Я пила её в капле каждой И, бесовскою чёрной жаждой Одержима, не знала, как Мне разделаться с бесноватой. (Анна Ахматова.)
сто двадцать седьмой год
Мужчина хотел поговорить с Чимином о скорой охоте, выясняет Юнги чуть позже, уже греясь в руках Императора и лучах рассветного солнца. Альфа слишком уж красочно описывает греческую, на которой омега не был ни разу, охоту, возможность побыть с сыном, совместную радость от добытого мяса на пышный пир, что Юнги, надувая губы капризно, тихо просит: — Можно с вами? А Чимин, глядя прямо в его большие, красивые глаза, в которых горят детские воспоминания о ловле уток, маленьких зайчат и подстреленных крохотных птицах, обитающих в черте города, не может отказать. Юнги радуется, поцелуями одаривает любимое лицо и мягкие губы, что для них созданы. Приходится вставать излишне рано, а Юнги соврёт, если скажет, что проспал хоть секунду. Морфей не приходит, прогоняемый скулежом и плачем брата, омега того успокоить пытается, воду приносит и в лоб целует, спрашивая беспрестанно: — Что случилось? Чонгук в ответ головой мотает, новую порцию слёз глотая, уйти совсем тихонько просит, не в силах говорить громче, потому что глотка надорвана рыданиями. Юнги приходится покинуть комнату, одеваясь как можно теплее: в утреннем лесу прохладно, влажно, ветер там гуляет между деревьями. — Сам залезешь? — спрашивает Чимин, когда вокруг собирается множество людей, приводя с собой жеребцов, гружённых, неся тяжёлое оружие. У самого Императора за спиной колчан со стрелами, лук на плече висит. Юнги уже и это радует: он так давно не стрелял, а раньше, в самом начале юных лет хорош в этом был. Омега забирается на кобылу сам, едва не падая, но сцепляя зубы плотнее, подтягивает тощее тело в седло. Взгляд Чимина лучится гордостью. Юнги испытывает множество эмоций, едва удерживается в седле, рассматривает спину Чимина, что ведёт процессию глубже в чащу, да всё поглядывает на альфу, что сыном Императора представился. У него сосредоточенное лицо, сведённые к переносице густые чёрные брови, но на губах — мягкая улыбка, демонстрирующая глубокую ямочку, украшающую щёку. — Яблочко? — спрашивает он и протягивает спелый блестящий багровыми бочками фрукт, держа узды одной рукой. Юнги отказывается взмахом головы, стараясь не упасть, — зря, сладкое должно быть. — Не люблю яблоки. — По душе больше сливы, верно? Отец много про тебя говорит, наслышан. — Про Вас он мне не говорил. — Я Намджун. Может говорить чаще, раз отец такой молчаливый. Неожиданно толпа, до этого тихо следующая за Императором, разражается криком, что в абсолютной тишине леса кажется громом, прорезавшим чистый небосвод. У Юнги в груди громко стучит сердце, а лошадь, резвая и быстрая, пугается шумных голосов, под омегой начинает недовольно стучать копытами, а тот едва в седле и без этого держится. Земля так далеко, падать больно очень будет. И пока люди вокруг сходят с ума, поведённые азартом охоты, Намджун, который совсем близко, по правое плечо от омеги, стоит, уже сошедший на твердую почву, спокойный. Он щурится недовольно от слепящего, пробивающегося сквозь листву, света, к отцу подходит, и протягивает ему, вынимая из кожаных ножен с металлическим скрежетом железа, тяжёлый и острый даже на вид кинжал, резное и смертельно красивое лезвие которого блестит в солнечных лучах. Лев лежит у их ног, поверженный одной всего стрелой, а Юнги и не заметил, как его подстрелили. — Тихо! Давай ты? Император прерывает крики одним возгласом и коротким взмахом руки. Юнги улыбается незаметно и хихикает, совсем тихо, чтобы не услышал никто, во все глаза разглядывая властного альфу, у которого волосы от долгой скачки растрепались, а кожа, бронзовая, будто посыпанная мелкими крупинками драгоценных камней, покрылась мелкими каплями пота. Император сам разглядывает омегу, кивает в его сторону, переводя внимание собравшихся на него. Только тогда Юнги понимает, чего от него требует. — Я? — Да, радость. Порадуй всех, кто требует крови и зрелищ. И омега вдруг сам проникается настроением охоты, спрыгивает, ударяясь пятками о землю, с лошади, что фырчит, обозначает своё отношение к наезднику, и