Это я — твоя старая совесть — Разыскала сожжённую повесть И на край подоконника В доме покойника Положила и на цыпочках ушла. (Анна Ахматова.)
сто двадцать седьмой год
И Юнги уходит. Уходит, чтобы просто пройтись по протоптанным тропинкам, да надышаться воздухом, который, наконец-то, не пахнет солью. Вообще ничем не пахнет, кроме прохладной свежести. Омега изнутри задушен чем-то, поэтому не может вдоволь наполнить лёгкие прозрачным, чистым кислородом, головокружение, лёгкое, оставшееся в теле ещё после долгого плавания, отнимает силы, оставшиеся на размышления. Юнги никогда не думал о том, сколь далёки они с Чимином на самом деле. Из разных миров практически, соприкасаться не должны. Но Император с ним другой, и отличия эти волнуют юное сердце. Юнги натыкается на журчащий фонтан, совсем маленький и неприметный, каменные узоры, выбитые на котором в образа красивейшие, покрыты мхом густым. К нему тропа ведёт, травой заросшая, но омегу звук воды, чистый и звонкий, манит, поэтому он и идёт, спотыкаясь и запинаясь, игнорируя огромный, цветущий сад, полный плодоносных уже деревьев, где фрукты, налитые соком, висят. Смотря на воду, думать приятно, но мысли не собираются в единое полотно, расплываются по нему загадками. Юнги устаёт ничего не понимать. Кажется, спутанность тянется за ним с самого его появления в доме Императора и отходить от него не планирует ни на шаг, замирая возле него и дыша в спину. Юнги выдыхает, тяжело, пока весь воздух не покидает организм, и оглядывает цветущие деревья, что к наступлению ночи закрыли тонкие лепестки прелестных бутонов. Омега не чувствует аромата цветов, его слабый ветер, несущий облака по черноте неба, разгоняет, он расслабиться пытается, опускаясь в вакуум ощущений и чувств, окружённый ничем, кроме спокойствия. Но не один он в этом саду. Омега замечает высокого мужчину позднее, спустя минуты, в отдалении всего несколько шагов. От того аура тяжёлая альфы исходит, а на поясе, широком и кожаном, блестящем пряжкой металлической, висит тяжёлый на вид меч, звенящий при ходьбе слишком громко, разрушая приятную тишину, что так полюбилась омеге. — Здравствуйте, Господин, — говорит Юнги незнакомцу, склоняя голову, отчего мужчина начинает казаться ещё выше. — Ты почему не на празднике? — спрашивает альфа, чуть морща вздёрнутый нос. Юнги перед ним выглядит настолько жалко, насколько не ощущал себя уже очень давно: покрытый потом, липкий, уставший от долгой дороги. Возвращение на несколько лет назад происходит будто, — разве тебе не положено работать там? Юнги не знает всех Господ, по пальцам одной руки может пересчитать известных членов Сената, один из которых пал по приказу Чимина, головой мёртвой на всю округу оповещая о своей погибели, но мужчина перед ним омеге совсем незнаком. Он не видел его в коридорах виллы, не получал приказов от него, лишь один раз заметил его в близи Императора, при долгожданной встрече с затянувшейся на долгие, бесконечные почти, месяцы охоты. Взгляд альфы не пропитан высокомерием, пусть Юнги голову поднять при нём не смеет, помня своё место у ног хозяина. Помня, что не смотря на милость Чимина, для других он просто раб, о смерти которого горевать никто не будет, кроме брата, который тоже продан может быть за несколько динариев. — Нет, я не часто участвую в таком. Обычно просто выполняю мелкие поручения. Там я буду лишним. — Но ты оттуда идёшь? Не видел моего отца? — Не знаю, кто Ваш отец, уж простите. — Император, — торопливо говорит альфа, возвращая широкую ладонь на рукоять оружия, — у меня для него важные вести, хотелось бы встретиться с ним поскорее. Император. Чимин никогда прежде не говорил, что у него есть дети, особенно, настолько взрослые, старше Юнги едва ли не на добрый десяток лет. Омега ощущает, что они с альфой не из разных миров, их Вселенная разделяет. — Он на празднике, — машет ладонью Юнги в сторону зданий, которые были покинуты им недавно. Они стоят недалеко, если прислушаться, игнорировать стрекот сверчков, можно услышать льющуюся оттуда музыку и шум толпы, образованный смехом и долгими разговорами. Мозаика, собирающаяся у Юнги в полноценную картину, рушится. На красивом витраже жизни образуются трещины.***
