Предо мной ты горишь, как пламя, Надо мной ты стоишь, как знамя И целуешь меня, как лесть. (Анна Ахматова.)
сто двадцать седьмой год
В мыслях в последнее время одно сплошное волнение, разливающееся липкой патокой по туманному сознанию. Он ходит с переживаниями за ручку и боится пальцы разжать, потому что упорхнёт та невидимая нить, что с братом незримо связывает. К Чонгуку его не пускают, а он с утра обивает порог комнаты, где тот заперт, чтобы всё же вернуться в постель, потому что странный жар вдруг окутывает тело, заполняя разум тягучим возбуждением. Юнги в кровати лежит, рассвет наблюдая, а комнату заполняет сладкий запах герберы, теперь приторный до безумия, душащий. Омега дышит с трудом, нос зажимает ладошкой и на постели крутится, зажимает кружевное покрывало бёдрами, пока на тонкой бледной коже не появляются красные отметины — следы узора. Живот сковывает резкая, пронзающая боль, а смазка течёт по ягодицам настоящим, непрекращающимся потоком. Горло резко пересыхает, оставляя за собой солёный привкус крови во рту. Юнги губу зубами зажимает, чтобы не скулить и не стонать громко. В покоях Императора он один, Чимин исчез давно, когда солнце ещё вставать не собиралось, и более не возвращался, а омега прямо здесь сейчас сходит с ума, лишь вдыхая и наполняя лёгкие до отказа запахом альфы, оставшимся на постели. Юнги не верит, что течка начинается сейчас, первая, ещё неиспробованная и загадочная. А брата, старшего и опытного, радом нет, он далеко, за каменными стенами, и дойти до него возможности нет. Омега с постели встать не сможет, ноги и сейчас сковывает отвратительная судорога. Он носом тычется во влажные простыни, надеясь, что терпкий аромат нарцисса на ней обнаружить сможет, и втягивает воздух, задыхаясь. Чимин обязан быть сейчас с ним, он необходим до дрожи, поэтому омега слуг тихо просит подойти и, не менее неслышно, краснея, молит их позвать альфу, достать Императора из-под земли, но доставить в комнату, наполненную жаром и запахом течного омеги. Чимин приходит, когда Юнги от боли уже плачет, размазывая слёзы ладонями по красному от желания лицу. Альфа выглядит грустным, на ресницах блестит влага, но омегу он целует сразу же, проникая языком в приоткрытый рот, а тот в стоне глубоком, гортанном заходится, подставляя лицо сильным ладоням. — Радость совсем выросла. Голос Чимина глубокий, альфа рычит и зубы на шее Юнги сжимает, кожу не прокусывая, но след за собой явно оставляя. Юнги потом каждый засос и синяк будет рассматривать, любовно оглаживая пальцами повреждённую кожу. — Теперь радости будет больше. — Чимин, я больше не могу, — просит Юнги громко, на скулеж переходя. Он ноги раздвигает, наблюдая потом, едва слюной не захлёбываясь, как альфа устраивается между ними, скользя руками по напряжённым бёдрам, — поторопись, альфа. — Ты превратился в настоящего омегу, — ухмыляется Чимин, обнажая зубы, — хочешь меня, да? Юнги кивает отчаянно, вцепляясь пальцами в чужие плечи, пока в ответ не раздаётся недовольное шипение, а новый укус не украшает тонкие кости ключиц. Чимин руками его ягодицы, мокрые и липкие от засыхающей уже смазки, сжимает, пальцами касаясь розового входа, сжимающегося сейчас вокруг пустоты. Омеге этих пальцев мало, хоть и проникают они в него быстро и тягуче, растягивая горячие стенки долгожданно. Омега давится своим же плачем, когда член, перевитый венами, твёрдый, наконец входит в него, громко хлюпая смазкой, стекающей на простыни, оставляющей влажные пятна на ткани и мокрые следы