подходит, лавируя между охотниками, не задевая потные тела альф, к Императору, улыбающемуся ему нежно и приветливо. Кинжал укладывается в ладонь приятной тяжестью, пальцы, обхватывающие запястья, касаются кожи надёжным теплом, и только взгляд напуганного животного, дышащего тяжело, скулящего, истекающего кровью, пугает. Лев не бьётся, смотрит на своего скорого убийцу, принимая будто судьбу. Звери, попавшие в ловушку, со временем перестают бороться. — Радость? И Юнги вгоняет острие в горячее мясо, туда, где бьётся, последние удары совершая, огромное львиное сердце. Пальцы омеги окрашиваются кровью, люди вокруг кричат счастливо, а рука Чимина надежно согревает его задрожавшее всего на секунду плечо.***
Всё тело Юнги ноет и болит, а мышцы бёдер тяжёлые, натянутые, словно канаты. Его пальцы всё ещё пахнут кровью, а под острыми ноготками, впивающимися сейчас в обнажённые плечи альфы, она запеклась плотной корочкой. Руки помнят, как животное билось под ладонями, прекращая жизнь. Юнги любит охоту, и до одурения, до благодарности, клокочущей в горле урчанием, благодарен. Трава щекочет спину, а ветер гуляет по коже, вместе с губами альфы, исследующими бёдра, весь их покрытый мелкими мурашками и тонкими пушистыми волосками нежный эпителий. Чимин оставляет мокрые следы, от которых холодок потом разливается по самым костям, что кажется, проглядывают сейчас сквозь разорванное силой чувств мясо. Ничто не оторвет их друг от друга: лагерь разбит далеко, от него шумов не слышно, костра яркого не видно, притяжение между телами сильное, непреодолимое, его сильными руками альфы не разорвать. Чимин отрывается лишь на секунду, чтобы чёрными омутами, в которых черти водят хоровод вокруг целого пожара, взглянуть на Юнги. Его губы красные, налитые кровью, они слюной испачканы, а у омеги она сразу в горле скапливается не прогоняемым комом. Юнги трясёт, когда он вплетает пальцы в чёрные пряди чуть влажных, уже взлохмаченных страстью волос, когда в ответ утробное, гулом отдающееся под рёбрами, раздается рычащее: — Тебе удобно? — Да, всё прекрасно. У Юнги от улыбки сейчас порвётся рот. Она расплывается на опухших губах, охватывая все черты лица, и скользит по телу приятной истомой, останавливающейся в животе горячей тяжестью раскалённого железа. Руки Чимина теплые, они на талии лежат, сжимая открытую теперь кожу: туника вуалью лежит на земле, спрятанная в высокой траве, больше нет одежды, прикрывающей сокровенные участки, что ничьего внимания ещё не удостаивались. Все преграды сброшены, а омеге кажется, что ещё немного, и он выпорхнет из кожи, подобно бабочке, вылетающей из кокона, только чтобы к альфе ещё ближе быть. Единым целым чтобы стать. Сомнения, все абсолютно, оставлены в прошлом, забыты и отброшены. Сейчас сверху, не спрятанное ничем, даже пышной кроной шумящих сейчас на ветру деревьев, простирается бескрайний ковёр чёрного неба, на котором звёзды мерцают, подтверждая молчаливо правильность единения тел. — Ты уверен? Я не хочу, чтобы ты соглашался на это по принуждению. Чтобы тебе было больно не хочу. — Звание императорской подстилки уже моё, — отвечает Юнги, ладонь на чужую колючую щёку укладывая, поглаживая румяную кожу. Чимин рычит, зубы обнажая, что клыками сверкают, на шею так и просятся в то место, где метка безукоризненной принадлежности должна стоять, где пульс громко бьется. Юнги Чимину принадлежать хочет больше, чем чего-либо в этом мире. — Больше тебя так никто не назовет. — Обещаешь? — Небом клянусь, — шепчет Чимин в его губы, снова целуя, пока Юнги плавится, постанывает, тихим скулежом своим задыхаясь. У Юнги в груди какие-то драгоценные кристаллы. Они мешают вдохнуть, ранят горло и блестят на губах вылетающими звуками сладкого имени альфы, что сейчас ласкает приоткрытым, горячим ртом розовые бусины сосков, оставляя за собой дорожки быстрых мурашек, бегущих к затылку и поджатым пальчикам на ногах томительной дрожью. Чимин возносит Юнги над землей лишь лёгкими касаниями прохладных ладоней и влажного языка. Юнги бы имя Чимина на коже выжег тавром, столь нужным оно кажется ему в эти секунды. Другие слова омега не помнит просто в минуту отчаянного