Чимин думает, что в Греции, в дали от всех проблем, охвативших его в Риме бурным потоком, ему будет спокойнее. Но ощущение хотя бы мимолетного расслабления не проходит, когда Император ступает на чужую землю, обласканную лучами солнца, омытую водами Средиземного моря. Приходит тревога, и густой, туманами овеянный страх ползёт змеёй по пятам. Страх этот читается на лице Юнги, плещется в его глазах, огромных и прекрасных, тех, в которых Император видел причину своей жизни, блеск тысяч звёзд и надежду никогда не прощаться. Любимый Юнги напуган чем-то был, там, на корабле, в окружении самых безопасных, верных и надёжных людей, которым альфа доверяет всецело. Омега трясся мелко тогда, в его руках, маленький и нежный, и дрожь была вызвана далеко не томительным возбуждениям. А сейчас Чимин не может разглядеть его в бушующей толпе, которая пьёт и веселится, раз за разом наполняя чаши вином. Тот потерялся где-то, хоть и облюбовывался взглядом Императора несколькими минутами ранее. Альфа любит разглядывать Юнги, любит смотреть на тонкую светлую кожу, что спрятана от солнца в холодном пространстве виллы, любит наблюдать, как в омеге зреет взрослая красота, как круглеют с годами его бёдра, а лицо обтачивается, обретая более тонкие, прекрасные для любящего взгляда черты. Чимину держать себя в узде всё сложнее, особенно, когда тонкий запах герберы усиливается, да краски набирает, глубокие, сладкие невыносимо. — За Императора и его мужа! — вырывает Чимина из мыслей громкий гул голосов, — за любовь, достойную Богов! Чимин усмехается тихо, отпивая вино из тяжёлой резной чаши. Оно уже тёплое, нагретое жаром кутящего народа и теплом ладони альфы, в горло не лезет и пьянит излишне сильно. Люди вокруг пьют за то, чего не существовало никогда, что выдумано было. А правда скрыта была тщательно от чужих глаз. Выдуманные оковы неслышно для других звенят на запястьях Тэхёна, сидящего рядом тучей серости и печали. Омега пахнет горько: болью и болезнью. Чимин не смеет просить его играть на публику и веселиться, только ладонь на исхудавшее совсем плечо укладывает, мысленно надеясь, что муж почувствует поддержку, молчаливую, безмолвную. — Хочешь уйти? — спрашивает он, когда замечает, что лицо Тэхёна бледнеет излишне сильно, а музыка не планирует замолкать, алкоголь — кончаться. — Продолжим пытку, — улыбается слабо омега сухими, серыми губами, лишёнными крови будто. Чимину остаётся согласиться, да принимать вежливо греческие дары и их радость, надеясь в массе неважного ему человеческого мяса найти взглядом чёрную копну длинных волос. Увидеть Юнги надеется.***
— Очень уж долго он нас не покидает, — тихий, будто змеиный, и шипящий шёпот пробирается под кожу омеги. Чонгук отступает на пару шагов в сторону, но за запястье рука держит его слишком сильно, а гудящие после полной алкоголя и жестокости ночи мышцы не дают и шанса на уход. Хосок не позволит, — точно ли ты выполняешь указанное? Под крышей дома душно и жарко, а на улице царит вечерняя прохлада. Воздух здесь более влажный и тяжёлый, но Чонгуку дышать им тяжело становится, только когда к запаху морской свежести примешивается острый запах тмина, уже рождающий страх в груди и неприятный трепет под хрупкими костями рёбер. Кожу омеги покрывают мелкие капли пота, что щиплют порезы и особенно яркие синяки, над темнотой которых порвался тонкий эпителий. Альфа всегда находит Чонгука, а тот не может сопротивляться никогда. Идеальный баланс, который уничтожает с каждой секундой всё сильнее. Омега пропитан чувством того, что вот-вот случится что-то, от чего он оправиться не сможет: в глазах Хосока пляшут черти, зовут в объятия самого Аида. — Яд добавлен во всё, что пьёт Господин, — бормочет Чонгук, на расстоянии держась. Жар, идущий от тела альфы, отталкивает. — Не смей звать его Господином при мне, — рычит Хосок, обнажая острые клыки, которые оставили сотни горящих, нестираемых слезами и водой самых чистых озёр, меток на омеге, — я — твой единственный хозяин. Пальцы, неожиданно схватившие, сжавшие подбородок в плотные тиски, причиняют боль. Весь Хосок для Чонгука — воплощение страданий, самое настоящее, сотканное из тьмы и ужаса. Омега уже со счёта дней сбился, когда губы эти покрывали шею и ключицы укусами, а руки одаривали щедро новыми шрамами. Омега покрыт ими от макушки до пят. И вот зубы снова впиваются в выступающую кость, оставляя кровавый след на повреждённой плоти, когда комнату наполняет звук громкого вскрика, принадлежащего неизвестному омеге. В чёрных зрачках глаз альфы черти обращаются в настоящих демонов. Кажется, и Боги покидают овеянное жаром помещение. — Милый мышонок. Змеиный шёпот Хосока ни коим образом человеческую речь не напоминает. Чонгук видит омегу, сжимающего кувшин глиняный, держащий его в объятиях, будто сосуд с вином защитит его от сквозившего уже в кислороде, в воздух проникающего