Даже маленькая малозначительная смерть может повлечь за собой значительные последствия… Не бывает незаметных смертей. Бывают безразличные, на которые большинству всё равно…
***
Почти каждую ночь Деку снится необычный сон: мальчишка, бегущий по тонкому льду. Этот мальчишка сильно напоминает его, он не лишён грации и обаяния. Чужой силуэт укутан в плотный кусок ткани, чем-то напоминающий толстую шаль. Лохмотья свисают, развеваются по ветру, едва касаясь льда. Уродливый лоскут контрастирует с хрупким силуэтом, придавая тому ещё более нежности и беззащитности. Он отчаянно бежит. Бежит, не обращая внимания на холод под босыми ногами. Он не думает о том, что корка слишком ломкая. Он не видит трещин, которые также бегут вслед за ним, расходясь по всему озеру. Он просто бежит, задыхаясь и рыдая. Кажется, хрустальные слёзы тут же замерзают на холоде, превращаясь в стеклянный бисер и со звоном разбиваясь о лёд. Но он бежит. Он чувствует лишь одно: тяжёлое дыхание за спиной. Позади осталось заснеженное поле, осталось лишь перебежать через замёрзшее озеро… Боязно даже обернуться. Хлопья снега валят с неба, усыпают точёные плечи, накрытые обезображенной тканью, снежинки падают на голову. Они теряются в кудрях, стремительно тают там, или прячутся, образовывая причудливые узоры и вихры. Он бежит. Впереди виднеется новый силуэт, фигурка спасителя… В первом сне её почти не видно. Во втором — на горизонте появляется точка, а в третьем — она приобретает человеческие очертания. Она всё ближе и ближе, а ругань сзади тише и невнятнее… Он продолжает бежать. Он царапает ноги, рыдает, делает рывок вперёд. Он как пташка, вырвавшаяся из клетки. Но он знает — не добежать… Под ногами треск. Трещины опережают босые ноги, вырываются вперёд, расходятся по всему озеру. Он словно бежит по битому стеклу. Ему всё равно. Он всё ещё может повернуть, может броситься назад, спастись… Но сердце кричит и ноет. Душа вопит. Лучше провалиться сквозь лёд, лучше утонуть, лишь бы не достаться Ему. В отчаянии он ускоряется. Воздуха не хватает, лёгкие распирает. Слёзы устилают глаза, а силуэт спасителя оказывается призраком, он размывается и исчезает. Внутри что-то хрустнуло. Пташка встрепенулась последний раз, её подстрелили. Сложив крылья, она камнем летит вниз. Надежда умерла. Мальчишка вскрикивает, останавливается, будто ему прострелили грудь. Он замирает на месте, хлопает длинными изящными ресницами, на которые падают снежинки, растворяются и превращаются в тяжёлые капли, смешиваясь со слезами. Однако он не поворачивает назад. Тяжёлая шаль съезжает с него, оголяя сначала одно плечо, а после падает к ногам. Он кричит и бежит, бежит до тех пор, пока нога не подворачивается, а тело не рухнет. Лёд треснул. Острые осколки ранят нежную кожу, вонзаются в неё. Непорочную белизну снега очерняет алая кровь, расцветая на нём бардовыми каплями, как свежие розы. Мальчишка прикрывает глаза, отворачивается. Он видит, как ему протягивает руку его мучитель. Выбора нет: либо вернуться в сырую темницу холодного замка, откуда он сбежал, либо провалиться сквозь толщу льда. Он, не раздумывая, выбирает второе. Ледяная корка жалобно заскрипела, хрустнула, освобождая воду. Несчастный хватается за сброшенную ткань, желая и её забрать с собой… Желая забрать с собой всё, не оставить этому ненасытному мерзавцу ни одну крупицу себя. Одежда намокает, его тянет ко дну. А он и не сопротивляется. Последнее, что видели эти изумрудные глаза с потухшим огоньком внутри: чужое лицо, которое склонилось над водой, смотря на него. Он ещё может протянуть руку, вынырнуть из слоёв льда и воды. Но мальчик лишь прижимает руки к груди, сцепив их и закрыв глаза. Он медленно тонет. Его тело погружено полностью под лёд, шаль витает, окутывает его. Он смирился. Он не барахтается. И вот, на измученном лице, впервые появляется сияющая улыбка, сверкающая ярче жемчуга. Это улыбка облегчения. Он даже рад своей смерти. Его смерть лёгкая, медленно забирающая силы, заставляющая постепенно неметь всё тело. Это небольно. Сознание помутилось, предметы стали исчезать. «Как хорошо…» — такова была последняя мысль, которая пронеслась в голове. Он знал, что если зажмурит глаза сейчас, то больше никогда не откроет их. И это обрадовало его. Он расслабился, обнял ткань, прижал её к себе и прикрыл глаза. Уже раз и навсегда. А его мучитель, где-то там, наверху, кричал и метал, в бессилии ударяя кулаком о лёд. А мальчик был благодарен. Благодарен тому, что озеро единственное, кто поняло его и приняло к себе, одарило холодным поцелуем и сжало меж своих толстых