В заточении...

      Вечерело. За окном стало совсем темно. С каждым часом Деку боялся всё больше и больше. Тревога медленно догрызала его. Он смотрел на дверь, потом в зеркало, потом — на дверь, и вновь в зеркало… Он боялся, что хлипкая дверца заменится сама собой, поэтому пристально следил за ней, будто мог что-то изменить.       «Одна ночь, одна ночь… Последняя ночь…» — рассеянно шептал он, и тоска сама текла по лицу. Истерзанное, больное сердце гулко стучало, Изуку чуял, что ночь будет и вправду последней. Израненное сердце билось, потому что Мидория не хотел расставаться со сказкой, не хотел расставаться с Шото. И так горько, так обидно ему было, так щипали глаза и дрожали тонкие кисти рук, так хотелось кричать и выть от несправедливости.       Время шло нестерпимо долго. Деку с беспокойством косился на циферблат, боясь, что не успеет. Ровно в полночь он должен быть у Большого Холма, и… И рассказать всё Шото? Да, но как? Что говорить, как изъясняться? Быть может, сказать, как есть, признаться, что Изуку не тот, кто сможет подарить уставшему Тодороки ласку и заботу. Напротив, он сам нуждается в ней. Он будет обузой для Шото. Впрочем, Тодороки хватило бы и на эту обузу, но… Но Бакуго…       Мидория прикусил губу. Как не трепетались, как не бились его мысли — уйти не получалось. Всё упиралось в Бакуго. Именно Бакуго являлся той самой главной причиной, почему они не могут быть вместе. Значит, нужно рассказать правду. Рассказать, что Деку и вправду смешон, жалок и уродлив, сказать, какое он грязное существо, наконец, сказать, что он погряз в мёртвом разврате, что каждую ночь…       «Нет, Каччан меня не отдаст, ни за что не отдаст. Никогда. Скорее убьёт, чем отдаст», — что-то тревожно шевельнулось в нём. Деку боялся, невероятно боялся, но не за себя — за Шото. Что он?       «Я падшая душа, меня уже никак не спасти, не вытащить», — глотая слёзы, думал он.       — Плевать! Плевать! — вскрикнул он, трагично заломал руки. — Пожить! Я пожить хочу! Плевать, что скажет Бакуго, плевать, что скажет Тодороки!       Тело его тоже ломалось, плечи выворачивались, он становился чем-то кукольным, невероятно сломанным и печальным, а в груди бился кусок раскалённого свинца. Тоска разливалась по телу как тёплое молоко, руки рассеянно бросились что-то искать. Он шарил ими по полу, бежал к кровати, к тумбе, словно складывал чемодан, он и вправду воображал, что складывает вещи и уезжает, бросает дом, бросает терпеть это насилие, шершавые губы, грубую кожу и сухие красные глаза. Он бросает, бросает плакать по ночам, бросает терпкий запах табака чужих губ, бросает укусы и синяки на своей коже, бросает рваную одежку и безнадёжные крики. Он бросает эту жизнь, в конце концов! Он бросает Каччана. Весь этот кошмар просто нужно забыть. Скрыться от него, убежать. — Деку? — он замер. — Деку-у-у…       У Деку в голове что-то щёлкнуло, в груди сдавило. Бакуго пьян. Вот слышны его гулкие шаги, в голове уже всплыла та развязная шатающая походка, тошнотворный запах перегара и дурно пахнущее тело. Изуку сжался. Сейчас он не мог закрыть на всё это глаза, как закрывал раньше. — Куда собрался-я-я, милый? — Каччан сделал пару шагов к нему и чуть не свалился по пути.       