Светя другим, сгораю сам/Aliis inserviendo consumor

Я помню. Воспоминания пока выглядят в большей степени как засвеченная пленка. То вспыхивают яркими кадрами, то издевательски светлеют белым кадром, в котором нет ничего, кроме ощущения пустоты. Здесь должно быть что-то важное, я чувствую это. Но вспомнить не могу. Пока не могу. Поначалу я помнил лишь основные вещи, своеобразные якоря, за которые можно было зацепиться, чтобы собрать свою личность по кускам. С каждым мгновением я помню все больше. Некоторые воспоминания выбивают дух, заставляя на мгновение отвлечься от утилизации тел, чтобы осмыслить произошедшее более ста лет назад. Некоторые воспоминания всплывают на периферии сознания, и я не сразу замечаю их. Это безусловные знания, которые будто подгружаются в общую библиотеку. Луций Корнелий занимается своими коленями. Досталось ему не так сильно, как казалось по его воплям. Во всяком случае, удалось обойтись тейпированием, мазями и таблетками, а это уже что-то. Конечно, он не собирается этого прощать. Но и я не собираюсь оставаться с ним дольше необходимого. Он нужен мне чтобы найти и разговорить Октавия, а затем я намерен проститься с ним самым естественным образом. Каждый из нас получит то, что заслужил. В отличие от меня, он вряд ли будет готов к этому. Я же теперь не вижу другого выхода. Я потратил слишком много времени на Суллу. Сначала пришлось успокаивать его и убеждать, что мы действительно поедем к врачу, а не в ближайший лес. Затем требовалось его умыть и худо-бедно привести в порядок. Потом я торчал в диких пробках, а он бесился на заднем сидении от каждого лежачего полицейского. Позже мне пришлось выдумывать правдоподобную версию того, что с ним произошло, но на ум не шло ничего подходящего. В конце концов мы все равно проторчали у врача больше, чем я рассчитывал, и к моменту нашего возвращения тела утилизаторов превратились в камень. Луций Корнелий справедливо заметил, что убил их я, мне и разбираться с их останками, а сам удалился кудахтать над своими прекрасными коленями и принимать ванну с кучей вонючих добавок, так что вскоре мне захотелось залить в эту ванну кислоты и растворить его к херам, раз уж пользы от него все равно никакой. По возвращении я заметил наблюдение. Если бы я все еще находился в состоянии Забвения, эта мелочь прошла бы мимо меня. Как это, собственно, и случилось, когда наблюдение только поставили. Однако теперь я замечал то, на что привык закрывать глаза прежде. Я, конечно, не подал виду, что знаю. Однако же уверенности в том, что мое время утекает сквозь пальцы, прибавилось. Присутствие наблюдателей доказывало, что Сулла не соврал и не ошибся в своих предположениях. Его утилизаторы действительно пошли в расход в качестве проводников, и одному Богу известно, почему они в результате вообще пропали. Помимо Верховного, здесь есть кто-то еще. Сто лет прошло. Я за это время едва не потерял самого себя. Бог знает, что могло случиться с ним. Если Забвение коснулось меня в такой значительной степени, где гарантия, что того же самого не случилось с ним? Он узнал меня, это правда. Но до какой степени он меня узнал? Если Луций Корнелий не соврал в отношении этих событий, маловероятно, что он соврал и в чем-то еще. Безусловно, он довольно долго юлил и скрывал свои истинные мотивы, озвучивая то, что мне в том состоянии надо было услышать. Однако общая его цель, которая, возможно, до некоторого времени ускользала от него самого, оставалась предельно ясной. Это не значит, что я разделял ее. Тот я, возможно, и разделил бы. Этот я брезговал к нему прикасаться. Но приходилось. Мог ли Верховный преследовать нас для того, чтобы предать суду за все, что мы сделали? Я очень на это надеялся. Я помню. Орудуя кухонным ножом, который Луций Корнелий всегда держал в идеальном состоянии, я помню. Аккуратно складывая части тел в морозильные камеры в подвале, в которых до того хранились продукты, чтобы лишний раз не "светиться" в местах, где нас могли узнать, я помню. Откладывая внутренности в отдельную емкость, чтобы впоследствии переработать их и скормить собакам с ближайшей стройки, я помню. И сама эта память причиняет мне такую боль, что приблизительно раз в два-три часа я смотрю на лезвие ножа дольше необходимого. Оно могло бы на время положить конец моим страданиям, и даже временного Забвения было бы вполне достаточно, чтобы хотя бы передохнуть. Я понимаю, наконец, что Забвение - это не подлое вмешательство. Не предательство со стороны тех, кто должен бы защищать нас. Я понимаю, наконец, что Забвение - это величайшая милость, которая только может быть нам доступна. Не все удостаиваются ее, и теперь, когда я его лишился, я готов умолять о нем на коленях, появись передо мной кто-то из небожителей. Даже та идиотская жизнь будто в тумане с отсутствием каких бы то ни было ориентиров кажется мне теперь предпочтительнее, потому