на тёплой розовой коже. Чимин смотрит на омегу открыто, животной страстью искажено красивое, всегда холодное лицо. Всегда холодное с другими, но не с Юнги. С Юнги, который сейчас переворачивает альфу, взбирается на него, оседлав, и надышаться не может густыми феромонами, пропитавшими воздух и кожу. Он опускается на твёрдую плоть, чтобы потом снова подняться и прочувствовать полностью каждую вздутую вену, понять то, насколько альфа его желает. — Радость сегодня совсем другая, — выдыхает Чимин жарко в рот распахнутый, к которому секунды назад в поцелуе примыкал. — Тебе не нравится? Юнги снова ощущает пальцы, что входят в него вместе с членом. Они прохладные и мокрые, нужной прохладой одаривают растянутые мышцы, что до сих пор лёгкой болью отдают, наполняя ей всё тело. Чимин рычит негромко, приподнимаясь и опускаясь, помогая омеге двигаться навстречу в этом безумном танце. — Я бы любил радость любым. И Юнги бы заплакал от звучания, вдруг ставшего хриплым, голоса, если бы слёзы удовольствия уже не текли по щекам солёным градом, падая на мокрую от пота грудь. Он хочет глубже, сильнее и слаще, стонами захлёбывается, пока горло болью не сковывает, а поясницу, натруженную, покрытую мелкими каплями влаги не охватывает тупое гудение уставших мышц. Альфа смотрит, просто смотрит, закусив пухлую, покрасневшую от рваных поцелуев губу, пока на ней не выступают багровые капли крови, которые Юнги слизывает одним коротким движением языка, опадая на сильную напряженную грудь, ощущая твёрдость мышц в полной мере. Чимин рычит утробно, впиваясь в подставленное тонкое плечико зубами, и натягивает омегу снова, получая в ответ громкий отчаянный выдох. Боль, пронзающая живот всё время до этого, наконец отступает, а жар лишь усиливается, наполняя тело сильной страстью. Чимин снова отправляет Юнги на небеса. Чимин снова нужен Юнги почти до смерти. Кажется, если альфа сейчас остановится, то Юнги умрёт, задохнувшись в запахе собственных феромонов, которые Чимин вдыхает счастливо и шумно. — Радость хочет сцепиться? — Да, — только и может выдохнуть Юнги, раскрывая рот, глотая горячий воздух, резь ощущая где-то в груди, там, где заходится в безумном ритме сердце, грозя проломить тонкие кости рёбер. Чудесная, волшебная наполненность приходит неожиданно. Юнги видит перед глазами лишь вспышки красок, Чимина через них не разглядеть, но омега понять может, как альфе хорошо, что на пике он, по вытекающему из его раскрытого входа семени, по приятному жару, заполняющему низ живота. Юнги веки зажмуривает практически до боли, тонкий и надломленный стон издавая, а тот сразу сцеловываетя с губ, не успевает вырваться. Юнги ещё секунду не может двигаться, потому что через всё тело по позвонкам бегут настоящие молнии, а руки Чимина держат крепко, не отпускают. — Отдохни немного, — говорит Чимин чуть позже, когда дыхание вновь возвращается в пределы нормы, а Юнги вновь поцелуями начинает покрывать чужую челюсть, очерчивая языком острую линию, — всё ещё впереди. — Еще хочу, — бурчит Юнги, оставляя мокрый след, с наслаждением прокатывая на языке вкус альфьего пота. Чимин утробно, рокочуще смеётся и снова опрокидывает омегу на постель, нависая сверху. Он волосы с розовых щёк убирает, а Юнги улыбается ему, цепляясь пальчиками за шею, там, где уже видны следы от острых ногтей.***
