Неужели я настолько отвратителен и омерзителен тебе, что ты предпочёл смерть моей любви?..
***
Деку шёл медленно. Заветная точка всё ближе, удары сердца всё звонче, а волнение нарастает вместе с трепетом. Он дрожит. Ему страшно. Болезнь неуверенно пятится назад, сдавая позиции: жар спал, уступив место дрожи, а взгляд тускнеет, отражая и преломляя в себе лишь свечение звёзд и луны. Деку останавливается, вскрикивает и делает шаг в противоположную сторону. Маленькое сердечко вот-вот выпрыгнет из груди, которая больше не в силах удержать бешенный ритм стука. Сознание помутилось, внутри всё сжалось и похолодело. Испуганный взор пал на холм — это он… У Большого Холма виднелся чужой силуэт. Сомнения развеиваются лёгким дуновением ветерка — навязчивый шёпот разума стихает, иллюзии помечтать и всплакнуть вмиг со звоном разбиваются, а тело заставляет повернуть. Нет, он не готов! Деку не хотел, нет! Ему нужно было лишь прийти и побыть в одиночестве! Мальчишка пискнул, решая уйти. Ноги предательски подкосились, а он обмяк — в самый важный момент организм подводит, а несчастный остаётся стоять на месте, застыв статуей. Внезапно чужой силуэт вскакивает и выпрямляется стрункой, заметив чужака. Сердце Деку уходит в пятки. — Нет… Я… Не хочу… — сбивчиво шепчет он, будучи в горячке. Незнакомец стремительно приближается. Изуку страшно. Он срывается, не сдерживая себя, с трудом приказывает себе побежать на ватных ногах. Рассудок помутился. — Стой! Не убегай! — ветер доносил отрывки фраз, которые путались и мешались меж собой. Деку не слушал. Он бежал, бежал также отчаянно, как и в своих ночных кошмарах, вот только под ногами вместо хруста льда был слышен шелест листвы. Шото что-то кричал ему, но Изуку было всё равно. Главное — убежать, скрыться. Им нельзя встретиться, нельзя! Исход истории плачевен и предопределён. Душа Деку истощена, ей еле-еле хватает любви для насильника, а если впустить в сердце кого-то другого, то он точно либо умрёт, либо сойдёт с ума, отдав свои последние силы. Поэтому Мидория хочется скрыться в ночи, чтобы потом не допускать таких ошибок. Однако натренированный Тодороки вынослив и силён, в отличие слабого Деку, который не может сделать и двух шажков в заточении своей тесной темницы. Воздуха не хватает, лёгкие судорожно сжимаются в комочек. Изуку устаёт быстро, даже преимущество в расстоянии не оставляет шанса — дистанция между ними стремительно сокращается. Мидория может лишь пугливо попискивать и тяжело дышать, прижимая руки к груди. Сердце отзывалось повисшим звоном в ушах. Шото совсем близко… Деку закричал. Его сбили с ног, повалив в траву. Тодороки ловко притянул к себе трепыхающегося Изуку, который яростно пытался вырваться из хватки, и потянул на себя, но не рассчитал силу, не ожидая, что Деку будет настолько лёгким, как пушинка, что упадёт. С виду это выглядело так, будто несчастную жертву повалили на землю, зажав ей рот. — Успокойся, — слегка прикрикнул Тодороки на Изуку, которого било в истерике. Деку слишком хорошо знал ночь. Слишком хорошо знал, что делают с теми, кто бродит по тёмным переулкам и говорит с незнакомцами. Он знал, когда к нему приходит Каччан, принося с собой терпкий шлейф неприятного запаха, где смешались предстоящая боль, унижение и дорогие папиросы. Деку всё знал, поэтому картина для него сложилась соответствующая, заиграв новыми красками. Он отчаянно мычал, извивался, но тщетно — его тело было придавлено Шото. Что будет, если Бакуго узнает? Что он ему сделает? Изуку всхлипнул, дёрнулся в последний раз и неожиданно для Тодороки обмяк, протяжно зарыдав. Его тело, с виду казавшееся тёплым и мягким, веющим уютом, оказалось холодным и дрожащим, покрывшимся многочисленными мурашками. Шото опешил и растерялся, ослабив хватку. Он привстал и удивлённо уставился на подрагивающее тело Деку. Тот сжался комочком, закрыл руками лицо и плакал навзрыд, громко всхлипывая, глотая собственные слёзы и захлёбываясь в них, иногда заходясь в хриплом кашле. Изуку даже не пытался больше сбежать. Он совершенно обессилел. Вся энергия вмиг покинула тело, отдав место пустоте. В этот миг Деку даже ощущал то, как по его венам текла горячая кровь… — Ч-что В-вам н-нужно? В-вы… В-вы х-хотите… В-вы… — он не договорил, а лишь прерывисто всхлипнул, уронив голову на колени и сложившись пополам. Тодороки зло стиснул зубы, ругая себя. Как он не смог сразу заметить? Как он не увидел страха в чужих глазах, отчаяния, мольбы? Этот человек и без того сильно напуган, он решился на важный шаг, быть может, впервые доверился кому-то в этой жизни… А он? А он схватил его силой, отпугнув, подавив. Он понял, что Деку более слабый, позволил себе воспользоваться преимуществом. Чем же он тогда отличается о того, кто так обращался с Деку? Он точно такой же. Шото выдохнул, тряхнув головой. Кто мог настолько сильно запугать это чудесное создание?.. Кто настолько бесчеловечен и жесток? — Нет, я вовсе не хочу сделать то, о чём ты сейчас думаешь. Я не сделаю тебе больно, просто поверь, — торопливо начал он, бережно обнимая Изуку, который всё ещё дрожал, широко распахнув глаза. — Просто… Я боялся, что ты исчезнешь во второй раз и тогда у меня точно не будет шанса, понимаешь? Если хочешь, то я могу отпустить тебя… Деку неуверенно взглянул на него, а после неопределённо кивнул головой. Однако не встал и не убежал, а остался валяться в траве, утерев слёзы и подрагивая. Тодороки вздохнул, поглаживая Изуку, стараясь успокоить и что-то ласково нашёптывая. Оба молчали, так как не знали, с чего начать разговор. Тишину изредка прерывали тихие всхлипы Деку, который жалобно скулил, дрожа телом от ночной прохлады и прижимаясь к тёплому Шото. — Вы… Почему Вы не ушли? Неужели Вы так долго ждали меня? Ведь прошло несколько дней… Я мог и вовсе не прийти, — промолвил Изуку, взглянув на Тодороки. Сердце Шото ёкнуло. Он буквально тонул в этих глазах. В этих изумрудах столько доброты, столько невинности и наивности ребёнка… Хотелось крепко-крепко