что тогда у меня по крайней мере был еще один выход. Просто плыть по течению, угасая со временем, теряя воспоминания о предыдущих жизнях и получая возможность однажды угаснуть совсем. Теперь выход у меня только один. И я вынужден принять его. Господь говорил - будьте как дети. Поэтому мы лежим на снегу и смеемся. Я только что одержал сокрушительную победу, добившись полной капитуляции. И то сказать: мои снежки оказались куда более меткими, в то время как Верховный, очевидно, сильно меня щадил и потому частенько мазал. В конце концов, его навыки артиллериста отмечали даже японцы, скупые на похвалы для недостойных противников, и весьма маловероятно, что за эти годы он растерял квалификацию. Не имеет значения, выиграл я честно или нет - сам вкус победы был мне приятен. Оставалось надеяться, что мне удастся почувствовать его снова. В противном случае - страшно представить, что ждет нас всех. - Я давно хотел поговорить с вами, - говорит Верховный, отсмеявшись и повернув в мою сторону помолодевшее от удовольствия красивое лицо, - вот так, без лишних свидетелей. У меня есть основания полагать, что я могу доверить вам все. Это так? Вы... не отвернетесь от меня, если узнаете кое-что... необычное? Я чувствую, как снежинки тают на моем лице, но совершенно не ощущаю холода, потому что по-детски краснею. Хорошо, что я в принципе успел раскраснеться за время беготни по лесу, и эта краснота не так уж заметна. Ощутима, можно сказать, только мне. Я не могу ответить, потому что дыхание перехватило, а сердце колотится, кажется, одновременно в горле и в желудке. Поэтому я просто медленно киваю, даже не улыбаясь: губы дрожат. Рассчитывал ли я, что этот разговор когда-нибудь состоится? Нет, конечно. Мечтал ли я о нем? Да. - Прекрасно. Видите ли, мне очень не хватает человека, с которым я мог бы разделить самого себя. Мне... не с кем поговорить о действительно важных для меня вещах, не с кем обсудить мои дальнейшие шаги, и я был бы вам крайне признателен, если бы в действительности приняли все, что я могу вам дать. Не молчите, пожалуйста. Скажите что-нибудь. - Но вы сами еще ничего не сказали, - мой голос звучит как обычно, и только Бог знает, каких усилий мне это стоило. - Как я могу вам ответить прежде, чем вы сами скажете? - Логично, - Верховный поворачивается на правый бок, и его лицо теперь оказывается совсем близко к моему. - Обещайте, что не пристрелите меня. - Ну уж вот этого вы от меня не дождетесь, - от неожиданности и смущения я смеюсь. - Просить будете - все равно не пристрелю. Выкладывайте, что... - Понимаете ли, я не совсем человек. Тишина настолько полная, что я слышу, с каким звуком очередная снежинка опускается на мое лицо и медленно тает. В горле что-то булькает вместо слов. Я не знаю, как на это ответить, но вижу, что я должен что-то сказать. Лицо Верховного все еще улыбчивое и мягкое, но я вижу в его глазах, что мой ответ действительно имеет значение. Видит ли он в моих глазах, что я не этого заявления ждал, и теперь не знаю, что должен делать? Вряд ли. - В каком смысле? - хрипло выдавливаю я, наконец. - В самом прямом. В это сложно поверить на словах, но я могу показать, если хотите. - Извольте. Вероятно, я отвечаю слишком грубо, потому что по лицу Верховного пробегает некое подобие тени. Он снова поворачивается на спину и смотрит в снежное небо. Я смотрю на него. Я ничего не жду. Мне все равно, говорит ли он правду или сошел с ума от всего, что свалилось на него за последние годы. Я думаю только о том, что хочу коснуться теплыми губами холодного кончика длинного носа, согреть его дыханием, обхватить руками узкие плечи так, чтобы он снова рассмеялся и попытался выбраться из моего захвата. Пока что игры подобного рода были единственной близостью, на которую я мог рассчитывать, но я готов был довольствоваться и этим. - Смотрите, - говорит он, наконец, не поворачиваясь ко мне. - Куда? - тупо интересуюсь я, потому что то, на что я хочу смотреть, находится прямо передо мной, и я не вижу смысла тратить время на изучение чего-то другого. - На снег. Я послушно поворачиваюсь в сторону серого неба и замираю в нелепой позе. Я вижу, как снежинки переливаются в морозном воздухе, но не опускаются вниз. И не поднимаются. Просто... висят на своих местах. Как и птицы. И наши лошади. - А теперь, - голос Верховного изменился, но я не могу понять, как именно: это все еще он, я могу узнать его, но в нем безусловно появилось что-то еще. - Смотрите на меня. Я медленно поворачиваюсь. Сначала мне кажется, что он остался прежним, но потом Верховный улыбается, и я вижу ровные ряды мелких, но чрезвычайно острых зубов. Как у щуки, только значительно больше. Сам он будто стал еще более худым, если это вообще возможно. Черты лица заострились, глаза запали и потемнели. Нечеловечески длинные пальцы с чем-то вроде когтей аккуратно улеглись на грудь в ожидании моего