Пока не придет зима

Третья ведьма привычно оставляет после себя разъебанное в мясо предплечье, дрожащие руки и фантомное ощущение ползающих по телу насекомых. У Итана в груди клокочет почти истерический смех. Последняя. Эта тварь была последней. Больше никаких мух, которые пытаются забраться к нему под кожу; никаких обещаний подвесить его и выпустить всю кровь до последней капли, чтобы он просил о смерти. Он пережил — Джека, Маргариту, Лукаса, а теперь еще и этих троих. И Хайзенберг в этот раз не заставляет себя ждать. Итан улыбается — на эмоциях, бьющемся в сосудах адреналине; предвкушении свободы — от блядского замка с его бесконечными коридорами и комнатами, и сумасшедшими обитателями. Хайзенберг довольно вздрагивает углом губ в ответ. На лице то самое выражение, которое «мне нравится то, что я вижу». — Итан, — у него явно какой-то пунктик на его имени. Голос грохочет; ассоциацией то ли гул тяжелого старого механизма, то ли мурчание большой кошки. Не раздраженный или злой, нет, определенно довольный. Даже, с натяжкой, мягкий. — Ты меня не разочаровал. Этим психичкам давно было пора отправиться в землю. Он прикладывается к сигаре, в этот раз уже раскуренной; привычного ритуала портсигар — пламя — затяжка почти не хватает. Итан начинает видеть закономерность: Хайзенберг злой — затяжки рваные и короткие; задумчивый — долгие и медленные; довольный — вот как сейчас, что-то между, а пальцы на сигаре расслабленные, и дым явно задерживается на языке перед выдохом. Итан мысленно морщится. В этой информации нет вообще никакого смысла. Хайзенберг, не скрываясь, рассматривает его раны. Итану кажется, что он кожей чувствует взгляд: на исцарапанной шее, нескольких укусах насекомых ближе к плечу, сбитых костяшках. На разъебанном в месиво предплечье задерживает дольше всего — по-детски хочется спрятать его за спину — и качает головой. И в этом явно чувствует что-то упрекающее. — Может, все-таки помочь? — он делает еще одну затяжку. Кивает на предплечье. — Выглядит дерьмово. Итан сжимает зубы. Глупо было рассчитывать, что он навсегда оставит эту тему. Нет, конечно же нет. Ему хватило одного раза, больше не надо. Легко напомнить себе: тепло и влажно, не больно, щекотная волна по коже, приятная, такая еще бывает, когда невесомо гладят. — Тебе ведь нечем обработать, — сигара в карикатурной задумчивости постукивает по нижней губе. — Я же прав? Итан с трудом сдерживается, чтобы не зашипеть сквозь зубы. Внутри появляется смутная догадка, что Хайзенберг может быть как-то причастен ко всем этим запрятанным по замку и деревне патронам и материалам. Слишком уж хорошо знает, что у него есть, а чего нет. Лекарств действительно нет. И того, из чего их можно сделать — тоже. Не уверен даже, что будет — кажется, каждая из комнат этого гребаного замка уже обшарена от и до. Можно спуститься к Герцогу, у него точно было что-то подобное. Но его цены — Итан невольно кривится. Мышцы в разодранной руке слегка подергиваются — регенерация идет, хоть и очень медленно. Хайзенберг выразительно прокашливается. — Ты не мог бы решать побыстрее? Мне нравится твоя компания, не подумай, но я не могу простоять с тобой тут весь день. — Да, да, жители деревни сами себя не убьют, — почти машинально скалится он. Хайзенберг запрокидывает голову, издавая лающий смешок. — Ты нравишься мне все больше и больше, — ухмыляется, обнажая зубы. Щелчком стряхивает пепел на плитку. — Не понимаю, почему ты так упрямишься. Итан хмуро дергает плечом. Вываливать содержимое своей головы не хочется. Особенно — такое. — Быстро. Просто. Без боли, — тот затягивается глубже и дольше, чем до