В заточении...

      «Как тяжело жить», — думает Деку, глотая слёзы. Каччану совсем плевать на него. Нет того сожаления, нет надежд и жалости. Его смех, шутки и улыбки — всё это неправда, всё это одна фальшь, которую отчаянный Изуку принял за чистую монету. Света в этом тёмном царстве никогда не будет. Если в Кацуки и сверкала жалость, то это была самая извращённая её форма, когда Бакуго надоедали одни бесконечные, тянущиеся без продыху и остановки страдания Деку. А сейчас… А сейчас ничего не меняется, всё по-прежнему.       «Поскорее бы обратно… К Шото», — Мидория обнял себя и тихонько заплакал. В соседней комнате сопел пьяный Каччан, от которого несло перегаром. Ничего не изменилось: будь то серая коморка или дорогой номер отеля: везде грязно. Грязно и пошло, потому что рядом Кацуки. Им руководит только животная похоть и ничего более. Деку, зажав рот ладошкой, встаёт и, хромая, ковыляет к ванной. По его щекам безмолвно текут слёзы. Умывшись, он позволяет взглянуть на себя в зеркало. В зеркале на него глядит мальчишка, совсем юный и милый, но такой потасканный жизнью: опущенные плечи, опустошённый взгляд и серая кожа…              «Потасканный», — проносится в мыслях у Деку и он, не выдержав, громко всхлипывает. Каччан спит. Мидория украдкой заглядывает к нему в комнату и морщится: Кацуки упал на диван даже не соизволив натянуть на себя штаны. Деку кривится, и на душе у него становится так мерзко…       Деку вздрогнул, когда в голове проскочила мысль: «А если вновь?» Если вновь Кацуки возьмёт его силой? Прочем, какая разница — такое происходило много раз. Но тогда отчего сердцу сейчас больнее всего? Отчего его не бьёт в истерике, почему Изуку так уверен, что это последний раз? Почему сейчас болит не тело, не душа, а сердце? Почему сердечко так и стучится, так и томится в груди, так больно, больно ему! Почему коленки дрожат, а щёки горят? Деку прислушивается к себе. Сердце стучит гулко-гулко, больно-больно, так и выскочит из него… — Стало быть, скоро я умру?.. — шепчет он одними губами, прижав худую ручку к груди, положив еë на самое неугомонное сердце. — Да, точно. Скоро умру.       Мидория прерывисто выдыхает, но плакать не хочется. Он весь горит, и хочется сгореть дотла, до самого конца, превратиться в один пепел. И гореть ему так приятно, так хорошо… Глаза сухие. Губы шершавые. Пальцы холодные, а лоб горячий.       — Почему так больно? — задаётся вопросом Деку, сжимая руку на груди в кулак.       Ему не просто больно, ему стыдно. Ему страшно. С Деку происходит что-то невиданное, что-то новое, для такого маленького и грязного существа. Свет льётся в его тёмную душу, разгоняет потёмки, а так больно, так жжёт!       Гадкое чувство на душе. На этот раз хочется не содрать кожу, а хочется вырвать сердце. На душе мерзко… Мерзко уже не тело Деку, а его душа. Так стыдно… Стыдно перед Шото. Противно и стыдно, будто всë произошло по согласию Изуку, будто он изменил своему тёплому и такому далёкому идеалу, плывущему в ночном тумане, в шёлковой траве, украшенной серебряной росой. В той мягкой, бархатистой полутьме, где молочный туман, застыв в воздухе, обволакивал их обоих и, казалось, будто они не на полянке под Большим Холмом, а на самом облачке, на небе…              «На небе…» — мечтательно думает он, уцепившись за слово, и по коже разбегаются мурашки. Однако сладкое наваждение неутолимо срывает тоска: он изменил, изменил Шото, пусть и насильно.       Деку прикрывает глаза, и в голове проносится вся жизнь. Он вспоминает мать, вспоминает её тёплые руки и мягкий голос, вспоминает противную бедную квартирку, намертво пропахшую смертью и лекарствами. Почему он так редко вспоминает об этом? Когда он последний раз думал о матери? О её колыбельной? О её тепле, о тяжёлом горячем дыхании, опаляющем его нежную щёку? О том, когда она ещë была здорова, как она готовила оладушки, которые всегда расплывались и подгорали на сковороде, но Изуку всё равно говорил, что вкусно, поливая оладушек липким и приторным яблочным вареньем? Почему он так редко думает о той забытой поре тёплой и беззаботной жизни?       «Нет, не могу так. Не могу больше!» — тоскливо взвыла его душа. Так тяжело, так хочется на волю… Даже в нищете жилось лучше. Деку никогда бы не подумал, что заскучает по нищете, по тому убитому грязному ресторанчику с толстыми стëклами, о которые так отчаянно разбивались крупные капли дождя. Деку вспоминает ресторан и та прохлада от вечно распахнутых дверей, непрекращаемый шум и разговоры от хамоватых гостей, та осенняя сырость, промозглость и тот свежий, дождевой запах гниющих листьев после очередного дождя — все плачет и скучает по нему. Даже сквозь толстые стëкла Деку видел жизнь. Видел свободу: мерцающие фары машин во тьме, безмолвно горящие фонари на безлюдной улице и ободранную чëрную кошку. Ах, а то чувство облегчения, когда остаëтся последний гость, и в вечно жующем, плюющем и харькающем ресторанчике становится так непривычно тихо. Так тихо, что слышно даже дождь: кап-кап, кап-кап…       «Я скучаю… Скучаю по свободе, и только Шото может подарить мне еë!.. Но, как глупо, ничего не выйдет: видимо, мне суждено и сгнить здесь, как ярко-красному осеннему листу в куче, собранной дворником. Не хочу подставлять Тодороки, да и не буду. Он не заслужил прикосновения до грязного мира разврата, он герой, на что ему моя жизнь?» — размышлял Изуку, и мысли с каждым часом становились всë спокойнее, тише и тускнее. Мидория доцветал, доцветал свою последнюю пору, и Деку медленно, но верно заполнял его. Нет больше жгучей обиды, слëз и острого, режущего нежное сердечко горя. Есть немая тоска, покорная смирность, затихающее сердце и молчание — всë, что ему дано. — Д-э-э-э-эку! Деку, чëрт возьми, где тебя носит! — из комнаты донëсся развязный голос полупьяного Бакуго. — Иду, — отвечает Мидория и поспешно семенит к Кацуки. — Ты звал?.. — Звал. Воды принеси. И вещи собирай, сегодня возвращаемся, — хмуро пробурчал Каччан, схватившись за голову.       «Похмелье», — догадался Изуку, но ни таблеток, ни пива, стоящего в холодильнике, предлагать не стал, а лишь только принëс стакан воды и принялся за сбор чемоданов. Мидория всë чаще ловил себя на мысли, насколько невыносим стал Бакуго, и как прекрасен Тодороки       «Сегодня… Сегодня едем… Ах, боже мой, я увижу его! Увижу сегодня же!..» — лицо Деку разгоралось, а в груди теснилось что-то горячее и раскалëнное. Мидория, ничего не помня и ничего не видя, бросал одежду в чемодан, сминал футболки, рубашки и брюки, подметал и мыл посуду… Всë делал машинально и быстро, как бы не в себе. В мыслях он был уже с Шото. Тодороки не знал, что Изуку куда-то уедет на пару дней, но Деку был спокоен: Шото обещал приходить каждую ночь и приходил. Приходил даже тогда, когда знал, что Мидория точно не сможет. Они не договаривались о встречах, потому что Тодороки у Холма был всегда. А Изуку, когда мог, сбегал и нëсся к своему идеалу.       «Все эти ночи он приходил, стоял и ждал», — волновался Деку, однако наравне с угрызениями совести его обгладывало что-то ещё. Что-то тëплое и трепещущее, что-то живое. Лесть, удовольствие или счастье? А, может, всë сразу? Ведь за последние два года ещё никто ни разу не ждал его. Никто не спрашивал мнения и разрешения Деку. А тут ему дали выбор, а вместе с ним — свободу, жизнь.       Через час всë было готово, и Мидория смирно сидел на первом сидении возле Бакуго. В машине стояла мëртвая тишина. Каччан сердито вертел баранку и шипел что-то себе под нос, Деку боялся и пикнуть что-нибудь, поэтому сидел неподвижно, затаив дыхание, изредка украдкой поглядывая на Кацуки. Лицо Каччана выражало крайнюю усталость и боль: мешки под глазами, бледная кожа, сжатые губы и напряжëнный взгляд красных глаз. Изуку понимал, что вчера Кацуки перебрал с алкоголем, за что и расплачивается сейчас. Наверняка у него жутко болит голова. И ему хреново. Ну и пусть. Его нисколько не жаль…       Вскоре машина подъехала к дому и припарковалась неподалёку. Каччан, покачиваясь, вышел, но сумки всë-таки взял сам, наказав Мидории плестись следом за ним. Бросив багаж у самого порога, Бакуго тяжело выдохнул и обратил свой взгляд на Изуку. Лицо Каччана немного подобрело, на нëм заиграло что-то вроде кривой полуулыбки. — У меня для тебя сюрприз, — сказал Бакуго.       Деку напрягся всем телом, но тревоги не выдал, а только заинтересовано повëл головой. Внутри же все поджилки дрожали. От этого морального урода можно было ждать всë что угодно. — Пока нас не было, я нанял рабочих. Не стоять же дому без дела, — продолжил Каччан. — Заодно и твою комнату отремонтировали, теперь там довольно сносно.       