А земля под ногами горела И такая звезда глядела В мой ещё не брошенный дом, И ждала условного звука... (Анна Ахматова.)
сто двадцать седьмой год
Мягко и тепло. Юнги впервые умастился на столь мягкую постель, так необходимую его уставшему телу: бёдра гудят и болят, непонятно, от долгой езды ли верхом, на лошади, или от того, что взрослым омега стал. Но все ощущения в корне другие. Запахи кажутся особенно яркими, вино, стоящее на столе совсем рядом, источает кислый аромат забродившего винограда, а касания солнечных лучей слишком горячие, чтобы не хотеть скрыться от них под тонкой вуалью полупрозрачного, кружевного покрывала. Метки, цветущие на теле пышными алыми бутонами, радуют сердце, на лицо надевают улыбку. Юнги хихикает тихо, ведёт пальцами по созвездиям синяков на неприкрытом тканью бедре, вспоминая руки Императора, сжимающие и держащие крепко. Омега и сейчас совершенно обнажён, водружён в императорское ложе заботливыми руками, полусонный и разморённый усталостью. Сон не идет. Куда интереснее рассматривать убранную красиво комнату и наслаждаться сладостью сливы, сочной, капающей влагой и пачкающей ей руки, мягкие щёки. Куда интереснее дожидаться Чимина, что обещает принести веточек магнолии, цветущей сейчас в саду так, что запах её проникает в оконный проём, наполняя комнату нежностью. — Вот. Они достаточно красивые? Голос Чимина звучит неожиданно, он прорывается сквозь дрёму, уже охватившую тело. Юнги борется с Морфеем, цепляется за реальность, пусть и сознание поддёрнуто лёгкой дымкой сна, а кожа горит, будто он уже видит красочные сновидения. Чимин улыбается омеге, а в руках у него целая охапка тоненьких веточек, украшенных светлыми, отливающими розовым, бутонами цветов. Омега потягивается, ощущая, как под кожей разливается тяжесть, а мышцы растягиваются, пока Чимин опускается рядом, и перина прогибается под тяжестью его тела. В волосах альфы — солнце, отчего кажется, что из золотых нитей они сотканы. Так нечеловечески красив Император, что у Юнги дыхание спирает в груди, будто не нужно ему совсем вдыхать раскалённый воздух, пропитанный морской влажностью. Магнолия красивая, нежная. Чимин точно не удержится, сравнит её с Юнги, отчего щёки омеги зальёт точно такой же розовый румянец. Смущение никуда не исчезает, наполняет тело, когда альфа касается его, губы тёплые, искусанные, соединяя в спешном поцелуе, который ничего большего не требует и значит лишь приветствие. Юнги тепло и сладко. — Очень красивые, Чимин. — Юнги улыбается, его голос до сих пор хрипит и ломается, стонами сорванный, а Чимин обнимает омегу, с силой прижимая хрупкую фигуру к своей, сильной и крепкой, — поможешь мне? — Я не умею. Прости, радость, я просто посмотрю. — Не страшно. Они пахнут так хорошо. Нос щекочет сладкий запах магнолии, теперь перемешанный с тяжестью аромата феромонов альфы. Юнги зарывается в цветы носом, пачкает яркой пыльцой круглый кончик, а Чимин потом, всего через секунды, сцеловывает цветочную пудру с кожи, урча тихонько. Комфорт окутывает пару, переплетённую в объятиях, а солнце освещает их тела непривычно. Юнги знаком со звёздами, день редко бывает их с Императором спутником. Веточки гнутся под пальцами Юнги, с трудом переплетаясь и треща, осыпая нежные лепестки на светлые простыни. Постель теперь грязная, омега испачкал её, ещё когда сливу ел, но альфу это будто не волнует, он щурится от солнца, беспрестанно касаясь плеча Юнги тёплыми губами, скользя по коже кончиком тёплого мокрого языка. У омеги мурашки по всему телу бегут, охватывая его мелкой дрожью и трепетной негой. — Ты лучше, — неожиданно говорит альфа, вплетая пальцы в жёсткие от солнца волосы омеги. Тот голову на плечо ему укладывает, мурча и продолжая пытаться справиться с гибкими ветками, что в обещанный венок складываться не желают. — Что? — Радость, ты пахнешь лучше, чем эти цветы, — шепчет Чимин в розовеющее ухо. Его рука лежит на бедре Юнги приятной тяжестью, наглаживая старые синяки и следы от укусов, а омега едва держится, чтобы не простонать тихо: организм вдруг решает, что стоит налиться сладкой тяжестью, скапливающегося внизу живота тугим узлом возбуждения, — но у тебя не выходит. — Ветки жёсткие. Губы надуваются недовольно сами собой. Чимин за спиной омеги тихо смеётся, забирая из тонких пальцев неудавшийся