Пока не придет зима

И все повторяется. Хайзенберг пропадает. Он не ждет, прислонившись к стене одного из домов. Не перехватывает в каком-нибудь из закоулков. Не предлагает помощь с прокушенным — скорее разъебанным в мясо — очередным ликаном плечом. Даже не появляется, чтобы дать совет перед воротами к Беневьенто, и Итан — Напрочь вязнет в каком-то совершенно невозможном состоянии. Он чувствует разочарование. Беспокойство и тревогу, какую-то совершенно блядскую нервозность. Неправильность — не так, должно быть по-другому. Все разом — и ненавидит это. Чертов Хайзенберг. С его чертовыми заебами, проблемами с семьей, детскими обидами. Хуже только сам Итан, который совсем незаметно умудрился ко всему этому привыкнуть. Может быть, это та дрянь, оправдывает он себя. Которая помогает ему не сдохнуть — и так удивительно сочетается с той дрянью, которая помогает не сдохнуть Хайзенбергу. Взаимодействует на биологическом уровне, говорил тот, и Итану хочется нервозно дернуть плечами. Кто знает, как оно работает. Может, как наркотик. Ощущения во время их "маленьких сеансов лечения" — тепло, хорошо, безопасно — похожие. Может, теперь у него что-то вроде ломки — с чувством вины и ощущением доверия в придачу. А потом появляется Мия, и все мысли вылетают из головы. Мия. Совсем неземная в тумане — как та, в которую он влюбился годы и годы назад. Потерянная. Зовущая его — — Ты действительно веришь, что это она? Тон у Хайзенберга не такой, как обычно. И усмешки тоже нет — будто он тоже чувствует себя подавленным из-за их размолвки. Словно у него тоже ломка — почему бы и нет, если она есть, то должна работать в обе стороны. Хотя нет, гораздо вероятнее, ему просто не хочется первому идти навстречу — да, хмыкает про себя Итан, это звучит гораздо реалистичнее. — Нет, — помешкав отвечает он. — Хотел бы, но… нет, — замолкает. Все-таки спрашивает после паузы. — Ты тоже ее видишь? Хайзенберг коротко качает головой. — Ты назвал ее имя. Левитирует из кармана портсигар и зажигалку — и почти смешно, какая волна спокойствия захлестывает Итана. Вот так просто. Хайзенберг делает затяжку, короткую, хоть и не рваную. Выталкивает изо рта дым — и он так же привычно делает глубокий вдох. Горько. Правильно. Безопасно. Все будет в порядке. Он снова не один. Хайзенберг молчит — словно оказался здесь случайно и просто решил переброситься парой фраз, ничего больше. Итан делает еще один глубокий вдох, собираясь с силами. — Я подумал и, — он неловко прокашливается. Никогда не был хорош в таких вещах. — Я был не прав. Хайзенберг заинтересованно наклоняет голову, и он продолжает. — Я, — это не так-то просто дается, — доверяю тебе. Мы партнеры. Хайзенберг неловко давится дымом. — Хорошая формулировка, — он прокашливается. Поднимает угол рта. — Мне нравится. Затягивается — гораздо дольше и довольнее, чем раньше, пальцы тоже расслабленные. Молодец, Итан, кажется, в кои-то веки сделал все как надо. — Вряд ли Донна выйдет к тебе лично, чтобы попытаться заколоть ножом, — начинает тот. — Скорее будет пробовать довести до срыва, чтобы ты сам сделал всю грязную работу и покончил с собой, — ухмыляется. — Наша Донна не очень-то любит пачкать руки. Стягивает очки с переносицы — и вот теперь Итана окончательно отпускает. Все в порядке. Дверь снова открылась. Хайзенберг позволяет видеть глаза и шрамы, на лице не меньше, чем на руках; позволяет улавливать все выражения и эмоции — как будто расписывается в ответном подобии доверия. И вспышкой совершенно глупая, подлая мысль: примиряться с ним гораздо проще, чем с Мией. *** Тело Донны распадается кристаллами на полу, а Итана уже привычно колотит. Он думал, что хуже Димитреску уже не будет — и он, черт возьми, ошибался. Итан с трудом поднимает себя на ноги. Опирается на стол — колени дрожат. И руки тоже, и внутри до сих пор волна липкого, тошнотворного ужаса. Манекен с чертами Мии. Колодец. Ребенок — он содрогается и зажмуривает глаза. Вдох — выдох — пауза. Как учил психотерапевт. Вдох — выдох — пауза — и по кругу. Этот кошмар с ним явно до конца жизни. Если забег по замку Димитреску вымотал его физически, то гребаные прятки в доме Беневьенто просто уничтожили морально. Итан — как же сильно он устал. У него нет на это права, он знает, осталось еще две колбы и выяснение отношений с Мирандой, которая явно не будет