— Рад тебя видеть с нами, Юнги, — говорит мужчина, опускаясь на стул, который по полу скрипит деревом ножек. Омега поднимает на него взгляд, видя мягкую тёплую улыбку, но рука, держащая его талию нежно, необходима больше жизни. За господским столом Юнги некомфортно и страшно. Еда на столе явно вкусная, её много, настолько, что на деревянной крышке яблоку негде упасть. Блюда полные, мясо едва не валится с тарелок, блестит розовым кровавым соком аппетитно, но омегу мутит, он лишь вино отпивает, едва касаясь губами кромки багровой жидкости, маленькими глотками. Напиток сладкий, чуть кислый и приятный, скользит по горлу теплом, оставляет на языке терпкость. С течки проходит несколько дней, но Юнги легче себя не чувствует, а Чимин, будто замечая это по бледности красивого лица, не отходит от омеги ни на шаг, готовый поддержать в любой момент теряющее равновесие тело. Ноги омеги постоянно трясутся, кожу покрывают мелкие синяки, а мысли покрывает туман. — Я тоже, Господин, — растягивает омега губы в ответной улыбке, поднимая стеклянный сосуд над головой. Чимин выбирает овощи из блюда, на тарелку Юнги выкладывая особенно вкусные. Юнги любимые. Забота скользит в каждом движении альфы, в каждом нежном вздохе. Он с течкой Юнги тоже меняется, нежнее и мягче становясь, хотя это и невозможным казалось. Омега в руках Императора бесценен и драгоценен. — Можешь обращаться ко мне по имени, — отвечает ему альфа, принимаясь за ужин, на котором омега гостем только для себя неожиданным стал. Все вокруг знали, что он посетит их в этот вечер, сев за стол на ровне с господами, — мы же теперь семья. В обеденном зале темно и пусто, хоть и на улице, за толстым слоем каменных стен, светит яркое солнце, что только через несколько часов начнёт крениться к горизонту, накрывая город греческий красным свечением, окрашивая море в кровавый. Юнги чувствует себя сонным, будто вечер давно уже превращается в ночь, и вино туманит разум излишне сильно, хоть омега не выпил и половины сосуда. Юнги неловко, ладони дрожат мелко, а сердце в груди сбивает ритм. — Мы семья, радость, — целует Чимин его макушку, не стесняясь ничьих глаз: ни слуг, ни сыновей, притихших перед отцом. — Конечно, после смерти Тэхёна нам ничего не остаётся. Может мне греческого мальчишку папой называть? — Хосок! — Я говорю правду. Это всё просто смешно. Юнги опускает взгляд в стол, разглядывая узоры дерева, но только на альфу не глядя. Хосок смотрит злобно, обжигая чернотой зрачков, а омега вспоминает печальное лицо Чонгука на корабле, когда он рядом с ним стоял. Чимин рядом рычит, а звук его голоса эхом гуляет по помещению, пугая замерших рабов. Омега и сам не шевелится, но пальцами цепляется за руки альфы, надеясь на молчаливую поддержку. Ещё немного, и он упадет на каменный пол со стула, а Чимин поймать его не успеет. — Мне плохо. Можно я уйду? — шепчет он тихо, прерывая разгулявшийся спор альф, который омега слушать не пытался. Император реагирует на него спустя мгновение, испуганно глядя в бледное лицо. — Радость? Тебя проводить? Юнги мотает головой, ощущая острую боль в затылке, но поднимается с насиженного места, так и не сумев затолкать в себя ни единого кусочка пищи. На тарелке выложенные аккуратно лежат выбранные Чимином овощи и сочная даже на вид слива. В сердце, наперекор ситуации, разливается тепло. — Нет, всё нормально. — Точно? Я могу позвать лекаря. — Не стоит, — отвечает омега, улыбаясь слабо. Лицо Чимина выглядит обеспокоенным, но бесцветным, будто совсем он не хочет, чтобы омега покидал их своеобразную семейную встречу, на которой явно не все хотят его видеть. Хосок ярко зубы щерит за чиминовой спиной, а взгляд Намджуна, холодный и