Пока не придет зима

Герцог приветствует его кивком и широкой улыбкой. — Мистер Уинтерс! — он даже подается вперед, повозка издает опасный скрип. — Вы все еще живы. Искренне впечатлен. — Но скидку за это не сделаете? — хмыкает Итан. Неловко дергает плечами; по коже до сих пор фантомные прикосновения. — Увы. Не имею привычки смешивать бизнес и личные симпатии, — он качает головой, словно его самого это чертовски огорчает. — Я как раз недавно расширил ассортимент. Посмотрите, может, что-нибудь заинтересует. Итан подходит ближе. Привычно находит взглядом: патроны к m1897, несколько отмычек, увеличенный магазин к леми — подозрительно щурится. — Цены что, опять выросли? Герцог делает выразительный жест руками. — Представляете, ко мне с визитом совсем недавно заглянула крайне важная персона, — на вопрос отвечать он явно не намерен. Наклоняется еще немного, словно делится секретом. — Сам лорд Хайзенберг. По спине электрическая волна. — Неужели? — И знаете, о чем мы говорили? — Герцог щурится. — Очень легко догадаться, — указывает пальцем на Итана. — Самом интересном, что случалось здесь за последние годы. О вас, конечно же. — Вот как. — Он казался крайне заинтересованным, — выражение лица Герцога делается чрезвычайно сочувственным. Следующая фраза у него получается будто бы для себя, но при этом так, чтобы Итан точно услышал. — Сколько лет, нет, сколько десятилетий. Когда же в последний раз я видел его настолько же увлеченным? Слишком давно, не вспомню. И смотрит так, будто это должно что-то объяснить. Или скорее, о чем-то предупредить. И шумно выдыхает, когда Итан только непонимающе хмурится. — Может быть, когда-нибудь потом, — бормочет. Снова повышает голос до обычного. — Я бы взял на себя смелость дать вам совет, мистер Уинтерс. Итан вопросительно поднимает брови. Не то чтобы ему снова хочется услышать что-нибудь максимально расплывчатое и непонятное, но по крайней мере это будет вежливо. — Будьте осторожны. На первый взгляд может показаться, что Хайзенберг самый человечный из наших достопочтенных лордов, но уверяю вас, это далеко не так. Внешность обманчива. Итан невольно улыбается. — То есть, вы хотите предупредить меня, что человек, который способен управлять металлом и с легкостью обращаться с гигантским молотом, опасен? Герцог хмурится. До Итана запоздало доходит. Человек. Он назвал Хайзенберга не существом или монстром, а человеком — и, кажется, уже не в первый раз. — Я просто хочу, чтобы вы об этом не забывали, если встретите его на своем пути, — и поправляет себя. — Когда встретите. Итан хмыкает. Раньше бы не понял, как о таком вообще можно умудриться забыть. Сейчас — как же это сложно, черт возьми. Но они союзники. Партнеры. Эта оплошность не кажется такой уж смертельной. — И еще, мистер Уинтерс, — Герцог вырывает его из мыслей. — Лорд Хайзенберг тоже позволил себе дать совет, — он делает выразительную паузу. — Что мне не стоит даже допускать мысли о том, чтобы трогать то, что принадлежит ему. Как думаете, — проницательный, острый взгляд, — что он имел в виду? И по спине снова волна, электрическая. Оседающая где-то в пояснице — там, где его удерживала ладонь Хайзенберга. — Не имею ни малейшего понятия. *** Хайзенберг привычно возникает из ниоткуда. Перехватывает за запястье так естественно, словно они делают это каждый день, и тянет за собой. К одним из наглухо запертых ворот. Не для него, само собой — металлические створки надрывно скрежещут; что-то изнутри ломается и движется — и проход открывается. — Зачем мы?.. — Ты ведь сам говорил, — отзывается Хайзенберг, затягивая его на крыльцо, — что устал. Вымотан в ноль. Хочешь отдохнуть, — дверь самого дома распахивается точно так же. — Я предоставляю тебе возможность. Внутри: разбросанные вещи и осколки посуды, но окна и потолок целы, мебель не разбита и не перевернута. — Один из сохранившихся лучше всего, — Хайзенберг делает жест рукой, обозначая сам дом, в целом. — И ты предлагаешь мне, — Итан поднимает брови. Пытается подобрать слово, но не находит и останавливается на скупом и неловком, первом пришедшем в голову, — ночлег? — Отдых. Возможность расслабиться. Восстановить силы, — он привычно левитирует зажигалку и портсигар. — Ну ты понял. — Но Роза… Хайзенберг издает усталый