Бедный напуганный мальчишка обернулся. Сзади стена. Бежать некуда. Он представил это мерзкое тело, крепкие руки, гулящие по телу, невероятную боль, душевную и физическую… Как Кацуки невероятно груб и спешен, как унизительно берёт своё, хватает и тянет за волосы, зажимает рот руками, чтобы не вопил, и тогда у него под носом оказывается чужая рука, он задыхается, трясётся, вырывается, а Бакуго сжимает ещё крепче. Как Каччан хватает тощие бёдра, как прижимает к себе дрожащее тело, вжимает в себя, а Деку трясётся и кричит под ним.       «Нет… Нет… Не хочу! Не хочу!», — панически забилось, затрепеталось в голове. Мысль скользкая била по черепушке, выскальзывала из неё и била по рукам, как рыбёшка, выловленная из речки. Изуку почувствовал: он достиг своего предела. Предела измученного мальчика, который больше не может терпеть унижения, длящиеся несколько лет подряд. Без малейшего просвета. — Иди сюда! — не выдержав, рявкнул Бакуго. — Чего мнёшься — раздевайся, пока я не сделал это за тебя.       Деку прижал хрупкие ручки к груди, сглотнул. — Кач-чан… П-пожалуйста… Давай не сегодня… — Чё ты мямлишь? Шмотки скидывай! — Но Бакуго!..       Деку вскрикнул и тут же зажал рот ладошкой, когда понял, как сглупил. Сердце забилось в самом горле. — Как. Ты. Меня. Назвал? — чётко, по слогам свирепо прочеканил Кацуки, и его развязный пьяный голос вдруг резко стал твёрже кремня. — Каччан… Каччан, прости… Я… Я правда! Я не хотел!.. — Изуку беспомощно заметался и наперебой затараторил, давясь воздухом, смешанным с собственными всхлипами. — Прости, прости! Прости, Каччан, я умоляю!       Он упал перед ним на колени и заплакал навзрыд. Если бы Бакуго только знал, как Изуку не хотелось именно сегодня… Не хотелось до истерической лихорадки, до крошки на зубах, до ноющей, болящей груди, в которой слабо стучало уже ослабевшее от многочисленных срывов сердце. Если бы только Бакуго знал, как трясло Изуку. Если бы только мог знать, сколько боли скопилось в этом крике, слезах, шипении и отчаянном выцарапывании. О, как он ловко вертелся у него в руках, орал громче, чем в первый раз, бился и скулил до последнего, колотил тощими кулаками по широкой спине, выл и кричал, кричал, не уставая ни на секунду. Если бы Каччан мог бы попробовать эту боль на вкус, то она бы прожгла его язык насквозь: она копилась долго и была концентрированнее самой мощной кислоты.       Боль Изуку, крик Изуку, разрывающаяся от всхлипов грудь Изуку, его раскрасневшиеся щёки, горло с синяками и следами от пальцев Кацуки, поколоченное бьющееся в истерике тело Изуку — это всё так распаляло, так заводило Бакуго. Он рычал и царапался как зверь, хлестал Деку по щекам, сыпал звонкие пощёчины и удары, держал за горло, но Мидория ничего не чувствовал — он просто трясся, беззвучно ловя воздух ртом.       «Я реально больной», — пронеслось в расплавленном сознании Бакуго, и эта мысль, кажется, сделала ему ещё приятнее. Его невероятно возбуждала та мысль, что Деку, этот маленький, тощий и жалкий комок всецело принадлежит ему. Каждый сантиметр его тела, каждый волос, всё, абсолютно всё во власти Каччана! Ему нравилось, что он может делать на этом теле метки, таким образом он словно говорил: «Ты вещь, которая принадлежит мне». Но больше всех будоражило сознание унижение и жалость. Аж руки трясутся — так хорошо ломать людей. Так горячо, так приятно — как в аду. Слёзы Деку такие же тёплые, как магма. Несвязные, тонущие в рыданиях слова похожи на плач падшего ангела.       «Я бы ему шею свернул», — с особой жестокостью прохрипел Бакуго, ни на миг не останавливаясь насиловать беспомощного, ослабшего, но по-прежнему рыдающего Изуку. Он сжимал, мял его тело всё больнее, чужая беспомощность заводила его. Заводило и то, что Деку — игрушка, и Бакуго понимал, что в любой момент времени может сделать с ним что душе угодно. Он насиловал его с особым садизмом и жестокостью: сжимал щёки, спрашивал, нравится ли Деку такой темп. Деку давился слезами и молил о пощаде, Кацуки же только ускорялся, бился своим могучим телом о тело чужое, плаксивое. Бакуго приподнимал его, запрокидывал, прижимал к стене, уламывал на пол, — словом, делал всё, что хотел, всё, чем можно было унизить Изуку. Смотря в заплаканные глаза, он делал это ещё больнее. Деку отводил взгляд, поднимал голову вверх, лишь бы не видеть хищно улыбающегося мучителя, а Бакуго хватал его за шею и заставлял смотреть прямо в глаза. Глядеть на боль Изуку было верхом наслаждения.       На этот раз Каччан даже не испугался себя: глаза у него были сухие, воспалённые, зрачки узкие, как две чёрные точки. Не известно, что сожгло ему мозг: то ли алкоголь, то ли наркота, с которой он зачастил в последнее время, но он правда слетел с катушек. Он теперь никогда не будет жалеть Деку. Впрочем, то, что было ранее и жалостью-то не назвать: так, минутное сожаление кошки перед убитой мышкой.       Деку, хватая воздух ртом, с тупой беспомощностью впился в свои бёдра и так крепко держал их, что там останутся синяки. Он плакал, сопротивлялся, но воздуха оставалось всё меньше, дышать становилось всё тяжелее, и ему показалось, что он тоже принял что-то сильно действующее — вколол себе в вену длинную иглу. — Хочу умереть, — еле слышно прошептал Деку, прикрыв глаза. Мокрые, тяжёлые ресницы накрыли друг друга, слиплись, и в глазах запекло. Он запрокинул голову вверх и последние секунды молчал, закусив нижнюю губу, не обращая внимания на руки Кацуки, который сжал его горло. Изуку и вправду желал сейчас только умереть. — Хороший мальчик, — прошипел Бакуго и остановился, блаженно закатив глаза вверх.       Деку поднял на него заплаканный, уставший взгляд, в котором тускло блестели оставшиеся слёзы. Каччану нравилось унижать его. И он унизил. — Не хочу жить.       Он сказал это ему, Каччану, в глаза. Сказал с таким упрёком, которого не вынес бы самый заблудший грешник. Бакуго рассмеялся и потрепал его за щёку, как послушного щенка. — Ты сломал мою жизнь.       Кацуки не обратил внимания. Он просто ушёл. Как обычно. А Деку остался один, раздетый, поколоченный и жестоко униженный. Раздавленный. Букашка, он лишь жалкая букашка, живущая в чём-то тесном, сильном кулаке. Двери захлопнулись перед носом Деку, точно также ускользнул и свет. Он остался сидеть в одиночестве в полутьме на полу, брови его поднимались вверх, в душе всплывала боль. Он слишком много думал. Становилось прохладно. — Ты разрушил всё, — всхлипнув, шепнул закрытой двери Деку.       Так хочется тепла. Хочется, чтобы чужие крепкие руки накрыли оголённые плечи, хочется сжаться в чужих объятиях, хочется прижаться к чужой щеке, хочется забыть обо всём. Хочется к Шото. Однако кругом гнетущая пустота. Пустота разбитого, обесчещенного человека.       В тот полувечер-полуночь Бакуго не понял, насколько это было важно для Деку. Важнее даже их первой встречи, первого раза. Потому что именно сейчас Изуку жизненно нуждался хоть в капле свободы. А Каччан не дал ему и этой капли.