тяжёлый, направлен в сторону названного брата. Юнги засыпает, как только падает на постель в комнате Императора. И Юнги открывает глаза, отоспавшись, чувствуя мягкость постели под тяжёлым, горячим телом. Тошнота подкатывает к горлу сразу же, когда голова, в которой пульс шумит излишне громко, поднимается с подушки. Слюна течёт по подбородку, пачкает светлые ткани, горькая и густая, а омега не может проглотить её ком, скопившийся в горящей глотке. В комнате Императора темно, будто только солнце зашло за горизонт, и на западе ещё теплятся краски яркого заката. Воздух пропитан прохладой, по помещению скользит юркий ветер, забирающийся под тонкую тунику. Юнги давно не чувствовал холода, а теперь в полной мере ощущает вечернюю прохладу. Императора в комнате нет, а омеге хочется согреться в его руках. Голова шумная, в висках острыми шипами розового куста растёт самая настоящая боль, от которой зрение плывёт, подёргивается туманной дымкой. Юнги в черноте ночи не может ничего разглядеть, цепляется взглядом за мелкие детали, но видит лишь темноту. Веки, тяжёлые и опухшие, снова закрываются, смеженные усталостью. Дрёма, неприятная, скользкая, охватывает тело, и омега сопротивляется, поднимается с мягкости постели, но он всё возвращается на разворошённую и влажную от пота постель. Сон снова накрывает плотным куполом, и кажется, будто воздух из комнаты исчезает, сменяясь холодом и льдом. — Чимин, — тихо зовёт Юнги, шевеля языком едва, а ответа на его тихую мольбу не следует, лишь тишина снова наполняет помещение, возвращая неизведанное ранее чувство брошенности и одиночества, — Чимин! Чимина нет нигде, и голоса Юнги он не слышит. Горло болит нещадно, скованное спазмом тошноты и горьким привкусом, что на языке ощущается неприятной кислотой. Проходят минуты в мольбах, Юнги имя альфы повторяет множество раз, пока не устаёт по-настоящему, не замолкает. Только тогда пространство прорезает низкий, знакомый до боли голос, и звук спешных шагов. Постель под тяжестью ещё одного тела прогибается, и Юнги жмётся к родному теплу, пальчиками цепляется за сильное бедро, пока не понимает, что мягкие губы целуют его мокрую макушку, оставляя на коже горящий след. — Радость, я взял на себя смелость позвать лекаря. Ты весь горел, — говорит альфа, вплетая сильные пальцы во влажные волосы. — Всё хорошо? Юнги позволяет себе улыбнуться, и альфа демонстрирует зубы в ответ, мягко растягивая губы, нежно безмерно. Чимин выглядит иначе, печальный и странный, молчащий задумчиво, будто что-то важное безмерно происходит в этот миг, когда они снова вместе, наедине оказываются, так привычно в ночи. У Юнги в груди громко бьётся сердце, и альфа прижимает его к себе сильнее, поднимает с постели слабое худое тело, пока оно не расслабляется окончательно в надёжных объятиях. Юнги с Чимином спокойно, пусть альфа и напряжён, пусть и руки его дрожат, и даже тошнота, мешающая дышать, отступает. Главное, что он рядом, а другое значения не имеет. — Да, радость. Всё хорошо. Чимин говорит тихо, шепчет почти, а голос его легко теряется в шуме ветра за окном и громких разговорах людей на улице. В ночи они по улице гуляют, а Юнги бы и сам вышел, чтобы свежего воздуха вдохнуть, но у альфы взгляд слишком усталый, а под глазами чёрные тени синяков. Омега давно замечает, что Чимин не спит практически, с самой течки, в которую он устать успел, а отдохнуть — нет. Чимин подарил омеге страсть, метку и первую сцепку. У Юнги бёдра до сих пор гудят, а в животе тепло растёт, будто