***
Хрупкая фигурка стояла на коленях перед зеркальцем, тихонько всхлипывая и рассматривая новые порезы, теперь уже стараясь их спрятать. Что изменилось в Деку? Почему на одиноком столике появилась сломанная расчёска? Почему впервые зеркало просуществовало дольше часу, не разбившись и не покрывшись толстым слоем пыли? Почему он всё чаще смотрит на своё отражение, брезгливо морщится и шипит, сжимает тощие кулачки, но сдерживается, чтобы вновь не дать себе сильную пощёчину? Почему изумрудные глаза опять засияли, заискрились и вспыхнули? Для кого Деку терпеливо расчёсывает длинные пряди? Для кого он прихорашивается, зачем терпит боль, распутывая слипшиеся волосы, зачем чаще и чаще обращает на себя внимание, зачем репетирует вместе со своим отражением, выдавливает из себя слабую улыбку и учится управлять своим голосом, чтобы тот не дрожал и не звенел? Что случилось, ради кого всё это?.. Кто смог заставить Деку расцвести, распуститься, впустить в себя новые чувства? Слишком опасные чувства, медленно убивающие его изнутри. Деку будет очень больно, он знает это. Он знает, что любая влюблённость не держится долго: либо она перерастает в любовь, либо стремительно тухнет. Он знает, что его влюблённость не сможет перерасти в любовь, так как слишком уж огромна пропасть между ними. Он знает, что чем дольше распрямляет волнистые пряди, чем дольше смотрит на золотистые веснушки, чем дольше улыбается сам себе — тем больнее будет. Он всё знает, но ничего не может сделать с собой… Белоснежные руки сами тянутся к расчёске, заставляя вычёсывать все лохмотья, а пугливый взор сам останавливается на зеркальце. Уголки рта сами приподнимаются вверх, ноги сами собою заставляют подойти, чтобы смахнуть с себя невидимые пылинки. И даже внутреннее «я» охотно соглашается с действиями Деку, однако пока не хочет признать это. Изуку предало всё, даже разум. Влюблённость сама впорхнула в его жизнь. Именно так впархивают прелестные бабочки в нежные цветки, чтобы собрать сладкий нектар, обмануть и быстро упорхнуть, оставив одинокий бутон пустым и подавленным. Именно так бабочки используют наивные бутоны, меняют их один за другим, беспечно смеются, зная главное отличие между бабочками и цветами. У бабочек есть крылышки, они могут в любой момент вознестись в лазурное небо, кружиться там, порхать, преломляя в себе игристые лучики солнца. Они могут ворваться в чужую жизнь и стремительно покинуть её. Они переменчивы, как ветер. Они следуют за ветром, они легки и беззаботны. Они свободны. А на что обречены несчастные цветы? Разве в их силах полететь за бабочками? Разве они могут сдвинуться с места? Нет. Они вынуждены смотреть на бабочек, прихорашиваться для них, распахивать свои лепестки и одурманивать своим запахом. Они знают, что ни одна бабочка не поселится в них, не предаст свою свободу. Они знают, что не в силах удержать эти легкомысленные создания. Они знают, что ничего не смогут дать бабочкам, кроме сладострастных мгновений, когда те трепетно замирают, собирая сокровенную пыльцу. Одинокие бутоны всё знают… Но по-прежнему продолжают отчаянно звать бабочек, соперничая друг с другом, чтобы потом горько плакать, смотреть вслед своей бабочке, которая, нисколько не смущаясь, довольной покидает цветок, даже не обратив внимания на его слёзы, а ведь ещё недавно клялась в верности и любви… Но такова судьба цветов. Они закрываются, обещают никого не пускать в израненное сердце, так как знают, что им самим едва хватит этой пыльцы. Но проходит время, раны затягиваются, и цветы вновь пробуждаются, подымают свои бутоны к лучезарному солнышку и зовут бабочек, чтобы вновь замкнуть этот круг, чтобы потом плакать и судорожно всхлипывать ночью, а люди, срывая цветы, называют их ночные слёзы красивым и причудливым словом — росой. И в тот миг, когда цветок сорван, он умирает, но на пару минут обретает свободу. Он радуется, ведь теперь он подобен бабочкам. Но бабочкам уже всё равно на этот цветочек, ведь те знают — скоро он завянет без жизненных соков и умрёт самой глупой смертью… Точно таков был и Деку. Он всё понимал, он чувствовал себя цветком, привязанным к одному месту. Наступала та прекрасная пора, когда Изуку внезапно хорошел, сам собою, без какого-либо вмешательства. Близилась отметка совершеннолетия, и Деку расцветал. Он ждал, чтобы его точно также сорвали. Он хотел, чтобы его безжалостно вырвали из земли, крепко-крепко сжали и унесли. Он хотел терять по дороге свои нежные лепестки, хотел умирать… Он готов был заплатить такую огромную цену за свободу. Он хотел вознестись к бабочкам хоть на миг. Он готов был отдать жизнь за пару секунд свободы, с которой рождаются бабочки и которой лишены цветы. Деку часто плакал. Иногда он замирал с расчёской в руке, вздрагивал и с любовной нежностью проводил подушечкой пальца по зеркальцу. Смотрел на себя, а после вдруг прерывисто всхлипывал, судорожно глотая воздух ртом, и рыдал. Тёплые слёзы катились по щекам, оставляли после себя мокрые дорожки и высыхали, чтобы потом вновь течь из глаз с новой силой. В такие моменты Деку хотелось исчезнуть. На него накатывало осознание происходящего, он понимал своё плачевное положение, понимал, что ничем не лучше вещи, игрушки, которой открыто и нагло пользуются, а она даже пискнуть не вправе. Деку чувствовал себя тряпичной куклой. Куклой, которая переходит из одни в руки чужие. Куклой, которой играет сначала один, одалживает друзьям, а после кукла уже сама находит своего нового хозяина. Деку было противно. Неужели его так легко влюбить? Неужели его нужно всего лишь приласкать, как какого-то питомца, проявить чуть больше заботы, чем Бакуго, и всё — Деку похож на щенка, радостно виляющим хвостом и ждущим своего хозяина?.. Неужели он настолько дешёвый? Вот о чём думал Изуку, застывая на один миг, всхлипывая и рыдая. В очередной раз он подтвердил своё позорное клеймо. Неужели он и вправду такой? Сердце разрывалось, слёзы текли из глаз, обжигали и оставляли солоноватый привкус на языке. Деку давился ими, захлёбывался и хрипел. Он всё понимал, всё знал. Но не мог по-другому. Он оставался таким же по уши влюблённым, глупым и осквернённым. Мысль о том, что им точно также попользуются и выкинут — она вонзилась где-то в глубине души, плескалась во взгляде, изрезала кровоточащее сердце. Деку хотел утонуть в собственных слезах, сгореть в жаре, в который его иногда бросает после смущения, хотел задохнуться во время очередного прерывистого всхлипа. Хотел, чтобы лёгкие судорожно сжались в комочек, чтобы в груди прострелило, а он посинел и издал свой последний хрип. Он хотел сделать хоть что-то с собой, но не мог. Будь бы у него шанс, он бы обязательно умер. Деку много раз представлял, как это может быть. Как он может умереть? Быть может, он просто незаметно зачахнет здесь, изнурённый какой-то болезнью, и как-то быстро и тихонько для остальных умрёт? Или осознанно выбежит на проезжую часть, как раз в тот момент, когда ярко сияющая машина, алого, как и его кровь, цвета, будет мчать на огромной скорости? И тогда Деку, словно убегая от Каччана, от безысходности решит положить своей жизни конец? Тогда он отчаянно бросится под колёса, оставив после себя лишь пронзительный вскрик и глухой удар. Что будет после? Визг тормозов, запах спалённой резины, крик водителя… Окровавленное тело, зелёные пряди, которые едва колыхал ветер. И эти пряди будут медленно тонуть в тёмно-бардовой лужице, они впитают её в себя. Они станут тяжелее, они больше не смогут колыхаться, как колыхались раньше, будто ржаные колосья на ветру. Его взгляд потеряет сочность, станет стеклянным и безразличным, устремится на небо, будто взывая небеса к справедливости. Это будет последний немой вопрос, застывший в этих глазах. Застывший вместе с невыплаканными слезами… Или, вдруг, он решит послушать свою вторую сущность? Сплетёт себе грубую верёвку, накинет её на нежную шею, и… И встанет на стул, останется неподвижен и будет думать. Он будет постепенно расшатывать неустойчивый стульчик, всё ещё боясь и сомневаясь, подталкиваемый внутренним шёпотом. А потом он зажмурит глаза и толкнёт ножкой стул вперёд, мгновенно расслабившись. Стул с грохотом отлетит в сторону, а петля туго затянется на шее. Тело обмякнет, и мучения прекратятся. В тёмной комнате останется лишь сломанный стул и тело на верёвке, со сломанной тонкой шеей… Или он спрыгнет с крыши. Подойдёт к краю, будет долго-долго смотреть на закат равнодушным взглядом, перелезет за ограду и сделает шаг вперёд. Игривый ветер будет трепать его кудри, словно зовя с собой, а Деку захочет стать точно таким же лёгким, чтобы парить в воздухе. Он занесёт ногу над бездной, задрожит и застынет, раздумывая. А ветер будет завывать, толкать вперёд, по-прежнему трепать длинные пряди и рукава одежды. Всё внизу покажется маленьким и