***

      Деку в беспамятстве собирался. Нет, даже не так — он не собирался, просто натянул длинную бесформенную футболку и широкие шорты, отпер старую дверь и побежал. Он не взял с собой ничего, не собрал даже вещи лишь по одной причине: был уверен, что больше не вернётся. Он бежал в пустоту, голодную неизвестность и, прежде чем утопиться в ней, хотел повидаться с Шото.       «С Тодороки мне нельзя. Мне сломал жизнь Каччан, я же не хочу ломать её Шото, — медленно, с невыносимой болью в висках соображал Деку. — Лучшее, что ждёт меня в городе — грязная нищета. В полицию нельзя — у Каччана связи. Поживу неделю, а через неделю обязательно простужусь — ночами очень холодно. Заболею и слягу. Если не умру, то дальше жестокая жизнь улиц. А это значит, что конец своей жалкой, сломанной жизни закончу либо в притоне, либо в переулке со вспоротым брюхом».       Высокая шелковистая трава хлестала голые ступни, ночная роса заставляла ёжиться от прохлады. Деку ступал по поляне, густо усеянной белыми цветами, и вспоминал, как точно также спешил на первую встречу с Тодороки. Ах, эти белые, невинные цветы — свидетели их нежных свиданий, свидетели печальные и молчаливые! Сейчас в груди такой же трепет и волнение.       «Это наша последняя встреча», — тягостно подумал Изуку и решил, что не скажет Шото. Да, это несправедливо, да, он лишает Шото даже возможности проститься, но… Тодороки простит. Он всегда прощает.       Сердце в груди стучало всё сильнее. Мидория переживал. В нём мешалось много всего: сомнения, боль, страх, одиночество и любовь. Он сам не понимал, куда идёт и что его ждёт. Он шагал вслепую, но старался не думать об этом, чтобы не омрачить и без того грустное свидание с Шото.       «Да зачем ты в жизни моей появился! Отчего, зачем? И горестно, и тяжко теперь мне без тебя, сердечко по тебе так тоскует… Хожу сам не свой… Умирал да умирал без тебя потихоньку, отчего ж ты появился, зачем заставил меня жить?.. Так лучше бы я умер и зачах, чем теперь мучусь. Нет, всë кончено, я больше так не могу, истосковалось моë сердце, мне больно да ты не видишь», — мысленно плакал Деку. Он не мог сказать это Тодороки, поэтому сквозь слёзы шептал свою горечь чистым ромашкам.       «Скоро всë станет ясно, и я хотел сказать всё Каччану… И он бы… Он бы меня убил, но теперь поздно, я сам сбежал… Тяжело мне говорить, мысли слипаются… — горячо шептал Мидория будто в бреду, — Да так и лучше будет, посуди сам, на что я тебе? Ты пробудил во мне жизнь, да я ведь без жизни в разврате и боли жил, ничего не чувствуя, а теперь чувствую, чувствую ещё сильнее и больнее… Не могу больше чувствовать, ты видишься мне везде, даже когда Каччан насилует меня, представляю тебя, а коленки так и дрожат, и слëзы наворачиваются, и щëки горят — он всë ждëт, пока я от боли умру, ведь невыносимо так: любить, гореть лихорадкой. А каждая ночь как измена тебе… Не могу я больше!» — Будь как будет, я люблю тебя, Шото, и выбора у меня больше нет! Да и зачем мне жизнь такая, ты — моя жизнь, ты дал мне пожить! Люблю тебя больше жизни! Пробудил во мне пташку свободы, да клетка не по зубам ей — так бьëтся, так больно бьëтся о прутья и клювом в груди стучит, что сердце кровью течëт. Лучше я умру, не могу больше терпеть!       Задыхаясь от длинной чувственной речи, Деку бежал к Большому Холму и уже успел заметить на его вершине фигуру Шото. — Он! Это он! — кровь прилила к лицу, и Изуку на секунду забыл, как дышать. Тодороки — лучик света во тьме. О, как больно тушить этот лучик, как больно отдавать себя тьме, погружаться в неё… — Деку! Я ждал тебя! — встретил его на верху Тодороки, и был похож на всемилостивого бога, поселившегося на вершине Олимпа. Большой холм — как Олимп. Здесь живёт волшебная душа, которая оживила умерший прах Деку, которая давала ему силы жить. — Шото!       Они бросились в объятия и, покачиваясь на месте, неподвижно простояли минуту, не выпуская друг друга. Наконец, освободившись от объятий, Мидория глядел на Шото. В груди у него клокотало, в голове бушевал ураган. Изуку чувствовал, что всё должно пройти невероятно сильно и стремительно, оставив в сознании обоих неизгладимый след. — Ты сегодня позже, чем обычно… — Да, знаю, извини… Просто… — Изуку замялся. — Эй, — Тодороки мягко улыбнулся и вдруг тронул его за плечо. — Не нужно оправданий, я бы ждал тебя хоть тысячу лет.       