слоёв промёрзшей воды. Озеро прекратило его мучения, спрятало в себе, чтобы взлелеять бездыханное тело, трепать его кудри, ласкать своими ледяными водами. Оно спасло его, утешило, охладило раны. Оно обнимало, окутывало, целовало в приоткрытые и посиневшие уста. Оно успокаивало своим шёпотом, срывало застывшие слёзы, смешивая их с собой. Оно вырвало мальчишку из рук мучителя, прикрыло своим льдом. Оно спасло того, кого ждал невидимый силуэт. Оно не предало, в отличие от него… Он бежал за ним, он хотел броситься незнакомцу на шею, обнять и громко-громко закричать. Ему было плевать, кем окажется чужая фигура: древней старухой, молодой девушкой или парнем. Ему нужно было лишь найти своё спасение. А силуэт посмеялся над ним, растворился и предал, бросил на произвол судьбы… Или, быть может, он ещё просто не добежал? Уже всё равно…***
Деку лежал без чувств уже несколько дней. Он не ел, не пил и не спал. Подносы еды оставались полными, вода в стаканах — не тронута. Кацуки заходил к нему пару раз, но тут же разворачивался, морщась. Не было никакого желания или удовлетворения смотреть на Изуку. Бакуго слегка гладил его, прикасался, но тут же отдёргивал руку. Его кожа была холодна, сам Мидория — безжизненный и умерший. Худощавое лицо вытянулось, побледнело. Деку перестал быть уютным. В нём не было тепла. Он застыл в каменном отчаянии. Его кожа не была тёплой, его не хотелось обнимать или целовать. Он был подобен льду, с глупым взглядом, уставленным в одну точку. При взоре на Изуку хотелось ёжиться. Он был как игла — такой же блестящий, сверкающий во тьме и колкий. В нём стало острым всё. Скулы заострились, выпирали острые худые коленки, острые тощие локти, аккуратной цепочкой выступали позвонки на гибкой спине. Весь день Деку проводил лёжа или сидя. Он не вставал. Он лежал на полу изломанной куклой: локти были странно выгнуты под себя, ноги согнуты и подняты вверх, соприкасаясь с полом только пятками, а голова повёрнута набок, из-за чего можно было подумать, будто у несчастного свёрнута тонкая шея, которая всё-таки не выдержала груза тяжёлой головы. Взгляд у Деку убитый. Он совершенно пустой, стеклянный. Он ненастоящий, поддельный и фальшивый. Фальшиво всё — улыбка, страсть, тепло и любовь. Настоящие только слёзы и боль. Хрупкая маска на лице Изуку треснула, рассыпалась, обнажив настоящее лицо. Какой настоящий Деку? Вот такой. Безжизненный, умерший и совершенно пустой. Бакуго стал обходить стороной его комнату. Ледяное равнодушие обжигало. Изуку обмякал в чужих руках, становился послушной игрушкой, глупо кивающей головой. Каччану казалось, что тело Деку становилось настолько податливым, что из него можно было что-то слепить. Поэтому Кацуки останавливался, ощущая неприятную бурю эмоций внутри. Всё будто отрезвлялось, спадало низкое животное желание и инстинкты, мигом угасала страсть. В огромных зелёных глазах больше не плескалось отчаяние. Оно застыло, как и сам Деку. Застыл, покрылся толстой коркой, заледенел, обратив своё сердце в камень. Он не плакал. Он не кричал. Он не хотел жить, он плыл по течению, надеясь разбиться на очередном крутом повороте или упасть в водопад, рассечь своё нежное тело о камни, разбиться, как разбиваются хрустальные вазы, со звоном, разлетевшись вдребезги. Хотелось разбиться также красиво и быстро, небольно, чтобы потом сверкать своими осколками… Деку больше не пытался сделать самого себя. Раньше он собирал себя по частицам, делал свою душу, словно она представляла собою один сложный пазл. Раньше он боролся, лепил себя, ломал, подстраивался, брал свои частицы, каждый раз делая новый характер для нового случая… Раньше он менял маски, сгорал и вспыхивал, ломался и воскресал. А сейчас он замер, отбросил в сторону последние собственные крупицы. Он смирился. Он решил остаться разбитой стеклянной статуэткой, нисколько не пытаясь себя склеить…На нём и без того слишком много трещин, на которые плачевно и безнадёжно налеплены огромные пластыри, сдерживая неминуемую смерть…
