Но Господняя сила с нами, В хрустале утонуло пламя И вино, как отрава жжёт… (Анна Ахматова.)
сто двадцать седьмой год
Чонгук просыпается на полу. Тело затекает, а голова болит несоизмеримо с мышцами и спиной. Шея хрустит, а остальные кости ломит, будто он не на камнях спал, а виноград собирал множество прошлых дней, не делая перерыва. Вокруг темно и грязно, в комнате не убирается никто, в неё даже слуги и воины из стражи императорской не заходят, забывая о пленнике, которому бы воды немного стоило принести. В горле сухо, так сухо, что Чонгук с трудом глотает собственную густую слюну, шевелит онемевшим языком. Он не встаёт, лишь голову с покрасневших потных ладоней поднимает, разглядывая чёрную темноту комнаты, но нового и интересного ничего не находит: всё те же камни, покрытые трещинами, кровать большая, так и не расправленная, и вянущие цветы в глиняном кувшине, от которых запах мерзкий исходит, гнилой. Глаза раскрываются с трудом, тишина на них давит, смешиваясь с темнотой, наполняющей улицу за окном. Но свет проникает через щель между дверью и стеной, когда та открывается и снова впускает в комнату уже знакомого альфу — единственного посетителя пленника невольного. — Привет, — Чонгук узнаёт этот голос. Он низкий и глубокий, чуть грубый, но звучит он плавно и приятно, совсем не страшно сейчас, когда слёзы на щеках наконец высыхают, а новый день наступает, врываясь в комнату шумом коридоров. Чонгук дёргается, снова к стене придвигается и пальцами в острые выступы камней впивается, отрезвляя сознание, мутное, болью. У альфы на губах улыбка, и омеге кажется, что видел он того человека где-то: мягкое выражение лица узнаётся, а вместе с осознанием в голове играет музыка того вечера, где он служил грекам и хозяевам, уведённый потом Хосоком в комнату, чтобы руки кровью омыть. Ещё один Императорский сын. — Не расскажешь, как ты тут? — спрашивает альфа и ближе не подходит, смотрит на Чонгука только через всю комнату, — не одиноко? — Нет. — А мне кажется, что тебе очень грустно, — выдаёт очевидное альфа. У Чонгука глаза красные и веки опухшие, всё лицо красное от слёз, а губы в кровь изгрызены острыми зубами. Альфа меняется в лице и кивает, но всё ещё ближе не подходит, стоит у самой двери, Чонгук за это благодарен: спина и без того упирается в холодную стену, камни царапают тонкую кожу шеи и открытых плеч. В выражении чужих глаз он читает недоверие и непонимание, и в этом они с мужчиной похожи. Чонгук тоже ничего не понимает, не верит никому. Всё спутывается и перемешивается в тот момент, когда он альфу на коне встречает и ведётся на слова, несущие в себе только ложь. Тело помнит удары и грубые касания, разум — искажённое оскалом лицо. Руки помнят, как убивали. — По чьей вине? Я не верю, что ты хотел убить Тэхёна. Мотива же никакого. А его нет и не существует. Тэхён добрым был, только благодаря ему Чонгук и Юнги выжили, а не остались брошенными всеми детьми на улице. Только благодаря ему Чимин и Юнги встретились, и на лице брата улыбка стала сиять. Только благодаря ему Чонгук иногда улыбался, пока Хосок не встретился в солнечный день посреди прекрасного двора, где цвели и пахли деревья. Хосока Чонгук тоже встретил благодаря Тэхёну, но не в нём корень всех бед кроется, а в самом альфе. — Хосок. — Мой брат? — распахивает глаза альфа, направляя взгляд на Чонгука, что губы кусает и щёки. — Не веришь. — Почему же? Я знаю его столько лет. Он властолюбив. — Расскажешь Чимину? — сипит Чонгук, глядя на альфу большими блестящими надеждой, той её крупицей, что сохраняется в теле, глазами, — Имею в виду, Императору. — У нас с братом договор - не трогать друг друга. Дорого мне это будет стоить, — тихо говорит альфа, а в его голосе звучит вина и смирение. Чонгук тоже Хосоку бы не перечил и против него не шёл, тот опасен, как клубок ядовитых змей и смертелен настолько же. Взгляд альфы глубокий, а зрачки в глазах широкие, большие, но не такие страшные. Чонгук позволяет себе смотреть на него, не отрываясь, разглядывать острые черты лица и золото, блестящее в волосах. — Тогда мне ничто не поможет. Альфа кивает, обрубая последние нити, связывающие