вердикта. Очевидно, это не финальная трансформация, но ее вполне достаточно для того, чтобы показать, что он действительно не человек. Не "не совсем", а совершенно. - М-да, - говорю я, - вам палец в рот не клади, Александр Васильевич. Он улыбается. Эта улыбка не кажется мне жуткой. Я все еще хочу прикоснуться к нему. Все еще хочу обнять, почувствовать тепло его тела. Фактически мне все равно, человек он или нет. Я знаю, что он чувствует это. Но мне остается лишь гадать, почувствовал ли он что-то другое или предпочел сделать вид, что ничего не замечает. Антоний явно не ожидал встретить меня на пороге конспиративной квартиры, но виду не подал. Раньше я не заметил бы его замешательства, но теперь абсолютно весь мой военный опыт был со мной, и человеческая мимика, пусть и сдержанная, перестала быть для меня загадкой. Он был достаточно любезен, чтобы пригласить меня в дом и даже заварить чай. Я уже достаточно восстановил воспоминания, чтобы не зависать время от времени, обрабатывая их, и не наброситься на него с порога, чтобы добиться ответов на вопросы, которые со временем исчезли сами собой. - Добрый вечер, Владимир Оскарович, - говорит Антоний, подавая к чаю кусок шоколадного торта и показывая таким обращением, что перипетии последних дней не остались для него тайной. - Теперь, полагаю, мы можем поговорить без условностей. Как ты разобрался с телами? - Пока никак. Что-то запихнул в рефрижераторы в подвале, требуху скормил собакам, но рано или поздно все это надо будет куда-то деть. - Лучше рано, чем поздно. Убийства людей обычно расследуются человеческими службами, и эти - не исключение. Луцию Корнелию долгое время все сходило с рук, так как у него были знакомые в нужных структурах, но вы убили и их, так что гости навестят вас в самое ближайшее время. Что ты планируешь с этим делать? - Закончить работу, на которую я подписался. Сулла говорит... - Сулла, Владимир Оскарович, ничего не знает. И не узнает, смею полагать. Понимаете ли, в этой ситуации есть только два варианта. Либо мы возьмем только его, либо мы возьмем вас обоих. Что ты предпочитаешь? - Честно говоря, - я отпиваю глоток горячего чая, чтобы немного подумать в процессе, - Я предпочел бы второй вариант. - Почему? - У меня все равно нет будущего, Марк. Я все потерял. Сто лет назад я верил, что мир изменится, потому что я видел, я знал, что Верховный может его изменить. Но вы и его прибрали к рукам, насколько я могу судить. Мир никогда не изменится. Все останется таким, как есть сейчас. И, даже если Бездна не сожрет нас всех, я не хочу жить во всем этом. - Полагаю, ты ответил бы иначе, если бы говорил не со мной. - Что еще ты знаешь? У тебя есть какие-то еще предложения или наш разговор закончится на этом? - Что тебя беспокоит на самом деле, Владимир Оскарович? - То, что ты перестал называть меня Титом Атием. Антоний улыбается, и это выглядит фантасмагорично. Его лицо не создано для улыбки, но она странным образом ему идет. Меняет его до неузнаваемости. С Верховным обычно происходит то же самое. Будто два разных человека. - Я могу тебе помочь. Решить твою проблему. Ты буквально кричишь о помощи, иначе не стал бы выкладывать свои злоключения на всеобщее обозрение. Боже, действительно. Об этом я совершенно забыл. Признаться, теперь я плохо понимал, почему совершал те или иные поступки, и за большинство выложенных историй тут же испытал стыд. Антоний, впрочем, явно не собирался меня стыдить. Кажется, даже напротив. - В нашу прошлую встречу, - осторожно начал я, - ты намекнул мне, что Сулла не вполне правильно понимает расстановку сил. Ты сказал, что он планирует убить императорскую семью, а я тогда плохо понимал, почему мне не должно быть плевать на них. Выходя из твоей квартиры, я намеревался навестить Императрицу. Клянусь, я даже тогда не собирался причинять ей вред. Просто... поговорить. Потом произошло некоторое событие, которое заставило меня изменить планы, и вот, я снова здесь. Я отказался от идеи встречаться с ней, так как это почти наверняка было бы расценено как попытка нападения. А мне... Нужны ответы. Только обладая всей полнотой информации, я смогу принять окончательное решение. - Имеешь право, - Антоний ободряюще улыбнулся и как-то странно дернулся, будто хотел потрепать меня по плечу, но передумал. - Я не могу рассказать тебе всего, ты должен это понимать. Часть информации строго засекречена, другая часть остается неизвестной, но я постараюсь пролить свет на твое невежество. - Как ты теперь заговорил, - усмехнулся я. - Я всегда так говорил, за это ты меня и ненавидел. Впрочем, не только ты. Итак, с чего бы ты хотел начать? - Пожалуй, с Бездны, раз все крутится вокруг нее. - Что ж. В таком случае... Антоний медленно поднялся из-за стола. На его губах, окруженных начинающей седеть бородой, все еще оставалась вполне теплая улыбка, когда пространство вокруг задрожало, будто в воду бросили