Где могу я плакать на воле В чаще новых твоих крестов. Мне казалось, за мной ты гнался Ты, что там умирать остался В блеске шпилей в отблеске вод. (Анна Ахматова)
сто двадцать шестой год.
Он распахивает глаза поздней ночью, когда небо давно лишилось добродетели солнечного света. Веки тяжёлые, их поднять невозможно почти, а ресницы склеены слезами, которые омега не позволяет себе проливать. Тёмная фигура нависает над Тэхёном и давит на него одним своим существованием. Она движется, блестит в темноте большими пугающими глазами, и омега бы закричал, да горло сковано спазмом. Остаётся только смежить как можно сильнее только открытые веки до боли в висках и глазах, в которые, кажется, песка насыпали добрую горсть. — Кто ты? — спрашивает омега, перебарывая хрипы, рвущиеся из груди и дрожь сиплого голоса. В ответ — глухая тишина, разбиваемая звуком бьющего по крыше, над головой, дождя. — Кто ты? — повторяет омега, истерично глотая спёртый воздух сухими, превращёнными в куски изодранной плоти, губами. Когда омега снова решается взглянуть на мир, в комнате никого не оказывается. Но сердце стучит бешено, крайне быстро, едва не пробивая тонкие кости рёбер, гонит кровь к покрасневшему от страха лицу. Фигуры нет нигде, а Тэхён не знает, в бреде ли жара она ему чудилась, или наяву разгуливала по его покоям. Возможно, он сходит с ума, лишается здравого рассудка, что так долго помог ему сохранить лицо в глазах людей. Лишившись разума, Тэхён потеряет всё. Постель излишне жёсткая, а ткань, на которой лежит горящее, будто брошенное в печь, на раскалённые добела угли, тело. Кожа покрыта мелкими каплями холодной испарины, что совершенно не даёт облегчения. Его и ветер, врывающийся в оконный проём сильными порывами, таким, что тучи, проливающиеся ливнем, немилостиво одаривающие землю ударами молний, их яркими вспышками, пригнать может. — Устал, — шепчет омега, и горло дерёт спазм, прокатывая волну тошноты и судороги кашля по всему телу, уже истощённому, немощному. Тэхён руку поднять не может, чтобы пот стереть с лица, но с широкого ложе упрямо поднимается, путаясь в ногах и спотыкаясь на гладком каменном полу. Он хочет немного вина, но кувшин, полный, блестящий золотом в свете вспышек молний, находится далеко, в недосягаемости слабого омеги. Дыхание тяжёлое, срывается с губ хрипами и кровавыми каплями. Омеге кажется, что за его спиной стоит Оркус, пришедший за ним, дабы унести его душу в загробный мир и навсегда оставить там для бесконечных мук, но и страдания после милостивой смерти Тэхёна не страшат, он готов принять их со всей сохранённой ещё гордостью, не опустив голову на землю, сырую и холодную, ставшую такой из-за льющихся с тёмного неба тяжёлых капель дождя. Вся жизнь Тэхёна — нескончаемая мука. Ткань, прикрывающая нагое тело, скользит на пол с тихим шелестом, а по телу омеги пробегаются мурашки, забираясь на затылок, туда, где липкие и грязные волосы путаются, а боль разрастается, чтобы распуститься невиданной красоты бутоном алого цветка. Тэхёну не легче с каждой минутой. Он весь сейчас соткан из агонии, которой не видно конца, а вино, всегда дарившие расслабления капли, уже не спасает, лишь усиливает каждое из чувств. — Не страшно, — шепчет Тэхён, обхватывая руками тяжёлый кувшин, который едва не выскальзывает из ослабших пальцев. Алкоголь, испиваемый жадно, жжёт глотку и создаёт ощущение тепла в животе. Омега делает большие глотки, испить всё до дна хочет. — Так манит, — снова хрипло выдыхает он, заходясь в новом приступе кашля, — уйти бы сейчас туда, прогуляться под дождём. Возможно, это последний дождь, который мне доведётся видеть. Жизнь скоротечна и быстра, а Тэхён не живет её уже два десятилетия, запертый и изломанный, разрушенный. Он снова и снова встречает утра, в надежде на то, что завтра будет лучше, что Чимин наконец покинет его навсегда и никогда не вернётся, а тот приходит и забирает последние лучи света из тёмного, чёрного почти, как ночное небо этой ночью, закрытое