этого. — Какая-то жалкая пара минут, и ты как новенький. Звучит хорошо. Слишком хорошо. Итан напоминает: пара минут Хайзенберга в личном пространстве, его тепла, его дыхания, влажных шершавых пальцев на ране и теплой слюны. — Или ты все еще меня боишься? — он наклоняет голову. Скалит зубы, словно его это действительно развлекает. — Не надо, Итан. Мы ведь уже выяснили, что я не хочу причинять тебе вреда, — металлическая оправа без участия пальцев съезжает чуть ниже по переносице. Вокруг глаз теплые смешливые линии. — Обещаю, я не буду кусаться. Только если сам не попросишь. И сам же довольно скалится своей шутке. Итан тяжело вздрагивает. В голове невольной картинкой: вместо пальцев на ране — губы и язык. — Могу еще напомнить про бедную малютку-Розу, которая ждет, когда ее папа… — Ладно! — не выдерживает Итан. Раздраженно трет переносицу. — Хорошо. Сделай это, черт возьми. И сразу же опускает взгляд на предплечье. Не хочет видеть довольную ухмылку Хайзенберга. Глупо. Как же глупо, что он повелся на все это. Итан сосредотачивается на закатывании рукава. Хочется осторожно, чтобы не похерить то немногое, что его тело уже успело зарастить — но ткань в нескольких местах уже умудрилась сплавиться с кожей через кровавую корку. Приходится драть. Сильно. Отходит и ткань, и корка; то, что осталось от руки, болит, почему-то от локтя и до самых пальцев, насквозь, словно там одни гребаные нервные окончания. Выемки из-под струпьев тут же наполняются кровью. Шаги у Хайзенберга неожиданно мягкие. Итан зачем-то делает глубокий вдох — табак-металл-масло, ничего нового, почти привычно. Почти успокаивающе. Протягивает руку, так и не поднимая взгляда. Старательно пялится на развороченное мясо. Не хочет видеть лица Хайзенберга сейчас. Не хочет видеть выражения, с которым тот будет все это делать. Пытается думать: медицинская процедура. Точно такая же, как забор крови. Или ультразвук. Ничего необычного. Хайзенберг касается его запястья — целого, зачем-то. Придерживает, доходит до Итана спустя секунды. Чтобы было удобнее, наверное. А вторая ладонь — уже влажная; шрамы, шрамы, сколько же шрамов — укладывается на раненое предплечье. Мысль невпопад: обе руки. В этот раз он снял перчатки с обеих рук — зачем? Непосредственно раны он же касается только одной. Итан жмурится — не думать. Это как ссыпанные в карман пули. И тут же открывает глаза обратно. Не хочет сосредотачиваться на ощущениях. Сначала ничего нет. Просто влажная ладонь прижимается к ране, только мышцы глубоко внутри замирают и перестают подергиваться. Итан задерживает дыхание. Вдруг. В этот раз вообще без ощущений. Или Хайзенберг вовсе ошибся. Дело не в нем и не в слюне, не в их взаимодействии — Это как электрическая вспышка. Как удар тока. Волной по телу: от раны и дальше, по спине, по затылку, по пальцам и лодыжкам — везде. Итана как будто бьет с размаху под колени. Ноги внезапно не держат; он неловко покачивается — и Хайзенберг подается вперед, ловит его до того, как он умудряется приложиться головой о плитку. — Полегче, — совсем негромко, будто только между ними двоими. Словно успокаивающе. Итан зачем-то кивает. Боли нет. И тяжести в мышцах, и ломоты в костях, и сводящего с ума напряжения за ребрами. Спокойно. Тепло. В ране, которая зарастает с невозможной скоростью. На лице, где почти привычно касается дыхание Хайзенберга. Вообще, потому что он рядом, чересчур близко, горячий, как слишком долго работающий механизм. Как будто из него вынимают стержень. Как будто то, что у него внутри, хочет взаимодействовать с тем, что внутри Хайзенберга. Биологическая совместимость, да? Невыносимо