камень. Нечто подобное я уже видел. Подобное. Но теперь все, конечно же, было иначе. У Антония не выросли когти, да и зубы остались прежними, вполне себе человеческими. Он выглядел точно так, как выглядел всегда. Только я не мог оторвать взгляда от его глаз, получивших совершенно невероятную глубину. На мгновение мне показалось, что я вижу, как в них вспыхивают и угасают звезды. - Давай начнем прямо сейчас. Он сказал это, без сомнения, вслух, но я не заметил, чтобы его губы двигались. Он все еще продолжал улыбаться. В старом доме находиться не слишком уютно. В нем давно никто не живет. Он стоит на околице, кособокий, продуваемый всеми ветрами. На втором этаже, если дать себе труд подняться по скрипучей лестнице, даже лежит снег. Верховный говорит, что в весеннюю пору здесь стоит такой густой туман, что весь второй этаж словно бы тонет в этом тумане. Аномальная история: туману следовало бы стелиться по земле, но, так как все село находится в низине, туман оказывается выше, чем следовало бы ожидать. Я бросаю полено в печь, и прислушиваюсь к мягкому треску, который возвещает, что скоро в доме станет тепло. На веранде стоит старый увечный стол, накрытый белоснежной кружевной скатертью. Уж где Александр Васильевич ее раздобыл - одному Богу известно. Подозреваю, принял в дар от какого-нибудь очередного женского союза: они за ним по всем городам носились табунами, выпрашивая фотокарточки, автографы и зазывая на вечера. Чаще всего, от предложений этих он не отказывался, хоть и имел в своем распоряжении крайне мало времени. Я знал об этом понаслышке, но по каким-то причинам мне нравилось верить в то, что это правда. Во всяком случае, он находил время на то, чтобы встретиться со мной в этом доме, ставя под угрозу само свое существование. Если бы небожители засекли использование его особенностей, они, скорее всего, напали бы сразу. Поэтому действовать приходилось скрытно, благо любая война служит достаточным выбросом энергий совершенно разных свойств, успешно маскируя незначительные вмешательства в структуру мироздания. Я уходил в лес будто бы по нужде, проваливался в ожидающий меня портал, отряхивался от снега на пороге этого дома, и следующие несколько часов или даже суток мы проводили вместе. Ясное дело, время замирало, и я возвращался спустя буквально пару минут с того момента, как ушел. Я не мог не заметить, что эти встречи выматывают его. В отсутствие необходимой подпитки, выглядел он все хуже и хуже, становясь старше не по дням, а по часам. Это обстоятельство вызывало во мне кратковременный прилив стыда, который быстро проходил, потому что альтернатива устраивала меня еще меньше. Не иметь возможности даже переписываться с ним. Не знать, где он и что с ним. Жить призрачной надеждой, что мы снова увидимся, когда все закончится. Зачем выбирать это, когда можно сжульничать? Мы встречались здесь множество раз, однако мне так и не хватило смелости признаться. Он открылся мне, это правда, но я не замечал с его стороны сигналов, которые можно было бы истолковать однозначно. Ни особенных взглядов, ни случайных прикосновений. Он всегда был открыт и ласков со мной, подпускал ближе других, но я видел, что он в большей степени нуждается в друге и собеседнике, чем в партнере. В конце концов, для этих целей у него была Анна, и, надо полагать, у нее не было ни бороды, ни других мужских признаков, которые, вполне вероятно, вовсе не могли ему понравиться. Кровать здесь была только одна, и всякий раз, как он предлагал остаться на ночь, чтобы иметь возможность по-настоящему выспаться, я испытывал невероятные муки. Я-то не смыкал глаз ни на секунду. Смотрел на напряженную даже во сне спину, на трогательно выступающие лопатки, любовался длинными красивыми пальцами. Когда он переворачивался на спину - рассматривал профиль, стараясь запомнить его на случай, если нам не доведется больше встретиться. Я никогда не переступал незримую черту, которая всегда была между нами. Кроме той ночи, которая оказалась последней в нашей истории. Тогда ему явно снился кошмар. Уж не знаю, что это было, но у меня возникли серьезные опасения за кровать: внезапно отросшие когти впились в нее так, что, кажется, нанесли непоправимые увечья. Я пытался разбудить его голосом, аккуратными прикосновениями, но ничего не помогало. В конце концов, я позволил себе склониться над его бледным, покрытым испариной лицом, и заставить его замолчать другим, более приятным способом. Уже в процессе я запоздало испугался, что он отгрызет мне лицо и не заметит. Однако этого не произошло. Впрочем, он и не проснулся. Зато успокоился, задышал спокойнее, и до утра уж больше не двигался. Я вспоминал потом об этом, довольно часто. И об историях, которые он рассказывал мне за столом на старой веранде, продуваемой всеми ветрами, пока прямо в чашки с дымящимся чаем сыпался снег с потолка. - Многие полагают, что Бездна не