тучами, существования омеги. Тэхён звезды не видит, но смотрит на то, как его муж показывает их пригретому им самим мальчишке, а тот в ласке купаться не устаёт и на поцелуи отвечает. Тэхёну плевать, он просто не понимает, почему сам не был достоин познать счастья, а сейчас поздно уже. — Напишу записку и попрошу тихо похоронить меня, чтоб никто не знал и не слышал о моей смерти. Не хочу почестей и выпитого вина в мою честь, не хочу, чтобы помнили жалкую жизнь. Кашель снова охватывает омегу, да так, что он едва с ног не валится, цепляется за каменные выступы в холодной стене, обдирая костяшки и пачкая кровью шершавую поверхность. Тэхёну отвратительно, ужасно отвратительно сейчас дышать и двигаться, существовать в столь жалком состоянии, в котором он сейчас находится. Закончить бы пытку. Прервать двадцать пять лет одним взмахом острого ножа, что сейчас блестит острым железным лезвием на столе, стоящем в отдалении длинною в пару шагов. Но смерть от ножа не кажется Тэхёну красивой, она его не прельщает. Омега не хочет истекать кровью, не желает нажимать на деревянную рукоять, оставляя на собственной плоти порезы, которые не обязательно его убьют, но шрамы оставят на оставленную недолгую жизнь. Тэхён уйдет эстетичнее, так, как и жить привык, многие годы славясь, как самый красивый омега Римской Империи. Тэхён уйдет, утащив за собой Чимина, затянув его на самое дно, к которому он сам приближается стремительно. Только бы ещё один маленький омега, взгляд золотистых глаз которого до сих пор мелькает пред взором, не попал в его сети. — Ненавижу. Тэхён допивает последние капли, опьянение ощущая и жжение в груди, вызванное жгучим отвращением. На коже, серой теперь и бледной, будто проступают старые следы от сильных пальцев. Они снова расцветают на бёдрах мириадами тёмных синяков, налитых кровью, покрывают шею и ключицу укусами, от которых навсегда клеймо на шее осталось, ползут ядовитыми змеями обвивать хрупкие запястья. Омега моргает несколько раз, надеясь прогнать наваждение, но травмы не исчезают, лишь укореняются и набирают цвет, впитываясь в общую картину жалости к себе. Чимин за каждую из них должен поплатиться. — Ненавижу, — громко говорит он, разбиваясь о воспоминания, — ненавижу! Время пришло, набежало песчинками, создаваемое ходом секунд, которые не останавливались никогда. Тэхён, слабый телом, но сильный духом, теперь будет им подобен. Он не остановится.***
— Радость. Юнги лежит спиной на горячей, прогретой солнцем земле, греясь не в его лучах, а в руках Императора. Они скрыты ветвями раскидистого дерева, бросающего чёрные тени на лица, прячущие от сильного жара дневного светила, что воздух раскаляет, будто выжигая кислород. Дышать сложно, но омега не понимает, виной этому пылающая духота или ладонь альфы, скользящая сильными пальцами по его мягкому бедру. — Что? — омега щурится и на лицо Чимина не смотрит, ослепнуть от красоты боится, но явственно чувствует взгляд, нежный и тёплый, альфы на своем лице. — Хочешь поехать со мной в Грецию? Мы с Тэхёном отбываем через несколько месяцев, а я не желаю оставлять тебя здесь так надолго. Лёгкий ветер вплетается ласковыми порывами в растрёпанные волосы омеги, распущенные для пущего удобства Императора, наглаживающего кожу головы. Юнги слышит трели птиц, купающихся в звонком фонтане неподалеку, шелест травы, высокой и жухлой, но умытой вчерашним дождём, закончившимся только к раннему утру, к рассвету ближе. Магнолия цветёт и источает тонкий, сладостный аромат, пропитывающий всю округу, но Юнги различает среди приторности, смешанной с его собственным запахом герберы и свежей влажностью ночного ливня, лишь более тяжёлые и глубокие феромоны, принадлежащие сильному альфе. Омега, кажется, горит, втягивая воздух с шумом, дабы насладиться сполна Чимином. — Он за этим звал тебя? — Не совсем, — тихо отвечает Чимин, касаясь омежьей розовой щеки, — посмотри на меня. Чимин прекрасен, а Юнги всё никак не устанет им любоваться. Альфа — ожившая