хочется опустить голову. Уткнуться лбом ему в плечо, от плаща, наверное, разит табаком еще сильнее. Все-таки закрыть глаза. Позволить поддерживать себя вот так. В ране горячо. Но не по-плохому; не так, что хочется отдернуть руку и зашипеть сквозь зубы, совсем нет. До приятного. — Еще немного, — бормочет Хайзенберг. Почему-то звучит так, будто пытается успокоить. Может, та дрянь, которая живет внутри него, тоже дает реакцию. А может быть, Итану просто кажется. Да, именно так, решает он. Кажется. Вот и все. И то, что его ладонь опускается ниже, на оставшуюся часть раны, неотрывно, будто в ласке, словно какое-то чертово поглаживание — тоже. Итан заставляет себя посмотреть на предплечье — целое. Как будто ничего не было. Только кожа немного светлее обычного, а под пальцами Хайзенберга — розоватая, видимо, только появившаяся. Интересно, как это происходит. Может, в следующий раз — Итан хмурится, обрывая мысль. Нет. Хватит. Никакого следующего раза — только если не будет другого выхода, он обещал себе. — И никаких шрамов? — Хайзенберг щелкает языком. — Да ты чертов везунчик. Итан не знает, что на это ответить. Контраст сильный: его новая чистая кожа — и иссеченная рубцами ладонь Хайзенберга. — Вот и все. Ладонь — медленно, будто заторможено или нехотя — поднимается с кожи. Итан — говорит себе, что вспышка разочарования ему только кажется. Хайзенберг непривычно тихий. Без всех этих своих громких фраз и долгих тирад, ухмылок и размашистых жестов. Как будто ему тоже надо время, чтобы прийти в себя. Как будто — хватит, он не хочет об этом думать. — Вот и все, — повторяет зачем-то, очень медленно. Смотрит на его шею с какой-то непонятной задумчивостью. А потом вдруг поднимает ладонь и дотрагивается подушечками языка, и Итана клинит напрочь, потому что — там же кровь. Его чертова кровь, размазанная по пальцам Хейзенберга, а он кладет их в рот, даже не пытается вытереть о край плаща, нет, о край куртки самого Итана, это было бы в его духе. Прижимается влажными теперь уже не от крови, от слюны, подушечками к царапинам на шее. И — Итан не хочет. Но все равно вздрагивает, сильно. Очень заметно. Под пальцами — приятное тепло. По коже — щекотная волна. Итан зачем-то запоминает: подушечки шершавые, даже царапающие, покрытые мозолями, но прикосновение не жесткое. Хайзенберг не прижимает пальцы до боли, чтобы слюна проникла глубже и регенерация, может, пошла бы быстрее. Просто кожа к коже. Пальцы ведут ниже, по всей длине царапины. Итан ловит себя на желании наклонить голову — подставиться. Вспоминается, что там, с другой стороны, есть россыпь укусов от насекомых. Они точками, но очень близко друг к другу, можно снова всей ладонью — Итан жмурится до боли и делает глубокий вдох. И отстраняется. Чувство разочарования слишком сильное, чтобы делать вид, будто кажется. Объясняет себе — биологическое. Для Итана Хайзенберг может быть опасным типом с туманными мотивами, часть из которых умалчивается. Для того, что позволяет ему не сдохнуть — сородич, друг, возможность коммуникации или размножения или черт знает что еще. — Хватит, — говорит предсказуемо хрипло. — Я уже в порядке. Неловко спускает рукав обратно — так сосредоточенно, словно это требует его безраздельного внимания. Все-таки выдается, после паузы, собравшись с силами. — Спасибо. Смешок Хайзенберга кажется слишком, черт возьми, понимающим. — Пожалуйста. Обращайся, — можно спорить, что он выразительно дотрагивается полей шляпы. — Всегда готов тебе помочь. Только если это будет выбором между жизнью и смертью, обещает себе Итан. *** Итан видел, во что превратился Джек. И Маргарита. Но эта