Мысль ужаса о пожизненном мучении запустила свои когти в сердце. Но потом Мидория успокоился. Рано или поздно его краса отцветёт, остаётся лишь ждать этого момента, когда в один прекрасный день Кацуки зайдёт к нему в комнату и сделает это. Сделает то, что сделал с Ураракой Очако. Просто пристрелит его, оборвав все мучения. Однако это может случиться намного раньше. Например, когда Деку наскучит ему. И мальчишка уже начинает ему надоедать… Мидория сегодня сидел за стулом, который был единственной вещью в просторной комнате с низким потолком. Его спина была выпрямлена, волосы слиплись от пота, тонкие ручки были сложены на коленках и сжаты в слабые кулачки, а голова опущена, как у сломавшейся куклы. Мальчишка боролся сам с собой. Умирающая часть души вцепилась в него, она кричала и умоляла о пощаде. Всё внутри плакало. Оно вопило о том, что нужно что-то делать. Нельзя оставаться безразличным, нельзя так легко сдаваться, нельзя позволить заменить себя на новую игрушку!.. Надо вдохнуть в себя жизнь, надо изображать любовь и страсть, надо вернуть слёзы, надо давить на жалость, надо сопротивляться, разжигая в чужом сердце азарт и интерес. И Деку пытался. Он делал вид, что хнычет, вяло вырывал хрупкие запястья, и, казалось, всё начало получаться… Но Изуку опустил руки и моментально погас. Вместе с ним погасла и страсть Бакуго, который выругался, небрежно сплюнул на пол, напоследок проведя пальцем по холодным губам, чтобы удостовериться — в них нет жизни и любвеобильного тепла. Каччан был раздражён, он швырнул в обескураженного Деку одежду и поспешно удалился, осознавая, что он больше не может. А Изуку лишь хлопал ресницами, стыдливо прикрываясь и прижимая лоскут ткани к груди. А потом тяжело вздохнул, прикрыв глаза. Нет, он не может! Не может плакать тогда, когда совсем пуст. Не может выдавливать из себя слёзы, не может кричать сорванным от многочисленных воплей голосом. Он не может вспыхнуть, когда потух. Как можно изображать страсть и любовь? Как можно притворствовать, как можно разжечь в себе пламя?.. Разве возможно подделать любовь? Самое благородное чувство и так осквернено в его душе, он не смеет более истязаться над ним! Над его любовью надругались, посмеялись, унизили самым жестоким способом… В жизни Деку и без того много фальши и лжи… Зачем же утруждать себя? Зачем каждый раз надевать очередную маску? Именно это и шептала вторая половинка души, которая жаждала умереть. С уст Изуку вновь слетел тихий вздох. Он не может лукавить. Пусть, пусть он умрёт! От одной жизни этому огромному миру ничего не станется… Разве тот безумец, придя на свидание, горько разочаруется, тихонько прошипит и уйдёт. А чего он ждал? Неужели тот парень вправду подумал, что хоть один разумный человек пойдёт на встречу ночью к неизвестному человеку, зная лишь его имя (не факт, что и оно настоящее, а не фальшивка, которыми уже до предела заполнена наша планета)? На такое мог пойти только самый отчаянный, только самый запуганный, сломленный и тот, кому нечего терять, кто-то вроде самого Деку…***
Несколько дней назад Сердце билось чаще. Сейчас Изуку знал, что где-то там его ждут… Стрелка часов приближалась к 23:00. Тодороки, наверняка, пришёл пораньше и сейчас нервно заламывает руки, моля небеса о том, чтобы незнакомец хотя бы обнаружил записку. А что Мидория? Он уже всё решил. Время идёт нестерпимо медленно. Хочется сорваться, хочется побежать, хочется освободиться! Хочется кинуться в чужие объятия, утонуть в нежности, выплеснуть всю свою боль и слёзы, не один час рыдать, а после улыбнуться по обыкновению сквозь слёзы и заливисто рассмеяться. Изуку бросает в жар. Однако Деку знает — это болезнь, это нужно переждать, нужно вытерпеть… Нужно смотреть на часы, на стрелку, которая движется до безобразия медленно, будто дразнит, причиняя ещё больше тоски. Нужно сгибать изящные пальчики, считать, насколько он опаздывает. Нужно фантазировать, сколько его будут ждать: пять минут или целую ночь? Нужно отгадывать настроение Шото: сейчас он радостном предвкушении, через несколько минут он будет улыбаться и потеть от волнения, так как знает — с минуты на минуту… ещё через десять минуток он нахмурит бровки, но останется. Надежда будет покидать его постепенно, она, прежде чем умереть, заберёт самое сокровенное, вонзит нож в самое сердце, заставит рвать и метать. Она медленно потушит огонёк внутри. Деку знает это. Он не раз проходил через это. Надежда тает у обоих по-разному. Вот Мидория уже сполз со стула, упал на колени и запустил пальцы в кудрявые пряди — его надежда уже догорает. А Тодороки только вздохнул, присев на траву — его надежда преданно ждёт, запасаясь терпением. Через час Деку роняет одинокую слезу, которая растворяется во мгле, и не выдерживает, проваливаясь в глубокий сон. Истерзанная душа не может более мучить себя. Изуку засыпает, будучи точно убеждённым, что Тодороки давно ушёл. А Шото ждёт и даже не думает уходить… Пламя внутри него судорожно цепляется, потрескивает и вспыхивает. Где-то в глубине души Шото понял — не придёт, тщетно ждать… Напрасно тешить себя, напрасно верить… С каждым часом эта мысль будет нарастать подобно