мраморная скульптура, вырезанная из камня самым талантливым мастером, чтобы демонстрировать всему Риму образец мужественности настоящей. Жёсткие и грубые черты, чёткая и острая линия челюсти, пухлые губы сурового лица явно вырезаны неаккуратно, спешно из большой и неровной глыбы. Создатели Императора отсекли всё лишнее, получив идеал. Юнги соврёт, если скажет, что не восхищается им каждый день, все вечерние встречи и дневные прогулки, но сейчас альфа, освещённый солнцем, спокойный и расслабленный, кажется омеге особенно красивым, почти сказочно и нереально. Приподнимаясь с чужих удобных коленей, Юнги касается спешно искажённого улыбкой рта, на вкус Чимина пробуя снова, хоть и выучил уже все мельчайшие нотки наизусть. Робость где-то теряется, Юнги уже давно с ней не встречается, а желание, набирая обороты и превращаясь нестерпимый жар, охватывающий низ живота. Чимин раскрепощает, ведя рукой по спине, скрытой свободной тканью туники, задирая её и обнажая округлые бёдра, омега не боится, что его оттолкнут и не подарят немного желанной любви. — Радость. Чимин не говорит — рычит в приоткрытый рот омеги, кусает мягкую плоть, заботливо зализывая потом мелкие трещины, расцветшие на коже бутонами кровавых капель, вызывая у того в груди сдавленный скулёж, переходящий в тихий хрип, когда губы, отрываясь от лица, обжигают тонкую шею, ни разу не испорченную чужими метками, не осквернённую чужими касаниями. Юнги уже не ребенок. Он — омега, который отчаянно желает полностью принадлежать своему единственному альфе. — Радость, стой, — ревёт Чимин, когда Юнги уже всем телом жмется к нему, как слепой котёнок, усаживаясь на колени, — Юнги. Юнги не соображает. Его медленно ведёт зарождающимся возбуждением, которое только укореняется и разрастается по всему телу. Кожу покрывают мелкие капли пота, а омега внутри Юнги бьется, пытаясь вырваться из многолетней клетки, в коей он заперт был. Чимин снова целует его открытые ключицы, уже украшенные расцветающими следами багровеющих засосов. И не смущает омегу ничего. Ни господа и рабы, которые могут их заметить, лишь зайдя немного глубже в тихий, уединённый сад, ни собственная развязность, никогда ему несвойственная, появившаяся будто в этот миг, только от одних губ, трогающих теперь трепетно освобождённую от ткани розовую бусину соска. Юнги стонет, не имея возможности нормально дышать. Чимин забирает его воздух, сам становясь личным кислородом для мальчишки. — Чимин, — стонет Юнги отрывисто, — Чимин, Чимин, Чимин… Имя альфы — сладчайшее угощение из когда-либо испробованных, оно срывается с языка самыми правильными звуками и тонет в шуме набирающего силу ветра, колышущего траву и заставляющего шелестеть листья. Юнги повторяет его сотни раз, так много, что горло начинает гореть. Чимин наглаживает мягкие ягодицы, а Юнги забывает, как его самого зовут, помнит лишь о том, чтобы альфу просить не останавливаться, хоть тот и грани не переходит, поставленные почему-то, раздражающие безмерно. Он ощущает, впервые, как смазка течёт на колени альфы, пачкая его кожу липкими разводами, а воздух наполняется ярким ароматом герберы. Юнги — омега, готовый принять альфу. Омега, которого можно назвать взрослыми. Юнги течёт. Пальцы альфы мажут спешно по тому месту, где сходятся нервные окончания, и Юнги подбрасывает в лёгкой судороге. Раньше омегу никто так не касался, и это, неожиданно. Пугает, до извергающегося из горла вскрика: — Стой. Прошу, стой. Чимин отпускает Юнги по первой слабой, тихой просьбе. У омеги сердце бешено стучит в груди, а в животе развязывается тугой, крепкий узел возбуждения, прогнанного страхом. Альфа смотрит на него масляным взглядом, а у Юнги кожа набирает неестественно яркий цвет не от жары, а трезвость ума наконец возвращается. По небу, скрытому кроной, медленно плывут пушистые облака. Омега предпочитает, в эту секунду, наполненную до краёв чистым стыдом, разглядывать их, а не лицо Императора, тоже красное, покрытое каплями испарины, с распухшими