тварь Димитреску на голову выше их всех по уровню пиздец-какая-срань. Она мертва. Он жив. В этот раз руки не дрожат — его всего колотит, мелко и паскудно. Может, окончательный нервный срыв — у него был такой, еще давно, из-за работы, когда казалось, что несостыковки в квартальном отчете это пиздец какая проблема и катастрофа. А может, регенерация. Димитреску, кажется, не оставила на нем ни одного не разорванного, или не укушенного, или не избитого — или покалеченного каким другим способом — места. По ощущениям, ему надо регенерировать всего себя. Позади шаги. Итан не оборачивается. Узнает. — Вот и все, — бормочет рядом Хайзенберг. Можно было бы сказать, что слишком близко — но они бывали и ближе, со всеми этими пальцами в ране и кожа к коже. Итан слегка поворачивает голову — и даже так плечи и шею тянет болью. Хайзенберг не выглядит ликующим. Скорее задумчивым; плечи ссутулены, ладони спрятаны в карманы. Привычно достает зажигалку с портсигаром. Непривычным способом: не своей магнитной силой, а руками. И прикуривает тоже — большим пальцем по колесику зажигалки; получается со второго раза. — Спи спокойно, Альсина, — он долго затягивается. Выдыхает дым в сторону осыпающегося кристаллами тела. — Гигантская сука с ебанутым характером и комплексом старшей сестры. В колледже Итан курил. Потом перестал: взрослая жизнь, серьезная работа, запах табака не приветствовался — да и Мие не нравилось. Потом была Луизиана. Потом запланированная беременность, которая должна была скрепить их брак — но сделала только хуже; почему они думали, что отличаются от других. А потом Роза, и бесконечные обследования и больницы. Потом — Итан протягивает руку. Хайзенберг приподнимает брови, что-то среднее между удивлением и насмешкой. Но сигару передает. — Не взатяг, — советует. Итан отмахивается. И так знает: сигаретный дым в легких, сигарный — во рту. Годы в колледже не прошли даром. Вкус на языке тяжелый и горький. Напрочь ассоциирующийся с Хайзенбергом — Итан прогоняет мысль, пока она не успела разрастись, как рак. Выталкивает дым изо рта — есть что-то успокаивающее в том, как он рассеивается в воздухе. Хайзенберг с любопытством наклоняет голову — Итан пожимает плечами в ответ. Курево как курево. Что сигарета, что сигара, воспринимается одинаково; ну да, крепче, но по сути одно и то же. Особой разницы не замечает. Хайзенберг — под очками не то чтобы хорошо видно — кажется, безнадежно закатывает глаза. Неожиданно приходит в голову: он ведь курит взатяг, и много. Не просто набирает дым в рот, а вдыхает, глубоко, иногда долго. Итана самого удивляет, что он испытывает интерес, живой и осознанный, как глоток ледяной воды после всего этого выживания на инстинктах и почти спинномозгового «спасти Розу». Он делает еще одну затяжку. Дым приятно пощипывает горечью язык; только в этот раз не выталкивает изо рта, а наоборот, пробует втянуть глубже — горло сводит спазмом. Итан сгибается в приступе кашля. — Говорил же, — с явным удовлетворением хмыкает Хайзенберг, забирая сигару у него из пальцев. Итан выпрямляется, потирая горло. Ждет: не знает чего, приступа тошноты или головокружения — это ведь дохрена никотина разом, особенно для него, не прикасавшегося к табаку уже лет десять. Но — ничего. — Маленькие прелести ускоренной регенерации, — Хайзенберг верно понимает его выражение лица. Делает долгую и глубокую затяжку, словно напоказ. — Еще толком не успел отравиться, а твой организм уже нейтрализовал эту дрянь. Дым привычно летит в лицо Итану. Он уже даже не отмахивается. Зачем-то делает вдох — и да, вот такой, разбавленный, приступа кашля не вызывает. Только