У Деку сердце сжалось: совсем скоро ему придётся покинуть этого человека, который готов ждать его целую вечность. Нет: трусливо бросить, ничего не сказав на прощание, бросить без объяснений, уйти и больше никогда не приходить. А Шото будет стоять здесь каждую ночь, безответно ждать, и каждую ночь, в каждый час его сердце будет сладко сжиматься и призрачно надеяться. Даже если пройдёт не один десяток лет. — Шото… Шото, — Мидория всхлипнул и обнял Тодороки.       Шото задержал дыхание. Между ними что-то происходило, между ними горела искра, создавалась сказка. Хотелось просидеть так вечность. Тодороки такой тёплый, такой мягкий, такой… Чувственный. Изуку посмотрел на своего ангела. В зелёных глазах стыли слёзы. — Знаешь… Иногда… Нет, я всегда думаю… — голос предательски задрожал, но Деку держал слёзы в себе. — Я думаю, что ты именно тот человек, который идеально мне подходит… Или… Нет, ты тот человек, который мне нужен. Я никогда не встречал никого подобного… — Деку? — Шото распахнул глаза, и душа его засветилась надеждой. — То есть, ты хочешь сказать… — Чёрт возьми, Изуку! — Мидория не выдержал, вцепился в него и лихорадочно прильнул своими искусанными, сухими губами к нежным тонким губам Тодороки, а после оторвался, чтобы сказать. — Я Изуку, зови меня Изуку и забудь это дурацкое имя. — Хорошо… Изуку!       Они целовались долго и страстно, казалось, над холмом пролетели ночи три, прежде чем они рассоединили свои губы. Изуку целовался жадно, с напором, в его движениях и чувствах виднелось что-то больное и отчаянное, он словно брал от жизни всё, что мог. Брал чужие губы и целовал их настолько сильно, насколько мог. Тодороки же перенаправлял эту жгучую, обглоданную лихорадку несчастного человека в пылкую нежность. Изуку был голоден. Невероятно голоден по любви. — Я люблю… Я люблю тебя, Шото! — с придыханием, с причмокиванием, задыхаясь от неописуемого восторга и нахлынувшей радости, прошептал в ухо ему Деку. — И я тебя тоже… Я тебя тоже люблю, — сорвалось с мягких, чётко очерченных розовых губ Тодороки.       Деку, казалось, был готов взорваться от счастья. В голове пронеслось: «Не слишком ли сильно?..», но он тут же, прикрыв глаза, сказал себе — плевать! Плевать, насколько правильно, всё, что происходит между ними. Плевать, насколько крепки и сильны слова Шото. Главное, что здесь, на Большом холме, они под покровом ночи страстно целуются, кусают друг другу губы, задыхаются от волшебства, часто дышат и, разъединив тела на миг, чтоб отдышаться, целуются вновь. И губы, и языки, и тела — всё сплетается в бешеном танце любви, танцует сама ночь, всё вертится вокруг них.

На тёмном небосводе горят далёкие звёзды, пока на крутом холме, спрятавшись от всего мира, целуются два мальчика.

      «Наверное, я делаю что-то неправильно», — пугливо проносится в голове Изуку, но он тут же торопливо, нервно тушит эту мысль, как Бакуго тушил окурки о его запястья.       Мидория понимает, что погружается в какую-то сказку, его затягивает с головой, и вот он уже всем своим тщедушным тельцем в омуте, и вот земля ушла из-под ног, но вырваться ему нельзя. Сердце ноет, не хочется ему обрывать эту сказку… Ему нравится тонуть в мёртвом болоте безнадёги. Пути назад нет. Он и не оглядывается. Зачем? Позади осталась боль, впереди — смерть.       Поцелуи, распалённые объятия, обжигающее дыхание, чужая горящая кожа с мурашками и прикосновения, как электрические разряды, — всё это окончательно сгубило Изуку, сбило его с ног, повалило в топкое болото, оборвало, намертво отрезало путь назад. Мидория сбился, не туда ступил и пропал.       Они валялись на траве, и Деку пропустил тот момент, когда нежные руки Тодороки щекотливо гуляли под его футболкой. Деку в тоненькой длинной футболочке и шортах, Тодороки — в брюках и накрахмаленной рубашке. Своими прикосновениями он согревает Мидорию. Деку жмётся к нему сильнее и всем своим видом показывает, как ему хорошо, задирает футболку вверх и часто-часто дышит, задыхаясь, когда чужие длинные пальцы пересчитывают его рёбра. Изуку жмурится, в памяти всплывает воспоминание, как груб был Каччан, но мальчишка старается не думать об этом. Тодороки такой могучий, что своим ангельским образом вытесняет из его головы боль, замещая её собою. И вот Деку уже не помнит, как часом раннее заливался слезами и кричал под Бакуго, его память искажается, ему кажется, что с Шото вместе они целую вечность.       Ему не страшно. Впервые бесконечная пустота внутри пропадает. Ему становится тепло и хорошо. В тяжёлой холодной ночи Изуку любит, когда его нежно любит Тодороки.