гнева. Слышно биение сердца. Оно громкое и надрывное, а у самого омеги дыхание спирает, замирая в глотке горьким комом. — И зачем милый мышонок подслушивал разговор, непредназначенный для его ушек? — Я не… Хосок цокает тихо, но звуки его холодной фразы тонут в ветре, ворвавшемся в оконный проём и звоне разбивающегося кувшина. Лицо омеги встречается с полом, Чонгук замечает слёзы, блеснувшие в глазах незнакомца кристаллами дорогих камней, а альфа лишь смеется, приправив хрипы рокота ядом: — Ложь. Чонгук, прелестный, избавься от него. Предчувствие не обманывало. Невиновный ни в чём омега сейчас пострадает, как Чонгук уже множество дней, месяцев, что уже в года медленно складываются. А в Чонгуке загнанной птицей стучит страх. Он смотрит на омегу перед собой, сжавшегося, прижатого в полу ногой альфы жёстко, так, что даже попытку вырваться сделать невозможно, и видит в мальчишке, что младше всего на пару лет, себя. Такого же сломанного, окунутого с головой в безнадёгу глубоко, до кровавых пузырей у губ и отсутствия кислорода на дне отчаяния. Чонгук видит в глазах, наполненных слезами, отражение себя. Греция ничего хорошего не обещала и привела на порог настоящего убийства. Хосок смотрит холодно, его лицо выражает целое, зияющее пустотой, ничего. Он беспристрастен всегда в своём кошмаре, в который тянет за собой невинные жизни, а Чонгук лишь молча наблюдать должен, как умирают на его глазах люди, становящиеся жертвами на пути к светлой цели. На пути к власти, что в паре шагов от альфы находится. Тени, что играют на лице Хосока правильностью, очерняют жизнь омеги, превращают её в Ад кромешный. У Чонгука дрожат руки, когда альфа поднимает голову омеги с каменных плит, обнажая беззащитное горло, под кожей которого кадык нервно дёргается, а жилы бьются под эпителием бешенным пульсом. Не ясно, кто напуган больше, Чонгук, чьи пальцы обжигает холод лезвия остро заточенного ножа, или парень, в чьи глаза уже заглядывает старуха-смерть. Чонгук не убийца, он тоже жертва. Он жертва, когда блестящий металл впивается в плоть, окрашивая всё вокруг тёплой кровью. Он жертва, когда омега хрипит и задыхается, с губ его срываются багровые капли, падая на гладкую поверхность пола кляксами грязи. Он жертва, когда Хосок ухмыляется, будто приободряя за поступок, в котором ничего хорошего нет. Он жертва, когда мёртвое теперь тело падает, глухо ударяясь о камень. Чонгук лишил жизни человека, но ведь не виновен он. Ядовитая ухмылка, искажающая лицо альфы, добавляющая его лицу нечто звериное, животное и пугающее без меры, выжигается в памяти омеги нестираемым клеймом, а ладонь, твёрдые пальцы, сжимающие запястье, не дают и капли отрезвления. Будто Чонгук выпил целую амфору вина, а теперь пытается мыслить. Но Чонгук не праздно проводил время, не испивал алкоголь, привезённый в Афины из самого Рима, он убил человека, забрал то, что не должен был, что не принадлежит ему и не должно. — Прости. Прости. Прости, — шепчет Чонгук, не помня, как оказался в комнате прислуги, рабов и шлюх. Она здесь общая и совершенно пустая: все на празднике ублажают господ, подливают им вино, приносят пышущие жаром печи ещё блюда, дарят удовольствие телам, и сторожат их покой, чтоб никто не посмел прервать увеселения столь важных гостей. Где-то неспешно пылает веселье, а руки Чонгука покрывает багровая, густая и тёплая кровь, окрашивая грубую одежду не состирываемыми пятнами. Нож всё ещё зажат в ладони, омега пальцы расцепить не может. Их судорога сковывает, как и всё остальное тело, охваченное тихой, подкрадывающейся незаметно, со спины, истерикой, уже обнимающей трясущийся стан тонкими руками. Чонгука не отрезвляет ветер, врывающийся прохладой в щели пола и дыры на потолке, сквозь которые свет далёких, ярких звёзд пробивается. У Чонгука слёзы на ресницах висят гроздьями, как тот самый виноград с огромных полей, на которых и взяли исток все несчастья хрупкого омеги. Капли не падают на щёки, он не позволяет им упасть, дабы не расплакаться откровенно и жалко. Чонгук стирает кровь жёсткой тряпкой, пока его собственная кожа не покрывается синяками, не стирается до мяса, розового и нежного. Чонгук бы снял её с себя со самых костей. — Прости. Прости. Прости, — повторяет, как мантру, раз за разом, пока его не тошнит желчью и выпитой водой, а горло не начинает гореть, до сдавленной болезненно груди. Чонгука преследует холодная, покрытая коркой льда, ухмылка альфы и стекленеющий взгляд захлёбывающегося кровью омеги, молодого совсем, юного почти. Что-то ломается.