имеет сознания, - наставительно говорит Антоний, отступая к мольберту, на котором легко можно разглядеть набросок очередного портрета. - Это связано с тем, что ее изучение весьма затруднено. В ней нет времени, наблюдаются значительные искажения пространства. Все эти особенности так или иначе присущи тем, кто из нее выходит. Это вам должно быть хорошо известно. - Да, - я чувствую необходимость участвовать в этом разговоре, чтобы не потерять самого себя. - Я видел проявления этих особенностей. - Ты и сейчас их видишь. О чем это говорит? - О том, что ты тоже вышел из Бездны? Антоний внезапно начинает смеяться, причем так заразительно, что я тоже не могу удержаться от улыбки и короткого рассеянного смешка. У него, кажется, даже слезы на глазах выступили. - Ну да, - он все еще посмеивается. - Вышел из себя и зашел нормально. Бездна, Володя, представляет собой мгновение, когда одно время уже остановилось, а другое еще не началось. Это одновременно начало и конец, это точка отсчета и финальная точка в то же время. В ней, сжатой до размеров, которые сложно определить невооруженным глазом, одновременно существуют и умирают все возможные миры, о большинстве которых ничего не знаешь не только ты, но и императорская семья. Которой, в сущности, не было бы, если бы однажды, очень давно, одна маленькая девочка не услышала, как трещина в небе поет ей красивые песни. Она и тот, кто пел эти песни, находились не только в разных мирах, но и в разных промежутках времени. И, тем не менее, они встретились. Это и есть Бездна. Прекрасное, удивительное место. И, вместе с тем, ужасное, потому что миры, которые переживают в ней свои лучшие мгновения, уже давно мертвы, или вовсе еще не родились. В любом случае - их не существует. Тебе о чем-то это говорит? - О квантовой механике, - признаюсь я. - Нечто похожее я слышал, кажется, на какой-то из бесплатных лекций. - Совершенно верно. Все это не имеет никакого смысла, покуда нет наблюдателя, который и определяет положение частиц и их дальнейшую судьбу. Правда заключается в том, что мир, в котором мы с тобой живем, тоже находится в Бездне, и остановить искажения не представляется возможным. Они будут всегда, вне зависимости от деятельности тех, кто "вышел" из Бездны раньше или позже. Все это не имеет значение. То, что действительно имеет значение - так это тот факт, что все это, - Антоний обводит театральным жестом студию, в которой мы находимся, - существует только до тех пор, пока существует наблюдатель. И так исторически сложилось, что наблюдатель - это и есть я. - И как ты это понял? - иронично интересуюсь я, хотя мне совершенно не смешно. - Очень просто, - Антоний смотрит на меня почти сочувственно. - Я помню события, которые еще не произошли. Дай себе труд вспомнить. Действительно, я припоминаю предсказания старца Григория, который в точности предугадал последствия объявления войны и предупредил, что его смерть положит начало истреблению Романовых, как в результате и произошло. Конечно, ему никто не поверил, колдырить надо было меньше, но факт остается фактом. Марк тоже... - Почему ты никогда не пользовался этим в личных целях? Ты мог получить все, что угодно. - Это не интересно, Володя, - Антоний, наконец, уселся обратно за стол, и время снова потекло так, как ему было положено. - И бессмысленно. Мне ничего не нужно. - Кроме нее, - я начинаю догадываться, что происходит. - Все, что нужно - это любовь, так, кажется? Искажения не будут происходить бесконтрольно, они начали возникать здесь после того, как наблюдатель решил совместить несовместимое. - Я не могу находиться одновременно в двух точках пространства и разных временных промежутках, в этом и смысл. - И поэтому ты вытащил ее. Девочку, которая слышала твой голос. А потом, когда она начала упрашивать, вытащил и ее семью. Это ты... Это ты в ответе за все это дерьмо, которое здесь происходит! Боже, я совершенно, блять, не удивлен! Все в точности как тогда: если пахнет дерьмом - ищи, где насрал Антоний! Он снова почему-то смеется. Смеюсь и я. От облегчения, пожалуй. Сулла нагнал на меня страху своими рассуждениями, и в какой-то момент я был совершенно уверен в том, что все искажения идут от Верховного. Просто потому, что не видел раньше никого, кто мог бы посоперничать с ним в плане проявлений нечеловеческих способностей. Внезапно возник логичный вопрос: - Почему Бездна не приняла Суллу? Он говорил, что слышал ее голос, и что она выплюнула его. Если она поглощает человеческие души, то... - Человеческие души Бездна затягивает подобно черной дыре. Она не ест их, потому что это противоречит ее структуре. Что касается Суллы... Честно говоря, я не предполагал, что у него настолько потечет крыша после небольшой шутки с моей стороны. Мне показалось, с его чувством собственной важности, было бы весьма поучительно провернуть этот трюк. - Хочешь сказать, мы убили всех этих