обнять хилое тело, уберечь этот ясный взгляд от зла жестокого мира, который может с лёгкостью переломить веру в чудо. А Тодороки не хотел отбирать чудо у маленькой души. В чужих глазах он увидел преданность, немую покорность и уют. Несмотря на дрожь, сам Изуку казался таким мягким, что хотелось лежать в обнимку вечно, даже не прерываясь на сон или еду. Шото двигала чистота и непорочность, в голове не возникла ни одна пошлая мысль. Наоборот, думать о вульгарностях в таком состоянии было противно. Хотелось лишь прижаться, вдохнуть в себя сладкий запах цветов и запустить свои пальцы в густую копну зелёных волос, раствориться там, окунуться в удовольствии. Тодороки прикрыл глаза, пододвигаясь ближе. — Почему Вы молчите? — с опаской поинтересовался Деку, чьи щёчки стали наливаться румянцем. — Не знаю, — Шото улыбнулся и добродушно пожал плечами. — Мне просто захотелось. Он солгал. Если бы он знал, то прожил бы всю свою жизнь на этом проклятом холме, если бы был хоть малейший процент встретиться с прелестным незнакомцем… Он бы построил здесь дом ради одного ничтожного шанса, даже если тот близок к нулю. Он стоял бы на Большом Холме под любой погодой: сгорал на жаре, покрывался льдом или мок под проливным дождём. Он был готов на всё, лишь бы вновь бегло увидеть хрупкий силуэт, сияющие большие глаза, золотые веснушки и милую улыбку, которая так редко появляется на красивом личике. — Вы точно отпустите меня?.. — голос Деку дрогнул, но тот лишь по обыкновению пискнул, недоверчиво косясь на Шото. — Если тебе угодно, то можешь идти прямо сейчас. Деку удивлённо распахнул глаза, наклонив голову на бок. Его искренняя наивность и детский восторг были забавными, будто сам мальчишка являлся маленьким ребёнком, который только познаёт мир, нисколько не учась на своих ошибках. Он замялся, нахмурив бровки. Деку был в сомнениях. Ему стоило уйти, ведь недаром он пытался убежать?.. Однако внутри всё кричало о том, что это просто подло и глупо лишаться такого шанса. Хотел ли Деку поговорить с Тодороки? Хотел. Ещё как хотел, сгорал желанием изнутри, пожираемый тысячью вопросами! Хотел остаться, выплакаться, вывернуть себя наизнанку для этого малознакомого человека. Однако Деку что-то останавливало, что-то шептало и предостерегало, предательски подсовывая образ заброшенной могилки с камнем, на котором было грубо высечено чужое имя. Он утыкался в невидимый барьер, спотыкался и запинался, а голос дрожал. Изуку боялся показаться избалованным лицемером, который сначала строит из себя неприступную скалу, кокетливо убегая, а после с лёгкостью остаётся поболтать, со всей своей игривостью выражая симпатию. Больше такой образ походил на человека лёгкого поведения, коим Деку вовсе не хотел показаться! От этой мысли сердце больно кольнуло, а в памяти всплыло позорное прозвище. — Наверное, я покажусь Вам слишком заносчивым и глупым… Но… Я… — он взволнованно залепетал, тихим голосом шепча. — Я мог бы провести с Вами… Ещё… Ещё полчасика… Изуку стыдливо опустил длинные ресницы и густо покраснел, что было незаметно в сумерках. Деку был напуган, смущён и не уверен. Шото усмехнулся тьме, шепнув в сторону «глупенький», а после ласково погладил Мидорию, чьё тело успело расслабиться и позволило себе растечься в чужих, пусть и запретных, объятиях. Лицо Деку медленно наливалось румянцем, который покрыл веснушчатые щёки, перешёл на лоб и шею. Внутри мальчишки разгоралось пламя, захватывающее на своём пути сердце, волнующее душу… — А я бы провёл с тобой хоть всю ночь, — вкрадчиво шепнул он в ответ, щекоча своим горячим дыханием ухо Деку. Изуку вздрогнул, зажмурился, но промолчал. Он ахнул, широко распахнув глаза, когда его бережно подняли на руки. Тодороки сказал, что на холодной земле он может простудиться в своей лёгкой одежде. Парень был прав — Мидория уже дрожал, стуча зубами, а его кожа была холодна. В Деку боролись две стороны. Он хотел прижаться, хотел утонуть в жарких объятиях, заглушая прохладу. Хотел отдаться порывам нежности. Такие смешанные чувства впервые накатили на него. Впервые он в жизни ощутил то, что хочет кого-то… Обнять? Прижаться крепче? Подарить детский поцелуй в щёчку? Деку не знал, насколько далеко мог зайти в своих желаниях. Чем дольше он думал, тем дальше уходил, а мысли становились всё более размытыми и неясными… Однако он останавливал себя. Возможно, чувств нет. Вдруг это простая благодарность? Та благодарность, с которой преданные питомцы трутся о своих хозяев, приветливо лизнув языком щёку и махая хвостом. Ведь он первый раз в жизни увидел столько заботы и доброты. От этого человека с именем «Шото Тодороки» исходило столько ласки, что хотелось захлебнуться в ней, растаять, ни о чём не думая… Деку плавился от внутреннего огня, плавился, как воск, стекающий мутными каплями по свече и тут же застывающий. Шото нёс его аккуратно, обвив руками талию и подложив ладони под голову. Его несли, как что-то ломкое и хрупкое, которое может разбиться или треснуть. Тодороки затаил дыхание, боясь малейшего дуновения ветерка, будто Изуку был пушинкой, грозящей вот-вот выскользнуть из рук и унестись ввысь за весёлым ветром. Парень высоко поднимал его, обходил каждую кочку, участливо поправлял зелёные пряди, открывая своему взору изумрудные глаза, которые всё время закрывала надоедливая глупая чёлка. И Шото не мог наглядеться в эти зелёные блики, не мог поднять головы, не мог не тонуть в бездонном океане… Он не смел даже шелохнуться. А Деку смотрел на него, вглядываясь в каждый глаз, любопытно изучая их. И так они смотрели друг на друга всю дорогу до Большого Холма. Ни один не смел прерваться или смущённо отвести взор. Деку стеснялся, пылал и сгорал от стыда, но заворожённо продолжал смотреть в голубой глаз, которому, казалось, само море отдало свою драгоценную жемчужину, спрятало её в мимолётных бликах, а небо подарило свою сочность и яркость. В этих глазах творилось волшебство. — Тебе удобно? — с замиранием сердца глухо спросил