бесполезным. Снующие люди, машины, улочки — всё смешается в одну разноцветную кучу. Это всё так неважно, так глупо… Оно всё настолько ничтожно и мало, оно всё будто на ладони. Деку словно стоит на новом мире, с высока смотря на мелких жалких людишек. А потом он сделает шаг, прикрыв глаза… Изящная ножка не встретит опоры, увязнет в пустоте, потянет за собой всё тело. И Деку разобьётся, как хрустальная ваза. Его полёт будет совсем не такой, каким он себе представлял… Его тело не будет кружить в воздухе, словно пушинка или пёрышко, он не будет плавно падать, утопая в воздухе. Это не будет так, как это показывают в фильмах: мучительно медленно и красиво… Нет. Он просто упадёт камнем вниз, прижав руки к груди, даже не ощущая свиста ветра в ушах. Лишь зелёные пряди точно также всё будут развеваться, закрыв глаза, закрыв безразличный взгляд, закрыв одинокую слезу. Так какова же может быть его смерть? Несчастный случай или осознанный суицид? Быть может, убийство? В тёмном переулке выскочит какой-то психопат и прирежет случайную красивую жертву. Деку не знал. Иногда он мог лишь мечтать, плакать, но оставаться таким же смирным, дальше плывя по течению жизни, весь день сидеть неподвижно перед зеркалом, монотонно вычёсывая густые пряди. Его жизнь была скучна и уныла. И лишь эта влюблённость заставила душу расцвести, в сердце распуститься яркие цветы: нежно-фиолетовые фиалки, огромные алые розы, невзрачные незабудки и невинные ромашки… Влюблённость ворвалась в маленькую жизнь, сеяла свои пестрящие цветы, вскружила голову душистыми ароматами, заиграла новыми красками, разукрасила серую реальность. — Деку? — грубый голос внезапно прозвучал над самым ухом, заставляя мальчишку дёрнуться. — Что ты здесь делаешь целыми днями? — недовольно продолжил Бакуго, зло нахмурившись. — Я… Я… Каччан, я… — Изуку вжался в угол, крепко сжав расчёску в руке, словно она была самой ценной вещью для него. — Я расчёсываюсь… Волосы запутались… — мямлил он, виновато опустив взгляд вниз, будто чем-нибудь провинился перед Кацуки. — Мне плевать, — резко оборвал он, а Мидория широко распахнул глаза и тихонько всхлипнул, закрывшись руками. — Я зашёл за тем, чтобы сообщить — через час ты должен быть собран. Я выезжаю в город на одну деловую встречу, поедешь со мной. Не сидеть же тебе тут, пылиться на полочке.***
Часы тянулись мучительно медленно. Деку нарядили, как какую-то куклу. Стиль Бакуго не менялся: всё также дерзко, пошло и безвкусно. Но Изуку не оставалось ничего, как молча повиноваться, выразив своё недовольство одним тихим всхлипом, который остался незамеченным. «А Шото бы заметил», — едко пронеслось в голове, полоснув по сердцу. Деку не мог перестать невольно сравнивать Кацуки и Тодороки. Глупые мысли сами лезли в голову, поселялись там, сплетались с сознанием, становились частью самого Деку. И по всем позициям Тодороки выигрывал. Однако Мидория тут же смущался, одёргивал себя, нервно мял подол длинной футболки и отмечал, что размышляет подобно шлюхе, чьё позорное клеймо и без того наложено на нём. Нет, даже не так — это клеймо выжжено у него на лбу, из-за чего Изуку неосознанно всегда пытается прикрыться чёлкой, словно на нём и вправду было что-то написано. Однако… Все эти мысли казались неправильными. Нельзя сравнивать их, ведь он уже и так скатился до уровня потаскухи. И всё же Деку не мог ничего с собой поделать. Сравнения сами всплывали перед глазами. Вкусив нежность и заботу лишь на миг, он уже не мог перестать думать о чём-то другом. Бакуго сжимает хрупкие запястья, тащит за собой, а иногда может зарядить неслабую пощёчину, сурово наблюдая за тем, как Изуку дёрнется, недоумённо взглянет на него, будто кипятком ошпаренный, схватится за алеющую кожу и заплачет, ожидая очередного удара. С Кацуки всё сводилось до одного низменного желания, он не вёл, он подталкивал, а после швырял на кровать, будто Мидория был какой-то игрушкой. Не было не заботы, ни теплоты, ни нежности. Всё происходило грубо и больно, как было удобно Каччану. Деку мог лишь плакать и вырываться, получать новые пощёчины, а после, утомлённый от воплей и мольб, тряпичной куклой повисать на чужих руках. А Шото… Здесь Изуку закусил губу и вновь одёрнул себя, стыдливо пряча взгляд. «А Шото, а Шото…» — передразнивая сам себя выругался Мидория в мыслях. Эта конструкция слишком часто стала ненавязчиво проскальзывать во внутреннем монологе. Но Деку ругал себя, кусал истерзанные пухлые губы, но не мог заставить заткнуться своё воображение, которое, как специально, вырисовывало тот вечер… Ночь. Слабый ветерок. Приятная прохлада. Трепет в груди. Тихие, но чёткие слова, принадлежащие чужому голосу, которому хотелось просто так довериться. Довериться, упасть в объятия и разреветься, прижимая к себе. Было бы хорошо… Но вместо этого он лишь по привычке всхлипывал и сжимался в клубочек, обнимая свои плечи руками. В ответ на чужие доверительные слова он только что-то пищал. — Чёрт, — пошевелил одними губами Деку, судорожно сжав измятую футболку. Нет. Так нельзя. Всё заходит слишком далеко. Деку всё чаще мечтает о встречах, закатывает глаза, прихорашивается. И когда оказывается рядом, то… То просто не может ни о чём думать. Даже слова вымолвить не может, впадая в оцепенение. Только это совсем другое… Он замирает перед Бакуго по-другому: губы синеют, немо шепча какую-то молитву, по телу разливается холод, сердце на миг учащается, а после резко замедляется, словно желая сократить срок своей службы, надеясь также резко остановиться. Кожу неприятно покалывает, будто внутри пронзают тысячи игл. А на глазах слёзы наворачиваются сами собой, выжигают кожу, скатываются по щекам. С Тодороки всё иначе. Вместо слёз на щеках багряный румянец. Кровь приливает к лицу, а Деку вспыхивает спичкой. Голос дрожит, но не от страха… Хочется ни о чём не думать, хочется расслабиться и довериться, хочется обнять, вдыхая запах чужих волос, угадывая новый шампунь с мятой или фруктами. Деку хлопнул себя по коленке, отгоняя посторонние мысли. Он глубоко вздохнул, вновь утешая себя отговоркой, сказанной себе раз десять раз за час: «Мы просто друзья». Изуку было страшно. Страшно ошибиться. Страшно вновь влюбиться в кого-то. Один раз он слепо доверился Каччану. На второй раз он точно не выдержит. Если его опять предадут… Он убьёт себя. Это точно. Он больше не сможет жить, он окончательно сломается. Он уже сломался, повис безвольной куклой. Он — марионетка, чьи нити от рук и ног натянулись и лопнули. Осталась всего одна, тоненькая струнка, держащая голову. Если порвётся и она, то марионетка сорвётся и упадёт в бездну… У него не будет сил, чтобы пережить всё это заново. Он знал, что он — товар вторичного использования, или, как любят небрежно говорить — «б/у». Он не ровня Тодороки. Тем более, всё это глупости — Шото помогает ему и ведёт себя так лишь из-за жалости. Но смерть не страшила Мидорию. Он пережил вещи и похуже. Легче уж умереть, чем жить несколько лет в аду, где тебя ежедневно избивают и насилуют. А иногда — пускают по кругу, хвастаясь своей новенькой «куколкой». Но он боялся отказа. Отказа жестокого, высмеивающего и беспощадного. Боялся, что слова ударят хлеще пощёчины Каччана. А если Шото узнает, сколько грязи в этом теле и какие непотребства творили с этим хрупким созданием… Даже думать не хотелось. Тогда Тодороки просто стошнит от того, что он прикасался к Деку. — Долго хныкать будешь? Сопли подбери, — оглушающий голос над ухом заставил вздрогнуть. Изуку поспешно утёр бегущую слезу, которая сама собой появилась из ниоткуда, оставив после себя горечь и боль. Деку знал, что Кацуки был собственником. И он считал Мидорию своей вещью, кем можно пользоваться только ему. И ещё, когда Деку один раз загляделся на кого-то в ТЦ, то Бакуго гневно прошептал ему в самое ухо, что, если он, паршивец, посмеет хоть в кого-то влюбиться, то останется без головы. А позже, презрительно хмыкнув, Каччан заявил, что хоть и личико у Мидории милое, но он полюбился ему явно не из-за этой части тела. Тогда Деку лишь всхлипнул, закрывшись ладошками и вновь ощущая себя гнилым и тухлым. Самым грязным человеком на планете. — Пошли уже, — приказал Бакуго, стрельнув грозным взглядом в сторону Изуку. Тот кивнул головой, вскочил с места и уныло поплёлся за своим хозяином. Ноги дрожали и подкашивались. Почему-то именно сейчас сознание выудило печальные слова Шото: «Я буду ждать тебя всегда». Деку стиснул зубы, сдерживаясь, чтобы не разреветься. Сердце разрывалось на части. Он знал, что где-то там, у Большого Холма, его ждут. А он здесь. Едет на какую-то встречу и даже не знает, зачем понадобился Бакуго. Скорее всего, чтобы тот не заскучал. От этой мысли стало мерзко. Деку едва слышно всхлипнул, закусив губу. Кто он для Бакуго? Подстилка, которую можно везде брать с собой? Его цель