снежному кому, придавливать своей горечью и грустью… Но огонь внутри него отказывается слушать разум. Он верит! Пламя не желает угасать, оно бессильно перед смертью, однако отчаянно лелеет слабую надежду. Искра не хочет умирать, она жаждет жизни. Её борьба трагична, жалка и глупа — исход предопределён. Шото ждёт. Ждёт, когда где-то там, далеко-далеко, на грязном холодном полу лежит Деку, чьи длинные ресницы мелко подрагивают во сне, а прозрачная слеза стынет на щеке, зацепившись за неё, точно также не желая погибать, уходить безызвестной во тьму. Изуку давно спит, беспокойно вертится во сне, тихонько всхлипывает и слабо попискивает. Его бросает в жар, лицо пылает, лоб горит. Он не может найти себе места, шумно вздыхает и сопит. Однако довольно быстро привыкает, засыпая. Внутри него догорела последняя искра, напоследок жалобно затрещав, прежде чем оставить после себя серебристую струйку дыма. Деку привык привыкать. Он научился подстраиваться под обстоятельства, он может изменить себя из-за прихоти какого-то сумасшедшего извращенца, в чьём плену он находится сейчас, он совершенно потерял свою личность, стал серой глиной, всё время лепя из себя новую фигурку для нового случая… Он запутался в собственных чувствах, уже не мог различить, где маска, а где его настоящая улыбка. Он смирился, решил ничего не менять. Так предначертано судьбой, такова печальная участь кукол и марионеток!.. «Будешь послушным, авось, и приживёшься, не зачахнешь здесь», — эту фразу, произнесённую уже заплаканному и униженному Деку в самый первый день, когда несчастный тихо скулил и шипел от боли, прижимая к себе уже остатки своей одежды, он запомнил надолго, покорно выполняя её и по сей день. Если не можешь изменить общество — измени себя, как бы больно и жестоко не звучало… И Деку честно следовал этому принципу. Поэтому отказался от встречи, решив покончить с этим. А Шото всё ещё ждёт… Нет, он уже не надеется на то, что прелестный незнакомец вынырнет из мглы, кокетливо улыбнувшись и извинившись за опоздание. Однако он ждёт, уже закрыв лицо руками и дрожа телом от ночной прохлады. Всё-таки его не согрели чужие объятия…Насколько жесток и огромен этот мир. Мир, где нет места влюблённым сердцам. Мир, где правит сила, где слабые остаются подавленными, непокорные — сломленными, глупые — нищими, а умные прислуживают той самой силе, наклеивая на свои губы бумажные улыбки, не обращая внимания на слёзы, стараясь прикрыть глаза и уши, когда, проходя мимо тёмного переулка, слышат оттуда сдавленные всхлипы и сгорбленный хрупкий силуэт. Этот мир беспощаден. Этот мир неизменен, он потерян…
Однако именно Тодороки хотел вырваться из замкнутого круга, хотел изменить систему, подать руку отчаявшемуся. Но Шото не знал, что отчаявшиеся люди уже всё поняли, поняли бессердечность и несправедливость, приняли своё положение. Это ужасало. Хотелось закричать им всем, завопить, что они тоже люди, тоже имеют право на жизнь! Хотелось выкрикнуть им, чтобы они гордо запрокинули головы, выпрямились и встали с колен, хотелось спасти их всех… Хотелось воскликнуть, чтобы они бежали! Но как может бежать тот, кто даже не умеет ходить?.. Люди вставали, делали свой первый несмелый шажок и тут же отчаянно падали, успев лишь взвизгнуть. Их сбивали с ног, их связывали, их постепенно ломали. Они рушились изнутри, выцветали и плакали… Они сделали самое ужасное, что ещё можно сделать в этом огромном мире — они смирились. Но Шото не такой! Он наивно верил, что, получив профессию героя, сможет спасти всех. Иначе зачем нужны герои? Чтобы только драться со злодеями, выступая в эффектных экшен-сценах? Нет! Они должны помогать людям. Но… Как?.. С первыми лучами солнца надежда Шото безвозвратно умерла. Покрывало ночи ещё удерживало пламя, прятало его в своей прохладе и тьме, спасало и дарило жизнь. Однако, как только тень начала рассеиваться, вместе с ней исчезла призрачная надежда. Надежда, которую выжгли нещадные лучи — слишком слабые, чтобы обжечь кожу, но слишком сильные, чтобы ошпарить душу. Солнце убило пламя… Тодороки разочарован. Тодороки хочется плакать. Тодороки уходит… Ну, а что он ещё ожидал? Неприятное чувство занозой засело в груди. Будто его предали. Будто его отвергли. Будто он не достоин даже чужого внимания и встречи… В голове сразу же всплыл образ блондина, к которому так жался тот мальчишка. Шото скривился. Наверняка, он и был причиной отказа. Этот незнакомец занят. Всё. Дальше пробовать бесполезно. Его сердце занято. И точка. Но почему тогда чужая рука застыла, дрогнула и… Замерла, не решаясь поставить ту самую точку, одним изящным росчерком пера закончив историю. Почему чужая рука ещё крепче обхватила перо, почему она аккуратно убрала его вместе с чернилами? Почему история осталась незаконченной, несмотря на свою отчаянность и предсказуемость?..***