Тодороки, боясь одним своим словом нарушить слабую связь, только начавшуюся выстраиваться между ними. — Да, — в тон ему ответил Деку, прикрывая глаза. Для обоих минуты растянулись в часы, мгновения — в дни. Изуку застыл в чужих руках, приоткрывал рот от удивления и блаженства, когда Шото якобы случайно касался подушечками пальцев до его бледных губ или щёк, заставляя разгораться ещё ярче, вспыхивать и искриться, вдыхая в мёртвое тело новую жизнь, сея любовь и страсть в отравленной и изожжённой пеплом земле. Тодороки дарил ему секунды счастья, продлевая волшебную сказку. И не хотелось думать о том, что все чары не вечны, что когда-нибудь обязательно пробьёт стрелка часов, приблизится полночь, карета превратится в тыкву, а спаситель — в призрака, обычную иллюзию, которые растворяются быстро и неожиданно, из-за чего приходится больно врезаться в землю, падать и вновь всхлипывать, утирать перепачканное личико дрожащей рукой и проклинать весь этот огромный мир, где только тебе не нашлось места… — Тебе… Тебе нравится? — выдохнул Шото, внимательно вглядываясь в милые веснушки Деку, подмигивающие ему. Мидория тряхнул головой и изумлённо скользнул взглядом по Тодороки. Перед ним, казалось, открывался новый мир. Мир без насилия. Мир, где можно вымолвить хоть одно слово, не боясь получить пощёчину. Мир, где можно вовремя остановиться и сказать «нет». Мир, где у него есть своё мнение. Мир, где можно не стоять на коленях и вовсе не обязательно всё время плакать… Мир, где о нём заботятся, переживают. Этот мир был совсем другим, непохожим на тот, грязный и жестокий, откуда совсем недавно выкарабкался Деку. Тодороки подарил ему ключик от нового мира и уже успел взрастить первый росток в умершем сердце… Изумрудные глаза засияли с новой силой, расцвели, как поздний цветочек. Изуку ожил. Он оставался всё ещё невинным и непорочным, несмотря на то, что было за плечами. Зелёные блики в глазах налились новым, невиданным ранее оттенком. Деку, казалось, вот-вот разревётся от разрывающих душу эмоций. — Мне… Мне… — мальчишка задумался, забавно нахмурился и попытался передать то, что сейчас чувствовал. — Хорошо? — словно спрашивая, а не утверждая, проговорил он, искоса поглядывая на Шото всё ещё с явным недоверием и испугом. — Мне тоже хорошо, — тот улыбнулся, а после попросил. — Только, пожалуйста, называй меня на «ты». Изуку едва заметно кивнул головой и промолчал. Им было хорошо, так зачем прерывать тишину? Поэтому они просто наслаждались мгновениями, впитывали друг друга, желая сплестись в одно целое, смешаться и больше не расставаться. Шото аккуратно спустил Деку, поставив его на землю. Слабые ножки, всё это время болтающиеся в воздухе, дрогнули, боязно дотронулись до земли, будто проверяя, не опасна ли она, и только потом соскочили с чужой хватки, прогнувшись под весом собственного тела, подкосились и заставили рухнуть несчастного, который разучился ходить из-за пары минут, проведённых навесу. — Тебе помочь? — Тодороки бросился к Деку, смахивая пару прядей с глаза и обнажая уродливый шрам. — Прости, я, наверное, виноват: нужно было нежнее и осторожнее с тобой… Изуку замотал головой, как вдруг испуганно замер, уставившись на лицо Шото. Мальчишка задрожал, прикрыл руками рот, из которого вырвался еле слышный всхлип и медленно начал отползать назад. Зелёные глаза наполнились неподдельным ужасом, словно увидели что-то особенно жестокое. Деку зажмурился и прикусил губу, покрываясь мурашками. — Что? Что случилось? Ты ушибся? — Тодороки обеспокоенно окинул взглядом Мидорию, как поймал испуганный взор… Шрам. Уродливый шрам, который полностью портил впечатление от более-менее сносного лица. Тот шрам, из-за которого Шото всё время стеснялся. Тот шрам, из-за которого рушились неудачные свидания. Шрам, который заставил отрастить длинную чёлку. Шрам, подаривший одиночество и насмешки. Однако даже оскорбления были лучше жалости или страха… И сейчас внутри Тодороки разрушился целый мир. Сначала он треснул и разлетелся на осколки, а потом превратился в пепел. Внутри всё упало. Словно кто-то огрел его чем-то тяжёлым, ударил плетью, выбил душу, полоснул острыми когтями по сердцу… Видеть ужас в этих милых изумрудных глазах, принадлежащих столь хрупкому созданию — это ужасно. Это хуже травли. Это хуже физической боли, хуже непролитых слёз. Это приговор, который подписала ему сама судьба. Откровенное уродство, из-за которого Шото ненавидит не только отца, но и мать. И брата. И сестру. И всю свою чёртову семью. Виноваты были все. Отец довёл мать, та сошла с ума, а единственные остающиеся члены семьи не оказались в самый нужный момент, не спасли, не толкнули вбок, не защитили… Или это просто Шото оказался не в то время, не в том месте и не с тем человеком… Уже неважно. Важно то, что сейчас Деку боится его. Он испуган и подавлен, он не знает, что сказать. Он ничего умеет кроме того, как плакать. Поэтому нежные створки чуть приоткрывшейся раковины мгновенно захлопываются, мальчишка прижимает руки к груди и отворачивается, тут же закрывшись руками, боясь, что получит очередную пощёчину. Внутри Шото рассыпалось что-то очень важное, что-то ценное… Он чувствует себя виноватым. Он хочет скрыться от стыда, хочет уткнуться в подушку, прижать её к себе, удушиться в ней. Внезапно захотелось сделать больно себе. — Ты… Ты боишься меня?.. — упавшим голосом спросил Тодороки, совершенно изменившись в лице. Он побледнел, горько усмехнулся, но тут же взял себя в руки, решая больше не приближаться к Деку, который сжался в один комочек. Изуку колебался. Он не мог лгать, не умел. Однако на сердце стало горестно и обидно за Шото, что хотелось винить себя за такую реакцию. Мидория прерывисто выдохнул и привстал, на дрожащих ногах приблизившись к Тодороки. Все мысли смешались в один клубок. Глухие удары сердца эхом отзывались во всём теле, волновали бурлящую кровь. Тёплые слёзы всё ещё скатывались по щекам. Душа вознеслась к небесам, заискрилась, распахнулась. Неожиданный