приятно горчит на языке. Неожиданно в голову приходит вся сюрреалистичность происходящего. Труп гигантской драконоподобной твари осыпается кристальной пылью на полу, а они говорят о куреве и передают друг другу сигару. — Вы много лет друг друга знали? — спрашивает, прежде чем успевает обдумать и запихнуть себе в глотку поглубже. Хайзенберг снова затихает. Насмешливые линии вокруг рта пропадают. — Дочерта, — все-таки отзывается, когда Итан уже начинает жалеть, что вообще спросил. Полез не в свое дело; они не друзья, толком даже не до конца союзники, вообще не разбери кто. — Она самая старшая из нас. Я был еще ребенком, когда она уже хозяйничала в этом гребаном замке и строила из себя вампиршу с аллергией на все мужское. К концу фразы интонация слетает в сарказм, раздраженный и кусачий. Следующая затяжка предсказуемо выходит короткой и злой. — Сколько ей было лет? — Итан вопросительно хмурится; не складывается. Хочется снова перехватить сигару и сделать затяжку. Он прячет руки в карманах куртки. Нет. Хватит. — Много, — Хайзенберг как будто видит его насквозь; нарочно выдыхает дым в лицо. Итан снова делает вдох, машинально, конечно же, как еще, само собой. — Больше сотни, — пожимает плечами. — Когда не можешь умереть, время перестает казаться настолько важной штукой. Это не должно так удивлять. Не после того, как Димитреску отрастила крылья и когти и попыталась сожрать его живьем — но все равно удивляет, черт возьми. Значит, мать Миранда, на которой повернуты все в этой блядской деревне, еще старше. Значит — — А тебе?.. Хайзенберг скалится. — Меньше сотни, — и это неприкрытое поддразнивание. Затяжка и гораздо более миролюбивое. — Я самый младший, — еще одна затяжка, дольше и задумчивее. — И я жив. А она нет. Итан неловко дергает плечами. Странное чувство: стоять рядом и разговаривать с человеком, чью сестру он убил. — Ты не боготворишь Миранду, — говорит, как будто сейчас самое время. Мия, как же давно это было, словно в другой жизни, раньше частенько смеялась над его социальной неуклюжестью. — Как остальные. Хайзенберг дергает углом рта. — Разные исходные условия, — лаконично обозначает. Итан хмыкает. Глупо было бы ожидать, что тот начнет так просто выворачивать душу перед ним. Особенно когда он сам отгораживается и открещивается, говорит себе, что не надо, он не хочет всего этого знать — пережить и забыть, как кошмар. Как гребаную Луизиану. Но Хайзенберг вдруг продолжает — словно ему просто нужно было время. Чтобы подобрать слова — или собраться с силами. Лучше не задумываться о том, рассказывал ли он об этом кому-то вообще. — Альсина умирала от болезни крови, не знаю, какой именно, — затяжка, очень неровная. — У Донны были проблемы с головой, она десятилетия носила траур и разговаривала только со своей сраной куклой. Сальватор… еще до всего этого был жалким ублюдком, которого все презирали, — еще затяжка, снова короткая и рваная; только теперь в ней явно ощущается злость. — А потом пришла Миранда. И подарила им всем чудесную новую жизнь, мать ее. Без боли, смерти и моральных терзаний. Зато со всеми этими способностями и нихеровой такой властью, — еще одна. — Ничего удивительного, что они называют ее мамочкой и буквально смотрят в рот. Стоило бы спросить «а ты?». Хайзенберг явно объединяет остальных лордов — и так же явно обособляет себя. Это будет правильно. Это будет тактично и человечно. У Итана слова застревают в горле. Это самое «а ты?» слишком сильно бьет по его тщательно выстроенному «мне плевать». — Понятно, — вместо этого отзывается неловко. Хайзенбергу, кажется, хватает и этого. Снова непрошенная царапающая мысль