соединения, когда охваченные самым настоящим огнём губы исследуют впалый живот, очерчивают маленькое озерцо пупка и следуют дальше, туда, где клубится удовольствие, уже расцветающие пышным букетом розовой лозы, ранящей изнутри острыми шипами. Вокруг полная тишина и кромешная тьма, но глаза Чимина светятся ярко, мерцание звёзд и луны, висящей на небосводе огромным светлым диском, отражают, и свет этот, звуки дыхания Императора, уже опустившегося пред омегой, вбирающего в рот маленький розовый член, будто проникают внутрь омеги, превращая его тело в единый комок натянутых нервов и желания. Юнги стонет, голос срывая, вцепляясь слабыми пальцами в траву, что кожу на подушечках ранит острыми краями, наполняя воздух лёгким, ощутимым лишь едва, запахом крови, на который альфа реагирует тут же, голову вскидывает, выпуская изо рта плоть и забирая, вместе с тянущейся от головки к губам нитью слюны, наслаждение. — Всё хорошо? — его голос звучит глухо, рождённый перебарываемой сейчас страстью. Юнги мотает головой, улыбаться пытается, но смущение его настолько сильное, что мыслить сложно, соображать здраво, просто невозможно. Он поведён, раскрыт и течёт так, как никогда прежде. Смазка, липкая, источающая сладкий аромат, скользит по ягодицам мягким и падает на землю крупными каплями, которые Чимин, прежде чем они потеряются в траве и опавших листьях, сбирает пальцами, размазывая по розовым складкам у входа прозрачную, вязкую жидкость. Юнги только выдохнуть может: — Да, всё хорошо. Порезался просто. — Аккуратнее, ладно? Кровь нам сегодня не нужна. Когда Чимин говорил, что Юнги — главная драгоценность, он не врал, чистейшую правду произносил под звёздным небом, испивая вино. Омега сейчас это понимает, когда губы Императора нежно целуют его, а пальцы, влажные и тёплые, согретые трением, входят в него неторопливо, растягивая стенки приятно. Не больно ни капли, только томительно и безумно медленно. Юнги от неторопливости альфы дуреет. Он сам двигается навстречу, несмотря на руку, держащую его впалый, дрожащий от судорожного дыхания, живот, слыша в ответ негромкое: «тихонько, не торопись». Альфа шепчет ему в красное уже от смущения и неловкости ухо, покрытое румянцем стыда. Юнги не сможет сделать своему мужчине приятно, он и сейчас лежит безвольной марионеткой на земле, ноги только шире разводить способный, но на лице альфы написано неприкрытое обожание, граничащее с безумием, отражённом в блеске карих, глубоких глаз. Чимин что-то нашёптывать продолжает, добавляя на пальцы слюну, холодеющую сразу на вечернем воздухе. Юнги вздрагивает, ногтями впивается в широкие плечи и кусается, чувствуя вкус металла на языке, когда в него входят уже три длинных и узловатых пальца. Юнги вздрагивает, когда Чимин проникает в него полностью, горячим, перевитым венами членом, заполняя изнутри нечеловеческим жаром. Правильно греки называют его Зевсом, он и правда чёртов Бог, способный дарить наслаждение, что на земле не сыскать вовек. Юнги вспышки яркие перед глазами видит, раздирает плечи Императора в кровь, дышать пытается, но все попытки прерываются судорожными стонами, срывающимися беспрестанно с опухших, красных теперь, как спелый виноград, губ. — Чимин, — шепчет Юнги, не уставая повторять имя, которое особенное блаженство своим звучанием дарит, — Чимин. — Хорошо? — Чимин, — Юнги не помнит других слов. Чимин двигается быстро и отрывисто, омега не успевает даже дёргаться ему навстречу, только пальцы поджимает сильнее, холодную землю под пятками комкает. Воздух пахнет нарциссом, тяжело и глубоко, Юнги он нравится безумно, так, будто в мире нет аромата лучше и желаннее. Юнги повторит его ещё сотни раз, глотая смесь своего пота и чужого, солёного и слегка сладковатого, стирая спину о жёсткую траву, пока кожа саднить не начнёт и гореть так сильно в обострившихся в миг чувствах, пока узелок внизу живота развязываться не начнет, а волны удовольствия не станут приносить невыносимые страдания от невозможности кончить. Юнги умирает и воскресает за секунды. Юнги умрёт ещё множество раз, пока не вскрикнет в последний раз особенно звонко, обмякая в чужих руках и сжимаясь вокруг