прилив сил заполнил тело, разливаясь приятным теплом. В голову будто ударил алкоголь — похожие чувства испытывал Изуку в тот момент, когда Бакуго опоил его, подмешав в коктейль какой-то неизвестный ему компонент. Однако те ощущения отличались. Не было жара, не было горьковатого привкуса и обожжённого горла. Было приятное тепло, мягкий и уютный аромат, обволакивающий их обоих в свою толстую пелену, порывы внезапной нежности… — Нет, я не боюсь, — плохо управляя пересохшим языком, пролепетал Деку и положил мягкие ладони на чужие щёки. — Этот шрам нисколько не портит Вас. Тодороки не верил своим ушам. Тихий и в то же время звонкий голос Деку был изумителен. Он успокаивал, укачивал, заставлял сладко зевнуть. Образ Изуку был недосягаемым, полным заботы и мягкости, тепла и нежности — он был подобен сошедшему с небес ангелу. Он был сладок и лёгок, он очаровывал. Мидория, укутанный ночной мглой и светом луны, был таинственен и прекрасен. Казалось, что он исчезнет с первыми лучами солнца, которые неумолимо выжгут белоснежною кожу, привыкшую к тьме и прохладе. Деку подошёл к нему вплотную. Шото практически не ощущал его. Он не замечал чужого дыхания, прикосновений или факта присутствия. Деку являлся бестелесным призраком, чьи пальцы должны были пройти сквозь него. Но нет. Тонкие пальчики аккуратно и несмело ложатся на чужие щёки, они дрожат и сомневаются, развеивают миф о ночном видении. Деку настоящий. Он не фальшивый. Осознание этого заставляет внутри взорваться тысячи фейерверков, загореться пламя, пожирающее всё на своём пути. Перед глазами помутнело, заиграли искры. Они переливались: зелёные, красные, синие, жёлтые… Они сверкали, они ослепляли. Шото впал в эйфорию, потерял рассудок от одного прикосновения. За эти объятья он был готов продать душу дьяволу. — Я правда не боюсь, — уже чуть увереннее произнёс Изуку, кивнув головой. Его нарочитая серьёзность забавляла: точно также кривляются дети, пытаясь изобразить важность, которая не по годам к милому лицу. Тодороки молчал. Вдруг парень перехватил чужие ладошки, сжал крошечные пальчики в своих руках и притянул ошеломлённого Деку к себе. Они столкнулись лбами, а Изуку, впечатавшись в лицо Шото, случайно дотронулся до его щеки губами. Мидория тут же густо покраснел и опустил взгляд, пытаясь выскользнуть из чужой хватки, но Тодороки крепко прижимал к себе дрожащее от холода тело. — Тебе холодно в такой тонкой футболке, — укоризненно проговорил Шото, на что получил отрицательный кивок. — А тебе… Ой, то есть, Вам больно, — поспешно исправился мальчишка, сжимая тощие кулачки и краснея ещё более. — Нет, уже небольно, — возразил Тодороки, а после игриво подмигнул и предложил. — Если хочешь, то можешь дотронуться. Изуку наивно смотрел на Шото. Эмоции бурлили, закручивали в один ураган, захлёстывали. Маленькое тело разрывал страх и желание, эти двое сцепились друг с другом, деля клочки. А кто-то третий стоял в сторонке и тихонько смеялся с этих чудаков. Он ещё выйдет, но не сегодня. Сегодня эта эмоция лишь выглянет из-за угла, окинет взором Тодороки и удовлетворённо кивнёт головой. — Л-ладно… — немножко боясь, согласился он. — Но… Вам правда будет не больно? — Да. Всё будет хорошо, — Шото добро улыбнулся, поднося хрупкую ручку к своему глазу. Деку напрягся, изучая чужое лицо, которое вблизи казалось огромным. Однако он не выдавал своих переживаний, лишь сосредоточенно пыхтя, чем заставлял Тодороки хихикать и подбадривать его. От его улыбки становилось легко. Тёплая улыбка убирала испуг, вселяла любопытство и смелость. Улыбка отражалась в его милом личике — и вот — уголки рта Деку тоже подымаются вверх, образовывая вторую улыбку. Первую в его жизни. Шото замер, пожирая взглядом Деку. Его милая улыбка была совсем другой, она даже рядом не стояла с той, в магазине, где была лишь жалкая пародия. Это была настоящая улыбка. Улыбка несмелая, неловкая и милая. Улыбка, похожая на цветок — одинокий, свежий, ещё не раскрывший свои бледные лепестки. Эта улыбка вскружила голову, заставила Тодороки вспыхнуть страстью, которая захватила контроль над разумом. Шото не выдержал и вновь резко притянул к себе Деку, который успел лишь слабо пискнуть. Изуку инстинктивно сжался и заскулил, ожидая удара, поэтому был совсем не готов, что терпение Тодороки лопнет так быстро. Шото тут же успел укорить себя за поспешность, увидев, что был слишком груб. — Прости-прости, я не хотел, — торопливо зашептал он, ещё сильнее сжимая обескураженного Деку. — Я… Просто… Так вышло, понимаешь? — сбивчиво продолжал он, обнимая обмякшее тело, трепля мягкие кудри, зарываясь в чужие волосы. — Спасибо Вам, — Мидория уткнулся носом в плечо незнакомца, успевшего стать родным за пару минут, и блаженно прикрыл глаза. Однако в следующую минуту по телу Деку пробежал электрический разряд и запоздалое осознание. Спала волшебная дымка, а чары обратили жемчуг в стекло. Грудь прострелило. Деку вспомнил. Внезапно вспомнил, как точно также обнимал Урараку, вспомнил, как точно также обнимал Бакуго, только более холодно, а не с нежностью. До него прикасался этот мерзавец не один раз, а Шото даже не знает этого. А если узнает? Ему будет мерзко не только прикоснуться к Изуку, но даже взглянуть на него… Ведь Бакуго твёрдо вбил ему в голову, что он обычная вещь. Странно, но Изуку перестал ненавидеть Каччана… В первые месяца он кричал и рычал, рыдал и проклинал. Отчего так случилось? Неужели из-за страха? Нет. Потаскуха. Деку помнил, какая он вещь. Помнил, что ничем не лучше шлюхи. А ведь сейчас его искренне обнимает Тодороки, даже не подозревая, что скрывается за этой красивой обвёрткой… Не подозревает, через какие унижения проходило это тело, сколько рук к нему прикасались, сколько пошлых взглядов скользили по Деку. И этот позор уже ничем не смыть. Изуку запятнан. Он грязный. Противный. Дешёвый. Ненавидящий сам себя. Шлюха, которая бросается в объятия малознакомого человека. На душе стало паршиво. Деку плохо. — П-пожалуйста… Старайтесь