Бакуго осторожно подошёл к комнате Деку. Блондин взъерошил волосы, вздохнул и приоткрыл дверь. Та не издала ни звука, бесшумно поддавшись. Кацуки, затаив дыхание, смотрел на хрупкий силуэт, который даже не подозревал о том, что за ним наблюдают. Деку встал рано. Он сидел на стуле, вновь опустив голову. Худые ручки не были сжаты в кулачки, они лежали на коленях. Всё тело было напряжено, позвоночник идеально выпрямлен, а на плечи небрежно накинута кофта, которая была велика маленькой фигурке. Её рукава едва доставали до пола. Выражение лица Изуку застыло в мертвенной бледности, и на нём уже выступала еле-еле различимая печать смерти. Пряди уже успели отрасти, они слегка вились, образуя великолепные шелковистые локоны, полностью закрывающие глаза и спускающиеся по шее — пока они ещё слишком коротки, чтобы доставать до плеч. Однако подобная причёска вовсе не красила Деку, а прибавляла ему трагичности и отчаяния того человека, которому уже всё равно… Был слишком заметен контраст между щуплым телом, готовым обмякнуть в чужих объятиях, и между огромной головой, чей объём увеличился из-за длинных прядей. Большую часть лица составляли огромные глаза. Раньше они кричали о помощи и отчаянии, но сейчас в них пустота. Они сверкали во тьме, как два изумруда. И маленький нос с таким же маленьким ртом, где расположились тонкие бледные губы, слитые в одну полоску. Деку что-то шептал, изредка поглаживая себя или роняя слезу. Такой вид может быть только у кукол. Деку выглядел ожившей куклой. Именно игрушкам делают такие ненастоящие пропорции. И только игрушки обречены на немую покорность… Каччан опять тяжело вздохнул. Нежная кожа Деку дрожала, однако мальчишка терпел, понурив голову. Ему не хватало тепла, он увядал без ласки и нежности… Он был слишком ценным и ломким, его мягкое тело оказалось не готово к холоду и безразличию. Бакуго стиснул зубы. В груди стало внезапно жарко. Захотелось побежать к несчастному, немножко утешить, обнять… Сострадание никому не чуждо. Но Кацуки тут же тряхнул головой. Нет. Мальчик не достоин быть любимым. Нельзя допускать себе такие глупые мысли! — Потаскуха. Шлюха, — зло процедил он, гневно захлопывая дверь. И ничего более. К Деку даже прикасаться должно быть противно. Он дешёвая натура, нельзя ничего придумывать или влюбляться. И Бакуго было плевать, что он сделал его таким. Ему было плевать, что Деку был светлым, чистым и невинным, как одинокий скромный цветочек на лугу. Ему было плевать, что он сорвал этот цветок. Плевать на то, что очернил его. Плевать, что Деку не хотел этого, плевать на насилие и боль… Совершенно плевать на то, что Деку рыдал и сопротивлялся, умолял и кричал. Его интересовали только собственные желания и низменные инстинкты. А Деку вздрогнул, услышав знакомые слова и заплакал ещё горше, прижав руки к груди. Он знал о своём прозвище, считая то, что заслужил. Он сам виноват!.. Каччан прерывисто выдохнул, садясь за стол. Парень сморщился. Выглядел он зло, будучи не в духе. Кровь кипела и бурлила. Внезапная ненависть на самого себя обрушилась на Деку. И так будет всегда. Деку — отдушина, мишень для битья. На нём можно выразить свою злость, даже если несчастный мальчишка ни в чём не виновен. Внутри Бакуго словно срабатывал защитный механизм, он умело перенаправлял всё на Деку. Деку, именно он повинен во всех бедах! Справедливость никого не интересовала. А Деку было обидно, обидно до дрожи в теле и горьких слёз. Но ему всё равно. Пусть плачет; порыдает и перестанет. Бакуго не замечал, как Изуку рассыпается. Не замечал, как его кукла покрывается многочисленными трещинами. Он не знал, сколько было пролито слёз в подушку. Он не видел, как Деку шипел сам на себя, не мог увидеть ненависть Деку самого к себе. Деку ненавидел себя, ненавидел до такой степени, что готов был избивать себя сам. Благо, мальчик в этом не нуждался — Кацуки исправно «работал», не забывая щедро присыпать побои унижениями. Деку на самом деле поверил Бакуго. Или Бакуго заставил его поверить… Уже неважно. Важно то, что сам Деку считает себя потаскухой. Деку противен сам себе. И никакие слёзы не смоют это позорное клеймо… Кацуки открыл первый ящик и достал жёлтую папку. С тяжёлым кряхтением он вытащил её. С папки упали фотографии, рассыпавшись по столу. Много фотографий. С них на Каччана глядел милый