от многочисленных страстных и жарких поцелуев губами. — Хочешь вина, радость? — спрашивает Чимин чуть позже, протягивая глиняный сосуд, полный нагретого солнцем сладкого напитка. — Никогда его не пробовал. Мне можно? — Тебе можно всё. Вино оказывается слишком горячим и оттого пьянит сильнее нужного, но вкусным. Юнги может его распробовать по достоинству, пусть ещё не отошел от зарождённого внутри него возбуждения. — Я люблю тебя, радость, — говорит Чимин тихо, пока Юнги вытирает пухлые искусанные губы от алых капель алкоголя, — поедешь со мной в Грецию? Любит. Юнги тоже любит. И за Императором он и в ад отправится смело.***
Всё отнято: и сила, и любовь. В немилый город брошенное тело Не радо солнцу. Чувствую, что кровь Во мне уже совсем похолодела. (Анна Ахматова. «Все отнято»)
сто двадцать седьмой год
Чимин говорит, что они отплывают в Грецию, когда и пары месяцев не проходит, в одну из ночных встреч, в которую страсть лилась из Юнги бурным потоком, что альфой останавливался. Омеге оказывается нечего собирать, вещей у него совсем нет, а мелкие пожитки, вроде гребня и подаренных Императором книг, вмещаются в один холщовый мешочек, легко укладываемый на хрупкое плечо. Юнги просит взять с собой Чонгука, целуя покрытую недлинной бородой щёку, а Чимин отвечает неожиданно: — Он едет с нами. Про него спросили ранее тебя. Тогда Юнги ничего не понимает, но мелко кивает, потому что без разницы как, главное, чтобы брат был с ним, а потом, уже поднимаясь на качающийся на волнах корабль, замечает Чонгука под боком у альфы, которого видел где-то, чей голос слышал несколько раз. У этого незнакомца лицо холодное, пугающее почти, ожесточённое тенями густых нахмуренных бровей, которые морщины образовывали на смуглом лбу. Альфа смотрит на Чонгука странно, зубы скалит и рычит, а глаза омеги наливаются слезами. Юнги ни разу о нем от брата не слышал, но неприязнью к этому человеку, нос задравшему высоко к небу, пропитывается сразу. — Чимин, кто это? — спрашивает Юнги, когда им с альфой выпадает секунда уединения, указывая рукой на высокую мощную фигуру, стоящую на отдалённой палубе. Воздух пахнет солью и прохладой, солнце по-прежнему жжет светлую кожу, обещая оставить красные ожоги, испортить её загаром грозит, только тени, в которой спрятаться омега от нещадных лучей может, нет нигде. Чимин выглядит усталым, изморённым жарой, но довольным лишь из-за урванного у Юнги времени, лишь потому, что угасающего Тэхёна и близко не видно. Господин прячется под хлопковым парусом в окружении свиты из рабов, носящихся вокруг него с водой и влажными тряпками. — Это мой сын, — отвечает Чимин коротко, чтобы больше поцелуев подарить тонкой шее. — Сын? — но ответом на недоумение омеги служит касание губ, затыкающее рот и выбивающее воздух из груди. Больше на корабле Юнги не удаётся провести ни секунды вместе с Чимином, поэтому и забота с любовью его не окружают. Вместо этого — бескрайнее средиземное море, уходящее за горизонт и намного дальше, в котором солнце отражается бликами, слепя глаза. Юнги быстро устаёт от бесконечной качки и сильной тошноты, подбирающейся к горлу постоянно. До Греции ещё далеко, до близких сердцу земель ещё дальше.***
Юнги ступает на твёрдую землю и едва не плачет от облегчения. Его до сих пор немного шатает, всё вокруг идёт мелкими волнами, а перед глазами рябит. Прохлада предложенного слугам отдельного домишки кажется спасением, тени деревьев — маленьким раем на земле. К вечеру Греки устраивают праздник. Льют вино в кувшины через край и кормят мясом молодых телят, ещё утром пасущихся в полях, уставших путников. Но Юнги не весело, пока все воспевают Императора. Все пьют за здоровье Тэхёна, который бледной тенью себя сидит в центре просторного зала, возносят их с Чимином несуществующую любовь в подобие чего-то божественного и говорят на незнакомом Юнги языке. Греческому мальчику на родине отцов хочется обратно в Рим, в знакомый сад, где он успел выучить все уголки. И он уходит.