поменьше притрагиваться ко мне, — Мидория попытался выдавить из себя слабую улыбку, а прошлое веселье и счастье отцвели так быстро, будто их и вовсе не было. — Что? — Шото качнулся назад, ошеломлённо смотря на Изуку. — Тебе… Тебе не нравится? — Нравится. Просто… Ну… — Деку замялся, покраснел и крепко сжал кулачки. — Просто… Ну… Я… Внезапно мальчишка уронил голову на колени и прерывисто всхлипнул, что-то продолжая мямлить. Слёзы сами собой заполнили глаза. Ненависть к себе вспыхнула стремительно, объяла пламенем. Это было не то приятное и тёплое пламя. Это был жестокий огонь, убивающий всё на своём пути, отрубающий мысли, разбивающий сердце, испепеляющий сознание. Это была слепая ярость. Ярость к своему телу. Хочется содрать с себя кожу, вырвать волосы, дать сильную пощёчину. Хочется взять в руки нож и до остервенения тереть им о кожу, как мочалкой, до тех пор, когда алая кровь не перекроет раны и метки, не зальёт шелковистую траву и землю. Хочется напоить ночные цветы своей кровью, чтобы утром, вместо росы, на белоснежные лепестки были нанизаны красные бусины. Хочется очернить всё вокруг себя.Ты убиваешь и загрязняешь всё, к чему прикасаешься. Ты ведёшь за собой смерть — неспособный умереть сам, ты убиваешь других. Глупый Деку, грязный Деку!..
В мыслях предательски всплыла едкая фраза Каччана, которую он бросил рыдающему мальчике, когда Очако перестала дышать, а её пульс стал еле ощутим. Деку и вправду несёт с собой несчастья и смерть, умертвляет всё вокруг себя. Он не достоин никого. Он ничем не отличается от Бакуго. Он такой же мерзкий и противный. Ведь Деку помнил, смутно, но помнил, как прокололся, как показал своё истинное лицо. Помнил, как Кацуки принёс ему стакан воды (он имел странный солоноватый привкус), а потом… А потом всё словно в тумане… В голову ударило что-то вязкое, тягучее и удивительно горячее. Его бросило в жар, тело дрожало и складывалось пополам на полу, а он держался на живот. Внутренний огонёк полностью поглотил его. Уже через пару секунд Деку, плохо соображая, что делает, висел на шее ухмыляющегося Каччана, что-то жарко шепча и изнывая желанием. Тогда смешалась страсть и страх: такое с ним было впервые. Впервые он так обнимал, тянулся за поцелуями, часто дышал, захлёбывался в словах и томно вздыхал. Впервые в тот вечер он сам накинулся на Бакуго. Что-то затмило сознание, ноги подкашивались, а дрожащие тонкие пальцы с ловкостью расстёгивали чужую рубаху, чьи пуговицы со звоном отлетали в сторону. Деку помнил, что был подобен кому-то животному. Низменные инстинкты внезапно проснулись внутри, завыли и закричали. Внутри него творился хаос… Он хотел любви, нежности и страсти. Однако в следующий миг произошло то, что надломало хрупкого Деку. Тогда Кацуки произнёс что-то вроде очередной пошлости, а он радостно закивал головой, уже вплотную прижимаясь к нему. Глаза Деку блестели, а весь вид кричал о том, что его терпение скоро лопнет. А Каччан не поддержал его, бесцеремонно сбросил руки со своей шеи, ускользнул от жаркого поцелуя, ухмыльнулся и сделал то, что делал уже много-много раз, но только с особым отвращением и грубостью. Боль, физическая и моральная, заглушались наслаждением. Тогда Деку ничего не мог ощущать. И не хотел… Он с удовольствием отдался страсти и эмоциям. А потом Каччан хрипло рассмеялся и сплюнул на пол, процедив сквозь зубы: — Вот видишь, Деку. Ты точно такой же. Обычная шлюха. Эти слова врезались в память, укоренились, прочно заняли свою позицию… Они отрезвили. А на утро тощее тело уже обмякло и тихонько рыдало на полу, неуклюже подбирая собственные вещи и с ужасом вспоминая то, что он творил. Вспоминал, как сам набросился на Бакуго. То, как целовал и что-то шептал. То, как жался сильнее, умоляя Кацуки о том, чего бы в здравом уме никогда и подумать не смог. То, как Каччан избегал лишних прикосновений, делал всё холодно и отчуждённо, явно показывая ему своё место. То, как со злостью и раздражению ударил по рукам, которые хотели обнять его… Деку помнил, что сорвался с цепи, не смог контролировать себя, повёл себя низко и недостойно. Он повёл себя как дешёвая потаскуха. Даже хуже. Бакуго даже не поцеловал его. Ни один раз. Он просто пришёл и взял то, что ему нужно было. А Деку… А Деку теперь чётко уяснил, кто он. Тем утром было пролито не мало слёз. Они текли по щекам, размазывались по всему лицу, скапывали на пол… Он был совершенно нагой и беззащитный, хныкал и проклинал самого себя. А чужие слова эхом отзывались в голове, повисли там в вакууме, застряли, въелись несмываемым налётом. Эти слова окончательно добили его. Они признали то, что Деку ненавидел, против чего отчаянно боролся. Они покорили его. И он знал, что слезами не смоет всю грязь с себя. Однако хотелось плакать. Много плакать. Хотелось выплакать все свои глаза до блеклого состояния, чтобы они отцвели и умерли навсегда. Как и сам Деку. С тех пор он окончательно сломался, поставив на себе позорное клеймо, которое он носит и по сей день. — Просто… Просто… — Мидория продолжал мямлить, дрожал и прерывисто всхлипывал. — Я… Не нужно, пожалуйста… Прошу Вас… Зелёные глаза наполнились слезами, которые тут же брызнули солёными ручьями. Деку не выдержал и зарыдал, отвернулся и закрыл лицо руками. Тело покрывалось мурашками и дрожью. Внезапное тепло потухло также быстро, как и вспыхнуло. Вновь стало холодно и неуютно. Ведь Деку знал, будто обманывает Шото. Это неправильно. Так не должно быть. Перед Тодороки фальшивка, которая пытается притвориться хорошей и невинной. Однако это не так. Изуку всхлипнул ещё громче, сложил руки и прижал их к груди, упав на колени. Ноги подогнулись, силы моментально покинули его. Прозрачные слёзы таяли в ночной мгле, переливаясь на слабом свечении луны, они падали в траву и скрывались там навсегда, смешиваясь с росой. — Я понял тебя, — Тодороки кивнул головой, не желая причинять ещё больше боли своими расспросами. — Только прошу тебя, не плачь… Изуку промолчал, напоследок подавив тихий стон. Мальчишка испуганно зажал рот ладошкой и застыл, стараясь даже не дышать. Во тьме сверкали лишь изумрудные глаза. Шото сделал шаг назад, чтобы дать Мидории время успокоиться. А тот так и остался стоять на месте, на коленях, полностью закаменев, чем походил на статую. И только одни текущие неустанным ручьём по щекам слёзы выдавали жизнь в этом хрупком теле…***