людей только потому, что ты когда-то неудачно пошутил?! Антоний смущенно улыбается и отпивает внушительный глоток чая. Я не знаю, что еще можно сказать в этой ситуации. С одной стороны, я испытываю облегчение от того, что Бездна не поглотит нас к чертям в самое ближайшее время. С другой стороны, я испытываю сожаление и стыд за то, что был втянут в сомнительную авантюру, которая привела к значительным человеческим жертвам. - Именно поэтому мне нужна твоя помощь, а тебе - моя. Если ты сделаешь все в точности так, как я скажу, мы оба окажемся в выигрыше. Маленький принц договорится, чтобы Император позволил мне вернуться в Золотой Город. А ты получишь возможность самостоятельно распоряжаться своей судьбой. Но для этого... тебе придется собрать все мужество, какое у тебя имеется. - Хорошо, - отвечаю я. - Выбор у меня все равно мизерный. Полагаю, ты хочешь разыграть финал собственного спектакля, чтобы впоследствии наслаждаться воспоминании об этой комедии, почивая на лаврах? Вместо ответа Антоний дважды похлопывает себя кончиком указательного пальца по носу. Двое хороших людей всегда могут договориться. Как же. Помню, помню. *** От того, как Сулла жмется к Манфреду, меня тошнит. От моей собственной роли во всем этом меня тошнит еще больше. Я стараюсь бить так, чтобы получить побольше крови, но принести поменьше реального вреда. Октавий всегда мне нравился. Что касается Манфреда, о нем мне известно чуть больше, чем он хотел бы. Верховный рассказывал мне об этом. Я помню выражение его лица. Помню, как надломились брови, как скривились в неустранимой горечи губы, когда он рассказывал, что опоздал буквально на пару месяцев. Понятия не имею, как он собирался встретиться с ним в тех условиях, но уверен, что Верховный нашел бы способ. И тогда, вполне вероятно, сейчас все было бы совершенно иначе. Хотел бы я на это посмотреть. Жаль, что наблюдателю этот сюжет показался не слишком интересным. - Ладно, достаточно, - я буквально за шкирку стаскиваю Луция Корнелия с Манфреда, который выглядит так, будто сейчас потеряет сознание от отвращения, что Сулла, надо полагать, воспринимает как обморок от переизбытка чувств. - Сядь поровнее, сейчас сделаем красивый портрет и отправим папочке. - Не понимаю, о чем ты говоришь, - Манфред продолжает повторять одно и то же, и это заслуживает уважения, но начинает утомлять. Мы группируемся кое-как, Антоний принимает смартфон и начинает возиться с настройками кадра. Чертов эстет, даже в такой ситуации хочет сделать красиво. - Чего ты добиваешься, Тит Атий? - Манфред смотрит на меня со смесью усталости и любопытства на залитом кровью лице. - Даже если он придет сюда, что ты ему сделаешь? - Либо он нас, либо мы его, щеночек, - руки Луция Корнелия, кажется, оказываются везде и одновременно, и это возбуждало бы, если бы весь он не был мне отвратителен. - Мы знаем, зачем вы здесь, и нам это, извини, не нравится. - Вы сошли с ума. Сулла что-то мурлычет и усаживается на колени Манфреда верхом. К горлу подкатывает волне реальная тошнота. Как Антоний может смотреть на все это с таким непробиваемым выражением лица - для меня загадка. Я хочу это остановить. Хочу вмешаться, но я не могу. То, что я должен был сделать, я уже сделал. Прислонившись к стене, я достаю сигарету, закуриваю и затягиваюсь так глубоко, как только могу. Манфред смотрит на меня поверх плеча Луция Корнелия, который, судя по всему, то кусает мочку его уха, то лижет шею. В этом взгляде я вижу усталость и некоторого рода насмешку. Мне хочется верить, что произошедшее не разведет нас по разные стороны баррикад безвозвратно, хоть на его месте я и наточил бы на самого себя зуб. О чем они там шепчутся? Манфред пытается убедить Суллу освободить его и сбежать вместе в закат? Романтичная херня на Луция Корнелия не действует. Или... Так и есть, это вероломное дерьмо повелось. Господи, и этого человека Рим считал умнейшим из умных и хитрейшим из хитрых... Впрочем, о его слабостях тоже хорошо было всем известно. Метробий, которого Сулла намеренно оставил в живых, лишний раз подтверждает эту теорию. Дождавшись, пока Антоний выйдет на улицу, Сулла окончательно сползает на колени и нетерпеливым жестом срывает с Манфреда ремень, который прекрасно смотрелся бы на его шее, но вместо этого летит мне под ноги. Я знаю, что означает отсутствие Антония: об этом условном знаке мы договаривались заранее. Но Сулла этого не знает. Я обхожу его, бросив короткий взгляд на происходящее. Манфред бледен и явно держится из последних сил, но с физическими реакциями все в полном порядке, и это приводит Суллу в восторг. Я наклоняюсь над стойкой будто бы за очередной чашкой кофе, которую Антоний предусмотрительно оставил именно там. На самом же деле я извлекаю из-под стойки заряженный пистолет. Мне не нужно видеть, что происходит. Я слышу гортанные стоны Суллы, которые он издает только в одном случае: когда