***

      Тодороки наконец отлип от разнеженного тела Мидории, упал на траву и пытался отдышаться. Изуку лишь тихонько смеялся, впервые смеялись и искрились вечно печальные зелёные глаза. В Деку застыло что-то по-детски восторженное и удивлённое. Они жались друг к другу и, сами не зная почему, смеялись. Смеялись с собственной неловкости или глупости — не понять, просто в груди что-то билось, щекотало, и рёбра поднимались сами, лицо корчилось от смеха. Мидория впервые ощутил приятную дрожь. — Мне… Мне так хорошо, — с некоторым удивлением обнаружил он, прильнув к обнажённой груди Шото.       Белая рубашка вымокла в росе и, скомканная, валялась где-то поодаль. Деку лёг на чужую тёплую грудь и услышал размеренное постукивание слегка взволнованного сердца. Глаза Изуку лукаво блестели, как у довольной кошки, а он также ласково и непринуждённо тёрся о своего «хозяина». На щеках Тодороки играл здоровый румянец, взгляд по-прежнему сохранял чёткость и непоколебимость, но было в нём что-то размягчённое. — Я люблю тебя, мой Изуку, — сказал он и поцеловал своего мальчика в вихрастую зелёную макушку. Изуку сжался от удовольствия. — Ты представить себе не можешь, Шото… Мой Шото, как я люблю тебя.       Они помолчали. Деку внезапно ощутил, как сыт. Всего одна ночь с Тодороки смогла досыта накормить его внутреннего изнеможённого зверя. Рядом с Шото он расцветал. Так под ясным небом, усеянным сверкающими звёздами, пролетел час, второй, третий… Обоим было невероятно хорошо. Первым нарушил идиллию Деку. — Мне пора, — уверенно, но мягко сказал он, глядя на Шото, как на маленького ребёнка. — Может, останешься ещё? — Нет, мне нужно идти, — повторял он, словно что-то сложное объяснял ребёнку.       Тодороки ничего не спрашивал. Сегодня слова не нужны были. Сегодня стало и без них понятно.       «Завтра обязательно поговорю обо всём с ним. Завтра проясним всё», — спутанно думал он, и дремота накрывала его. Проваливаясь в бездну, он мечтал, как завтра они вновь поцелуются, Деку объяснится, что происходит, объяснится, почему ходит по ночам… А потом… А потом внезапно выяснится, что Изуку шпион! Или даже злодей! И тогда он, Тодороки, пообещает, что никому не скажет, и они сбегут. Деку перестанет быть злодеем, Тодороки перестанет быть героем — они создадут уютное семейное гнёздышко и потом, смеясь, будут говорить всем, насколько красива любовь злодея и героя.       Или нет! Он внезапно узнает, что Мидория, быть может, даже женат, и регулярно сносит побои от родни… А брак, наверное, нежеланный… Плевать! Тогда под покровом ночи, держась за руки и целуясь, они подбегут к первому одинокому пароходу и уплывут далеко-далеко. Пароходы же ходят ночью? Если даже и нет, они раздобудут лодку и, прислушиваясь к всплескам и шуму моря, уплывут, и это будут самые романтичные моменты их жизни — Шото и Изуку. Одни. В одной тесной лодке. Они всё равно сбегут от всего мира, а потом опять признаются друг другу в любви, а потом… Но это всё потом. А сейчас он засыпает. — Люблю тебя, — из сна его вырвал лёгкий, воздушный поцелуй в лоб. Деку, как и этот поцелуй, словно в воздух взмывал, растворяясь в темноте. — И я тебя… Люблю… — ответил Тодороки и с большим усилием открыл глаза. — Встретимся завтра?       Сердце у Изуку защемило, в груди что-то истерически забилось. — Встретимся, — шепнул он, не слыша себя. — Обязательно встретимся!       Тут он подбежал к Шото, повис на его шее и крепко расцеловал сначала щёки, а после губы. Он целовал жадно, забирая с этих губ последние крупицы любви, целовал, пытаясь скрыть истерику. — Ты… Ты чего? — Шото изумлённо отшатнулся, словно почуял, что это их последняя встреча. — Ничего! Люблю тебя…       Так, не объяснившись, он быстро отошёл и уже через минуту сбегал вниз по крутому холму. Тодороки смотрел ему вслед и глупо улыбался, представляя, как будет целовать его завтра. Вот только он не знал… Завтра не наступит.