так вся любовь этого мира концентрируется. Ладони альфы скользят по нему, одаривая прикосновениями прохладную, покрытую мелкими мурашками кожу, когда мужчина наконец говорит: — У нас будет ребёнок. — Что? Юнги моргает и замирает, кажется, не дышит, а у Чимина в глазах снова звёзды, но другие, ранее невиданные. Омега пальцами цепляется на чужое запястье, не давая руке двигаться, гладить тёплую кожу, обтягивающую в миг напряжённые мышцы. Шок, холодный и липкий, затапливает сознание патокой. — Ребёнок, радость. Сынок. Я буду отцом. — Мне нужно пройтись, прости, — просит Юнги, поднимаясь с коленей альфы, чтобы всего через секунды выйти из комнаты под громкую просьбу остаться. Ноги ведут только вперёд, омега не слышит альфу.***
Ладони мелко подрагивают, а всё тело, продрогшее на холодном, ночном ветру, покрывается мурашками, трясётся. Руки не слушаются, а омега пальцами пытается в гладкие, и оттого скользкие, камни вцепиться, но не может удержаться, не падает едва, потому что ноги подгибаются, а вдруг потяжелевшие кости к земле тянут. Юнги старается не плакать, но коварные проказницы-слёзы падают на перила, прочерчивают на розовых щеках солёные и мокрые дорожки. Влага скапливается на ресницах снова и снова, против воли их хозяина, а всё, что вдруг накопилось, проливается тихой, но безудержной истерикой. Омега сжимает губы, чтобы не скулить громко, но отчаянный всхлип рвётся из горла, когда взгляд Чимина перед взором встаёт вместо неба, на котором звёзды сегодня не горят как назло. Юнги никогда их не забудет, увидев всего раз. Он новый слишком, а счастье в нём скрывается в самой глубине тёмных зрачков. — Бывало такое, что смотришь на людей, и по ним понимаешь, что не тебя они видят, а монстра? — вдруг слышит Юнги тихий, грубый голос. Он может узнать его из десятков других, так остро вспоминается давний разговор в Сенате, подслушанный, урванный кусками. Ладонь неосознанно, будто подчиняясь каким-то древним инстинктам, накрывает плоский, мягкий ещё живот. От альфы аура исходит тяжёлая, в противовес милому и улыбчивому Намджуну, а пахнет от мужчины грубостью и властностью сильнее чем от Чимина в их самые первые, робкие встречи. Юнги на Хосока не смотрит, опускает взгляд на каменные плиты пола, разглядывая мраморные узоры. Юнги Хосока боится.***
Юнги возвращается в комнату Императора, когда солнце уже освещает точёное лицо, пробираясь в комнату через оконный прём вместе со звонким пением птиц. От Чимина пахнет розовой водой, эфирными маслами и, совсем немного, горькими нотками грусти, которые омега старательно игнорирует, скидывая тунику на каменный пол, забираясь в тёплые объятия, шипя тихо от головной боли. Чимин мурчит во сне и сопит, сразу руками обхватывает тонкую фигуру, прижимая к груди за хрупкий стан. Простыни оказываются неожиданно прохладными, а альфа рядом безмерно горячим, как печка или домашний очаг. Юнги в его шею носом упирается, вдыхая родной и знакомый запах, вдруг понимая, что слёзы, окрашенные одновременно радостью и печалью собираются на ресницах подобно каплям росы. — Придумаешь имя нашему сыну, — тихо шепчет Юнги, разрушая звенящую тишину, и ответа не ждет. Лицо Чимина безмятежно и неизменно прекрасное, омега не удерживается, оставляет влажный поцелуй на тёплой колючей щеке, ощущая, что ладони плотнее обхватывают талию, на живот снова скользят так привычно. — Конечно, радость, — неожиданно говорит Чимин и сам касается губами лохматой макушки, — только поспи хоть чуть-чуть. Тебе нужен отдых.