заглатывает достаточно глубоко. Всхлипывания Манфреда он, вероятно, воспринимает за комплимент. Я слышу в них нечто другое, но пока что не могу вмешаться. - Отойди от него. Я не слышал этот голос добрую сотню лет, и от его звучания все тело буквально немеет. Пальцы становятся ватными, ноги тоже. Верховный, скорее всего, сейчас меня даже не видит. Стыдно представить, что конкретно предстало перед его взглядом. - О, глядите, кто приехал, - судя по тону, Луций Корнелий расплывается в улыбке. - Неужто один? Где второй? Почему ты его от нас прячешь? Давай познакомимся. Я медленно поворачиваюсь. Плечи Манфреда дрожат, голова опущена. Проходить через все это в принципе ужасно, такого никому не пожелаешь, но проходить через все это на глазах у отца - я бы застрелился. Впрочем, я все еще могу это сделать. Выстрел в небольшом помещении кофейни звучит неожиданно громко. Я спокойно наблюдаю за тем, как голова Суллы превращается в лопнувший переспевший арбуз. Противоположная стена пополняется кровавым пятном, которое можно принять за очередное воплощение современного искусства. К пятну прилипает несколько медных волос. Тело падает на пол с глухим стуком. Очевидно, он даже не успел ничего понять. Я знаю, что у меня есть еще один патрон. И я должен сам решить, как его использовать. Судя по звуку, Антоний возвращается в помещение. - Ты пропустил самое интересное, - говорю я просто для того, чтобы что-то сказать. - Жаль, что ты этого не видел. - О, я видел это множество раз, - удовлетворенно замечает Антоний. - Так что не думаю, что что-то потерял, а вот сцена в автомобиле, безусловно, куда интереснее. Эта реплика, очевидно, предназначена для ушей Верховного, но он слишком занят Манфредом, чтобы отвечать. Теперь уже он не заботится о том, чтобы сохранять человеческий облик, буквально зубами прогрызая добротные путы, которые все это время сдерживали мальца. Закутав его в собственное пальто как в кокон, Верховный на короткое время прижимает его к себе, а затем поднимает голову, чтобы взглянуть на меня. Если бы взгляды могли убивать, я, очевидно, был бы уже мертв. - Объяснитесь. Всего одно слово. Я ощущаю, как крутит внутренности от чего-то среднего между болью и страхом. Антоний устраивается за стойкой и продолжает свои кофейные возлияния с прежним каменным лицом. - Мне пришлось действовать по ситуации, - я не готовил речь заранее, и теперь жалею об этом. - До определенного момента я... плохо представлял, кто я такой. Забвение стерло воспоминания о значительном пласте моей жизни. Поэтому, когда в ней появился Сулла, я согласился на его предложение и долгое время позволял обманывать себя. В сущности... До всего этого могло бы и не дойти, если бы Забвение не начало спадать. - Как много вы вспомнили? - Все. Когда я говорю "все", я имею в виду - "абсолютно все", включая конкретный момент, когда произошло вмешательство небожителей в мою жизнь. Вынужден признать, я ошибался на их счет. Я полагал, что Сулла прав, и они вмешались потому, что желали воспрепятствовать вашей победе, к которой в тот момент вы были довольно близки, если бы только я успел вовремя. Однако выяснилось, что в моем случае Забвение было применено в качестве жеста милосердия. Жаль, что в вашем случае все было иначе. - Как интересно. Я не вижу, однако, причины, которая оправдывала бы все это. - Я получил все ответы буквально на днях. Мне нужно было... Я должен был... - Мы должны были взять Суллу на месте преступления, чтобы его мотивы не оставались лишь его намерениями, - неожиданно заговорил Манфред, выпутываясь из кокона. - Антоний, конечно, об этом знал. Поэтому он не мог позволить Титу Атию, простите, Владимиру Оскаровичу вмешаться до того, как задание будет завершено. Это было принципиально важно, потому что в случае, если это задание было бы по каким бы то ни было причинам провалено, Император счел бы это провалом эксперимента, и... - Вас отправили бы обратно в Бездну, - я заставляю себя сказать это раньше Манфреда, потому что он явно не готов к этому разговору. - Учитывая возросшее число искажений за последние дни... - И все это должно оправдывать... это?! - Владимир бил меня так, чтобы крови было побольше, - упрямо продолжает Манфред. - Сулла не должен был ни о чем догадаться до самого конца. Он и не догадался. Сначала я, конечно, охренел. Но если бы Владимир хотел добиться от меня чего бы то ни было, сейчас я, скорее всего, мог бы только кровью блевать. - Что верно, то верно, - я невольно улыбаюсь: все же, малец не зря всегда мне нравился. - Ваше присутствие необходимо для того, чтобы отразить его в документации и закрыть тем самым дело. Фактически... на этом... все. - Я был лучшего мнения о вас. Мне нечего на это ответить. Я слышу, что открылась дверь. Бросаю короткий взгляд в ту сторону. Несмотря на то, что я оглушен и подавлен этим заявлением, мне все еще важно своими глазами увидеть