мальчик. Совсем другой. Он улыбался! Нет, это было не то жалкое подобие кривой улыбки сквозь слёзы, нет! Это была настоящая улыбка. Золотые веснушки на чужих щеках сверкали, они тоже улыбались вместе с Изуку. Мидория был другой… Внутри него горел огонёк, необъятное пламя. Пламя было настолько большим, что готово было согреть весь мир. Готово помогать всем. Готово иссушать слёзы. Тот Изуку с фотографий, казалось, вот-вот зальётся задорным хохотом. Эта милая улыбка была заразительна, уголки рта Бакуго сами невольно чуть приподнялись вверх. Изуку был счастлив. Кацуки перебирал снимки. Деку везде разный, где-то серьёзный и злой, а где-то обиженный и расстроенный. Однако неизменны были его глаза — они сияли ярче солнца, ослепляя своим блеском. В них были не те мёртвые кристаллы изумруда, в них была красочность и сочность зелени, природной прохлады… В них теплился огонёк, искренняя любовь к жизни и наивность. Он был как ребёнок. Ребёнок, который ещё не успел обжечься о жестокую жизнь. Деку был счастлив, даже работая официантом в том кафе. Даже когда мальчишка разносил подносы, с его уст не спадала улыбка. Он был сладок, непорочен и мил. Он был похож на облачко — такое же чистенькое и светленькое, воздушное и лёгкое, мирно плывущее по небу, дарящее людям смех. Мидория делился своим счастьем. Искра внутри него разгоралась всё сильнее и сильнее. В таком маленьком теле билось такое огромное сердце… Сердце, которое могло приютить весь мир. Сердце, где для каждого есть место и забота. Любящее сердце. Однако время идёт, меняются люди, меняются лица… На следующих фото Деку совсем другой. Плёнка будто выцвела, поблекла. Снимки один за другим сменялись, как кадры. Вот Изуку после первого дня: растрёпанный, испуганный и заплаканный. Пряди разметались по лицу, запутались в клочья, прилипли к щекам и лбу. Худые руки боязливо прижаты к груди, словно стараясь удержать там самое ценное, самое сокровенное, не пустить туда тирана, не позволить этому мерзавцу забрать самое светлое и важное — сердце. Деку сидел на полу, боком повернувшись к камере. Кофта спала с него, оголяя одно плечо. Но самое главное — взгляд. Взгляд, как у дикой кошки. В нём всё ещё горел огонёк, пламя будет гореть ещё долго… Но оно разбавилось чем-то другим — страхом. Неподдельным липким ужасом и болью. Отчаяние ещё не пришло. Отчаяние впереди. Сейчас — страх. Страх, поедающий заживо, выпивающий кровь, хрустящий костями… Страх обгладывает Деку. Страх заставляет кричать. Страх что-то ласково шепчет, страх вызывает дрожь, он утешает и вводит в истерику. Страх открывает волю эмоциям и тут же запирает их, он сводит с ума. Взор Деку был боязливый, он кричал о помощи. Он плакал. Слёзы застыли на щеках, усыпанных милыми веснушками, слёзы остались в глазах. Они мерцали во тьме. С фотографии на Бакуго смотрел совсем другой Деку. Деку, который хочет жить. Деку, который ещё не распробовал вкус отчаяния. Деку, который цепко хватается за любой шанс на свободу. Непокорный Деку. Этот Деку будет много раз сбегать, он будет царапаться и визжать, он проклянёт и даст пощёчину, он вырвется из рук, побежит к двери и тут же поскользнётся и упадёт на колени, громко вскрикнув. Этот Деку будет жить до последнего, вгрызаться в жизнь, не желая отпускать её. Приятно было вырывать волосы этому Деку, приятно было таскать его за шиворот, сбивать с ног и быть особенно жестоким и грубым, наказывая за непослушность. Этот Деку был живой!.. Одна за другой, фотографии меркли. Сначала постепенно, по чуть-чуть. Деку гас моментально. Где-то тускнел взгляд, где-то дрогнула улыбка, где-то бледнела кожа… Старые снимки оставались позади, в прошлом. Деку становился больше похож на Деку. На того затравленного и униженного Деку. На того, чей взгляд безвозвратно потух… На новых фотографиях на Бакуго смотрела фарфоровая кукла. Кукла с пустыми глазами и белоснежной кожей. Этой кукле было уже всё равно… В ней было что-то мимолётное, умирающее. В ней потухло пламя. Деку безразлично смотрел в объектив, уже даже не пытаясь улыбнуться. Деку умирал… Каччан хмыкнул, но не выдержал. Парень раздражённо закатил глаза, взяв в руки две фотографии. Одна из них самая первая, а вторая — настоящая. Два разных человека. Разница была поразительной. Он будто сравнивал два бутона: один цветущий, бережно раскрывающий свои нежные лепестки, а второй — увядший. В глубине души Бакуго понимал, кто сделал это с Деку. Понимал, почему тот стремительно отцвёл. Понимал, почему пропал румянец на чужих щеках, почему улыбка реже разглаживала уголки рта, почему взор стал стеклянным, лишившись