в восторге от его попыток вернуть свою дочь, но — Итан позволяет себе минуту. Всего одну блядскую минуту, не больше, просто опуститься на край стола и закрыть глаза. Чувствовать. Боль в плечах — от ран и напряжения мышц. Тоскливое желание, чтобы все наконец закончилось — Роза в его руках, Миранда распадается на кристаллы, Крис со своими недомолвками идет нахер. Хайзенберг — он замирает; опасная территория. А потом находит очередное удобное оправдание: он устал и не в себе, ничего удивительного, что в голову такой бред лезет. Хайзенберг — да, пусть будет живой и рядом. С каким-нибудь «у меня есть к тебе деловое предложение». Итан позволяет себе чувствовать и другие вещи — минута слабости, все еще можно. Потом станет нельзя; потом придется снова задвинуть подальше, чтобы не мешалось, но сейчас — Ему хочется присутствия Хайзенберга. Чтобы привычный запах табака-металла-масла. Чтобы напряжение ушло из позвоночника, вот так, разом, будто изнутри вынули стержень; на одних инстинктах. Чтобы всю эту дрянь — страх, тревогу, остатки паники — вытеснило ощущением безопасности; затопило изнутри, по самые края и выше. Пока он рядом, ничто не тронет. Не посмеет. Итану не надо вслушиваться в звуки вокруг и подбираться от любого движения. Ему ничего не угрожает, кроме самого Хайзенберга, да, но — Итан мешкает, прежде чем продолжить мысль. Хайзенберг сдерживает себя. Если металл и рвет что-то на куски, то что угодно, кроме самого Итана; они союзники; нет, даже больше, со всеми этими пальцами на ранах — они партнеры. И следить за одним источником угрозы гораздо проще — вот это объяснение ему нравится. Мия всегда говорила, что он вкладывает слишком много личного. Итан с усилием отдирает себя от края стола. Итан идет дальше. *** Хайзенберг перехватывает его возле одного из садовых домиков. Итан морщится — не его появлению, а своей реакции. Чувствует себя лягушкой в руках студентов-медиков. Как будто толстой иглой ткнули в спинной мозг — только отключилась не подвижность, а напряжение и эмоциональная дрянь, вот так просто, разом. — Итан, — тянет сказать, что Хайзенберг почти мурлычет; все та же ассоциация: старая машина, большая кошка. Снимает очки и прячет их в карман плаща. — Как всегда, отличная работа. Сам бы не сделал лучше. Итан делает глубокий вдох — словно пытается надышаться впрок. Изнутри царапается сомнением: то, что он собирается сделать, уже не кажется такой хорошей идеей. Зачем вообще пытается, разве плохо то, к чему они пришли сейчас, все ведь уже выяснили, вдруг станет хуже и — Итан больно кусает себя за щеку. Напоминает себе: личное. Он опять тянет личное. Стоп. Итан направляется в дом. Хайзенберг — рядом, не отстает. — И какие кошмары Донна вытащила из твоей, — запинается. — Что ты делаешь? Итан невольно вздрагивает краем рта. Стоило попытаться хотя бы ради такой реакции; Хайзенберг выглядит — самое подходящее будет выбитым из колеи, да. — Хочу попросить, — теперь уже Итан запинается. В голове это было гораздо проще. Окончательно стаскивает куртку, бросает на стул. Мимолетной вспышкой: Мия бы возмутилась; терпеть не могла, когда он «устраивал беспорядок». Хайзенберг не обращает внимания. Только мельком касается куртки взглядом — а потом снова возвращается к его лицу. Он сглатывает. Пробует снова. — Хочу попросить, — пальцы неловко укладываются на язычок молнии на вороте толстовки, — тебя о помощи, — зачем-то уточняет. — С ранами. Как обычно. Ужасно. В последний раз Итан звучал так неловко, когда делал Мие предложение. Хайзенберг молчит. Кажется слишком неподвижным — ненормально, неестественно. Итана захлестывает волной — как и тогда, во время предложения, терпеть не может вспоминать тот день. Облажался. Понял не так. Принял слова о партнерстве и взаимопомощи слишком близко, Хайзенберг совсем не это имел в виду — Сейчас он неловко прокашляется и скажет «нет». Или «польщен, но не сейчас». Или «я не это имел в виду». Или даже «неужели ты подумал, серьезно, правда подумал? вот же ебучая срань». Хайзенберг широко ухмыляется и говорит: — С удовольствием. Правда, именно это. Итану не слышится. Он издает неверящий смешок. А Хайзенберг укладывает на стол шляпу — шрамы на лице теперь совсем явные и бросающиеся в глаза — стягивает перчатки. И плащ тоже — не глядя бросает рядом с курткой Итана; кажется, они