человека, с которым, судя по всему, Верховный смог почувствовать себя свободнее, чем со мной. Я действительно не верю своим глазам. - Я тоже, - говорю я прежде, чем понимаю, что говорю это вслух, - был лучшего мнения о вас. - Боже, - Манфред окончательно выбирается из кокона и быстро приводит себя в порядок. - Ну что еще ему надо было делать?! Чего ты ждал!? Что он благородно откажется во всем этом участвовать и пристрелит Суллу в загородном доме? Одним уебком меньше, второй долбоеб автоматически отправляется в Бездну: прекрасное решение! Или он должен был приехать сюда, но не бить меня, а гладить и в попу дуть?! Результат абсолютно тот же: Сулле стало бы очень интересно, с чего вдруг такие нежности. Я в курсе, что мозг - не твоя сильная черта, но дай же себе труд помыслить логически! - Не могу я мыслить логически, когда такое происходит! Я могу понять его чувства. Окажись я на его месте, сначала перегрыз бы всех, до кого бы добрался, а уж потом стал бы спрашивать. Он еще хорошо держится. Но, как мне кажется, моя личная проблема оказывается именно в том, что я слишком часто понимал чьи-то чужие чувства, в то время как мои собственные оставались абсолютно незначительными. И теперь я должен был закрыть эту тему раз и навсегда. Я не успеваю ничего сказать, потому что Дзержинский пересекает помещение и кладет руку Верховному на плечо. Жест абсолютно безобидный, но тот сразу же успокаивается. Бросает на Феликса короткий взгляд, мягко улыбается, неглубоко вздыхает, становится больше похожим на человека. Манфред тоже выглядит более спокойным. Я понимаю, что никакие мои объяснения не будут достаточными для того, чтобы он простил меня просто потому, что для него мои действия теперь имеют весьма незначительный вес. Я вспоминаю его лицо, когда он говорил мне, что вся надежда теперь только на меня. Вспоминаю прикосновение его рук, когда он помогал мне спешиться. Вспоминаю застывшие снежинки в хмурых небесах и его смех. Смех от удовольствия, что кто-то близкий не только принял ту, другую его часть, но и стал ближе, чем был до этого. Антоний тяжело вздыхает, и я понимаю внезапно, что все это помню только я. Это внезапно все объясняет. Антоний подбадривает меня легким тычком между лопаток, но я не могу заставить себя говорить. Что я должен сказать? Что я несся сквозь снег и ледяную воду не только потому, что был предан ему так, как обычно бывают преданы подчиненные, которые разделяют одну с тобой идею? Что мы провели вместе в общей сложности несколько лет, когда время останавливалось, и мы сидели за одним столом под кружевной скатертью, с вечно чадящей свечой, с одним одеялом на двоих, с одними кошмарами на двоих, и с одной судьбой, которую я принял безоговорочно, хотя имел полное право жить? Я не слышу, что говорит ему Дзержинский. Наверное, нечто успокаивающе или нежно-глупое, потому что напряжение уходит, кажется, окончательно. И по мере того, как светлеет его лицо, мои внутренности наполняются чем-то средним между кислотой и расплавленным свинцом. У меня есть еще один патрон. Я должен использовать его с умом. Могу ли я взять на себя ответственность за его жизнь теперь? Однажды она уже зависела от меня. Я сделал все, что мог, но в результате вышло только хуже. Я любил его настолько, что забыл себя. Я готов был, я мечтал умереть за него, и я это сделал. Но все это не имело никакого смысла, потому что все, что произошло с ним и моим новым домом впоследствии - целиком и полностью моя вина. Ему не нужны были мои чувства. Ему нужно было, чтобы я проявил себя тем талантливым кавалеристом, каким он меня помнил. Поэтому он меня выбрал. Поэтому он доверился мне. Я подвел его. Подвел всех, кто не хотел принимать новый порядок. Вероятно, во всем этом со стороны наблюдателя тоже должен был быть какой-то смысл. Забавно. Я медленно поднимаю руку, чтобы дуло смотрело точно мне под подбородок. Я отказался перейти Рубикон, потому что республика была для меня священным понятием. Юлий проклял меня за это? Похоже на то, потому что погубила меня в результате именно чертова река, которую я на сей раз готов был пересечь. Речь все еще шла о республике, хоть теперь об этом и не принято говорить. Но, конечно же, здесь не только прослеживалась некоторая параллель, но и некоторый весьма утонченный юмор. Время становится вязким как мед. Я бросаю последний взгляд на этот зародыш семьи. Манфред все еще злится, но я вижу, что он на самом деле счастлив. Феликс наклонился будто бы что-то проверить, но я вижу, что он сделал это только для того, чтобы коснуться носом затылка Верховного, которому эта ненавязчивая ласка, очевидно, приятна. Я мог бы пережить это. Я мог бы снова стать другом, который все еще был ему необходим. Но хотел ли я этого? Полагаю, нет. Полагаю, я достаточно прошел в мокрых сапогах, чтобы входить в эту реку снова. Я глубоко вздыхаю. Закрываю глаза. Я нажимаю на спуск.