С Деку было очень сложно говорить. Тодороки много молчал, уже боясь что-то спрашивать. Когда Изуку успокоился, то Шото имел неосторожность спросить насчёт его семьи, из-за чего тот сразу же разрыдался, что-то шепча и вырывая собственные пряди. Тодороки боялся не так посмотреть. Боялся сболтнуть лишнего. Боялся что-то узнавать. Боялся дотрагиваться. Боялся гладить, обнимать, говорить, слишком громко дышать, кашлять или вертеться. С этим мальчишкой было слишком много сложностей. Слишком много запретов… Слишком часто нужно останавливаться и говорить «нет». Слишком тяжело быть рядом с ним… Однако о другом Шото даже мыслить не мог. Вид Деку завораживал, притягивал. Тодороки не смел торопить события, он просто наслаждался. Он боялся отпугнуть, боялся сделать ещё хуже… Страшно дотрагиваться до умирающего ростка, но ещё ужаснее — смотреть на его смерть, бездействуя и зная, что уже ничем не помочь… Шото понимал, что он единственное спасение этого прелестного незнакомца, чьего имени он даже не знает. Но Деку был таким ломким и тонким… Его можно было легко сломать или испортить. Одно неаккуратное касание — и глубокие трещины расходятся по фарфоровой статуэтке, а небрежно наклеенные пластыри скотча на предыдущие разрывы рвутся пополам, и фигурка рассыпается. Но Тодороки наслаждался. Деку был прекрасен: скромен, тих, послушен, мил и застенчив. Шото нравилось бросать беглые взгляды на худощавую фигурку. Нравилось с придыханием случайно касаться чужого плеча, нарушая просьбу, а потом долго-долго извиняться. Нравилось смотреть на самого Деку, а не на звёзды. И когда Мидория смотрел на сияющие звёзды и бледную луну, удивлённо разинув рот, шептал: — Как красиво… — Ага, — монотонно отвечал Шото, который в этот миг пожирал взором Изуку, разглядывая каждую шальную прядку, выбившуюся из причёски и прилипшей к щеке или лбу; смотрел на милые ямочки и веснушки на щеках и чувствовал, как постепенно сходит с ума, а желание крепко-крепко обнять и прижать к себе это тщедушное тельце росло с каждой секундой. В такие моменты Тодороки ощущал себя самым счастливым, забывая о рутинных делах, о пересдаче экзамена, провала практики или невыполненного домашнего задания. Он окунался в чужие глаза, выныривал в мимолётных бликах, отражался в одиноких слезах, жил в чужом взгляде, полном свежести и сочности красок. Но Деку оставался таким же пугливым. Полчаса давно прошло, а он всё ещё не уходил. Им было хорошо вместе. Хорошо спрятаться от огромного мира, уединиться под ночным небом, наслаждаясь друг другом… Однако, чем дольше Тодороки проводил время с Изуку, тем сильнее убеждался, что здесь что-то не так. Он уже был уверен. Деку дрожит от каждого шороха, вздрагивает или тихонько всхлипывает. Он сжимается клубочком, когда Тодороки хочет погладить его, будто ожидая сильного удара… Он закрывается руками, когда замечает на себе пристальный взгляд, испуганно щурится и жалобно скулит. При каждом вопросе Деку роняет свою огромную голову, держащуюся на тонкой лебединой шее, на колени, обнимает себя руками и рыдает, пытаясь что-то мямлить. А Шото успокаивает его, успевает проклясть себя за нетактичность и старается быть осторожным и нежным с таким слабым Деку… Лишние расспросы только усугубили бы ситуацию. А Шото боялся потерять свой последний шанс, так как знал — с этим незнакомцем его ничего не связывает. Он не знает ни имени, ни адреса, ни даже семьи или места учёбы. И если Деку решит сбежать, то легко это сделает. Если он сорвётся, то его больше не найти. Он быстро растворится в тьме, оставив после себя лишь свой сладкий запах и горечь разочарования. Шото знал, что от него ничего не зависит. Он ходит по тонкому льду, который может в любой момент треснуть. Их связывает тонкая нить, которая в любую секунду лопнет. И Тодороки хочется связать эту нить, укрепить её. Он боится, что Деку ускользнёт стремительно и быстро. И Шото знает, что бессилен. И это бессилие заставляет переживать ещё сильнее, рвать на себе волосы от безысходности. — Прости… Но я даже не знаю твоего имени. Я, как тебе известно, Шото Тодороки. А ты? Изуку бросил недоверчивый взор на него. Он сомневался. В это мгновение тысячи вопросов поселились в маленьком теле, а сущность разрывалась на части. Внутри боролся Деку и Изуку. Изуку кричал, чтобы он всё рассказал. Сказал, гордо запрокинув голову, что он — Изуку Мидория. И никто больше. Второй же, испачканный, грязный и затравленный, нежно обнимал сзади и заманчиво шептал тихоньким голосом: «Деку. Просто Деку». Они нещадно разрывали несчастного. Он терзался в сомнениях. Ему казалось, что он сойдёт с ума, лишится рассудка, окончательно разделившись надвое. Это было больно. Однако второй был ему ближе… Он так вкрадчиво шептал и утешал… Он много раз говорил терпеть. Он брал нож в руки, резал запястья Изуку, а потом обнимал его и утешал своими руками, которые тоже были усеяны уже зажившими рубцами от ран и монотонно шептал, качая головой: «Я понимаю… Понимаю тебя». Он был сделан из боли и отчаяния, он был мёртв. Он слепил себя из праха. Будучи сделанный из смерти, он нёс её, желая вселить в каждую голову мысль о самоубийстве, которая уже сама неоднократно вертелась в его сознании и занимала всё его свободное время, которое он проводил за тем, что медленно резал свои руки, наблюдая за тем, как алые струйки крови стекают по коже… Он не раз брал в руки иглу и зашивал чужой рот нитками, улыбался и приказывал молчать. Он раздвигал пальцами уголки рта даже тогда, когда Изуку рыдал. Он улыбался. В нём было что-то нездоровое. Глаза Деку покраснели, в них было что-то