омегу с реальностью. Чонгук затылком об стену бьётся, надеясь, что из головы выйдут чёрные мысли о смерти, преследующие по пятам все ближайшие прошедшие и будущие дни. Он слышит, как альфа извиняется, обещает воды принести и что-нибудь съедобное, а омеге не важно, накормят его или убьют завтра. Пусть только ему всё простят. Пусть только он сам себя простит, а Хосок по заслугам получит. — Я зайду позже. Увидимся. — альфа выходит из комнаты под тихий хлопок двери, от которого омега мелко вздрагивает, снова смеживая веки. Темнота располагает к бесконечному сну, а спёртый тёплый воздух накрывает тело невидимым одеялом.***
Как в прошедшем грядущее зреет, Так в грядущем прошлое тлеет Страшный праздник мёртвой листвы. (Анна Ахматова)
сто двадцать восьмой год
Чонгук снова видит тонкую полоску света, проникшего в комнату, но уже не вздрагивает. Не пугается. Намджун приходит к нему едва ли не каждый день, приносит сочные яблоки и прохладную воду, будто только из источника набранную, такую, о которой омега лишь мечтать может, запертый в одной комнате бессчётное количество дней. Комната меняется, а гложущее чувство внутри остаётся. Чонгук не видит мир, на солнце не смотрит, а небо ему не показывают. В его новой камере нет окон, свет дня в неё не проникает, ничто не оповещает о наступлении ночи, зато по-прежнему стоит мягкая кровать, на которой он всё никак не может позволить себе уснуть: искажённое слезами обиды лицо Юнги стоит перед глазами, вина разъедает изнутри. Все новости, информация о мире, из которого Чонгук вырван, попадает к омеге, срываясь с губ Намджуна. Намджуна, который неизменно не пропадает, возвращается день ото дня и приносит в тёмную комнату немного света и тепла. Намджуна, что рядом сейчас сидит, в отдалении всего в один шаг, и Чонгуку только руку протянуть к нему нужно, чтобы дотронуться до горячей кожи. Он так и делает, зарывается пальцами в жёсткие волосы, а носом утыкается в шею, пахнущую вкусно, пока Намджун одной рукой его едва ощутимо обнимает. Чонгук к альфе привык, забыл лишь пред ним страх. — Как брат? Как Джин? — Ещё не родил. Ещё не родился. Смех Намджуна для Чонгука звук вкусный, пробирающий до костей и прогоняющий из воспоминаний другой, холодный и страшный. Омега телом чувствует, как альфа за его спиной мелко трясётся, а улыбку ощущает затылком. От Намджуна аромат исходит не горький, а мягкий, тоже специи какой-то или травы, он холодком забирается в нос, щекочет розовую кожу, которая солнца давно не видит. Чонгук и сам смеётся тихо, губы сухие в улыбке растягивает. — Ха-ха, я серьёзно, — отвечает Чонгук, хмуря недовольно брови, чувствуя, как по спине мягко скользит тёплая ладонь. С другими омега бы себе ничего не позволил, но в обществе с альфой этим всё можно. Неожиданное и приятное открытие, поразившее Чонгука месяцы назад. — Всё с ними хорошо. Юнги почти из комнат не выходит. Так поправился, напоминает настоящий шарик. — Хочу его увидеть, — тихо выдыхает омега, отстраняясь от Намджуна. Он на дверь альфе кивает, уже сбившись со счёта и не понимая, сколько времени мужчина с ним в комнате проводит. Возможно, много и много часов, — в последний раз я разговаривал с ним нормально ещё в Риме, а мы уже в Египте. — Нравится здесь? — спрашивает Намджун, поднимаясь с пола, на котором до этого сидел долго. Кости альфы хрустят, а Чонгук громко усмехается, отвечая: — Конечно, очень красивая комната без окон. Намджун выходит, оставляет Чонгука в привычной холодной тишине, и омега, вкушая сладкое яблоко, обливаясь соком пряным, засыпает на твёрдых камнях, подложив под голову влажные ладони. В темноте ночи к нему приходит Хосок. — От твоего брата проблем больше, чем было от Тэхёна, — говорит он, а у Чонгука сердце в горле бьётся, холодок по коже проходится, и причиной тому явно служит не ветер, гуляющий по полу.***