сводится к ублажению Кацуки? Отвратительно. Гадко. Внизу живота болезненно скрутило. Опять будет больно, опять. Это противно. Противно осознавать, какова роль отведена тебе в этом спектакле. Изуку в который раз успел проклясть своё тело. Сколько раз он пытался изуродовать себя, сколько раз голодал, чтобы превратиться в одну косточку. Он хотел совсем лишиться веса, чтобы торчали одни рёбра, выпирали вены, ноги превратились в тростинки, как и руки. Чтобы были видны все сухожилия. Чтобы всё, что было красиво и соблазнительно в нём — усохло и увяло, скукожилось и исчезло. При виде такого уродства желание Бакуго отпадёт сразу же. Но Каччан был непреклонен. Он впервые нашёл такую игрушку. Игрушку, которая не надоедает. Игрушка, которая терпит, ломается и возрождается вновь. Игрушка, у которой не кончаются слёзы, не срывается голос, не тухнет огонёк. Игрушка, которая всё также отчаянно трепыхается и вырывается, заводит своей непокорностью. И он не мог распрощаться с этой игрушкой!.. — Иди быстрее, — рыкнул Бакуго, и Деку засеменил, неловко спотыкаясь. Изуку давно не видел машины Каччана. Тот чёрный и сверкающий автомобиль, подъехавший к нему среди ливня, мальчишка запомнил надолго, эта картинка врезалась в память, не желая уходить оттуда. Тонированные стёкла, стекающие капли дождя, запах табака. И он, Мидория: мокрый до нитки, дрожащий и холодный, наивный и невинный, совсем не подозревающий опасности. Но сейчас его ждало совсем другое авто. Похожее на прежнее, но только чуть больше и светлее. От того автомобиля веяло самой тьмой, он был темнее ночи, сливаясь с окружающей мглой. А этот — блеклый какой-то… Или просто воображение Деку разыгралось, прибавляя всё новые детали и приукрашивая тот роковой момент. — Садись, — грубо промолвил Каччан. Изуку послушно сел на заднее сиденье, боясь даже встретиться взором с Бакуго. Блондин был хмур и раздражителен, видимо, встреча и вправду была серьёзной. Громко захлопнув дверь, из-за чего встрепенулся Мидория, Кацуки последовал примеру испуганного мальчишки. Деку лишь услышал усталый вздох и то, как парень постукивал по рулю, отбивая неровный ритм. Наконец, немножко поразмыслив и выкурив одну сигару, он завёл автомобиль, мягко тронувшись. В салоне воцарился до боли знакомый запах, окунувший Деку в плёнку воспоминаний. Изуку дрожащими руками, еле совладев с собой, пристегнулся, теперь уже глотая слёзы и боясь издать лишний звук. Только сейчас он поблагодарил небеса, что у него хватило мозгов сесть сзади, иначе, как находиться рядом со своим насильником всю дорогу — он не представлял. Мидория молчал, ожидая, что Бакуго, как человек резкий и нетерпеливый, рванёт на всей скорости. Но, к удивлению, тот ехал достаточно плавно. Тишина в салоне уже перешла черту допустимой, становясь накаляющей и угнетающей. Деку лишь стыдливо уткнулся взглядом вниз, сжимая тощие кулачки, и изредка теребил длинную футболку. Пушистые ресницы были опущены и слегка подрагивали, а кожа покрылась мурашками. Почему-то было непривычно и боязно. Молчание прервал хриплый смех Бакуго. Сначала Деку съёжился от неожиданности и изумлённо, с опаской уставился на Каччана. Нехорошее предчувствие поселилось в груди. Изуку задрожал. Каччана нужно бояться. Никогда не знаешь, что тот может замышлять… — Чего молчишь? — это было сказано скорее добродушно, чем с упрёком. — Расслабься, — внезапно продолжил он, ожидая ответа. Мидория только хлопал ресницами. Было… Странно. Очень странно. Растерянный и испуганный он пожал плечами, залился краской и закрылся ладошками, промямлив что-то невнятное. Широко распахнутые, затравленные зелёные глаза ждали подвоха. Но его не было. Бакуго просто улыбался непонятно чему. И это настораживало. А если он пьян? Какие перспективы ожидают Деку в тесном пространстве с нетрезвым Кацуки? Сомнения подкрались медленно, вгрызаясь в разум. И пока Мидория размышлял, Бакуго говорил. — И расстегни свой дурацкий ремень. — А? Что? — Изуку удивлённо взглянул на Каччана. — Ремень расстегни, — раздражённо проговорил тот, так как не любил повторять по два раза. Деку испуганно всхлипнул, покраснел ещё сильнее и осмелился уточнить. — Р-ремень?.. — тоненький голос дрогнул. — Да. Кацуки вновь не сдержал улыбку, а неожиданно появившуюся злобу как рукой сняло. Вид милого Изуку: удивлённого и смущённого, не мог не рассмешить. Казалось, даже золотые мелкие веснушки горели от стыда вместе с кончиками ушей. Длинные зелёные волосы растрепались, а одна непослушная прядка и вовсе лезла в глаз. Деку был в смятении. Наконец, тяжело вздохнув, хрупкие ручки потянулись к пряжке ремня на слишком уж облегающих брюках. Изуку трясло. Руки не слушались, не справлялись с самой элементарной задачей. Было стыдно, неловко, глупо. Но перечить Бакуго было дороже. Мальчишка нервно сглотнул, разжал кулачки и выдохнул. Вспотевшие ладошки долго скользили по ремню, наконец расщёлкнув тот. Деку преданно смотрел на Каччана своими вечно наивными изумрудными глазами, ожидая дальнейших приказаний. — Ну, что ты там… — фраза Кацуки оборвалась, как тот заливисто расхохотался, обернувшись и отвлёкшись от дороги. Мидория поднял взор, вспыхнул и запылал. Щёки горели. Беспомощный взгляд скользил по блондину, словно ища в том ответ. Губы скривились. Брови поползли вверх. Деку не понимал, что сделал не так. Внутри всё задрожало от обиды, а первые слёзы устлали глаза. Изуку слабо пискнул, поёрзал на месте и, заикаясь и краснея, начал: — Я… Я… Что-то не так?.. Ведь… Ремень… Он говорил бессвязно, виновато опустив голову вниз и укрыв расстроенный взор за длинной чёлкой шелковистых волос. Мальчишка что-то неловко бормотал и даже просил прощения, а Бакуго всё хохотал, не в силах сдержать себя. Деку был сбит с толку, поник и умолк, резко перейдя на «вы». Обидно. Что он пропустил? Что не так? Детский голосок затих, а Изуку сжался клубочком, отбросив ремень брюк в сторону. Почему-то не хотелось огорчать Каччана… — Деку, — всё ещё сдерживая смешки, обратился Бакуго, по-доброму улыбаясь. — Ремень. Автомобильный. Зрачки Изуку в один миг увеличились, став размером с два блюдца, закрывших собою зелёную радужку глаза. Он опять начал что-то лепетать, дрожа всем телом от стыда и страха. — Ой… — Мидория был готов провалиться сквозь землю прямо здесь и сейчас. — Я… Я… Прости… — Да ладно, не парься. Так тоже неплохо, — он многозначно ухмыльнулся и вогнал в краску стеснительного Изуку настолько, что тот стал похож на спелый помидор. Ещё раз ойкнув, Деку судорожно отстегнул ремень, на этот раз тот, который отвечал за безопасность в случае аварии. Продолжить разговор дальше оказалось попросту невозможным. Изуку путался, смущался и краснел ещё больше, измяв всю футболку и искусав все губы. Он не мог даже смотреть в глаза Каччану. Слишком стыдно и неловко. Но… Так приятно и уютно. Очень странно, почему Бакуго стал таким разговорчивым и доброжелательным? Деку не знал, он лишь наслаждался. Мальчишка прикрывал глаза и слушал всё, что говорит Кацуки, иногда вставляя свои реплики. Так он выглядел… Как-то невинно, по-детски мило. Как маленький ребёнок, ребёнок смущающийся и стыдливый. Это забавляло. А ещё кончики ушей долго горели, когда Бакуго с пошлой ухмылкой упоминал ремень. Автомобильный.***
Изуку не помнил, сколько они ехали. Уже через час, утомлённый и весь красный, он уснул, мирно посапывая на заднем сиденье. Деку пропустил тот момент, когда Бакуго оборачивался на его спящее тело, как-то по-особому гладил по макушке и щекотал щёчку, как бы невзначай касаясь россыпи веснушек, которые всегда хотелось аккуратно поцеловать. При взгляде на Деку, хрупкого и беззащитного, хотелось утопить его… В нежности и любви. Но Кацуки отказался от этой идеи, хотел было обнять, но передумал, испугавшись, что Мидория может проснуться. Поэтому он лишь бережно щёлкнул по маленькому носику, напоследок мазнув шершавой подушечкой пальца по чужим мягким и пухлым губам, чей соблазн был уж слишком велик. Проснулся Деку в кровати, когда яркое солнце било в глаза. Он сонно зевнул и хотел перевернуться, как уткнулся в что-то мягкое и тёплое. Он неожиданности слабо вскрикнув, мальчишка отдёрнулся назад, чуть не полетев с кровати. Только сейчас мутный взор прояснился и скользнул по предмету беспокойства. Бакуго. Кто бы сомневался, с кем бы мог оказаться Изуку с утра в одной постели. Звучало слишком двузначно. Мидория лишь недовольно фыркнул, решив отодвинуться на краешек, чтобы вновь окунуться в мир сновидений, но только сейчас почувствовал одеяло… Оно слишком тёплое и шершавое. Такой же приятной на ощупь показалась и простынь. Стоило Деку опустить взгляд под одеяло, как его догадки подтвердились: брюк на нём не было, иначе бы он просто не смог бы понежиться в постели, которая, казалось, была сделана из самого бархата или шёлка. Нужно