Когда погаснет Эйдонил

      Серость. Бескрайний пепельный океан окружал одинокий паровой экипаж в сгущающемся тумане… Его скрипучие колеса, едва отблескивающие в тусклом свете горящего фонаря из-за толстой ржавчины, переваливались через каждый бугор с усилием обреченного. Громкий кашель смешался с тихим стуком поршней мотора, скрежетом кресала. Глубокий вдох наполнил легкие каннабисовым ядом и едкий дым сорвался с губ мужчины в старых, истершихся кожаных одеждах. — Вы ведь впервые видите Пуртекас? — хриплый голос старика, больше напоминающий скрип дверной петли, ворвался в стены кареты своим вопросом. — Не самый малый город в наших кругах, должен сказать. А вы, очевидно… — прервался он на секунду, подбирая подходящее слово. — Издалека. Очень советую заглянуть к старику Энджелу, прикупить карту и путеводитель да перекинуться десятком вопросов, глядишь и полюбится чего в этой старой индустриальной дыре. Но пассажир не ответил ему. Будто стараясь не слушать, немигающим взглядом он сверлил прозрачное окошко кареты, снаружи которого тянулась выжженная пустошь, изрытая бесконечными ухабами, рытвинами, впадинами и трещинами высохшей почвы, меж которых то и дело виднелись поросли корней, оставшихся от пылавших жизнью лесов. Пальцы, обжатые стальной перчаткой с замысловатыми письменами, дёрнули в сторону задвижку, позволяя воздуху проникнуть в пропахший дымом салон. До носа человека, спрятавшегося за глухой стеной доспеха, дошёл запах сажи и машинного масла. Смог. Густой, непроницаемый, он пожирал в себе всякий иной запах, прятал в своих цепких когтях неизведанное, скрывал уродливый силуэт города, выросший словно огромный гнойник. Без всякого шва, границы меж вымершей от едких выбросов землёй и облезлыми стенами, карета прошла через его скосившиеся ржавые челюсти и человек, не уловил того момента, как оказался внутри. Густой пар с шипением вырвавшись из клапанов двигателя, проплыл белым облаком с обеих сторон кареты, будто пытаясь скрыть за собой десятки, сотни и тысячи убогих лачуг. Жмущиеся друг к другу, словно мерзнущие крысы; ползущие во все стороны как кровоподтек; вздымающиеся на десятки этажей в тщетных попытках заслонить собою солнце; сливающиеся в неразличимое месиво из серого кирпича, бетона и стального шифера. Мелькающие меж ветхих стен переулки, трепещущие на ветру рваные навесы, разбитые окна библиотек и заброшенные церкви, были подобны склепам культурного наследия, поросшие плющом и кучами мусора, что казались живыми в тусклом свете газовых огней. Город гудел, кашлял, стонал. Тёмная карета с трудом пробивалась через узкие сосуды улиц, что были битком забиты людьми. Истощенные, покрытые копотью, они эфемерными призраками мелькали в свинцовом тумане окружающей вони. Раздался нервный стук — пальцы волнами бегали по рулевому колесу. Сплюнув куда-то в окошко, старик сжал кулак на резиновой груше клаксона — тот издал мерзкий, оглушительный рёв прямо в толпу, но никто не обратил своего внимания на этот жест. Громко выдохнув, водитель дернул за рычаг, и машина ответила ему скрипом шестерней, дрожью двигателя. Раскаленный пар с шипением вырвался вперед и, подобно волне, утопил в своих потоках людей, вырвав из каждого громкий стон и испуганный визг. — Вы уж простите, что так громко. — покрытое рытвинами лицо обернулось в салон. — Чернь она такая. Пока не подгонишь кнутом иль паром горячим ничё не понимают. Но ответом стала лишь тишина. Старик махнул на угрюмца рукой и сбил пепел с дымящейся сигареты прямо в лицо упавшему под колеса жителя. Глухой стук тряхнул карету и сквозь угольную пыль, нечистоты стоков и машинное масло, пробился новый запах, заполнивший весь мир до горизонта. Смерть. В тот же момент те немногие, чьи руки не прилипли к обожженным лицам, сбежались на запах крови и жадными падальщиками накинулись на обезглавленный труп. Одежда, ценности, даже кровь, сплюнутая в банку — всё становилось ценной добычей… За которую тотчас началась поножовщина, бесследно сгинувшая в объятиях густого смога и окружающего гула. Резко жилой квартал разделил рубец реки и из серой почвы вырвались мосты, изогнутые, точно каменные рёбра и столь абсурдно высокие, что под ними мог проплыть целый сухогруз. Буксуя, выбивая из-под колес осколки ветхой плитки, карета своим весом обрушила мелкие камешки вниз, прямо на