Иногда Юнги кажется, что Чимину не важно, чем он занят, главное, чтобы омега сыт был и с кровати вставал как можно реже, а ещё находился под неустанным присмотром лекаря, будто бы скоро совсем что-то случиться должно. Юнги не понимает, рад он или нет, но в постели ему лежать приятно, особенно когда спина уже не разгибается, а ноги гудят постоянно тяжёлой болью. Хрупкому телу ребёнок даётся тяжело. Сейчас ему приносят обед, мясной и жирный, а омега желает сладкую сливу, как тогда, в римском саду, прямо из руки Чимина есть. Пища пахнет специями и маслами, Юнги приступает к ней сразу же, вгрызаясь в сочный кусок, а пряная жидкость течёт по губам и подбородку, падая на белые простыни и светлую одежду. Вина омеге не наливают, он и сам его не пьёт, когда в тихие вечера, которые он проводит наедине с Чимином, его предлагают в резном сосуде. — Император далеко? — спрашивает Юнги у уходящих с посудой слуг, когда его живот наполняется, а по телу ползёт приятное тепло, заполняя голову лёгкой сонливостью, которую перебороть необходимо. — Скоро явится к Вам. Но Юнги не планирует ждать эфемерного скоро, не в Египте, который посещает впервые, не когда солнце ласкает кожу, проникая в окно беглыми лучами. У Чимина дел много, ему не до омеги, а он вполне в состоянии прогуляться сам, альфа простит его за эту маленькую вольность. И, хоть разморённое жаром тело и не слушается, он встаёт, едва перебирая ногами по холодному рубленному мрамору, служащему полом. Одежда на нём не парадная, помятая и испачканная едой, но Юнги и не знатный омега, а простой мальчишка, получивший от Императора свободу. Он спокойно выходит, в чём есть, босой, из комнаты, игнорируя шум голосов стражи и вопросы рабов, которые волю Чимина исполняют, им должно вернуть омегу в комнату. Но Юнги в окно видит улицу, перепутья дорог и широкую реку, текущую медленно и неспешно. Вода в ней мутная, а солнце красиво играет в ней яркими бликами, слепя и вызывая лёгкий интерес. Такую большую полную реку, что кажется вот-вот из берегов выйдет и целый город затопит, омега видит впервые, выбегает из дома, спешит, придерживая ладонью круглый живот, толчки ладошек и ножек маленьких внутри чувствуя. — Потерпи, малыш, — шепчет он ребёнку, гладит натянутую под одеждой кожу, — мы с тобой сейчас помочим ножки в Ниле. Не хочешь порадовать папу? Малыш не отвечает, но от тепла руки, накрывающей живот, успокаивается. Юнги его любит и ждёт, но больше всего его желает скорее увидеть сам Чимин. Своего первого ребёнка, наследника, которому вопреки всему, может достаться важное место в Сенате по наступлению пятнадцати лет. А Юнги скорее хочет окунуть ребёнка в заботу, которая из него вдруг фонтаном литься начала, не прекращая. В Ниле вода оказывается безумно тёплой, Юнги входит в неё по колени, кожа на которых розовая и особенно нежная. Ветер гонит мелкие капли воды по воздуху, ударяет влагой в лицо, что сейчас украшено мягкой, расслабленной донельзя улыбкой. Омега на людей вокруг смотрит, а они не замечают его будто, проходят мимо. Юнги нравится оставаться незамеченным в толпе, уж очень много к нему внимания направленно в последние долгие месяцы. Юнги заботе рад, но она через край льётся, душит почти. Он смотрит на медленно текущую воду, на её тёмную гладь, пальцами зарывается в мелкий песок, вдыхает свежий, пропахший влажностью воздух. Тёплое, не жаркое, солнце скользит по светлой коже нежными касаниями, а звонкий ветер забирается под ткани одежды, чтобы пробежаться вместе с мурашками по эпителию. Юнги свободен. Свободно, без стыда, вглядывается в толпу, ведёт глазами по незнакомым лицам, фигурам в цветных одеждах, разглядывает узнанные среди прочих широкие плечи и чёрные волосы, и военную форму, блестящую на солнце металлом. Мужчина тоже смотрит на него сквозь людей, улыбается странно, а Юнги ему рукой машет, подзывая подойти. Хосок. Хосок, который подходит к нему сквозь людской поток, на берегу около водной кромки останавливаясь. Юнги ему улыбается и рукой машет, привыкший к холодному лицу альфы за то долгое время, что им приходится проводить рядом на общих почти семейных ужинах. Хосок плохим не кажется, пусть и пугает всё ещё чертями, пляшущими в глазах. Хосок отдаёт ему лист пергамента, хрупкий и жухлый, а на нём, неразборчиво и неровно, непонятно написана так, что омега едва разбирает, короткая фраза: «Приходи перед рассветом на берег, иди, пока не увидишь меня. Отцу не говори, потом узнает» И у Юнги