о том, рассказывал ли кому-нибудь еще — нет, однозначно нет, больше не обмануться, если ему достаточно даже такого ответа. Да и кому — здесь же все поехавшие, боготворящие Миранду фанатики. — А я был ребенком, которого она похитила, — затяжка. — Вскрыла, — еще одна. — Подсадила паразита, промыла мозги и заставила играть в ее маленькую семью, — Хайзенберг снова затягивается, теперь уже долго и глубоко; будто знает о взаимосвязи своих жестов и эмоций, и пытается искусственно навязать себе спокойствие. — Я ничего не должен этой суке, — добавляет после паузы, и это слишком похоже на признание; на выворачивание себя наизнанку. — Я не просил ее, ни о чем из этого. Моя жизнь принадлежит только мне, и я не собираюсь проебывать ее среди сумасшедших фанатиков, пока Миранда играется в семью, — усмехается, с чем-то слишком отчетливо уничижительным. — Будет по-другому. Не знаю как, но по-другому. Итан — уже почти привычно не знает, что сказать. Хайзенберг, кажется, не играет. Говорит честно — даже слишком, он не просил выворачиваться наизнанку — и заслуживает ответа. Хотя бы чего-то вроде банального «мне жаль, что все это произошло с тобой». Или «теперь я начинаю понимать тебя». Или даже «может быть, я даже доверяю тебе. отчасти». Но умом он понимает, что единственный правильный ответ «я не твой психотерапевт». Ему не нужно — знать все это, понимать, сочувствовать. Ему нужно спасти Розу и забыть об очередном кошмаре. А опыт Луизианы показал, что чем меньше известно, тем проще делать вид, что ничего не было. Итан говорит мысленно: мне плевать. Я не собираюсь становиться твоим приятелем. Хватит тратить мое время на свое нытье. Итан говорит вслух: да ничего он не говорит, просто не может заставить себя вывалить это дерьмо на человека, который рассказал ему такое. Хайзенберг издает жутковатый смешок. — Знаешь, что забавно? — и продолжает, не дожидаясь ответа. — Параллели. С Розой ведь сейчас происходит практически то же самое, что происходило со мной. И это бьет под дых. Подлый ход. Грязный — был бы, если бы Хайзенберг говорил с расчетом, пытаясь манипулировать. Но он кажется слишком уязвимым и болезненным для этого, и Итан обречен хотя бы на толику невольной симпатии. Хайзенберг стягивает очки с переносицы. И это тоже бьет — потому что само по себе слишком явный жест доверия. Открытые ненормально светлые глаза; болезненные линии вокруг. — Только за мной никто не пришел. Итан вздрагивает, впиваясь ногтями в ладони. — Что скажешь, Итан, — тон снова делается преувеличенно насмешливым. Невольной ассоциацией: рак-отшельник прячется обратно в свою раковину. — Спасешь и меня за компанию? Правильный ответ: катись к черту. Хватит втягивать меня в свои проблемы. Мне плевать на тебя и твою жизнь, делай с ней, что хочешь. Неправильный: слегка подвинуться ближе, задевая его плечо своим. — Осталось еще двое, так? *** «Найдите дом с красной трубой», говорит Герцог. «Вашу дочь еще можно спасти», говорит Герцог. «Не думаю, что у вас есть выбор», говорит Герцог. — Итан, — говорит с широкой улыбкой нагнавший его Хайзенберг. — Ты не думаешь, что тебе нужно… Он даже не пытается слушать. Рывком прижимает к стене. — Почему, — голос хрипит и ломается. Итан сейчас весь одно большое, всепоглощающее горе. Встряхивает его за ворот плаща; костяшки белые до невозможного, но ему плевать на боль. — Почему ты мне не сказал? Все это время. Голова Розы — его Розы — была там, в гребаной колбе, руку протяни. А Итан просто стоял рядом, пока Хайзенберг лил ему про свои проблемы с семьей, и думал, что начинает понимать его, и — чувствовал себя хорошо. В лице Хайзенберга