бы смогли ужиться. Можно спорить на все патроны к f2, что на рабочем месте у него тот еще срач. — Раз уж мы решили все делать правильно, — поясняет на все еще растерянный взгляд Итана. Делает шаг ближе. И перехватывает пальцы на язычке молнии, крепко, не отнять. Отводит руку Итана от ворота толстовки. А потом дотрагивается сам: тянет вниз, почему-то очень медленно, взгляд неотрывный, зрачки во всю радужку. От светло-зеленого только невозможно узкая каемка. Во рту пересыхает. В голове бьется дурацкая мысль: Хайзенберг раздевает его. Своими руками, не позволяя сделать это Итану, и — он не уверен, испытывает ли по поводу того, что декоративная молния заканчивается на груди, облегчение или разочарование. Может быть, и то, и другое. Молния расходится до конца. Хайзенберг вдруг хмурится и бросает взгляд куда-то ему за плечо. — Давай-ка немного, — бормочет негромко. Не договаривает. Ладони касаются боков Итана, он судорожно втягивает воздух. Послушно делает несколько шагов назад, слепо, не оборачиваясь, на одном доверии — пока не упирается о стол. Ловит взгляд Хайзенберга — довольный. Ладони на боках слегка толкают, и Итан понятливо садится на столешницу. — Чтобы нам было удобнее, — так же негромко и низко поясняет Хайзенберг. Пальцы невесомо касаются бедер; Итан вздрагивает, слишком сильно и явно, и пальцы тут же смыкаются плотнее. Удерживают на месте, пока он переводит дыхание; пока электричество в позвоночнике не затихнет, и он не расслабится снова. Оглушающая мысль: будто капкан. Никаких шансов вырваться. Хайзенберг держит настолько крепко и притяжательно, что кажется, скажи Итан сейчас «нет, я передумал», то он просто скрутит и сделает это силой. Ладони на бедрах успокаивающе поглаживают — только выходит ничерта не успокаивающе. Слегка тянут, и Итан зачем-то слушается. Разводит ноги. Хайзенберг тут же подвигается ближе, вплотную, становясь между ними. — Так ведь лучше, правда? Голос до невозможного хриплый, низкий и тихий. Как будто между ними происходит что-то действительно личное. Ладони проходятся по бедрам — через джинсу и с наружной стороны, не такой чувствительной, опусти он руки немного ниже, было бы хуже, но — легче от этого не становится, вот совсем нихрена. Хайзенберг тянется к вороту толстовки. Отводит расстегнутые края. — Энджи хорошо постаралась. И касается ранок — в этот раз аккуратных, небольшими точками, но глубоких до тошноты. Дотрагивается почти невесомо, самыми подушечками. Сухими, еще даже не смоченными. Очень шершавыми, с рабочими мозолями на кончиках, без слюны чувствуется невыносимо ясно. Вот сейчас, в этот самый момент Хайзенберг не лечит его. Хайзенберг просто гладит по плечам, у самых ключиц — и черт возьми, это Итан тянет личное? Как вообще можно воспринимать это медицинской процедурой. Все это: разведенные ноги, и поглаживания, и помощь с раздеванием. Это больше похоже на сцену из порно, чем на помощь с регенерацией — Хайзенберг убирает пальцы — тут же мурашки по коже от потери, конечно же тепла, не приятных ощущений, нет — чтобы коротко лизнуть и прижать обратно. Итан дергается — и получается, что как будто навстречу, плечом и бедрами. В позвоночнике электрическая волна. Как будто с каждым разом чувствительность увеличивается. Как будто все нервные окончания вытягивают наружу и оголяют; как будто там, где они соприкасаются — самые уязвимые и восприимчивые места. Хайзенберг чутко поддерживает его второй рукой за поясницу. Под прижатыми влажными пальцами — горячо. Но не лихорадочно или болезненно, наоборот, по-хорошему. Дыхание Хайзенберга привычным теплом по лицу. Тоже хорошо. Тоже приятно — Итан откладывает мысленную пощечину на потом. Сейчас… слишком хорошо. Хочется наклонить голову и упереться лбом в плечо — и этому слишком сложно сопротивляться. Итан невольно клонится вперед. Хайзенберг касается следующих нескольких ран; только теперь не просто прижимает, а поглаживает — и это выше его сил. Итан все-таки тычется лбом в плечо. Табаком и машинной горечью веет еще сильнее; волосы лезут в лицо и щекочут закрытые веки. — Я просто устал, — объясняет, потому что пальцы на мгновение замирают. — Так и понял. Поглаживание возобновляется. Если и становится неудобнее, то Хайзенберг об этом не говорит. Итану хорошо. Тепло — изнутри, в груди и под пальцами Хайзенберга; снаружи, они