последней крупицы жизни. Однако сознание отказывалось верить и думать. Кацуки тяжело вздохнул, небрежно закинул фотографии в папку и бросил ту в ящик. Свет в кабинете погас, а парень медленной поступью приблизился к выходу. На миг он остановился, горько усмехнувшись, обернулся, но покачал головой и ушёл. А где-то там, запертый в столе, со снимка на него всё ещё смотрел беззащитный Деку, размазывающий слёзы по лицу и тихонько всхлипывающий… И там же, рядом с ним, смеялся совершенно другой человечек — Изуку, ослепляя своей улыбкой, даря новую надежду, заставляя жить дальше, обнадёживая и успокаивая. И ему верили. Изуку успокаивал Деку, шептал о том, что всё будет хорошо. Он давал ему жизнь, давал новый повод, чтобы утереть слёзы и идти дальше, чтобы закрыть глаза на унижения, забыть их, вырваться на волю. Ему верили почти все… Не верил только один снимок — безжизненный Деку, снимок, сделанный ещё вчера, который лишь усмехался и мотал головой. Этот Деку уже был перекормлен подобными обещаниями и ложными надеждами, для лжи больше не осталось места — она застряла в горле, подкатив комом и перекрывая доступ к кислороду. Поэтому этот Деку лишь сказал: «Наивные дурачки» и отвернулся. Деку больше не верит. Деку всё равно…***
Фотографии — это есть частичка нас самих. Они сохраняют наши мимолётные эмоции на долгие года… На фотографиях мы все счастливые, с натянутыми улыбками. Но, увы, это не так в настоящей жизни… Так может, не нужно судить людей по их фотографиям и эмоциям, которые они запечатлели себе на лица?.. Вдруг, каждый из нас такая же фотография, за которой скрывается нечто большее, чем холодная улыбка…
***
У Мидории был жар. Внутри полыхало пламя, коленки дрожали, щёки горели. Глаза лихорадочно блестели во тьме, взгляд был беспокойным, бегая по комнате. Тело колотил озноб. Деку больше не может так! Он не может сидеть сложа руки. Возможно, это последний его вечер… Он потух и загорелся. Он стремительно сгорает — лихорадка поедает несчастного заживо, тесные стены давят на сознание, спёртый воздух заставляет задыхаться. Ему не хватало свободы, он должен выпорхнуть отсюда. — Тодороки… Деку вздохнул, тихонько всхлипнув. Тёплая слеза скатилась по пылающему лицу. Мальчишка сгрёб клочья бумаги в одну кучу. Сегодня. В 23:00. У Большого Холма. Плевать, что Шото там не будет. Плевать, что Изуку просрочил встречу на несколько дней. Тодороки ушёл ещё тогда, так и не дождавшись его… А что теперь? Ниточка оборвалась, незнакомец так и остался незнакомцем, растворившись во мгле. Этот незнакомец был прекрасен, но счастье длилось лишь мгновение. Он подарил ему сказку, пусть эта сказка и прожила одну секунду… Если Деку не сделает глоток свежего воздуха, то быстро зачахнет. Можно прийти на то место. Можно поплакать. Можно пофантазировать… Как бы было, здесь, но тогда?.. Тогда, когда на этой слегка примятой траве сидел Тодороки. Тогда он бы бросился в чужие объятия, излил душу или остался бы так же тих и скромен?.. Деку не знает. Он может только мечтать и желать. Изуку осторожно приотворяет незапертую дверцу. Бакуго уже доверяет ему. Кацуки уже нет смысла закрывать Деку — всё равно тот смирился. Мидория прикрывает глаза. Он знал, что когда-нибудь его покорность и послушность принесёт свои плоды. Самое главное, не сломать хрупкое доверие. Деку усмехнулся. Он может убежать навсегда, может скрыться… Однако его найдут. А что будет потом он знал на своём собственном горьком опыте. Каччан тогда, ни минуты не раздумывая, пустил свою куклу по кругу. Хуже этого позора может только смерть. Потому что с тех пор ему можно уже уверенно ставить на себе клеймо «шлюха». Деку смахнул первые слезинки, сдерживаясь от сдавленного всхлипа. Казалось вместе с новыми слезами нахлынули старые. Воспоминания рекой неумолимо обрушились на бедного Деку. Всплыли его крики, слёзы, рывки вперёд, пощёчины… То, как он отчаянно кричал вслед уходящему Бакуго, сорвав голос до хрипов. А Каччан? Он улыбнулся, послал смешливый воздушный поцелуй и кротко бросил: «Он ваш. Делайте с ним, что хотите». Изуку не мог поверить. Нет, он не питал любви к Бакуго. Однако то, как его бросили на произвол судьбы, заперли в одной тесной комнате, где были подвыпившие и не совсем трезвые люди… Деку помнил всё смутно. Помнил острую боль, глумливый смех. Чтобы кричать и рыпаться сил не осталось, он лишь тихонько плакал и вяло сопротивлялся. А потом он просто потерял сознание… Мидория вздрогнул, качнув головой. Неприятный холодок пробежал меж лопаток и скользнул за шиворот. Он крался, привставая на цыпочки. Сердце