горячей плоти, чтобы почувствовать, как тёплое семя разливается внутри. Уже позже, когда дыхание придёт в норму, а на горизонте пробьются тонкие лучики солнца, ещё совсем слабые, чтобы яркость звёзд не перебивать, Чимин скажет, касаясь губами тонкого плеча, на котором расцветают багровые метки: — Сверну горы, осушу моря, положу перед твоими ногами все известные земли, да я Богам вызов бросить готов ради тебя, — шепчет альфа и пальцы тёплые целует, запах герберы сладкой, более нужной, необходимой, чем кислород вдыхая. — Зачем? — ответом служит улыбка, мягкая, как первые лучи рассветного солнца, и тёплая, как воды Средиземного моря, — мне только ты рядом нужен. А свидетелем вечности становится звёздное небо, красивое и чистое. Юнги его запоминает, как и лицо альфы, искажённое пришедшим удовольствием, как и губы, всё ещё целующие его щёки, на которых слёзы засыхают дорожками соли, мягко и нежно. Настаёт важный день. Юнги шестнадцать.***
Он в облаках. Они мягкие и пушистые, лучше любой перины, предоставленной для сна, пахнут безумно сладко, будто из сахара сделаны: руки так и тянутся потрогать их причудливые изгибы, но стоит прикоснуться хоть пальцем — развеиваются тут же туманом и тёплым паром по окружающей нагое тело синеве, что небом чистым является. Он свободен. За спиной — крылья, пёрышками щекочущие нежную кожу, светлые, ослепительные, белые. Омега холода не чувствует, парит высоко, настолько, что землю разглядеть не может совсем. Она где-то в недосягаемости, а все проблемы, лишения и огромная золотая клетка, держащая его в заточении огромное время, перевалившее за два десятилетия, остаются там, на твёрдой почве, на которую омега не ступит больше. — Хорошо, — улыбается он, кажется, искренне и по-настоящему, как очень давно не делал. От улыбки этой, с непривычки, щёки сразу болеть начинают. Мимо проносятся стайки птиц, они гогочут, маня омегу за собой, в далёкие странствия, туда, где не дотянется до него рука Императора, не посадит его обратно на цепь, звенящую громко звеньями, оповещая о каждом его шаге, любом движении. Тэхён теперь вольная пташка, получившая волю лететь, куда вздумается. Если захочет, и до солнца рукой дотянется, чтобы прогреть замёрзшее от ненависти тело. В облаках не место злобе, воспоминаниям тёмным, здесь спокойно и привольно, тяжести в теле, преследующей, идущей раньше по пятам, нет, здесь звёзды наконец разглядеть можно, если чуть выше взлететь. Тэхён себе сам про них сказки придумает, не нужны ему чиминовы истории, пропетые уже сладко в уши маленькому греческому рабу. У него теперь своя правда, своя жизнь в чудесном окружении пуховых облаков, пропитанных сахаром. Тэхён любит сладкое. Тэхён любит свои сны, в них можно посмотреть на счастье, особенное совершенно в его представлении. Тэхён ненавидит просыпаться. Тогда облака чернеют, набирают серость, окрашивая всё вокруг тьмой, а в лёгкую голову, неомрачённую мыслями, возвращается тупая, самая настоящая боль. Тогда пение птиц прекращается, уничтожаемое шумом слуг, меняющих повязки на взмокшем лбу. Тогда улыбка спадает с губ вместе с первыми каплям дождя, проливаемыми сонными тучами. Тэхён просыпается, сразу чувствуя прохладные слёзы, на ресницах налипшие ледяными бусинами, понимая через секунды, что не меняется ничего. Что постель всё ещё твердая, из облаков не сделанная, а воздух вокруг пахнет горькой болезнью вместо медовой приторности. Просыпаться больно и страшно, мир вокруг серый и жестокий. Так всегда было. Так до конца и останется. И снова чёрная фигура нависает над омегой тучей. Она давит, наполняет грудь страхом, а рот — криком, рвущимся из окровавленных губ, сквозь разодранное кашлем, постоянным и беспрестанным, горло. Но только фигура от возгласа вздрагивает, прорываясь сквозь тьму комнаты отблеском загорелой кожи, копной тёмных волос. Тэхён узнает большие чёрные глаза, в которых озёра целые разливаются. — Маленькая дрянь! Пригретая на груди змея умеет кусаться, если находит камень потеплее. Маленькая змейка уже вонзила острые зубы в плоть Тэхёна, и держит она окровавленное мясо крепко, сжимая тёмную бутыль в тонких, покрытых порезами, пальцах.