нет причин не верить Хосоку, даже если он холодный и отстранённый, его альфа по-прежнему зовёт альфу своим сыном. Омега всё ещё стоит в тёплой воде, пока по коже не бегут мелкие мурашки, а руки от мелкой дожи не трясутся: приходит время вернуться в постель, желательно в ту, в которой уже лежит Чимин. Юнги по его запаху тоскует. С Чимином Юнги встречается под вечер, когда ноги гудят от долгой прогулки, а ребёнок в чреве не шевелится, успокоившись наконец. Альфа улыбается ему, как только видит, отрывается от дел и просит абсолютно всех покинуть маленькую комнатку, в которой он вместе с другими представителями Сената и египетскими наместниками решал, где построит порт. Юнги знает о делах альфы, тот с ним охотно ими делится. И сейчас наблюдает за тем, как Чимин, сведя густые брови к переносице, разглядывает карту, пока омега не подходит ближе, оставляя мокрые следы на каменном полу. Одежда всё же промокла, с неё вода теперь капает, и альфа смотрит на Юнги недовольно, губы поджимает, но руками тонкую талию обнимает. — Куда-то ходил без меня? — спрашивает Чимин, ведёт мягкими губами по розовой скуле. — Прогуляться. Я далеко не уходил, как только замёрз вернулся, и сразу к тебе. Не злись, я был в безопасности, — подставляет Юнги лицо поцелуям, ловит их губами и мягкими щеками. Тёплая ладонь ложится на упругий живот, оглаживая натянутую под тканями одежды кожу. Чимин наклоняется, шепчет что-то в выпирающий пупок, а Юнги чувствует, как ребёнок внутри двигается, услышав тихий, но твёрдый голос отца. Глаза альфы светятся, губы — улыбаются и говорят, омега слышит обрывки фраз, глаза на миг устало прикрывая: — Мы ждём тебя, Джин. Чимин часто обращается к ребёнку по имени, придуманному им самим, зовёт и разговаривает с ним так, будто нерождённый младенец понимает его. Юнги находит это безмерно трогательным, особенно в преддверии скорых родов, которых боится до трясущихся коленей и потеющих ладоней. Омега не боли боится, а не справиться. Не подарить Императору то, чего он так страстно и ревностно ждёт, защищает уже. Альфа всё говорит, стоя перед Юнги на коленях, а омега за его широкие плечи держится, лёгкое головокружение ощущая и желание прилечь бешенное. А ещё его живот бурчит голодно, вызывая у альфы тихий смех, тут же сменяющийся серьёзным взглядом, направленным снизу вверх на налитое румянцем лицо омеги. Юнги и сам хихикает негромко, ладонью рот прикрывая. — Ты ел? — Конечно. Так много, как никогда не ел. Ты можешь не переживать, заботой я окружён со всех сторон, — отвечает Юнги, наблюдая, как морщины на лбу Чимина разглаживаются, — пойдём лучше в комнату, я хочу полежать. Чимин относит Юнги в нагретую солнцем комнату на руках, опускает на мягкую кровать и укутывает в плотное покрывало. Омега просит его рядом лечь, разглядывая смятую ткань и кружевные узоры. Альфа укладывается по правую сторону, и запах от него исходит особенно сладкий, мягкий и тягучий, такой, который успокаивает и нагоняет сонливость. Обычный вечер, Чимин от дел свободный, и лёгкий, пропитанный влажностью ветер, врывающийся в окно. Альфа на его плече дремлет, руку с живота не убирая, а Юнги смотрит, как за окном расцветают звёзды, луна, светлая и сияющая, поднимается по чёрному небу, озаряя улицу светом, наполняя им темноту помещения. Тишина звенит, перебиваемая звуками чужого глубокого дыхания, которое Юнги кажется лучшей музыкой на всём белом свете. Есть в окутывающем спокойствии нечто особенное, ценное, как самые дорогие камни и золотые украшения, которые омега сам теперь носит, а раньше только на знатных людях видел. Но кольцо Чимин подарил ему железное, в знак помолвки, безмолвного, но невозможного в их положении брака, а Юнги ценит его выше прочих драгоценностей, которые теперь перевивают его тонкие запястья и звенят в ушах. — Люблю, — шепчет Юнги, касаясь губами макушки горячей, — до встречи, мой Император. Юнги встаёт с постели перед рассветом, когда луна ещё на небе висит ярким диском, целует Чимина в щёку, мягкую, покрытую колючей щетиной, гладит по волосам, а потом выходит незамеченной тенью на холодный ночной воздух, чтобы пойти к берегу. К неизвестности.