замирало. Позади был крутой спуск на лестницу, осталось лишь бесшумно отворить дверь. Деку боязливо оглянулся. Ночью прохладно, а из одежды на нём только длинная тонкая футболка, едва достающая до колен. Он вздохнул, но решил не рисковать. И без того слишком опасно, если Бакуго проснётся в неподходящий момент, то будет плохо. Изуку приложил палец к губам, словно давая самому себе обещание быть тихим, и покинул домик. Каморка Деку была на месте подвала. Мальчишка уже выучил план особняка, точнее, лишь его половину, так как на высших этажах он не был — там делать попросту нечего. Иногда Кацуки брал его к себе в комнату, но Изуку доставлял много хлопот, поэтому было решено переселить его отдельно. Странно, но сейчас внутри трепет стих… Будто всё замерло в ожидании. Однако нет того страха, колотящего тела. Нет гулкого стука сердца, нет мурашек и мороза, дерущего плоть. Пропали пугливые всхлипы и несмелые шажки. Деку стал уверенным. Он знал, что это просто необходимо ему. Болезнь перекрыла всё, она заперла слёзы в глазах, а эмоции в душе. Болезнь выжимала из него все соки, сейчас им руководило желание жить. Самое инстинктивное и животное желание, когда звери хватаются когтями за шанс на спасение, не выпуская его, вонзив все свои зубы. И Деку походил на зверя. На ласкового, изящного, пугливого, но в то же время уверенного зверя. Он был похож на кошку — осторожно шёл, выгибая спину. Он плыл над травой. Злосчастный дом остался позади. В голове спутались все мысли. Кричали лишь рефлексы и инстинкты, диктующие право на жизнь. Босые ноги легко бежали по траве, приминая её, оставляя после себя еле заметную тропинку. Деку не чувствовал ничего. Не чувствовал жара, не ощущал щекотания трав, ни внутреннего волнения… Он словно онемел. Он был игрушкой, механизмом, который завели, дёрнули за пружинку — и он сейчас шёл, повинуясь шестерёнкам. Однако где-то там, глубоко, в груди, сердце кричало о том, что Изуку идёт сюда вовсе не из-за жажды к жизни… Но мысли сталкивались, смешивались в один ком, заглушались и растворялись в общем эхе. Маленький аккуратный силуэт плыл над землёй, шелестя травой, задевая цветы, пробуждая ночные бутоны. Он оставлял после себя шлейф чистого аромата полевых трав и свежести. Он был хрупок и прекрасен, он освещался бледной луной. Он постепенно замедлял шаг, реже оборачивался назад, разжимал сжатые в кулачки руки. Он замирал на месте, прислушиваясь к шороху, вздыхал и шёл дальше, увлекаемый чем-то сказочным и волшебным, манящим в свои объятия… Деку не мог остановиться. Шестерёнки внутри дали сбой, треснули и поломались, рассыпались. Они заставили застыть на месте, тряхнуть головой и сбросить наваждение, чтобы потом… Идти дальше. Маска на лице Изуку потрескалась. Она разошлась трещинами, спала на землю большими пластами. Твёрдая оболочка вокруг Деку лопнула, осыпая всё вокруг осколками. Обнажился внутренний мальчишка, спрятанный за тысячью печатями. Он удивлённо хлопал глазами и смотрел на этот мир. На этот жестокий мир, который должен сломать его… Вновь. Оголилось то, что так сокровенно скрывал Деку. Открылась его душа, которую он боялся кому-либо доверять. Случилось самое страшное — появился настоящий Деку, тот Деку, который был заперт в сердце. Именно благодаря этому запрету Изуку удалось уцелеть, не сломаться полностью, не потерять рассудок. Он спрятал в себе собственную крупицу, часть своей плоти, чтобы каждый раз восставать из пепла, делать самого себя, пробиваться сквозь толстые слои. Однако скорлупа треснула… Деку внезапно начинает чувствовать всё. Он вырвался из тесной коморки. Чем ближе к цели, тем страшнее. Тлеющий уголёк вновь загорается. Неизвестно, на что он надеется. Он глуп и наивен, все его помыслы чисты и непорочны. А Большой Холм уже вырос перед горизонтом, становясь всё больше, приобретая свои чёткие контуры… Он совсем близко! И сейчас Деку идёт, совершенно беззащитный. Он идёт, чтобы доверить всю свою жалкую жизнь незнакомцу. Чтобы отдать в чужие могучие руки чахлый росток, чтобы передать тому, кого не знал, власть над собой. Чтобы умереть от любых чужих рук, но только не от Бакуго!.. А что Кацуки? Если он заметит внутреннего маленького Деку, то также безжалостно сломает его, вырвет хрупкий росток из земли, ударит по детским ладошкам, протянутым для невинных объятий… Но Деку всё равно. Он срывается на бег. Он подвергает свою слабую жизнь опасности. Теперь его жизнь на волоске… И теперь только тот незнакомец может решить, что сделать с этой тонкой ниточкой, связывающей тело и душу Деку: перерезать или сплести со своей…