голову шкипера, плывшего на груженой ящиками барке. Тихо взвизгнув, он рухнул в воду и испарился в затхлых клубах взбаламученных нечистот и урагана пузырей, вздувших маслянистую пленку тысячами фурункулов. В тусклом свете газовых огней раскинулась сеть магазинчиков по продаже и перепродаже одежды, обуви, украшений, мебели и инструментов, еды и оружия. Пёстрые, яркие, блестящие в холодном свету глянцем полиэтилена, они стройными рядами окружили экипаж с обеих сторон. «Соверский Инструмент», «Старый Энджел», «Валпров», «Утопия» — десятки вывесок свисали с фасадов зданий и привлекали взгляд потухших голубых глаз витиеватыми буквами и кричащими красками. Чуткий нюх уловил сквозь смог чуждый запах хлеба, прогорклого масла и соленого сыра, горячего мяса, что шипело в объятиях раскаленного жира. — Только сегодня уникальное мясо из далеких земель Чага! — раздавался голос неизвестного мужчины, стоявшего за прилавком. — Покупайте фрикадельки «Сытый Валанежец» по уникальной цене в десять эгзов за порцию! И голодная толпа рвалась на его голос, шла сквозь собственные головы и пихала в его руки черные крупицы своего богатства… Другие же шли в стоявшую напротив лавку ростовщика, брали иллюзию лучшей жизни, лишь бы было чем заплатить за свой последний обед. И всюду висели листовки различных дельцов с рекламой их революционных товаров: «нарезатель кожуры Бредли», «стул-катапульта "наклонитель две тысячи"», «кинетический топор Поля»... Более свежие из них сообщали про танцевальные залы и выставки необычных зверей из разных уголков мира, услуги массажа или цирюльного ремесла, кое-где затесался и бордель, позволяющий утолить похоть плотью девушек иных, отличных от человека рас. Бездумно наслаиваясь друг на друга, брошюры пожирали стены целых зданий, сами становясь их аналогом из бумаги и чернил. Рваными стежками торговый район перерос в начало индустриального пепелища, где земля стала серой от грязи и до невероятного высохла, обратившись пеплом. Дома, словно пристройка к заводским комплексам, стояли идеально ровными квадратными кластерами, меж которых раскинулись дороги и навесные железные пути. Но даже будучи сердцем и опорой экономики, этот район походил на подбрюшье мёртвого, обглоданного до самых сухожилий зверя, чьи белые рёбра рвались высоко вверх и, склонившись вслед за рельефом, будто прутья клетки, сжимались в облаках. Бродя взглядом голубых очей, человек взирал на работу крановых установок, забиравших привезённый на поездах лес — те, словно повисшие на сухожилиях ладони, хватали огромные связки брёвен и утаскивали их на склады. — Деревья в наших краях давно уже стали редкостью, земля не плодоносит, и Пуртекас вынужден закупать древесину и пищу из городов, связанных с ним сетью чугунок. — без особого азарта сказал извозчик. — Кухня здесь пахнет как скотобойня, в Калдорсте я помню аромат свежего мяса, вкусного и наваристого бульона… — и смолкнув он сплюнул куда-то на землю. — И хозяйка корчмы… Ух вот это женщина! Не то что местные клячи. Проезжая мимо мануфактуры, откуда разило распакованным линумом, слух человека, приглушенный мрачной каской шлема, уловил тонкий женский голос, молящий о помощи. Но в грязных окнах, засыпанных растительной пылью, было не разглядеть причин бедствия или акта спасения. Вскоре голос утих. Громкий хлопок небольшого взрыва оборвал его на полуслове и настала тишина, прерываемая лишь мотором паровой кареты и станками за изъеденными кислотой стенами завода. Дверь, сливающаяся с красным кирпичом из-за ржавчины, отворяется, и оттуда выходит мужчина, волочащий за собой грязный мешок, который стремительно заливается алым пятном. Будто мусор, он швыряет свой груз в кучу рядом с такими же торбами прямо в углу здания, вкладывая в небольшую вершину из нагромождения мёртвых человеческих тел ещё один кирпичик. Словно не заметив утраты, урчащие, точно голодное чрево, заводские комплексы не прекращали свою работу ни на мгновение, и чёрные клубы копоти струились сквозь высокие кирпичные трубы. — Хотел бы я купить новую одежду… — сказав это, старик поддел высохшим, венозным пальцем свою рваную шапочку. — Дочка у меня, кровушка родная, болеет из-за работы на этой фабрике, всё врача ей ищем, да никто помогать не хочет. А ведь в магазинах, судя по кучам, скоро новая партия будет. — указав ладонью в сторону