сумасшедшее и дикое, что-то опасное… Он весь был в крови и улыбался. Казалось, он с такой же улыбочкой готов был перерезать глотку Каччану. Этот Деку не раз дарил ему кошмары, где тело Бакуго медленно и мучительно разлагается, вырезается и рвётся. Этот Деку хотел перетянуть его на свою сторону, на скользкую дорожку. По нему было видно, что он уже лишился рассудка, умер и сошёл с ума… Его правый глаз иногда дёргался от нервного тика, а сам Деку истерично заливался хохотом. Он был опасен. В отличие от первой части — Изуку, которая была правильной и верной, этот Деку был совсем другой… Он брал лицо Мидории в свои руки, дёргал за волосы, тянул длинные пряди вверх, приказывая смотреть на небо. Он шептал, смеялся и заставлял улыбаться его, пусть и сквозь слёзы. Изуку иногда казалось, что он уже сошёл с ума вместе с этим Деку, так как он видел его… Редко, но видел. Это были смутные очертания какого-то тёмного силуэта, а у этого силуэта сверкал лишь один глаз во тьме — второй был либо закрыт, либо заплыл. Этот силуэт будто таял, растекался в мутной жиже. Изуку видел его, когда сил на слёзы не оставалось. Он видел его, когда в кромешной темноте единственная тонкая янтарная полоска света падала на него сквозь щель приоткрытой двери, а Бакуго продолжал насиловать его, как безжизненную куклу, полностью подмяв чужое хрупкое тело под себя. И Изуку уже стеклянным, безразличным взглядом смотрел на своё видение. Он был готов умереть, готов был подставить руки, чтобы этот Деку вскрыл ему вены, чтобы оборвалась незначительная жизнь, чтобы не чувствовать частого дыхания и поцелуев, прикосновений и пыхтения с грубыми толчками. Хотелось, чтобы этот запятнанный Деку наконец-то прекратил эти страдания. И Изуку тянулся к нему, протягивал слабые руки ко тьме, но встречал лишь пощёчину от Бакуго и недовольный рык. Именно поэтому, сейчас, немножко пораздумав, он кратко ответил: — Деку. Просто Деку. Он даже не ответил. А повторил навязчивый шёпот своей второй половины, которая медленно, но верно убивает его… — Деку? — Шото недовольно поморщился, переспрашивая. — Очень… Странное имя. Ещё ни разу не слышал о таком, — он выдавил из себя неловкую улыбку, пытаясь неумело польстить. «Нет, определённо нет. Ему совсем не подходит это имя. Оно ужасно!» — тихо пронеслось в мыслях, но он решил промолчать. Деку совершенно не шло это имя. Такому хрупкому созданию нужно что-то более нежное, что-то романтичное и мягкое, оставляющее на языке сладкий привкус после себя. Ему нужно звонкое имя, красивое и прекрасное, как и он сам. Оно должно легко слетать с уст, порхать и кружиться в воздухе бабочкой, пестреть. А Деку? Похоже на какой-то уродливый обрубок, набор букв, нелепицу. — Деку… А ты любишь звёзды? — Не знаю, — мальчишка наивно пожал плечами, взглянув на Шото. Тодороки заворожённо замер. Их взоры пересеклись на секунду. И в чужом было столько беспечности и детства, что Деку всё более походил на невинного ребёнка, которого только выпустили в мир. На такого нежного и доброго ребёнка, ужасно наивного и глупенького, которого хочется обнимать и защищать от этого огромного мира, где ему могут причинить много боли… Взгляд Деку запечатлелся в памяти навсегда. Он остался там навеки. Такой милый и ясный, чистый и прозрачный. Немыслимо, чтобы этот клубочек плакал. Когда он плакал, то рушился весь мир. Хотелось плакать вместе с ним. Хотелось брать в свои широкие тёплые ладони его крошечные ручки, обычно боязливо прижатые к груди. Хотелось ласково поцеловать в макушку, утешить, погладить и потрепать за густые волосы. Хотелось взять на руки, вытереть слёзы и что-то шептать… — А Вы? Что любите Вы? — Деку качнул головой, любопытно уставившись на Тодороки. — Я много чего люблю. Больше всего — свободу и звёздные ночи, — Шото улыбнулся, а после добавил. — Только, пожалуйста, называй ты меня наконец уже на «ты»! Изуку смутился, покраснел и неуверенно кивнул. Ещё минуту он ёрзал на месте, тяжело вздыхая, будто хотел что-то спросить, но не мог набраться решимости. Тодороки решил подождать и не обращать внимания на беспокойство Деку, который уже напряжённо сопел, вертел головой из стороны в сторону и бросал частые взгляды на своего соседа. Однако детская любопытность и интерес пересилили страх. Наконец-то мальчишка не выдержал и тихонько проговорил: — Вы… То есть, ты… Расскажи побольше о себе, — он придвинулся поближе, но соблюдая расстояние — так, чтобы их тела не соприкасались друг с другом, но были достаточно близко. Шото расплылся в искренней улыбке. Деку мало говорил о себе, он хотел узнать о Тодороки. Это радовало и забавляло. Парень гордо приосанился, приподнял голову вверх и с важным видом, явно дурачась, начал: — Я Шото Тодороки, ученик академии UA, 1 «A» класса, в числе четырёх человек, поступивших по рекомендации. Моя причуда — Лёд и Пламень — позволяет мне управлять двумя стихиями, но я пользуюсь только льдом. Я учусь на геройском факультете, чтобы помогать людям и стать отличным героем. А ещё… А ещё я частенько не делаю домашнее и списываю, так как меня редко спрашивают, — здесь он заливисто расхохотался, скорчив такую смешную гримасу, что Деку невольно улыбнулся вместе с ним. Было весело и хорошо. Шото много рассказывал о академии, причём только хорошее. Деку отчасти солгал ему, что у него нет причуды, что являлось правдой только наполовину — лишённый от рождения способностей, он имел причуду исцеления. Однако Изуку не умел ей пользоваться и не знал, как она работает, можно ли ей управлять и можно ли с помощью её исцелять других людей. Это было и не нужно ему. Он привык к одному — каждое утро синяки и ссадины становятся бледнее и сходят довольно быстро, заменяясь новыми. А если Бакуго слишком загружен работой и не заходит к нему пару ночей подряд, то белоснежная кожа (недавно пестрящая кровавыми метками и синяками от грубых хваток) становилась похожей на фарфор. Но и эта чистота быстро очернялась уже следующей ночью, когда на теле расцветали