***

      Деку бежал, спотыкаясь и падая, раня себе колени, бежал, потому что боялся струсить. Боялся передумать. Сейчас, пока у него хватает смелости, он должен принять одно важное решение. Изуку слишком хорошо знает Деку. Знает эту гнилую, искусственно созданную, выдрессированную часть себя. Деку — опухоль на здоровом теле Изуку. И от неё нужно избавиться.       А ещё Изуку знал, что никогда не переселит ни себя, ни Деку. Рано или поздно он не сдержится, даже если даст клятву небесам, и однажды придёт на Большом Холм. Неважно, через сколько придёт: через день или через пятнадцать лет, Шото будет там. И вот тогда он не сдержится, упадёт в его объятия, согрешит… Тогда он отберёт у мира героя: они сбегут. Или о них узнают. Неважно. Важно то, что как герой, Тодороки перестанет существовать. А так нельзя.       «Беги, беги!» — подхлёстывал он себя, а в глазах стыли слёзы. Тело всё ещё сжималось и дрожало, повсюду всё ещё горели поцелуи Тодороки — они не успели остыть. И вот пока Мидория горит в этом огне любви, нужно успеть…       Поляна переходит в лес, но и лес быстро заканчивается. Изуку выбегает из леса. Прямиком к обрыву. Обрыв большой, глухой и никому неизвестный. Раньше под ним бурлила речушка, но уже как год она пересохла, и внизу остались одни острые камни, огромные глыбы да песок. Высота, кажется, как у небоскрёба. Хотя Изуку уже не помнит, насколько высоки небоскрёбы. — Голова кружится, — прошептал он и побледнел. — Один шаг, Деку, всего один шаг…       Так больно, так горестно ему. Он остался на одних голых эмоциях, которые пекутся невероятно сильно, которые испытывать больно и сухо — они, как раскалённый металл, прожигают насквозь.

Всё. Это конец. Он на краю. На краю своих чувств, на краю безумной любви. На краю жизни. Вот только больно. Очень больно-больно!

— Я не увижу. Не увижу его больше никогда, не увижу этих глаз, этих губ! — в отчаянии подумал он, прежде чем совсем решился. — Да ему же и лучше! Для него, ради него!       Деку подошёл ближе. Вот она, жестокая пропасть. Сколько раз он хотел умереть, сколько раз готов был это сделать? А сейчас страшно. Ха-ха! Что за глупость, что за ирония! Изуку прикусил губу, из глаз брызнули слёзы. Как только ему подарили жизнь, настоящую и свежую, он вынужден самовольно отказаться от неё. Сердце колотится. В тощем кулаке сжат один билет, купленный на украденные деньги Каччана. Деку успел купить его перед свиданием, точно решив, что уедет куда-нибудь далеко-далеко и начнёт жизнь с чистого листа, забудет обо всём, возьмёт новое имя, станет новым человеком. Но… Зачем? Ради чего? Разве Мидории хочется жить? Хочется снова всё наживать с нуля, бороться с собой, ненавидеть себя, сделать из себя новую личность, пройти гору трудностей, обустроиться, учиться, работать, выбиться в социум (а это будет тяжело после того, как Каччан нарушил его социализацию, сломав Изуку, как личность), и всё это ради… Ради кого? Себя?.. Себя Изуку не любит давно. Он стоит на перекрёстке неизвестности, видит, сколько испытаний впереди и ноги подкашиваются. Он слишком устал. Тут, именно сейчас, с помятым билетиком в руках, после поцелуя Тодороки, он вдруг понял, что жизнь без Шото — не жизнь. А жизнь с Шото невозможна. Получается, невозможно хрупкому Деку в этом мире жить… Не хочется лгать Тодороки, бросать его. Не хочется отказываться от жизни. Хочется жить. Хочется жить счастливо да невозможно. — Прощай, — шепчет он, отпустив билет, отпустив своё будущее. Билет ему больше не нужен — ехать некуда и незачем. Все планы разрушены давно.       