отдать Каччану должное, их номер в отеле был достаточно дорогим. Изуку вновь горько усмехнулся, опустив голову. В этом номере Кацуки будет проводить одну только ночь. И Деку здесь явно не для колыбельной, способствующей здоровому сну. А на таких вещах Бакуго не привык экономить. Мальчишка поморщился, пытаясь вспомнить события минувшей ночи. Однако на ум ничего не приходило. Они ехали в машине, Бакуго смеялся, а потом та неловкая ситуация… И Деку незаметно уснул. А что было дальше — он не помнит. Как он оказался здесь? И что было? Провал в памяти одновременно раздражал и пугал. Ещё раз окинув себя критическим взглядом, он пришёл к выводу, что не всё так уж и плохо, хоть и из одежды на нём была только длинная измятая футболка, едва доходящая до колен. Мидория глубоко вздохнул и аккуратно повернулся к Кацуки. Тот ещё мирно спал, откинув своё одеяло в сторону, которое уже скомканным валялось на полу. Изуку боязно смотрел на него, скользя по чужому телу взглядом, осторожно и пугливо, будто Бакуго мог почувствовать пристальный взор и проснуться от любого случайного шороха. Каччан, похоже, тоже успел сменить одежду — вместо прежней рубашки и брюк на нём были шорты и похожая футболка, которая была коротка ему, в то время как Деку тонул в подобном фасоне. Изуку затаил дыхание, раздумывая, стоит ли разбудить Бакуго или же тихонько встать и незаметно уйти. Деку ощущал себя мальчишкой, играющимся с диким животным. Там, в этой норке, живёт какой-то опасный зверёк. А он стоит и думает, нужно ли тыкать туда палкой, чтобы вновь огрести. Мидория уже привык к играм с огнём. Потому что Бакуго был страшнее любого огня: обжигал больно, точно также поглощая всё на своём пути, заставлял Деку сгорать и пылать, а мог быть и добрым, превращая свой непокладистый нрав в уютное тепло, согревая, а не обжигая. Пытаться заговорить с Кацуки что-то сродни лотерее — никогда не знаешь, что получишь: весёлый смешок или хлёсткую пощёчину. — Каччан… — Деку начал несмело, осевшим от волнения голосом. — Ты спишь? — он ничего не придумал умнее этого глупого вопроса, явно не ожидая услышать ответа. Изуку вздрогнул и печально вздохнул, так и не дождавшись отклика. Неподвижно полежав ещё пару минут, он решил, что делать нечего и придётся идти за завтраком им обоим. Стараясь как можно меньше издавать шума, он вскочил с кровати, напоследок скрипнув пружинами. С замиранием сердца Деку смотрел на Кацуки, но тот даже не шевельнулся. Изуку сам улыбнулся непонятно чему. Было легко, было весело. Какое-то странное чувство окрыляло его, заставляло привставать на цыпочки и хихикать, кружась по гладкому линолеуму. Босые ноги скользили по полу, а Изуку еле слышно что-то напевал себе под нос. Неизвестно, что он воображал: будто катается на льду или танцует с кем-то на балу, а, может, считает себя не безмолвным цветком, а задорной порхающей бабочкой. Впрочем, это было и не важно. Важно то, что Деку был счастлив. Для мальчишки казалось это словно слишком громким для такого состояния. Можно ли быть счастливым просто так? Для кого-то счастье, это быть с любимым человеком. Для кого-то — удача или карьера, крепкое здоровье и даже деньги. А что счастье для Деку? Его маленькое, житейское счастье. Деку неприхотлив. Он никогда не просил много от судьбы. Для него счастье — проснуться без побоев. Счастье, когда твоё утро начинается не с острой боли и пинка в живот, а с чашечки кофе. Счастье, когда ты просыпаешься в тёплой постели, чистый и довольный, а не корчишься на холодном полу, весь грязный и униженный, запачканный в своих слезах и чём-то ещё, мерзком и противном. Счастье — улыбаться просто так. Счастье — это когда у тебя есть время на фантазии, а твои мысли мечтательно витают в облаках, а не заняты очередным вопросом, как прожить этот чёртов день, получив меньше побоев и травм на своей шкуре. Счастье, когда в изумрудных глазах плескается не отчаяние и слёзы, а восторг и радость. Счастье — это так мало и много одновременно. Это так легко с одной стороны, и сложно с другой. Всё происходило непринуждённо. Деку был если не счастлив, то рад. Он встречает утро. Обычное утро. Его впервые разбудила не боль, не горячие слёзы, не ругательства или, ещё отвратительнее — не прикосновения или омерзительные толчки Бакуго, который решил вновь развлечься со сломанной игрушкой, пока та не пришла в себя. Он не проснулся от того, что его грубо подмяли под себя, как настоящую подстилку, навалившись и перекрывая доступ к кислороду. Он проснулся от ярких солнечных лучиков. Сначала они робко тронули его за щёку, осветив милые веснушки, потом перешли на губы и с опаской дотронулись до кончика носа. А после, собравшись с духом, перешли на длинные ресницы, словно говоря, что пора бы и разлепить их. Пора увидеть золотистую шапочку солнца, прячущуюся за горизонтом. Пора распахнуть окно и вдохнуть полной грудью утреннюю прохладу. А Изуку совсем отвык от такого утра… Он уже и забыл, каково это, заливисто смеяться, когда тебя ослепляет солнце… Солнце вторглось не только в комнату. Оно нещадно затронуло все струны души, рассеивая внутренний мрак. И Изуку почувствовал, как стало легче. Намного легче и спокойнее. Мягкий и приглушённый свет лился на него, преломлялся в зелёных глазах, растворялся в бликах. Свет очерчивал хрупкую фигурку, которая замерла посреди комнаты, всё ещё раздумывая и мечтая. Солнце на миг растопило лёд в душе, прогнало тёмную сущность, прогнало Деку, оставив лишь гордого Изуку. Солнце озарило его, подарило своих лукавых зайчиков, утешило. Именно ради таких моментов стоит жить. Маленькие мелочи как мелкий пазл — составляют нашу жизнь. И если убрать один, то рассыплется вся картина. — Завтрак… Завтрак! — мальчишка потешно нахмурил бровки, а после хлопнул себя по лбу, с неудовольствием ворча про себя, что совсем замечтался. Их номер состоял из нескольких комнат: совсем малюсенькой кухни, где помещалась одна газовая плита и пару шкафчиков; просторной спальной, в которой им и предстояло проводить досуг и небольшой ванной. Все комнаты были составлены в преимущественно светлой цветовой гамме, кое-где разбавляя палитру нежно-голубым или бежевым. Мидория рассеянно накручивал зелёную прядку на пальчик, судорожно соображая, что можно было бы приготовить. А что вообще любит Бакуго? Деку прикусил губу, осознавая, что за два с небольшим года, прожитым с ним, он так ничего и не знает о своём мучителе. Все их отношения сводились к одному. Изуку терпел, плакал, иногда сопротивлялся, а Каччан наслаждался. Они даже никогда не разговаривали нормально, всё ограничивалось грязными словечками Кацуки, которыми он либо подстёгивал, либо бранился. С Мидорией ещё проще: из его уст срывались одни проклятия, а после сдавленные хрипы, вопли и затравленные всхлипы. Редко, но бывали моменты, когда они пытались договориться — Деку не сопротивляется, а Кацуки приносит меньше боли. Но такие моменты заканчивались тем, что когда Каччан требовал у Деку проявить чуть больше инициативы, а не лежать бревном, то тот терялся и уже с новым остервенением отталкивал блондина, крича о том, что не собирается заниматься этими извращениями. Изуку отвлёкся от мрачных мыслей, вернувшись к вопросам насущным. — Хм-м… Думаю, яичница ему должна понравиться, — немного пораздумав, умозаключил Деку, выбрав самое простое и универсальное блюдо. На секунду в мыслях вновь проскользнул Тодороки, и Изуку стало интересно, что же любит Шото. Однако он быстро тряхнул головой, сбрасывая с себя невидимую пелену и зарделся, стыдливо покраснев и опустив взгляд. Сейчас его задача — Бакуго. И никто больше. А Деку хочет отчаянно понравиться Каччану, чтобы получить меньше боли и побоев. А Тодороки только отвлекает, сбивая весь настрой. Потому что даже сейчас, когда Деку решил приготовить им обоим вкусненькое, то появилось заманчивое желание продемонстрировать свои кулинарные таланты Шото, чтобы тот знал, какой Мидория хороший. В последнее время мальчишка всё больше задумывался, с горечью пытаясь отыскать в себе хорошие стороны. Хотелось понравиться Тодороки. Хотелось перебить свою запятнанность чем-то другим. Хотелось перекрыть своё грязное прошлое чем-то более стоящим. Наверное, так защищалась психика Деку, чтобы окончательно не слететь с катушек. И каждое достижение, пусть незначительное и маленькое, радовало его, а в мыслях проскакивало: «Жаль, Шото не видел этого». Но возможно ли прикрыть эту грязь, которая пластами наслаивалась на Изуку? Деку не знал… Он лишь тяжело вздыхал, тихонько всхлипывал и утирал слезу. Сердце разрывалось на куски. Рука дрогнула, сжав нож ещё крепче. Мидория нарезал круглыми дольками помидор и огурец, чтобы сделать им салат. В ту секунду сознание заискрилось, а что-то в груди вспыхнуло.«Ты ему не ровня»