появляется что-то жесткое. Что-то — тянет сказать, ответное. Из разряда «ты вжимаешь меня в стену и требуешь — я всаживаю в тебя пару-тройку железяк покрупнее и напоминаю о твоем месте». Итан крепче сжимает зубы и пальцы. Плевать. Хайзенберг может отшвырнуть его одним движением мысли. Может всадить эту самую пару-тройку железяк или вогнать очередной металлический прут под ребра, вот тот, из оконной решетки — Итан не отступит так легко, не в этот раз. Но это жесткое и опасное пропадает с лица Хайзенберга. Итан чувствует, как его грудь поднимается в глубоком — очень глубоком — вдохе; теплый выдох — табак-металл-масло — привычно проходится по лицу. Как будто — сдерживает себя? признает за Итаном право? выделяет из? — он коротко морщится. И на это тоже плевать. На все это. — Я планировал, — кажется, Хайзенберг пытается подбирать слова. — Просто не знал как. Это… достаточно сложная тема, ты не можешь не согласиться. Итан отпускает. Чувствует себя — преданным, да, и это такая глупость, что хочется кричать. Ты идиот, Итан Уинтерс. Полный, абсолютный кретин. Неужели все-таки поверил, что Хайзенберг, пусть и руководствуясь своими мотивами, действительно хочет помочь. — Ты знал, — он безнадежно запускает пальцы в волосы. — Все это время, ты знал. Хайзенберг шумно выдыхает. — Я знал, — не пытается отпираться. — Но я не знал тебя, и… — Ты использовал меня, — Итану не хватает дыхания. Боль наслаивается на злость; его просто рвет на куски. — Ты стравил меня со своей сестрой и ее блядскими дочерями, ты… — А ты, конечно же, меня не использовал, — перебивает Хайзенберг, и вокруг рта те самые жесткие линии. И вокруг глаз тоже, становятся видны, когда он сдергивает очки с переносицы. — Не брал ни деталей, ни информации, ни помощи с ранами, — дужка очков выразительно указывает на руку. — Сам предлагал, — повышает голос Итан, — а теперь пытаешься предъявлять? Хайзенберг делает шаг вперед. Скалится — по-звериному, с явной угрозой. — Нет, — край очков больно тычется Итану в грудь. — Просто пытаюсь показать, что это нихрена не так работает. Святая матерь, тебя что, Альсина покусала? Ты ведешь себя как они! Итан с раздражением отворачивается — нет сил слушать еще и весь этот бред — и тут же чувствует жесткую хватку на подбородке. — Не смей, — рычит Хайзенберг, и зрачки у него ненормально большие, во всю радужку, — отворачиваться от меня. Итан даже не думает, просто дергается, пытаясь высвободиться. Хайзенберг держит крепко; и прижимает еще крепче, даже с его ускоренной регенерацией останется синяк в форме пальцев. — Черт бы тебя побрал, Уинтерс. И твои сраные проблемы с доверием, — чувство опасности зашкаливает. Итан вдруг обращает внимание, что прутья оконной решетки мелко подрагивают. — Чего ты от меня хочешь? Чтобы я растрогался и пустил слезу из-за страданий бедной малышки Розы? Чтобы я встал перед тобой на колени и умолял спасти деревню и меня заодно? — со столешницы рядом поднимается россыпь шурупов и отвертка; прутья решетки издают надрывный скрип, будто вот-вот не выдержат. — Такого не будет. Хайзенберг отпускает. Отворачивается, опирается руками о стол — и вгоняет зависшие в воздухе шурупы в столешницу, все разом, в одной жуткой эмоциональной вспышке. А потом и отвертку. До основания стержня. На Итана словно выливают ведро ледяной воды. Металл погружается в дерево, словно в размягченный детскими ладонями пластилин. Слишком легко представить на месте столешницы собственное тело. — Я помогаю тебе. Ты помогаешь мне, — дыхание у него сбитое и тяжелое. — Это называется «взаимовыгодное сотрудничество», к твоему сведению. Отвертка с деревянным