почти прижимаются друг к другу. Безопасно. В основании позвоночника электрическая волна; внизу живота — тоже, и Итан рад тому, что вымотан настолько, что не хватает сил на возбуждение. Говорит себе: это просто реакция тела; просто тактильный голод. Слишком давно его никто не трогал. Особенно так — будто действительно в нем заинтересован; будто он может быть чем-то большим, чем средством утоления физических потребностей. У них с Мией появились проблемы почти сразу после Луизианы. В последние несколько лет они практически не спали друг с другом, если секс и случался, то казался простой механикой. Даже не близко к тому, что было в самом начале отношений. Зато у них была Роза. Которая заслуживала нормальную семью, а не воскресного папу и обиженную на него до громких скандалов маму. Это просто физиология. Итан и раньше засматривался на других женщин и мужчин, но он же не прыгал к ним в постель. Он не изменял своей жене. И сейчас — почти то же самое. Хайзенберг переходит на другое плечо. Итан жмется лбом и глубоко вдыхает. Зацепиться за что-нибудь жизненная необходимость, и он сжимает пальцы на краю стола. — Совсем немного, дорогой, — Хайзенберг понимает его реакцию по-своему. Итан давится вдохом. Слабость в коленях невозможная; хорошо, что он сидит, иначе бы — нет, Хайзенберг бы удержал; не дал бы упасть — он сжимает зубы. Мысленную пощечину больше некуда откладывать. Итан говорит себе: жалкий. Наивный кретин. Хватило пары прикосновений, чтобы поплыл, ну и что, что настолько приятных и бережных, именно таких, какие были нужны, почти необходимы, по которым он скучал безумно. Стоило только немного приласкать; стоило проявить внимание и, ладно, какое-то перекрученное подобие заинтересованности. Добровольно раздвинул ноги и отзывался на каждое движение — человека, имени которого даже не знает. Его жена умерла всего несколько дней назад. И то, что у них были проблемы, такое себе оправдание. Да. Горечь внутри здорово помогает. Итан напоследок глубоко вдыхает и поднимает голову. — Вот и все, — привычно говорит Хайзенберг тихо. В голосе чувствуется что-то, что тянет назвать досадой. В плече тепло. Не так, как раньше, когда Хайзенберг касался свежих ран. Теперь притупленнее. Сглаженней. Все еще приятно, но по-другому. Если те ощущения тянет сравнить с сексом, то эти — с пост-оргазменной дымкой. Хайзенберг зачем-то продолжает поглаживать. Не только там, где были раны, здоровую кожу тоже. Итан точно помнит, что шею в этот раз ему никто не задел. Он заставляет себя отстраниться. Это трудно; это почти больно — что-то рядом с крюками в ладонях. Мерзкое, отупелое чувство. Хайзенберг морщится. Выглядит откровенно недовольным. Словно в его идеальной картинке происходящего Итан остается на месте и позволяет трогать себя дальше, и может быть даже делать другие вещи, и только вздрагивает иногда и жмется ближе, и шумно выдыхает — горло пересыхает. По крайней мере, Хайзенберг не протестует. Убирает руки, медленно и недовольно. Сначала с шеи. Потом, после паузы, и с поясницы. Отступает на шаг назад. Короткой вспышкой: разочарование. Дернуть за край рубашки обратно. Положить его ладонь себе на шею. Вернуть все как было. Итан привычно делает вид, что не замечает. Без того электрического чувства, которое появляется, когда пальцы оказываются на ране, думать гораздо проще. Собственная реакция не кажется такой ужасной. Ну да, ему приятно. Да, тянет к человеку, который делает ему хорошо — разве это странно? Просто реакция тела. Просто усиленная тактильным голодом и отсутствием нормального контакта вот уже как несколько лет — это тоже не странно, вполне себе нормально. Обычно. Он ведь не изменял Мие все эти годы: после Луизианы, всех недомолвок, предательства, скандалов, отчуждения, снова скандалов, и снова, как же их было много. Даже после рождения Розы, когда она отлучила его от тела больше, чем на год — «я не хочу, мне все еще больно, Итан», а кто он такой, чтобы делать больно своей жене — и полностью переключилась на дочь. Казалось, вообще забыла про него, будто ей стало совсем плевать. Итан никогда до этого не чувствовал себя настолько лишним. Он много думал о разводе. Тогда и потом. И о Розе тоже. И о том времени, что они провели с Мией вместе, и о Луизиане и ее работе, и — о многом. Но не изменял. Разве сейчас сложнее?