Он тряхнул головой, убирая лезвие куда подальше, чтобы ненароком не сглупить. Больно. Обидно. Но правдиво. Что может предложить он, какой-то замаранный и маленький, глупый и осквернённый? Что он может дать взамен Тодороки за его доброту и заботу? Всё, что у него есть — слёзы, боль и отчаяние. Деку чувствовал себя балластом, который непременно утянет на дно Шото, точно также испачкав своей грязью его образ, чистый, доброжелательный и невинный. Будто небеса сжалились над несчастным, послали заблудшей душе ангела, а после жестоко посмеялись над ним. Ведь небеса правы: ему далеко до этого идеального образа непорочного ангела, который готов помогать всем и каждому, выбрав своё истинное признание. А Он? Он не достоин и капли внимания Шото. Деку хотелось заплакать от несправедливости этого мира. Захотелось отчаянно сотрясаться в рыданиях, оплакивать себя, заливая всё вокруг слезами. Безысходность подпёрла его к стене, придушила, заставила задыхаться и кашлять. В глазах защипало. Но Изуку списал это на лук, который он только что нарезал красивыми кольцами. Поэтому вместо рыданий, ему пришлось смазать сковороду маслом и поставить греться ту на плиту. Он ещё поплачет. Но в другой раз.***
Бакуго проснулся от шума, исходящего из кухни. Ароматные запахи царили уже повсюду, вызвав голодное урчание в животе. Повернувшись, он уткнулся в помятую подушку. Неприятный холодок обдал кожу, из-за чего Каччан вздрогнул и зло нахмурился. Руки инстинктивно потянулись к Изуку, чтобы властно прижать к себе чужое тело, ощущая тепло и сдавленный писк протеста, но наткнулись на раздражающую пустоту. Тихонько выругавшись, Кацуки наконец-то связал аппетитные запахи, доносящиеся из кухни, и пропажу Деку. Он расплылся в лёгкой полуулыбке, думая, что было бы лучше: поваляться ещё в кровати и вздремнуть или повиноваться зову тарелок и стаканов, которые звонко бились друг о друга, извещая о том, что Мидория уже накрывает стол. На одно мгновение лень взяла верх, и Каччан, по своему обычаю пробормотав «к чёрту», сладко потянулся, зевнул и обнял подушку, принадлежавшую Деку. Уткнувшись в неё и вдохнув чудесный аромат, он уже проваливался в сон, как вновь вскочил, не в силах больше глотать слюну. Посмотреть на Изуку было гораздо интереснее, чем просто спать, зря теряя часы своей жизни, которые можно провести намного веселее… Каччан хотел позвать Деку, представляя, как тот, испуганный и растерянный, прибежит к своему хозяину и начнёт ластиться, как настоящий питомец, а после известит о завтраке. Но эту идею он быстро отмёл, так как страх и немое повиновение Мидории он видел много раз. А сейчас ему скучно. И он в хорошем расположении духа, что бывает крайне редко, ведь все знают, что утро не бывает добрым. Хотя, нет, бывает. Но только при одном условии: если вы Каччан, который прекрасно провёл ночь и сейчас валяется в постели, а на вашей кухне хлопочет сонный Деку, с которым можно сделать всё, чего душа пожелает. А сейчас душа Бакуго отчаянно хотела… Просто поесть. Хрустнув костяшками пальцев, блондин бросил последний взгляд на подушку, у которой словно появилась талия, оттого, что её минуту назад сжимали крепкие руки, а ткань и перья ещё не успели принять свою естественную форму. Чёрт, даже вещи Деку пахли по-особому! В аромате порошка затаился другой запах: сладкий, нежный и дурманящий — точно такой же, как и сам Изуку. Даже складки на грёбанной подушке ложились по-другому просто потому, что она принадлежала Деку. Это немножко бесило и… Успокаивало? Каччан должен был вынужден признать, что складки на простыне и подушке красивы, а аромат просто потрясающий, хоть Мидория и не пользуется никаким парфюмом. Отвлёкшись от своих мыслей, Бакуго бесшумно встал с кровати. Та лишь жалобно скрипнула, но Деку, вероятно, не услышал пробуждения своего хозяина из-за стреляющей маслом сковороды. Кацуки ухмыльнулся. Он тихо скользил по полу, с каждым шажком приближаясь к кухне. Кажется, это впервые в его жизни, когда он пытается быть незамеченным. Преодолев нужное расстояние, он несмело выглянул из дверного проёма. Изуку торопливо расставлял тарелки, подбегал к плите, что-то помешивая там, размешивал салат и доставал салфетки, — словом, носился по всей кухне, совершенно не замечая Каччана. А парень лишь удивлялся тому, как ловко и виртуозно справлялся Деку, успевая делать всё, ничего не разбив и не испортив. Он считал его неженкой, не способной ни на что, кроме удовлетворения его прихотей. Сам того не заметив, он загляделся на растрёпанного и спешащего Изуку. Только сейчас Бакуго улыбнулся по-настоящему, в очередной раз убеждаясь, что сделал самый верный выбор в тот день. Не струсил, повёл нагло и дерзко, рискуя всем. И сейчас получает вот это чудо. Точнее, повезло только ему, Кацуки. А вот Мидория до сих пор сожалеет и проклинает себя за наивность и беспечность. Он выглядел удивительно мило: зелёные прядки были взлохмачены, личико покраснело от жара и готовки, а зелёные глаза блестели азартом. Каччан удовлетворительно кивнул головой, когда опустил взгляд ниже: его футболка пусть и была велика и широка Изуку, но сидела отлично. В ней могло поместиться целых два Деку. Она струилась и ложилась красивыми складками, которые мелькали лишь на миг, перетекая из одной в другую, всколыхиваясь, когда Мидория бегал от столика к плите. А ещё были видны худые, но стройные ноги Изуку, на которые он почему-то никогда не обращал внимания.***
— Отстой! Чёрт, почему так бесит… — выругался Бакуго, зло стукнув по рулю. Чёрный авто мчал на всей скорости, перед глазами мелькали тысячи ночных огней, по лобовому стеклу текли капли дождя, стуча и разбиваясь. Хлынул ливень. Кацуки дрожащей рукой потянулся к пачке сигарет, тут же нервно прикуривая одну. Никотин помогал расслабиться, хоть и ненадолго. По крайней мере, эмоции и без того плескались через край. Сейчас Каччану было абсолютно плевать, даже если он и разобьётся. К чертям. Плевать на скользкую дорогу. Плевать на плохую видимость. Плевать на всё. Сигарета закончилась быстро, очень быстро. Бакуго только закурил, а она уже сгорела, как спичка. Бесит. Каччан медленно закипал, чувствуя, ещё одна капля, и он надавит на педаль газа со всей силы. Рука потянулась к бардачку, нашарив там лишь пустую пачку. Он и не заметил, как выкурил все сигареты за день. За этот чёртов напряжённый день! Новая волна раздражения уже была готова захлестнуть Кацуки, но он разумно решил сбавить скорость, чтобы дать себе остыть. Одним лёгким нажатием Бакуго открыл стёкла автомобиля, впуская ночную прохладу и позволяя салону, пропахшему куревом, вдохнуть глоток свежего воздуха. Ночной холодок отрезвил, прогоняя гнев и злость. Осталось лишь раздражение. Кацуки прикрыл глаза, медленно прокручивая перед собой плёнку минувшего отстойного дня: сначала отменилась важная встреча, после был расторгнут не менее важный контракт, а прибыль начала резко падать вниз, отдавая верх графику с бесящим названием «убытки». Когда же Каччан решил прибегнуть к помощи друзей, надеясь хотя бы выровнять оба графика, то его благополучно кинул партнёр по бизнесу, обведя его, взрослого парня, вокруг пальца. А в завершении дня, вишенкой на торте стал один казус, произошедший в супермаркете, где он, набрав целую тележку дорогущих спиртных напитков, решил расслабиться дома, а когда захотел расплатиться картой, то был извещён о том, что та заблокирована за неимением средств. Казалось, несчастный кассир, услышавший непрерывный поток ругани и угроз, уже был готов даром отдать разозлённому господину алкоголь. Сейчас ему нужен отдых. Планы на то, чтобы напиться в хлам отменились. Внезапно в памяти всплыла давняя сценка в кафе, где работал симпатичный мальчишка. И вновь волна раздражения, как он вспомнил, что его грубо отшил какой-то официант! Тогда он сгоряча потянул за нужные ниточки, в один щелчок пальцев обанкротив заведение, будто сам хозяин кафе виноват в случившемся, набирая туда стервозный персонал. А потом как-то и забыл об этом… Бакуго любил действовать в порывах гнева, полностью повинуясь своим эмоциям. Именно поэтому его побаивались многие, зная, что в злости Каччан отдаст любые деньги и сам останется в бедности, но насолит обидчику, изгадив чужую жизнь. От Бакуго можно было ожидать чего угодно. — Чёрт… Ладно, — он наконец-то выдохнул, взяв себя в руки. Неожиданное спокойствие заполнило тело, разливаясь тягучим теплом вместе с кровью. Каччан не знал, что на него так благотворно повлияло: свежий воздух, сигарета или воспоминания о милом официанте, от чьего одного вида он уже заводился. А может, всё вместе. Вздохнув, он плавно тронулся, внимательно осматриваясь по сторонам. Хлынувший дождь распугал всех «ночных бабочек», подобно настоящим бабочкам, вспорхнув, которые прячутся от дождика, боясь намочить свои пёстрые крылышки. Злость. Раздражение. Ненависть к всему миру. Попадись