому, и новая порция боли, молниями простреливающая бёдра. Чистое насилие, а его призыв о помощи тонет, глушится, не слышит Чонгука никто. Омега в ловушке, сам пришедший в руки к своему мучителю, теперь платит сполна за доверие, что сумел сохранить в себе к человечеству, а теперь его окончательно растерял, пропитанный отвращением ко всему миру вокруг и отдельному индивидууму, который выбрал самую жестокую пытку из всех возможных — пытку временем, убивающим постепенно. — Сможешь помочь мне, маленький омега? — рычит альфа, впиваясь пальцами в покрытые синяками ягодицы. Чонгук скулит звонко и затылком о стену бьется, искры перед глазами видя. Чонгук альфу не слышит, его слова перебиваются шумом пульса в ушах и гомоном народа за ближайшим оконным проёмом. Там праздник какой-то творится, люди веселятся и пьют вино, которое из винограда сделано, который омега кровью и потом своими добывал, обжигая на солнце всё тело и сознание теряя множество раз. Переливы струн лиры бьют в голову и сводят с ума. Омеге чудится, что он уже разлагается в сырой земле или горит на последнем костре в своей жизни, а то, что происходит вокруг него и с ним — глупый сон, жестокий до ужаса кошмар, которому конца и края нет, он бесконечен, как звёздное небо ночное. — Сможешь? — повторяется альфа и входит в лишённое души тело грубее, будто возможно это. — Хорошо, — Чонгук не может бороться, хоть и бьётся в подобии агонии, пытаясь вырваться, но только сильнее стесывает кожу о выпирающие из стены острые грани камней. Остается лишь шептать, сильнее пробуждая хрипение в разодранном задушенными криками горле, — хорошо, я сделаю всё, что Вы попросите. Неприятная теплота семени альфы заполняет Чонгука изнутри, вызывая тошноту. Лицо Хосока перед ним холодное, ожесточённое тенями наступающей ночи, а на его губах — усмешка ядовитая, пропитывающая отравляющим токсином всё вокруг мужчины, выжигающая воздух и всё хорошее. Чонгуку эта гримаса приснится, уж слишком ярко в памяти застряла неуничтожаемой картиной его нескончаемых страданий. Чонгук желает альфе сдохнуть в самых страшных муках, в комнату свою вбегая, едва слушающимися ногами шевеля с трудом, не найти избавления в Елисейских полях, а вечно разрывать своими воплями царство Аида. Омега по папе скучает, по его мягким ладоням, заплетающим волосы, и ведёт по прядям острым ножом, отрезая чёрные локоны, что осыпаются на пол, избавляясь от противного запаха тмина. В отражении воды, налитой в глубокую грязную посудину, Чонгук выглядит никчёмным и сам себя презирает. Чонгук сотрёт все нежеланные касания отвратительных ему рук со всего изувеченного тела, но из сердца и мыслей их выжечь не удастся никогда.***
Ткани в руках Юнги пахнут чистотой и свежестью, они выстираны и аккуратно уложены в объёмную корзину, но тут же пачкаются, падая на брусчатку, запылённую и покрытую грязью, взбитой копытами десятков лошадей, пробежавшихся по дороге за день, уже прошедший метаморфозу в глубокую ночь. Омега глотает крик, рождённый в груди ужасом представшей перед глазами картины. У дома Императора праздник, когда сам владелец имения с громкими почестями уехал, сопровождаемый военными, на охоту, надеясь поймать большого льва, терроризирующего пригород Рима. Чимин планирует вернуться героем, пока Юнги скучает по нему безумно, по вечерам приходит на ту же скамью и собирает опавшие цветы магнолии, чтобы потом в косы их вплести, и сердце, бьющееся в отсутствие альфы неровно, успокоить. Люди вокруг пьют и напиваются, смеются громко, наслаждаясь всеобщим весельем, взявшимся непонятно откуда. Омеги одеты изысканно, на них дорогие туники и золотые украшения, переливающиеся в неярком лунном свете, гремящие металлом в быстром танце под громкую музыку, играемую собравшимися музыкантами. Юнги ловит взглядом движения огромной толпы, но тот снова и снова возвращается в центр безумия. Голова, насаженная на резное медное копье, выставлена на обозрение каждого, будто лучший товар из лавки дедушки в старые времена. Голова того старца, синяки от ударов которого ещё не зажили на теле юного омеги. Вывалившиеся глаза, красные, в никуда смотрящие, синюшная кожа, уже начавшая процесс разложения под жарким солнцем, что целый день обогревало город, и лужа крови, стекшей на камни, устилавшие дорогу и двор. Люди не обращают на нее внимание, а Юнги не перестаёт смотреть, впитывает увиденное, чтобы не забыть. Юнги трясёт мелко, когда он собирает упавшую одежду, руки дрожат и не слушаются, пальцы не могут ухватить ткань, а в воздух, кажется, поступает запах гнилья и смерти. Омегу мутит. — Видишь? — доносится сквозь сердцебиение и переливы мелодии до Юнги мелодичный голос, — мой муж способен не только цветы дарить и по ночам сказки рассказывать. Тэхёна Юнги видит впервые с того дня, пропитанного запахом крови и боли, которая до сих пор играет под рёбрами при каждом движении. Омега выглядит великолепно, мальчишке кажется, что перед ним он и не должен подниматься с колен, но во взгляде его что-то умерло будто, потускнело и потерялось несколько лет назад, забытое навечно. — Зачем Вы мне это говорите, Господин? — спрашивает Юнги, когда они почти уравниваются в росте, когда корзина с бельем снова полна испачканных снова тканей. Кругом шум, Юнги всё ещё смотрит на отрубленную острым мечом голову, до которой никому дела нет, а Тэхён улыбается блекло, руку протягивая снова, как в тот день, как много лет назад, и та дрожит едва заметно, будто выпито её владельцем вина было изрядно больше нужного. — Предостерегаю, — ладонь Тэхёна тёплая и мягкая, гладит содранные костяшки нежно и ласково, — мой муж не такой хороший человек, как тебе может казаться. Он холоден и жесток с теми, кто его хоть каплю не устраивает, ты конечно можешь не верить, в один момент тебе тоже может не повезти попасть к нему в немилость. Юнги мотает головой, так, что волосы падают на бледное, лишённое крови лицо, от которого краска отлила в считанные секунды. Он выдернуть руку из чужой хватки пытается, но та держит крепко, пусть и не больно, пусть и нет в этом прикосновении ничего плохого. Тэхён всё ещё улыбается, в радужке его глаз видно разгорающееся пламя праздничного костра, растапливающее лёд. Юнги не хочет верить, но весь вид омеги перед ним ярко олицетворяет искренность. Чимин приказал казнить кого-то, не собирая Сенатский совет. Чимин убил человека, почти собственными руками, решив его судьбу единолично. Юнги не сможет не думать об этом. Он знает — положение всегда шатким являлось. — Будь аккуратнее, хорошо? — последнее, что слышит омега, перед тем как Тэхён снова исчезает в толпе, оставив ожог от прикосновения на тонком запястье и спутанные мысли в голове Юнги. Юнги снова хочет к Чимину, бежать к нему навстречу через весь двор, к знакомому дереву, чтобы его не трогал никто и не говорил он ни с кем. Юнги скучает и снова путается в себе, людях вокруг и Императоре. Так просто, с одного действия и фразы со смыслом смазанным.