венок, а Юнги почти шипит на него расстроенный неудачей, но неспособный сопротивляться силе чужого влияния и тяжести горячего тела, что теперь возвышается над ним. Чимин роняет его на постель. Нависает, как настоящий змей - искуситель, а Юнги давно искушён, влюблён и потоплен в собственных чувствах и ощущениях, поведённый и разморённый вдруг нахлынувшим желанием. Омега вдруг подсаживается на секс, на связь странную и порочную, но такую прекрасную, приносящую удовольствие. — Забудь о них. Удели внимание мне. И вот Чимин снова в Юнги. Они не растягивают удовольствие, плотнее сплетают ноги, за руки держатся, а омега сладко стонет, упиваясь наслаждением и лёгкой болью, что охватывает скованные судорогой бёдра. Юнги цепляется рукой за шею альфы, ему отчаянно кажется, что под ним огромная пустая пропасть из ничего, чёрного и глубокого, и только Чимин точка опоры, которая не позволит ему упасть. Член видно сквозь тонкую, будто прозрачную кожу живота, когда омега втягивает его, пытаясь вдохнуть, чтобы просто не умереть сейчас от переизбытка всего: ощущений, желания и Чимина. Альфа вылизывает шею, зубами прикусывает ключицу, едва не разрывая эпителий, до выступивших алых капель крови, но омегу это не отрезвляет ни капли. Юнги не пил, но пьян безумно. Юнги опьянён запахом альфы, его силой и охватившим безумием, пытается двигаться навстречу ему, подмахивает задницей, мокрой, залитой прозрачной смазкой, но альфа рычит только, вгоняя член глубже, подстраиваясь под омегу, чтобы произнести задушено: — Сладкий. Такой безумно сладкий. — Ты смущаешь, — захлебывается Юнги стонами. Слова то и дело прерываются хриплым дыханием, срывающимся с губ, кажется, раскалённым паром, — всё лицо горит. — Мы — одно целое. Не стоит стесняться, радость. Чимин не сомневается, и Юнги не должен. А омега пытается, вспоминает слова Тэхёна и не может найти им подтверждение. Чимин чуткий и нежный, сейчас придерживает его ноги, чтобы они не дрожали слишком сильно, гладит напряжённые ягодицы и поцелуями проталкивает в глотку Юнги необходимый горячий воздух. Чимин, когда до пика остается совсем немного, потому что сил и кислорода не остаётся, тихо шепчет: — Я люблю тебя. Можно, ты тоже будешь любить меня так сильно? Потому что у меня сердце не бьётся, когда тебя нет рядом, — просит Чимин, и омега замечает на его ресницах слёзы, неясно откуда взявшиеся, — люби меня, прошу. Они замирают, не двигаются. В глаза Чимина Юнги видит звёзды, снова, всё те же, выстраивающиеся в огромные созвездия, а слёзы, блестящие на ресницах, стирает дрожащими пальцами. Альфа улыбается ему слабо, касается губами подставленных костяшек, оставляя на коже след слюны. Юнги и сам не плачет едва, обнимает Чимина, лбом вжимаясь в его взлохмаченную влажную макушку. Проходят секунды, уносящие за собой возбуждение, оставившее за собой капли смазки и липкой спермы, испачкавшие постель. Чимин скулит что-то, в объятиях устраиваясь удобнее, а Юнги наконец шепчет, с трудом напрягая саднящее горло: — Так я люблю. Ты не видишь? — Вижу, — долго вглядывается альфа в румяное, покрытое каплями пота омежье лицо, перед тем как сказать это, улыбаясь блекло. Возможно, Юнги не так хорошо знает Чимина, хоть проводит подле него года, взрослея и хорошея, привыкая к вплетённому плотно в его жизнь альфе. Омега внутри него другого и не знает, на других мужчин не реагирует никак и не видит их будто. Чимин — точка отсчёта, камень преткновения и конец. Константа для Юнги. Когда дедушка умер, папа покинул слишком рано, оставив детей в одиночестве, а Чонгук, утонувший неясно в чём, забывает про брата едва ли не каждый день, Чимин показывает свободу, открывает глаза и на звёзды рукой указывает. Юнги до альфы на них и внимания не обращал, сейчас каждый вечер, когда встречу с императором урвать невозможно, разглядывает их, забывая обо всём, что волновать молодое сердце может. Постель холодеет, запах магнолии снова усиливается, ветром впускаемый в окно, страсть затухает, а слёзы альфы высыхают, впитываясь в ткань. Юнги счастлив. И в руках Императора Юнги рассыпался, распался на тысячи осколков чистого света и сам стал так обожаемыми им звёздами.***