к нему кто-нибудь прямо сейчас, Каччан без раздумий втащил бы первого встречного в машину, удовлетворив дикое желание, а на прощание небрежно швырнул пару приличных купюр, которыми можно было бы оплатить не только моральный ущерб, но и все счета на месяц вперёд. Но никого не было. Всё живое будто чувствовало опасность, исходящую от этого грозного авто, сверкающего во тьме. Даже грязная мокрая кошка злобно зашипела и отпрянула, загремев покрышками мусорного бака, когда её ослепил свет ярких фар. Этот автомобиль выплывал из мглы, будто был сам соткан из неё. Бакуго постепенно разгонялся. Он знал, что мнимое спокойствие быстро испарится, а ему нужно что-то посильнее наркотика, сигарет или выпивки. Ему нужно что-то новенькое, сильнодействующее и безвозвратное, мощное. Но ничего подходящего, даже малейшего намёка на замену алкоголя или никотина. Что ж, придётся сегодня сильно напиться. Когда во тьме стал очерчиваться чужой хрупкий и сгорбленный силуэт, то Кацуки понял, что зря огорчался, а самое интересное ещё впереди. Единственная душа. Уже было плевать, кем окажется человек, покрытый плащом, а точнее, промокшей насквозь тканью фиолетового цвета. Даже если и бродяга, плевать. Но подъехав чуть ближе, Каччан весь расцвёл и заулыбался. Нет, это не бомж. Это глупышка, бродящий по тёмным переулкам и не подозревающий о злых дядьках, которые падки на красивую внешность. Ничего, сейчас Бакуго преподаст ему урок, научит опасаться каждого силуэта и шарахаться от него. К тому же, глупышка оказался ещё и милашкой. Ему не повезло, сильно не повезло. Сама судьба посмеялась над Деку. Он большая удача для Каччана. Он слишком наивный. Он ещё не обжёгся о эту жизнь. Он ещё не знает, насколько жесток и несправедлив мир. Он не знает, во что вляпался. Тогда он был только невинным и чистым созданием, не запятнанным ни одним пятнышком. Перед ним появилась лишь шапка айсберга. Он не знал, что это гиблая тропинка, дорога в пустоту. Дорожка, ведущая туда, откуда он больше не вернётся. Он даже не подозревал, чем обернётся мимолётное тепло, подаренное этим незнакомцем. Ведь за всё есть своя расплата. А расплата за присутствие рядом с таким монстром, как Бакуго — кровавая и беспощадная. Он должен был стать лучиком света в кромешной тьме Каччана. А он не смог. Не смог осветить чужую душу, расшевелить в ней что-то живое. Не смог потянуть за нужные струнки, испугался ошибиться и совсем соскользнуть со скользкой тропинки. Он потерял тот момент, когда в Кацуки было сочувствие и жизнь. Он потерял тот миг, когда Бакуго ещё не иссох и не очерствел. И за это тоже есть своя расплата. Расплата горькая, жестокая и неумолимая. Расплата — захлебнуться в отчаянии и собственных слезах. Теперь он обречён. Сделав первый шажок в сторону остановившегося автомобиля Изуку подписал себе смертный приговор. Всё происходило словно в замедленной съёмке, будто в каком-то фильме. Каждый шаг отдавал болью. Вот худая ручонка прикоснулась к дверце. И наступило начало конца. Уже точно. Если раньше можно повернуть назад, убежать, то теперь в собственном приговоре поставлена размашистая печать, вычерченная его собственной кровью. Мидория утонул. Утонул в вязком болоте, когда робко и несмело улыбнулся Кацуки, совсем не узнав в этом блондине того навязчивого человека в кафе. А вот Каччан его узнал. И произошло самое страшное, когда Бакуго незаметно ухмыльнулся, кашлянув в кулак, а после сухо сказал: — Садись. А Деку, как загипнотизированный сел, будто к нему таксист подъехал. И Кацуки, ещё раз победоносно улыбнувшись, поставил блокировку на двери. В этот раз он его уж точно не отпустит. Он его никогда не отпустит. Машина аккуратно тронулась, а Изуку склонил голову набок, не проронив ни слова. Бакуго вёл машину. Вёл в ужасное, липкое и беспросветное будущее Деку, где не было ни малейшего шанса на нормальную жизнь. Он топил Мидорию в топком болоте, а если тот сопротивлялся ещё больше, то его утягивало сильнее. И оба знали одно: Деку оттуда уже не выкарабкаться. Никогда.***
Кацуки тряхнул головой, еле слышно рыкнув, сбрасывая пелену воспоминаний. Там, в прошедшей плёнке, не выцвел один момент: Деку. Такой милый, наивный и чистый, несмотря на ливень. Зелёные прядки слиплись, изумрудные глаза сверкали, а его переполняла скорбь и печаль. А Бакуго даже не подумал, что у мальчишки тогда могло что-то случиться. Не подумал, что у Деку тоже была трагедия, куда поважнее его потерянных денег. Он не знал, что это юное создание потеряло мать. Не знал, что он заблудился в городе, пролил все слёзы и был убит горем. Не знал, что чужое сердце тоже могло чувствовать и страдать. В тот же день он привёз его к себе и окончательно добил, осквернил, втоптал в бетон, смешивая с грязью. Впрочем, он и сейчас ничего не знает о Деку. — Угадай, кто, — грубые ладони легли на глаза Изуку, когда Бакуго незаметно подкрался. Мидория вскрикнул и дёрнулся от неожиданности, задрожав всем телом. Ноги подкосились, и мальчишка чуть не рухнул на пол, но вовремя вцепился в футболку Кацуки. В внезапно горле пересохло. Деку прерывисто выдохнул, не зная, что отвечать на глупый вопрос: ведь никого кроме них в номере не было. Однако Кацуки не торопился убирать руки. — К-Каччан?.. — заикаясь от страха, несмело прошептал он. — А ты смышлёный, — тот ухмыльнулся, резко развернув к себе перепуганного Деку. Пару секунд он внимательно смотрел в чужие глаза, прищурившись, словно стараясь что-то прочесть в бликах и отражениях. Миленькое личико побледнело, ещё не успев отойти от испуга. Зелёные глаза с опаской косились на Бакуго. Деку стало неловко. Сейчас руки Каччана покоились на его плечах, а сам блондин изучал его проницательным взглядом, от которого мурашки бегали по коже. Такое чувство, что сейчас его насквозь прожгут одним пытливым взором. Изуку смутился, покраснел и поспешил опустить голову, но чужой палец надавил на подбородок, заставляя поднять взгляд. Глаза Мидории лихорадочно забегали по комнате, притворяясь, что что-то разглядывают, но на самом деле просто стеснялись столкнуться с Бакуго. Наконец Каччан удовлетворительно хмыкнул, как-то слишком подозрительно ласково потрепав Деку по макушке, перебирая отросшие пряди, а после отдёрнул руки, скрестив их на собственной груди. А Изуку так и остался неподвижно стоять: с растрёпанными волосами, весь залитый краской и смущённый. — Я… Я приготовил нам завтрак, — тихо проговорил он, стыдливо опустив взор, из-за чего Кацуки вновь уловил мелкую деталь: длинные изящные ресницы, на которых так часто были нанизаны мелким бисером слёзы, и которые он уже привык видеть слипшимися и мокрыми. Деку неловко качнулся на месте и попытался болезненно улыбнуться, совершенно не зная, куда себя деть. — Ты умеешь готовить? — Бакуго удивлённо выгнул бровь, но присел на вежливо отодвинутый стульчик. — Ну… Да. Изуку замялся, последовав примеру своего хозяина. Он чувствовал, что молчание между ними затягивается слишком долго, а инициативу проявляет только Каччан. Хотелось добавить что-то ещё, так как внутри плескалась обида. Деку не выдержал и едва слышно промолвил, гордо распрямив плечи: — Я ещё много чего умею. Это звучало скорее с укором и каплей злобы из-за того, что Бакуго совсем не смог рассмотреть в нём человека, полноценную личность, а не подстилку. И Изуку зажмурился, готовясь расплатиться за непозволительную дерзость пощёчиной, но Каччан лишь нахмурился, откалывая вилкой маленький кусочек. Мидория сжал тощие кулачки и почему-то подумал, что когда-то дойдёт до своего предела, когда Бакуго окончательно загонит его в угол, не оставив ему выбора. И он совершит ужасное в приступе отчаяния и безысходности. Он когда-нибудь воткнёт и эту вилку, и тот нож ему в глаза, нисколечко не сожалея. Почему-то в груди стало жарко от нахлынувшей ненависти и обиды. — Вот как? — Кацуки промолчал, поджав губы. — Ты прав. Я слишком мало знаю о тебе. Не мешало бы и познакомиться, — сухо продолжил он, принявшись за трапезу. Деку даже не притронулся к своей тарелке, готовясь в любую секунду вскочить, отшвырнув стул. Обстановка была накалена. Напряжение, царившее в воздухе, чувствовалось в малейших движениях Бакуго. За многие годы тренировок Изуку, как послушный питомец, научился считывать любой жест Каччана. Он знал своего хозяина лучше, чем себя. Он читал того, как открытую книгу. И сейчас костяшки пальцев Кацуки белели, слишком сильно стискивая вилку. И Деку вновь подумал, что на месте этой вилки рано или поздно окажется он. Его взгляд сверкнул. Впервые Изуку захотелось почувствовать себя не затравленной жертвой, а охотником. Его жалобный взор, в котором было только слёзы и отчаяние, изменился — он стал отчуждён и холоден, будто он говорил с Каччаном на равных. Слишком опасно. Но ему плевать. Что может ещё сделать с ним Бакуго? Самое