Билетик, сделав пару красивых пируэтов, закрутился в воздухе, закружился и полетел вниз, в конце концов превратившись в далёкую точку, пропавшую во мгле. Мир отбирает Шото у Деку. Мидория подрагивает — он должен последовать билету. В мозгу болезненно вспыхивает в последний раз:       Однако! Всё! Хватит! Долой сомнения, долой печаль!.. Изуку всё же позволил себе слабость. Позволил оглянуться назад, посмотреть на прошлое, потосковать по Шото и больно ранил свою душу. — Я люблю тебя, мой Тодороки! Люблю! — что есть мочи закричал он и, зажмурившись, рванул вперёд, сделал роковой шаг и полетел, как несчастный смятый билетик. Вниз. К своему убитому, разрушенному будущему, отрекаясь от уродливого прошлого.       Ветер свистел в ушах, а в последние мгновения своей жизни Изуку представлял, как его обнимает и целует Шото. Правда, иллюзия продлилась всего пять, пять коротких, но самых счастливых секунд его жизни, секунд полёта, а после разбилась, неизбежно разбилась вдребезги… Всё, что он хотел получить — любовь Шото — он уже получил. Пора расплачиваться, а расплата дорога. Мидория не хотел сдавить точку в их красивой истории любви. Однако дети неизбежно взрослеют, а сказки кончаются.

***

      Прошло семь лет. Семь мучительных, прожитых в бесконечной учёбе, глушащей пустоту, лет. Семь лет без Изуку.       Тодороки так и не смог понять, почему Изуку не явился на следующий день. Сначала он думал, что Мидория опоздает, потом думал, что Мидория забыл, потом — что Мидория не может. Прошли дни, дни сложились в недели, недели — в месяцы. Спустя два года Шото точно убедил себя, что Деку больше не придёт.       А кто был таков, этот Деку? Этот загадочный, таинственный красивый мальчишка, приходящий к нему по ночам? Быть может, не было никого Изуку? Быть может, это была его галлюцинация? — Да, именно так и было, он мне привиделся, — сказал себе Тодороки. — Мне было тяжело, и я чуть не сошёл с ума, придумав себе друга.       Вот только Деку не друг. Он соврал себе сквозь стиснутые зубы, чтобы и вправду не сойти с ума.       Впрочем, это не важно. Прошло время. Шото — отличный герой, на его счету не один десяток спасённых жизней. Он видал судьбу, смотрел смерти в глаза, знал всех злодеев, но почему-то по-прежнему с детской наивностью замирал от малейшего дуновения ветерка. Все эти семь лет он, скрывая от самого себя и стыдясь своей наивной глупости, ждал своего Изуку, который почему-то не пришёл. И сейчас ждёт. И всегда будет ждать, всегда будет верить. Пусть он обманывает самого себя, что Мидория не придёт, он делает это для важности, чтобы не заплакать. Это уловка взрослого героя Тодороки. А маленький мальчик Шото глубоко внутри него всё ещё верит Изуку. И ждёт. И надеется, что он придёт. Ведь Изуку не мог солгать в тот раз, верно? Изуку — не друг. Изуку — это слепая вера, преданность ближнему. Изуку точно не мог соврать, этот милый, нежный комок, нуждающийся в его любви. Они увидятся. Обязательно увидятся!

Теперь Деку — тайная, незаметная страничка среди тысяч других в биографии великого героя. Деку — его уже детский, печальный и тихий, как мутное озеро, но не забытый секретик.