треском выходит из столешницы. И вонзается в нее снова. И снова. И еще пару раз. — Прошу прощения, — Хайзенберг переводит дыхание. Скалится, — за это. По спине невольная дрожь. Итан сглатывает. — Во «взаимовыгодном сотрудничестве» не принято утаивать друг от друга критически важную информацию. Наверное, не стоило. Наверное, нужно было промолчать — но Итан не может. Это часть его: лезть в самое пекло, когда лучше развернуться и бежать, не оглядываясь. — Я не утаивал, — цедит Хайзенберг. — Я просто пытался подобрать время и способ, чтобы сказать. Это разное. Разное. Ну конечно. — Кто сделал для тебя больше, чем я? — неожиданно спрашивает Хайзенберг. Не поднимает взгляда. Смотрит то ли на свои ладони, то ли на застрявший в столешнице металл. И звучит почти уязвленно. — Во всей этой сраной деревне. Назови мне хотя бы одно имя. Итан молчит. Людей, с которыми он общался, можно пересчитать по пальцам левой — раненой — руки. Ответ может быть только один, и он неправильный. — Герцог? — выплевывает сам Хайзенберг. — Этот разжиревший уебок, который толкает тебе всякую второсортную дрянь по цене в три, нет, в четыре раза выше, чем местным? Итан по-прежнему молчит. — Может, мне тоже стоит начать брать с тебя плату? — не понять, чего в голосе больше, злости или неприкрытой издевки. — За детали и информацию. И наши маленькие сеансы лечения, — он ухмыляется, будто подразумевает что-то совсем другое; словно все эти влажные пальцы в ране могут иметь совершенно иной смысл. — Может, хотя бы тогда ты начнешь ценить все это дерьмо. Итан все еще молчит. Слова Хайзенберга неожиданно сильно напоминают о Мие. Она тоже так делала, когда они ссорились — еще до Луизианы. Нападала в ответ; старалась укусить побольнее и ударить в самое чувствительное — чтобы ему стало так же больно, как и ей. Потом, когда отходила, говорила, что ей жаль; что само вырывается, против ее воли; она не хочет так, как у ее родителей, она будет над этим работать, ради них, ради их отношений; они вместе и они обязательно справятся. Потом Итан даже скучал. После Луизианы Мия больше отмалчивалась. Закатывала глаза, уходила из комнаты, говорила «Итан, хватит». Не пыталась сделать словами больно — но не потому, что справилась и переросла. А как будто ей просто стало плевать. — Это он? — Хайзенберг вырывает его из мыслей. Поясняет на непонимающий взгляд. — Это Герцог рассказал тебе о Розе? Итан осторожно кивает. — Да. Прутья отрываются от оконной решетки. Хайзенберг смеется. — Гребаный ублюдок, — металл скручивается с жутким скрежетом; Итан инстинктивно делает шаг назад. В голосе Хайзенберга чистая, неприкрытая злоба. — Давно надо было развесить его кишки по ближайшим заборам, наплевав на возражения Миранды. Какого хера он вообще лезет. Кто дал ему разрешение говорить, — кажется, в последний момент прикусывает кончик языка. По спине — опять — волной мурашек. Это звучит не как «говорить о Розе». Это звучит как «говорить с тобой», насквозь поехавшее и собственническое. Хайзенберг ощущается — глупое сравнение, но подходящее — ребенком, у которого пытаются забрать новую интересную игрушку. — Полегче, — Итан дергает плечами, стряхивая ощущение. Клубок из переплетенных прутьев вдруг падает на пол. Хайзенберг выпрямляется. Надевает очки — и ощущение захлопывающейся двери зашкаливает. — Иди на хер, Уинтерс, — заявляет неожиданно спокойно. Разворачивается к двери. — Поговорим, когда разберешься, кто здесь действительно хочет тебе помочь. — Ты сейчас серьезно, — дверь за Хайзенбергом захлопывается с грохотом. Итан прислоняется к стене. Неожиданно чувствует себя опустошенным. Какая хрень.