синяки, а, иногда, когда Кацуки был слишком раздражён и зол, по стройным ногам с внутренней стороны бёдер скапывало пару капель крови. Но время шло, утекало сквозь пальцы, испарялось. Вместе с ним исчезала и слабая надежда Деку. Чем ближе рассвет, тем пугливее становился Изуку, нервничал и хмурился. Шото не мог не заметить значительные перемены в его поведении. Он пытался вяло поддержать разговор, который неумолимо увядал, подходя к своему трагичному завершению. Наконец, когда выглянул первый предрассветный лучик, скользнув по бледным лицам, то Изуку вскрикнул, вскакивая с места. — Простите… Прости, — повторял он, потупив взгляд. — Но… Мне пора. Мне нужно идти. — Хочешь, я провожу тебя до дома? — Тодороки выгнул бровь, вставая вместе с Мидорией. Деку замер. Как хотелось кивнуть головой, крепко-крепко обнять на прощание, а после вновь и вновь тонуть в чужих руках, покачиваясь из стороны в сторону, блаженно улыбаться и радоваться, ощущать тепло тело, мягкую кожу и приятный голос, таять в удовольствии… Но Деку знал. Знал, что не достоин счастья. Не достоин даже собственной жалкой жизни. Его душа устала. Сейчас он подорван, слаб и ничтожен. Он изранен, он пытается воскреснуть, собирает последние силы в кулак, опять что-то лепит из себя… Он выдёргивает из себя стрелы, которыми насквозь проткнуто его тело. Он смывает с себя новые толстые слои грязи. Он снова садит хилый росток, поливает его своими слезами. И он знает, на чём взращен этот росток. Он знает, что в этой земле, где предстоит ему расти — сгнили тысячи таких же. Он знает, что и этот росток ждёт такая же участь… Ему больно, но он улыбается. Он лепит новые пластыри на кровавые раны, разбивает сердце, чтобы то не болело. Он прячет в своей душе самое главное, самое сокровенное. Он сжимается в клубочек, подставляет свою спину, которая вся исцарапана и изрезана. Он защищает. Защищает человечность в себе. Он плетёт сам себе виселицу, не раз обрезает её, а после заново связывает узлы, чтобы вновь обвить свою шею верёвкой… Он сломлен, но крепится. Он терпит. Он утопает в насилии и боли, глотает слёзы и кровь. Он хочет вырваться из этого замкнуто круга, вырваться из жёстких верёвок, опутывающих тело, вырваться из клетки, насаживая себя на железные штыки. Ему надоело менять маски, надоело рисовать себе улыбки, лепить на себя весёлые стикеры, говорить, что всё хорошо… Надоело бежать вперёд, оставляя после себя кровавые следы. Он изломан. Его душу изуродовали. Как же хочется просто улыбнуться смерти, подчиниться своей второй тёмной сущности и прошептать сорванным от истошных воплей голосом: «Хватит. К чёрту». Он мёртв изнутри. Но Деку лишь неловко улыбается. Опять. — Прости ещё раз… Мне… Мне понравилось. Не знаю, как даже отблагодарить тебя… — Изуку покраснел, убирая непослушную зелёную прядку за ухо. — Я тоже был счастлив с тобой, — аккуратно промолвил Шото, неуверенно беря в свою ладошку руки Деку. Они стояли друг напротив друга. Мидория не вырвал своих ручонок, стерпел, хоть и вздрогнул. Он стыдливо опустил взгляд, но тут же тряхнул головой. Сердце забилось чаще, стало жарко, а тело покрылось мурашками. Так… Так приятно! Новое неизведанное чувство, такое сладкое и тягучее, что хочется ещё и ещё.Но мгновение так и останется мгновением, сколько бы мы не пытались растянуть его на часы…
— Самая лучшая награда для меня — опять встретиться с тобой, — уже одними губами пошевелил Тодороки, затаив дыхание. — Вновь? — Деку хлопал глазёнками, широко распахнув их. — Но… Но я не знаю… Смогу ли завтра… — Я буду ждать тебя здесь каждый день! — с жаром выкрикнул Шото, перебив мальчишку. — Каждый день, ночью, в любую погоду. Буду ждать даже тогда, когда точно буду знать, что не придёшь. Даже под грозой и ливнем, мне плевать! — лихорадочно шептал он, а его недавно спокойные глаза сверкали, будто вода в них помутилась, а море плескалось в шторме. — Я хочу видеть тебя. Можешь приходить в любой день, я всегда буду ждать! Только приди… — на этой ноте парень угас, а кратковременно зажжённые глаза потухли, как всегда став безразличными и пустыми. Изуку помолчал, будучи ошеломлённый пламенной речью Тодороки. — Вам… Вам так правда нравится встречаться со мной?.. — тихо спросил он, опустив голову и также тихонько шаркнув ногой. — Да! О, да! Мне нравится, очень нравится! — Шото энергично закивал, а после принял умоляющий вид, тяжело вздохнув. — Ну, что скажешь? Придёшь?.. — Если Вам это так нравится… То… Я попытаюсь не разочаровывать Вас. То есть, тебя, — Мидория негромко хихикнул, но этот смешок звучал скорее печально, чем весело. — Спасибо… Я буду ждать. — Я приду. Обещаю, — Деку улыбнулся тьме, а его ладошка ловко выскользнула из чужой хватки. — Прощайте! — Прощай… Первые лучи солнца заставили мальчишку обжечься. Он испуганно дёрнулся, а после и вовсе растворился во мгле, будто его и не было. Но Шото стоял и смотрел ему вслед. Он знал, что этот зеленоглазый мальчик — не плод его больной фантазии, не призрак. Он настоящий. Следить за ним нельзя было. И без того хрупкое доверие могло треснуть от одного неправильно взгляда или слова… Слишком страшно потерять его. Страшно отпускать одного, смотря на то, как беззащитная фигурка исчезает в темноте, перескакивая с кочки на кочку. Страшно понимать, что он может больше не вернуться… Или заблудиться, потеряться. Такой нежный и маленький, такой воздушный, словно плывёт над землёй. Он может упасть и больно удариться. Тодороки страшно. Ему ничего не остаётся, кроме того, как… Верить. Слепо верить Деку. Верить, что это создание не обманет. Верить, что он не сломается, что останется цел, и у него ещё будут силы, чтобы добраться сюда в своей тоненькой футболочке, дрожа от холода, где его встретит тёплый Шото… Нужно верить. Другого не дано. Тодороки передаёт тяжёлый груз ответственности в эти мягкие крошечные ручонки. Удержат ли они его?.. Теперь, всё зависит только от Деку… — Прощай… — всё ещё шепчет он пустоте, утирая одинокую слезу, бегущую по щеке.