ужасное, что вообще можно было сделать, он уже совершил. В любом случае, Мидория заранее благоразумно припрятал под своей салфеткой ножик, так что если Кацуки и озвереет, то совсем будет не ожидать отпора от своей игрушки. На миг Деку даже ужаснулся своей твёрдости и жестокости, решив в мыслях, что без колебаний прирезал бы этого человека, сидящего на против него. Ни один бы мускул не дрогнул на его лице. Такое равнодушие пугало. Казалось, осколок ненависти, долго купающийся в море отчаяния, показал свою вершину, когда слёз становилось всё меньше, и море иссыхало, обнажая новые чувства. Ведь нет ничего страшнее и непоколебимее отчаявшегося человека, безумца, который готов на всё. — В тот день… — голос Мидории на миг дрогнул, но он быстро взял себя в руки. — В тот день, когда ты увёз меня, а после жестоко изнасиловал… Ну так вот, тот день у меня умерла мать, а я, обезумев от горя, просто потерялся в городе. Изуку говорил тихо, но в звенящей тишине его слова прозвучали слишком громко. Он не повышал тон, держал себя в руках и… И абсолютно не хотел плакать. При воспоминаниях о матери вся жизнь проносилась перед глазами, а из глаз сами лились слёзы. А сейчас он спокойно говорил о самых ужасных вещах в своей жизни, будто обсуждал какую-то сущую мелочь. С Бакуго опасно играть. Бакуго непредсказуем. Бакуго может прихлопнуть на месте, нисколько не раздумывая. А Деку играл с огнём, так как ему уже было плевать. Нельзя обжечься, если твоё тело уже сгорело дотла… Бакуго помрачнел, растеряв всю свою уверенность. Это выглядело глупо и нелепо: Изуку смотрел с вызовом и напором, в то время как Каччан отвёл взгляд, сжав край скатерти и нервно сминая её. Мысли разбежались в стороны. Пару слов с уст Мидории били наотмашь, а его взгляд, полный абсолютного безразличия, пугал. Деку словно выгорел. Внутри него осталась одна пустота. Пустота безумная, нездоровая, готовая заполниться жестокостью и кровью. — Правда? — он попытался скрыть волнение. — Правда, — незамедлительно ответил Деку. Вторая тёмная сторона вновь проснулась в нём. Этот Деку, сотканный из всего самого плохого, появившийся здесь, в тесных стенах, жаждал крови. И если раньше Изуку удовлетворял его желания — нещадно изрезал свои ключицы кровавыми посланиями, украшая их шрамами и глубокими ранами, то теперь Деку требовал крови. Но не той, не собственной крови. А чужой. Чужая кровь теплее, сочнее, лучше. Она густая, приятная, обволакивающая. И хотелось её много, очень много. Потухший взор Изуку скользнул по салфетке. Мидория подумал, что мог бы сделать это прямо сейчас. — Мне жаль тебя, — немного подумав, проговорив Кацуки. А Деку лишь грустно улыбнулся, так как почувствовал фальшь даже здесь. Ведь Каччану плевать, совершенно плевать. Его реплика состоит из одной глупой вежливости, в ней ни капли сочувствия или сострадания. Похоже, всё живое уже умерло в нём. Бесполезно пытаться взрастить семена в отравленной земле… Хотелось грозно сверкнуть взором и выкрикнуть: «И всё?!» Действительно, всего лишь?.. Ему просто жаль. Жаль о чужой сломанной судьбе. Жаль об испорченной жизни. Жаль об убитых детских мечтах. Жаль о том, что Деку отказался от всего, отказался от грёз о будущем, отказался от самого будущего… Жаль о потерянном первом поцелуе, о первой влюблённости, о первом румянце на щёчках и неловкого хихиканья. Он отобрал у него целый мир, погрузив в бесконечный ад. И ему… Ему… Ему просто жаль. Это всё, что он может сказать. Жаль. Просто жаль. Изуку склонил голову, прикусив губу и сдерживая слёзы. Нет. Кацуки не достоин этих слёз. Он не может показать свою слабость. Ведь на самом деле Деку сильный, очень сильный… Он выжил. Он карабкался по склону крутой горы, трепыхался в болоте, вздрагивал и вопил, словно бабочка, насаженная на иглу. Он пронёс себя и своё тело через этот кошмар, не потеряв при этом человечности. В нём остались живые чувства. Бакуго сгнил, а он — нет.Получается, он сильнее Каччана?
Такой хрупкий, он выжил. Он смог пережить это. Сможет и ещё один раз. Он сможет неустанно твердить о том, что, пусть его жизнь сломана… Но не сломлен он сам! Ради чего жить? Ради кого?.. Ведь цель Мидории совсем пустяк. Он живёт ради того, чтобы просто жить. Живёт назло Каччану. Живёт ради мелочей, живёт в заточении. Живёт ради Шото и ночных встреч. Он живёт ради Урараки… Она знала, она всё знала! Она знала, что идёт на большой риск. Перед той ночью, она сказала очень странные слова, которые Изуку не понял. «Помни меня, Мидория, помни. Помни, что все мои старания были не напрасны!» — тогда она всхлипнула, утерла слёзы рукавом и обняла трясущегося Деку, сказав, что потом он сам всё поймёт. И Деку понял. Нельзя сдаваться просто так. Пока живёт он — жива Урарака. Она здесь, в его сердце. Если умрёт Изуку, то кто будет вспоминать её? Вместе с ним сотрутся все воспоминания об Очако, где она всё ещё тёплая и живая, добрая. И он будет жить. Всё было не зря. Ведь он будет жить вместе со всем этим, ради Тодороки, ради Урараки и ради себя. И ради матери, которая, наверняка, наблюдает за ним с небес. — Вкусно, — Бакуго решил прервать гробовую тишину, уминая яичницу. — Спасибо. Как видишь, я гожусь не только для твоих «хотелок», — Изуку грустно усмехнулся и кивнул в ответ, совершенно не опасаясь последствий. — Кстати, теперь твоя очередь рассказывать о себе. — А что тебя интересует? — Ну-у… А сколько у меня вопросов? — Пять. Я отвечу на твои любые пять вопросов. Деку задумался, медленно облизнув губы. Он не знал о Кацуки ничего. У Мидории скоро совершеннолетие. Интересно, насколько старше Каччан? — Хорошо. Сколько тебе лет? — 24. Дальше. «Так ты по малолеткам», — мысленно присвистнул Изуку, но решил не озвучивать свои мысли, так как понимал, что и без того ведёт себя слишком вызывающе. А поставить на место зазнайку Бакуго мог только одним способом, знакомым им обоим. — Кем ты работаешь? — У меня свой довольно крупный бизнес. Легальный и нелегальный. Думаю, тебя не интересуют подробности того, как мы сбываем запрещённые вещества или как честно наживляемся на продажах. Дальше. Мидория недовольно цокнул языком, понимая, что ляпнул лишнего, зря потратив вопрос — о нечистом бизнесе о и без того знал, но думал, что Кацуки хотя бы устроен на официальную работу. — Тебя привлекают девушки? — вдруг спросил мальчишка, как-то по-доброму улыбнувшись и любопытно склонив голову набок. — Чёрт… Давай другой. — Нет! Ты обещал! Отвечай! — Хорошо. Играем честно, так уж и быть. Раньше нравились, а сейчас, так скажем, разонравились. Дальше. У тебя осталось всего два вопроса. Деку уловил смятение своего хозяина. Видимо, Кацуки до сих пор смущается своих вкусов. Изуку тут же мысленно съязвил, что насиловать свою жертву Бакуго почему-то не стесняется, а вот говорить об этом вслух — стесняется. — Хм… Сколько у тебя было остальных таких же «игрушек» до меня? — Изуку показалось нормальным узнать количество своих предшественников, чтобы хоть потешить себя мыслью, что он не один такой неудачник. — Двенадцать. Ты тринадцатый, рад? Деку не сдержал искреннего удивления. Нет, конечно он представлял, что был у Кацуки далеко не первым и даже не вторым, так как Бакуго не походил на целомудренного юношу, но… Это было слишком. Даже для него. И это только игрушек. А сколько случайных связей! Мидория выразил возмущение в раздутых щеках и гневном взоре, но продолжил, понимая, что остался всего один вопросик. Специальный, который он отложил напоследок. И на который боялся услышать ответ… Губы пересохли и потрескались. К горлу подкатил ком. Чего он боится? Услышать правду? Или ложь? — Каччан… Как они заканчивали свою жизнь? Что ты делал с теми, кто тебе надоедал?.. Бакуго хрипло рассмеялся. Нехороший смех. Зловещий смех, предвещающий что-то опасное. А Деку стало жутко. Странный мороз пробежался по коже вместе с мурашками, скользнул за шиворот и обернулся вокруг неё, будто желая задушить. Противное чувство засело в груди, а зловещий смех Кацуки развеял уверенность, вернув запуганного мальчишку. Изуку прикрыл глаза, желая знать правду. Что будет с ним? Сколько дней осталось Деку до своего конца? Жаль, что нельзя прочесть дату собственной смерти. Нельзя знать, когда оборвётся твоя ниточка жизни, которую неустанно ткут богини судьбы. Наверное, если бы Деку увидел свой клубок, из которого сплетена вся его жизнь, то ужаснулся бы — настолько спутан и изуродован был тот. Его нитка жизни пропустила через себя слишком много невзгод. И Мидория уже с нетерпением ждал, когда она натянется, как струна, и лопнет, порвавшись на самой серёдке.Одна глухая — ниточку сучила,
Одна немая — узелки плела.
Не отмеряя, путала, кружила.
Смеясь, слепая ниточку рвала
Чадит лампадка, огонечек светит.
В руках корявых путаная нить.
Сидели Мойры* сто веков на свете
Самим решать и за других вершить.