Юнги тихо дремлет, сопит в подушку и вслушивается в сиплое дыхание альфы сквозь сон. Он спит с Чимином в одной постели впервые, ему непривычно жарко и некуда девать руки, поэтому он их в ладонях альфы прячет, чтобы согреть мёрзнущие постоянно пальчики. Чимин, видя сновидения, развалившись на широком мягком ложе, не забывает прижимать омегу к сильной груди, будто сердцебиением пытаясь его убаюкать. Проходят минуты, которые ещё не успевают собраться в полный час, тело всё ещё горит, напоминая о затухшей страсти, а воздух до сих пор пахнет сладостью герберы: смазка на постели высохнуть не успела, впиталась лишь в простыни липкими пятнами. Юнги чувствует, как по мышцам разливается тяжесть, а голова тяжелеет, кажется, он готов проспать целый день, нежась в объятиях своего альфы. Своего альфы. Юнги улыбается даже этой мысли, не веря в счастье собственное, такое настоящее и невыдуманное, рядом лежащее и осязаемое. Ему легко и спокойно, хорошо. Наконец-то хорошо. — Господин! — врывается в приятную тишину голос незнакомый. Юнги хмурится, с подушки поднимаясь с трудом великим: затылок затапливает тяжестью дремоты. Чимин уже сидит, когда Юнги едва голову от пуховой мягкости отрывает. Взгляд альфы леденеет в секунды, и омега готов поклясться, что рядом с ним Император ни на что не смотрит столь холодно, отчуждённо. Он не движется, замирает каменным изваянием Бога, ждущего жертву и подношения от простого смертного, павшего перед ним ниц. Кожу Юнги обдаёт прохладой, абсолютно голое тело теперь не греют руки альфы, а ветер, гуляющий по комнате, гонит по эпителию мелкие мурашки. — Глаза прикрой, — рычит Чимин, накрывая Юнги прозрачным кружевом покрывала. Слуга тушуется под его взглядом, лицо ладонями закрывает, пугаясь голоса Императора, создающего впечатление, что посмотри на обнаженного омегу чуть дольше секунды — глаз лишишься в тот же миг, — спи, радость. — Господин, Вас требует к себе Ваш муж, — бубнит совсем тихо раб, не смея взглянуть на лежащих на постели людей. Юнги напрягает слух, а потом глаза широко распахивает, понимая, о чём говорит незнакомец. Ладони начинают мелко дрожать, — дело срочное, отлагательств не требует. Касается греческого мальчика. — Чонгука? — ломается голос Юнги, когда с губ срывается имя брата. — Его, Господин. Слуга, высокий, тощий и иссохший мужчина, едва не кланяется, к Юнги обращаясь, «господином» его называя. Но омега сейчас никак не взволнован и не заинтересован в том, кем его окрестили. Он смотрит на нахмуренные брови Чимина, поджатые губы и суровость, отражённую в тенях, неожиданно упавших на лицо. Солнце будто спряталось за облаками, погружая комнату Императора в темноту, а ветер — усилился, заполняя пространство прохладой, прогоняя из него смешение запахов секса и феромонов. Юнги морозит, он ёжится, но в альфе тепла не ищет: тот сейчас на мраморную статую похож, скорее обжигающую холодом. — Можно я пойду с тобой? — тихо просит Юнги, отчаянно цепляясь пальцами за запястье поднявшегося с разворошённой постели альфы. Натягивая одежду, Юнги слышит собственный пульс, стучащий в горле бешеным ритмом, разгоняющим кровь по телу и окрашивающим кожу красным. Омеге страшно лишь немного, но сердце стучит слишком громко, в унисон спешным шагам альфы по тёмным коридорам. А дальше всё смешивается: крики, Чонгук, яд, громкий голос Тэхёна и тихий — Чимина, слуги, снующий беспрестанно по комнате, альфы в военной форме, держащие брата, будто он преступником самым настоящим является, а место голове его на пике, в центре главной площади города. — И строит невинные глазки. Ты ещё и его брата с собой привёл, — заканчивает Тэхён рассказ, полный эмоций, ругательств и недовольства. Сейчас он похож на рычащую, недовольную кошку, ощетинившую шерсть. Тэхён выглядит плохо. Он размахивает руками, совсем не соответствуя собственному чинному поведению, всегда изящному и сдержанному, сутулится и шатается, стоит, только держась за стол: если отпустит, точно упадёт, так сильно у него дрожат ноги. Чимин на мужа не смотрит, плавающим взглядом бегает по лицам омег, то и дело возвращая его на Юнги. А Юнги замирает, брата сам разглядывает, впервые за долгое время увидев его при дневном свете. Он выглядит так, будто повзрослел за этот год лет на пять, совсем не осталось в нём юности и задора. Пустые глаза, даже не блестят, и плакать омега не пытается, когда сам Юнги свои слёзы глотает, солёные и едкие. Больно и запутано. Как быстро счастье