кучи мусора сказал он. — Прочная, хорошая, дешевле, чем из линума или кожи. Едва сдержав слова за зубами, пассажир продолжил пребывать в тишине. Но хруст костяшек, трение эмали его зубов, легкий металлический звон бьющихся друг о друга пластин доспеха и тяжелый выдох, что глухим шипением ударился о забрало изнутри, сказали всё за него. Тихий хохот извозчика раздался по карете, и он хлопнул ладонью по бедру, не имея возможности остановиться. — Из каких же далеких далёк вы прибыли, сударь, раз такая реакция на полиэтилен? — кашляя и роняя пепел себе на куртку, он обернулся в сторону иностранца. — Мертвецам уже всё равно, что с ними будет, а для тех, кто ещё жив — дешёвая ткань и прекрасный материал будут сильно полезнее сотенки сколоченных гробов из и так дорогого дерева. — Я понимаю… — тихий, приглушенный сталью голос раздался со стороны человека. — Моя родина так далеко отсюда, что трудно даже сказать, сколько дней придётся ехать туда на паровозе. Возможно, целую вечность. Пути, что подобно пульсирующим венам, связывают заводы в единую сеть с остальным городом, все как один переплетались на вокзале, рельсы к которому уходили глубоко в центр города. Стонущие, ревущие металлической песнью от перегрузок, они вызывали тревожные чувства одним лишь своим видом. Просто идти рядом с этими сосудами единого организма Пуртекаса было весьма щекотливой забавой — всегда было чувство опасности, но проезжать под ними, идти пешком или плыть на барже было ещё хуже. Изношенные рельсы скрипят, а массивные болты, ржавые, и едва отличимые от опорных балок из дерева, кирпича и железа, так и норовят переломиться, обрушив всю конструкцию вниз. Старик, словно насмехаясь над этим фактом, глубоко вдохнул, и мощный ком белой слюны разбился о мощеную камнем дорогу. Меч из золота оборвал жизнь умирающего города и развеял горький туман, освещая гордость Пуртеркаса — титанических размеров башню. Шпиль высотою более сотни этажей изгибался подобно спирали в своём стремлении достичь небесного свода; слепил отвыкшие от солнца глаза ярким переливом на глянцевых стенах и прозрачных окнах. Подобно цветам вокруг этого чудища распустились круги жилых комплексов в десятки этажей, что подобно забору отделяли центральный, зажиточный район от остального мира. Пролитые тонны бетона и смолы, перерытые холмы и прочные фундаменты из стали лишь усиливали чужеродность этого места. Сверкая пышными платьями и строгими костюмами, жители золотой земли вежливо приветствовали друг друга, обменивались комплиментами и приглашениями. Словно не знающие никаких тягостей и сложностей, они позволяли себе роскошь — обмен улыбками. Полные счастья, искренней и неподдельной радости лица застыли в потухших голубах очах точно фарфоровые маски. — Высадите меня здесь. — лёгким эхом прозвучал голос пассажира. —Дальше я пойду сам. В руку извозчика упал блестящий, качественно отполированный прозрачный кристалл не более ногтя размером. Глаза его до чудовищного расширились, дыхание перехватило, а язык высох в одно мгновение. Не зная, что и сказать, он судорожно начал лапать свои карманы в поисках сдачи, но ладонь в перчатке остановила как его слова, так и его действия. Человек открыл дверь кареты. Кованый сапог гордо опустился на мостовую дорогу, и карета незамедлительно тронулась, а затем умчалась по своим, лишь владельцу известным делам. Сияя в лучистом золотом свете полированной латунью и тёмным серебром, неизвестный взирал на окружающую реальность. Огороженный от остальных людей мрачным готическим доспехом, он медленно вдохнул окружающий себя воздух. И запах заставил его лёгкие подавиться. Рука, нервно подёргиваясь и ударяясь о тяжелый переплёт книги на поясе, схватила рукоять кинжала и тот медленно, перетираясь острым клинком о ножны, вышел наружу. Боль ужалила ладонь, и красный обагрил лезвие. Медленно двигаясь от забрала к нагруднику, а затем на левое и правое плечо, рука его роняла капли человеческой души, что жадно пожиралась почвой, оставляя лишь влажные, грязные комки… Сквозь которые пробились зелёные ростки. — Dominus Meus... Terra Sancta est vere pulchra... Sanctum meum munus est, ut reducent eam in... et ego Christianus Stokvell, facere vel mori conatur. — и когда последнее слово было сказано, рана на его ладони сверкнула холодной вспышкой и растаяла бесследно.