— Ах, вот оно что! — Кацуки ухмыльнулся, выдержал продолжительную паузу после хохота и продолжил. — Они все мертвы. Первые чахли очень быстро, едва доживая месяц. После пятой смерти мне пришло в голову воспользоваться причудой, которая сейчас у тебя. Она значительно увеличила их срок жизни, но не смогла спасти от безумия. Тогда эту же причуду у меня попросил Мясник, так как заявил, что обычные люди — одноразовый биомусор, ведь отрубленные пальцы и руки не отрастают. Эх, славный был мужик, только повёрнутый на крови, за что и получил свою кличку. Разделывал людей, как свинок, — здесь Каччан вновь хохотнул, а Мидория поморщился, смахнув одинокую слезу, вовсе не понимая, что может быть смешного в этом ужасе. — Ну, а дальше тебе известно. Издевался над одной девчушкой. В конце концов, не выдержала она, слетела с катушек и зарезала его. И поплатилась за это своей жизнью. Деку слушал и ужасался всё больше. Бакуго знаком с такими же психами, как он сам. Все они — больные извращенцы с большим карманом денег. И самое страшное то, что их деньги позволяют им устраивать этот кошмар, воплощая все свои нездоровые фантазии в жизнь. Кацуки так спокойно говорит о стольких смертях… Будто это не убитые люди, не оборванные жизни. Это сломанные игрушки. Самые настоящие порванные тряпичные куклы, которые стали не нужны в этом спектакле и сошли со сцены. А Деку понимает, что тоже кукла. Он всего лишь маленькая часть в большой игре. По его венам течёт кровь, сердце бьётся, а лёгкие сжимаются. Но это неважно для них. Им плевать. Он — живой. А они — нет. Он тоже человек, тоже имеет право на жизнь. Он погряз в этом ночном кошмаре, влип в тягучее болото. Застрял здесь на всегда, среди извращённого общества Кацуки, где одни насильники, убийцы и воры. И Деку даже поверить не может, что это всё окружает его. Он не может представить, что такие люди существуют. Люди, которые потеряли всё человеческое, спустились до уровня животных. Мидория уже давно попал в ловушку. Он вычёркивает каждый бесполезно прожитый день. И чем больше он отрывает листиков календаря, то тем дальше отдаляется от призрачного шанса на спасение. В самом конце останется только Деку и его страх. Всё. Их будет окружать одна тьма, а створки дверей громко захлопнутся, не оставив ни единой щёлки, откуда мог бы литься свет. Деку близок, очень близок к этому. Скоро свет в конце длинного коридора погаснет. Лопнет последняя лампочка, слабо озаряющая маленькое пространство, дающая шанс на жизнь. И если она перегорит, то это будет крах. Но пугало другое. Все эти умершие люди… Частичка их есть в Деку. В их жилах тоже текла эта причуда, их ткани восстанавливались тоже благодаря этой причуде, а сердце билось чаще. Деку — маленькое звено в огромной цепи. И когда его не станет, то уже другой человек будет владеть этой причудой, даже не подозревая, через скольких она прошла. Сколько смертей видела эта причуда, сколько крови и боли. Когда Изуку умрёт, то тоже вложит крупицу себя в неё, чтобы передать следующему. — А когда я надоем тебе… Что ты сделаешь? — Мидория сам не ожидал от себя, но слова вырвались сами собой. Каччан скривил губы в презрительной усмешке. Смешливый взгляд скользнул по обеспокоенному лицу Деку. — Это шестой вопрос. — Ну, пожалуйста, Каччан. — Нет. — Прошу, мне нужно знать! Бакуго лукаво прищурился, мягко огладив впалую щёку Изуку, усыпанную веснушками. Мидории от этого легче не стало. Он аккуратно перехватил чужую руку, ласково накрыв её свой ладонью. Изуку слегка прижал к себе руку Кацуки, посчитав, что отторгать будет слишком рискованно, и тихонько продолжил, серьёзно смотря на Бакуго своими вечно печальными зелёными глазами, успевшими выцвести за пройденный ад. Будто сам огонь выжег всю сочность и зелень в них, оставив свет безжизненного кристалла — изумруда. — Скажи мне… Пожалуйста. Прозвучало трагично. Печально. Тихонько, но слишком серьёзно. Прозвучало отчаянно. И безразлично. Чувства смешались в одно целое, выливаясь в эти три слова. А последнее «пожалуйста» Бакуго едва расслышал. Голос Изуку угас. — Ты же мне отплатишь за дополнительный ответ? — Бакуго вновь пошло ухмыльнулся. Мидория нахмурился, смутился и опустил голову, неловко шаркнув ножкой. — Угу… Каччан потрепал его по макушке, как верную собачку, выпрашивающую лакомство у хозяина. Не хватало только того, чтобы его ладонь благодарно лизнули шершавым языком в ответ. — Не брошу, не переживай. По крайней мере, ты живёшь дольше всех своих предшественников. — А если я сбегу? Изуку не желал успокаиваться. Он отчаянно схватился за последнюю ниточку, за надежду, шёпотом выкрикнув эту фразу. Голос оборвался. Он понимал, что это невозможно, но сознание до последнего отказывалось принимать свою обречённость, судорожно соображая. — Мы уже проходили этот вариант, не начинай, Деку. Мидория вздохнул. Разбитый и пустой взор устремился на Бакуго. Если так и продолжится, то Изуку скоро растеряет всю свою красу и тогда точно ничего не сможет дать Тодороки. Зелёные пряди пожухнут, как листья, а глаза превратятся в серо-зелёный цвет, самый обычный и глупый. Таких глаз тысячи. И вот тогда Деку потеряет свою уникальность, затерявшись в серой массе. — Ты только мой. От начала и до конца, — хмуро произнёс Кацуки, спустив мальчишку с небес на землю, чтобы напомнить, кто он такой на самом деле. И это было чистой правдой. Ведь Изуку и без того его. От самого начала. Бакуго был везде первым, первым во всём… Он положил это начало. Он изучил Деку всего, с головы до пят, каждый миллиметр его тела. Лапал везде, где можно и нельзя. А ещё бывали редкие моменты, когда Мидория был «не его», например, когда после побега Каччан решил проучить паршивца, без сожаления пустив по кругу своих дружков. И, слыша леденящие душу вопли и слёзы, хрипы и мольбы о помощи, проигнорировал… Слышал, как ревел Деку и клялся в верности. Слышал, как Деку истошно кричал и просил вернуться, не оставлять его здесь одного среди этого ада, среди этих жадных взглядов и чужих рук. Деку драл глотку, срывал голос и визжал. А Кацуки ухмыльнулся, точно также ласково потрепал по макушке и прошептал нарочито приторным голоском, вселяющим неподдельный ужас: «Удачи пережить эту ночь». Деку дёрнулся, замычал ещё отчаяннее и затрепыхался с новой силой. Мороз драл кожу, слёзы текли из глаз, а Деку скулил и молил, стоял на коленях. А Каччан просто ушёл, громко хлопнул дверью, краем уха словив визг и грохот мебели — видимо, мальчишка сопротивлялся до последнего. А вот когда будет конец этих страданий никто не знал. Даже сама судьба-злодейка и Мойры, ткущие его жизнь и безмолвно наблюдающие за чужими мучениями. Деку лишь покорно кивнул Каччану и потёр лоб ладошкой, будто и в самом деле ушибся в падении с мечт на реальность. Как жаль, что он не разбился. Точнее, Бакуго уже разбил его. Изуку когда-то был ещё красивее и лучше. Он был подобен хрустальной вазе, стоящей на столике с пышным букетом роз. Ваза преломляла в себе солнечный свет, дышала благоуханием цветов и смотрела на их красу. А потом вазу столкнули. И она даже не знала, что где-то там, под ней, есть твёрдый бетон. Бетон, по которому ходят все люди. Бетон — весь мир, в то время как её прекрасный столик — лишь частичка этого жестокого мира. И вот, разбившись, она пыталась склеить себя заново. Хрусталь померк, превратившись в самое обычное стекло. А розы? А розы прожили недолго — к сожалению, разбитая ваза не смогла спасти хрупкие цветочки, упавшие вместе с ней. Поэтому осколки грустно смотрели на смерть всего прекрасного, что было у них. Осколки видели смерть роз: как потускнела их сочность, как опустились листья, как сморщились и намокли лепестки, а некоторые из них и вовсе оторвались, предпочтя усохнуть, чем сгнить в луже с водой. — Спасибо. Было вкусно. Бакуго встал, громко отодвинул стул и двинулся в комнату, как был остановлен возгласом Изуку. — Стой! — он замер, удивлённо обернувшись. — То есть… Я хотел спросить… Почему на мне эта футболка и что было ночью? Я ничего не помню… — Деку нервно облизал губы, обеспокоенно взглянув на Бакуго. — Серьёзно? — Кацуки раздражённо закатил глаза. — Ты реально не понимаешь, зачем ты здесь? Спасибо, но для кухарки у меня есть отдельная должность. — То есть, мы… Деку замолчал, выдержав паузу. — Ну да. Мне было лень искать твою одежду, поэтому я отдал свою футболку. Изуку прикусил губу, гневно сверкнул взором и сжал худенькие кулачки. — Но… Но это нечестно! Почему я даже ничего не помню! Ты должен был хотя бы спросить моё разрешение! Последняя фраза звучала абсурдно. Но Мидории всё равно. Жгучая обида заполнила сердце. Он засопел, заелозил на месте и нахмурился. Глаза заблестели, а их груди вырвался едва слышный всхлип, который Кацуки пропустил мимо ушей. Нечестно! Несправедливо! Почему Бакуго может творить с его телом всё, что угодно, просто взяв своё? Почему он просто безмолвная игрушка в руках этого чудовища?! — Деку. Не путай себя и меня. Мне глубоко плевать, чего ты хочешь. Наши интересы могут совпадать, тогда это будет прекрасно. А могут и не совпадать, но тогда я просто возьму и сделаю, что хочу, не спрашивая твоего разрешения. Ты меня понял? Бакуго говорил зло, цедил сквозь зубы. Каждое его слово било наотмашь хлёсткой пощёчиной. Весь пыл Деку угас. Он совсем расклеился, зашмыгал носом и часто закивал головой, выражая своё согласие. Он и вправду зашёл слишком далеко… Руки дрожали, собирая пустые тарелки. Изуку жмурился, так как всё перед глазами расплывалось из-за устлавших их слёз. Предметы смешивались в одни цветные пятна и плыли перед ним. Тёплые слёзы скатывались по щекам. Интересно, продолжил бы с ним общаться Шото, увидев это жалкое зрелище: униженный и сдавшийся, он легко принимает поражение, ещё при этом позорно зарыдав. Эта мысль вновь полоснула по разрывающемуся сердцу. Больно, слишком больно… Скоро такое маленькое тельце не сможет вместит столько боли и слёз… Тихие всхлипы срывались с уст, как шелест деревьев, теряясь среди звона посуды. Деку безмолвно плакал, сотрясаясь в рыданиях. Плечи тряслись, как и всё тело. Пряди подрагивали вместе с ним. А из рта — ни звука. Только отчаянное мычание и горячие, обжигающие кожу слёзы, которые прожгли все глаза.«Знай своё место, Деку»