сменилось всем самым горьким. — Я не вижу выхода из этой ситуации. Просто заприте его где-нибудь, — выдыхает альфа устало, сжав губы ещё сильнее, до напряжения линии челюсти явного. — Если ты жалеешь мальчишку, то помни, что эти двое получили достаточно добра от тебя. И Юнги, от слов Тэхёна, брошенных вскользь, становится вдруг безмерно обидно. Он вспоминает всю нежность Чимина, направленную на него, доброту альфы, скользящую в каждой фразе, обращённой к омеге, в любом из касаний, трепетом скользящих по коже. Чимин удивительно добр к ним — двум омегам, пришедшим в его дом, не спрашивая разрешения, но получивших укромное место. Нигде во всём Риме их не ждали, а в императорском доме приняли. Юнги и сам не понимает, как оказывается перед братом, ниже его на пол головы и меньше намного, а потом его ладонь, маленькая и лёгкая, уже горит от удара. В глазах Чонгука он видит слёзы, наконец-то выступившие на ресницах, а потом слышит кричащее: — У меня не было выбора! — У всех он есть. — Не у меня, — Чонгук выглядит несчастным, и слова его звучат точно так же поломано, так подходяще его серому, лишённому эмоций лицу. Только горящая на щеке отметина напоминает о том, что брат живой. — Радость, ты… — нежные слова Чимина доходят до Юнги сквозь вакуум, он едва их разбирает, отшатываясь от руки альфы, потянувшейся к нему, чтобы дотронуться до дрожащего в неожиданно громком, отчаянном плаче плеча. На Тэхёна Юнги не смотрит, его сжирает яркий стыд, заливший щёки и затопивший тело. — Иди за ним, — доносится до омеги голос Тэхёна, холодный и пустой, и приглушенный звук шагов альфы. Юнги просто убегает, отдаляясь от комнаты, пропитанной болью и болезнью, в которой Чонгук до сих пор слёзы льёт, а альфы в военной форме связывают его тонкие запястья, покрытые синяками, широкими жёсткими верёвками. Омега не верит, что брат способен на совершённый поступок: слишком много слёз он пролил при нём, слишком много Юнги видел. Юнги разберётся.***
Тэхён слышит. Слышит то, чего прежде никогда не доводилось: нежные интонации, тихий шёпот и вкрадчивый рассказ про звёзды, что мерцают на якобы чистом небосводе. Ему же тучи кажутся непроглядным, чёрными совсем, за ними этих огоньков прекрасных не видно, будто никогда и не украшали они сияющую синеву. Тэхён видит. Видит то, чего никогда не видел: касания пальцев, скользящие по спине крыльями бабочки, поцелуи, покрывающие подставленное им лицо, слёзы стирающие с щёк, и море настоящей любви, что сам омега не познавал никогда. Тэхён смотрит, выглядывая из-за широкой колонны, едва на ногах держась, и не верит в происходящее. Будто бред его продолжается, переплетается с реальностью и встраивается в картинку привычного бытия стройными деталями мозаики. Чимин — тиран. Тиран, который держит Тэхёна подле себя, как верную собачку, что не укусит точно, потому что клыков лишится. Альфа псину на цепь посадил, избивал и унижал, омега по сей день, уже лишённый главной причины страха, до сих пор вздрагивает от каждого шороха, ожидая очередного удара, приносящего нестерпимую боль. — Я люблю тебя, — доносятся до Тэхёна слова, которых он не слышал никогда, на вкус не пробовал. И, возможно, он правда не достоин любви. Не любил его и папа, видел в нём лишь игрушку, красивую и хрупкую, которую замуж можно выдать удачно, чтобы протолкнуть в Сенат обожаемого сына покойного друга. Так Тэхён и оказался в руках Чимина, молодой и надеющийся на счастье, но в первую ночь, когда невинность превращалась во взрослость, грубость альфы, синяки и боль оповестили: не видать омеге радости в ближайшую вечность. Никто Тэхёна не любит. Он и сам ненавидит каждую клетку собственного, ставшего слабым, тела. Ненавидит отражение бледного лица в водной глади. Ненавидит дрожащие руки, холодные пальцы и кашель, даже сейчас прорывающий грудь колючей лозой алых роз. На губах опять выступают капли крови. — И я люблю тебя, — шепчет омега, находящийся в руках Императора, и всё, что вызывало сомнения до того, трескается звучно, разрушаясь. Это Тэхён недостоин любви. Это Тэхён не способен любить, а другим из-за этого страдать не нужно. Так пусть другие любят. Пусть к их ногам осыпаются цветы, а землю, по которой они ходят, покрывают поцелуями. Да будет так, если с Чимином Юнги счастлив. Пусть любящие горят, а нелюбимые тлеют.