Мидория слушал, пребывая сознанием в полутумане. Кацуки показал ему новую каморку: серые стены обклеены нежно-бежевыми обоями, в углу появилась двуспальная кровать, а рядом с ней — торшер и тумбочка. Вместо одинокой неяркой электрической лампы на проводе висела небольшая люстра, а холодный пол был укрыт мягким ковром. — Нравится? Для тебя постарался, чтобы условия получше сделать. Потом ещё добавим сюда картин, мебель доставим, стол донесëм… Пока тебе хватит этого. Всë-таки, тебе ещë долго здесь жить.       Деку слушал, слушал и… И не мог поверить, что всë происходит именно с ним. Последние слова Каччана резанули слух, пронзили сердце. Они убили. Убили Изуку. Два года надежд, что он здесь временно, что скоро всë должно закончиться… Ничего больше нет. Мидория с ужасом осознаëт, что он здесь навсегда. В этой клетке. В этой грязной клетке насилия и боли. И пути назад нет. Кажется, всë зашло слишком далеко, или он так долго отказывался принять своë бедственное положение. Бакуго отобрал у него веру на спасение.       «Всë решено — пора умирать!» — в отчаянии мысленно выкрикивает сам себе Деку, но умирать, не повидав Шото, не готов.       Или, быть может, у них ещё есть шанс? Деку будет каждую ночь ходить к Шото и как-то затянутся, залечатся раны, и они что-то придумают, вытянут Мидорию из этого кошмара?       Нет, хватит тешить себя иллюзиями, шанса нет. Где Шото, и где он, жалкий грязный Деку? Как он, ничтожное существо, смеет бросать тень грязи и разврата на этот яркий, светлый образ Тодороки? Как он вообще забрёл к нему, как познакомился? Он — букашка, которая заблудилась, случайно попав на шляпу прекрасного лесника. Как он смеет существовать на странице чужой биографии, на самой позорной странице, которую следует немедленно вырвать, пока о ней никто не узнал! Смеет ли он очернять этот идеал, это солнце, дарящее миру тепло и спасение…       Изуку смотрел на Шото и непременно знал, что скоро этот тихий, мягкий лучик солнца взорвётся, заискрится, осветит собою весь мир. Тодороки не замечал и не верил своей силе, а Деку, как молчаливый наблюдатель, застенчиво глядел своим кротким, полным робости, взглядом в рассеивающейся полутьме и всё видел, всё знал. Знал, что через каких-то пару лет биография этого человека будет печататься и тиражироваться всеми изданиями. И ему никак, совсем никак нельзя оказаться на этих страницах…       Деку невольно жмурится, представляя перед собой Тодороки: такого тёплого, мягкого… И его тонкие, вечно сжатые губы, к которым Мидория мечтает прильнуть. И прильнёт.       Из пучины грёз его вырывает строгий голос Бакуго. — Ах, и ещё, забыл сказать, — Кацуки хлопнул себя по лбу. — Твоя дверка совсем хлипкая стала, так и трясëтся от сквозняков. Я заказал новую, как придëт — поставлю.       Образ страстно тёплого Шото рушится. Разбивается. Вдребезги.       Каччан вышел, а Деку, схватившись за сердце, медленно присел на пол. Сердце, кажется, стучало не в груди, а в голове. Мир на секунду помутился, и внутри Мидории окончательно что-то разрушилось и сломалось. Сердце защемило. Так больно, что на мгновение Изуку перестал дышать. Всë пропало. Новую дверь он не сможет открывать. Сколько осталось? День, два? Или, быть может, уже сегодня… А Шото… А Шото будет ждать его. Вечность. А Деку… А Деку никогда больше не придёт к нему. Кончилась сказка, кончилась жизнь Изуку.       На глаза навернулись слёзы, мир подёрнулся белесой пеленой. Расстроенные, как пианино, нервы не выдержали. — За что?.. — сначала тихо, безжизненно просипел он. — Зачем, зачем всё это! Почему вы мучаете меня! Зачем вам я! — сотрясаясь от рыданий, воскликнул он и кинулся к кровати, сорвал одеяло и подушку, бросил их на пол и упал вслед за ними на колени.       Деку лежал на полу, крепко обхватив колени руками, прижимаясь мокрыми ресницами к подушке. Он изредка всхлипывал и трясся, чувствуя, как дрожь постепенно расходится по телу, разливается внутри, как тёплое молоко. Сердце, колотящееся как бешенное, вдруг начало затихать. Его гулкие, ровные удары, как удары равномерно покачивающегося на нити маятника, заставили Деку перестать скулить. Шмыгнув носом в последний раз, он без сил поднялся и подошёл к зеркалу. Руки безвольно повисли, по щеке текла последняя слеза, которую он тут же обронил. Дрожь прошла. Изуку безразлично взглянул на своё отражение, смахнул прядь с лица и сказал сам себе пустым, сиплым голосом: — Сегодня к Шото. Срочно.       Истерика угасала. Вместе с ней угасал и Деку.