звук. — Твоя милая чудесная Роза уже разобрана на части, — Итан вздрагивает; он помнит, каждое гребаное мгновение, но от этого не становится легче. Хайзенберг запинается. — Черт. Мои извинения, — делает короткую, спешную затяжку; будто объясниться кажется ему сейчас важнее. — Я к тому, что если ты немного задержишься, ей не станет хуже. А вот если тебя из-за усталости задерет какой-нибудь случайный ликан, — затяжка, более долгая и разгоряченная. — Да, вот из-за этого могут быть проблемы. Итан устало трет руками лицо. Звучит — ладно, действительно логично. Он правда устал. Он на ногах уже больше полутора суток; его рвали, кусали, били, резали, отгрызали пальцы и подвешивали на крюки — список очень и очень длинный, и единственное подобие отдыха случилось, когда он потерял сознание в машине по дороге сюда. — Ты стал гораздо чаще проебываться, — добавляет Хайзенберг, отодвигая ногой стул. Делает жест возле плеча. — Ран стало больше. И поверь, черта с два ты найдешь кого-то компетентнее меня в этом вопросе. Итан издает смешок. Он мог бы поспорить. Сказать, что, может быть, не в этом дело. Не в усталости и не в притупившемся внимании — но тогда придется признаться и самому себе, а это совсем не то, с чем он сейчас хочет иметь дело. Наверное, даже вообще когда-либо. Он неуверенно начинает стягивать куртку. — Обещаешь мне? — спрашивает, слишком много внимания уделяя молнии. — Что с Розой будет все в порядке. — Само собой. Ладно. Хорошо. У него нет поводов не соглашаться — после всего того, что между ними уже было; вряд ли Итан вообще сможет доверять кому-то в этой деревне еще больше. Он бросает куртку на кресло — почему-то застеленное чем-то похожим на гобелен. Шарится по ящикам. Находит вроде бы похожий на чистый комплект постельного. Глупо брезговать чужой кроватью, после всего того, что он пережил, но есть мелочи, через которые Итан просто не может переступить. Пусть на нем кровь ликанов, и мороайек, и кристаллическая пыль — но нет. Просто нет. Он пытается смыть хотя бы часть с рук и лица. Кран надрывно шипит, но в конце концов — когда он уже перестает надеяться — выплевывает в ладони ледяную воду. Остатки пальцев тут же сводит. — Дерьмо, — стонет Итан. — На твоем месте, я бы радовался, что хотя бы такая есть, — подает голос Хайзенберг; почему-то звучит так, будто этот факт доставляет ему удовольствие. — О водопроводе здесь имеют отдаленное понятие, — он затягивается с отчетливой брезгливостью. — О канализации и электричестве, впрочем, тоже. — Не могу представить, как люди живут без элементарных удобств, — бормочет Итан, прежде чем плеснуть набранным в ладони себе в лицо. Тут же давится выдохом. Холодно, мать его. — Местных все устраивает, — судя по тону, Хайзенберг явно кривится. — Как жили в девятнадцатом веке, так и живут, со своими керосинками и молитвами, — прерывается явно на затяжку. Итан представляет ее себе: короткую, рваную, отчетливо злую. — Лишь бы твари не трогали. — Ты их презираешь, — осознает. Поднимает голову, щурится в треснутое зеркало над умывальником. В отражении Хайзенберг кривится, пряча очки в карман. — Да, — коротко и ясно. Даже не пытается извернуться. — Их лень, их тупость, их покорность, как у стада скотины. Нежелание развиваться. Вообще что-то менять, потому что может стать хуже или, — он импульсивно машет ладонью. Крышки на чайнике и кастрюлях жалобно звенят, — не знаю, почему еще, — передразнивает. — И это их «спаси нас, матерь Миранда». Заебало, — еще одна короткая затяжка, — до невозможного. Хайзенберг дерганым жестом стягивает шляпу; не глядя бросает к куртке Итана. Да, они определенно могли бы ужиться. — Но я их не трогаю, если ты об этом. Он пальцами расчесывает волосы. Итан отводит взгляд. Собирается с силами, прежде чем снова начать набирать воду в ладони. — Горячая вода и нормальный свет здесь только в одном месте. На моей фабрике. Итан жмурится, переводя дыхание. Ледяная вода мерзко стекает по лицу, к горлу и впитывается в ворот толстовки. Вот же срань. — Звучит соблазнительно, — отзывается хрипло. Хайзенберг издает мягкий смешок. — О, мне ужасно интересно, как ты будешь звучать, когда доберешься ко мне. Итан хмыкает. От двусмысленности по спине электрическая волна. — И даже душ есть? — подыгрывает он. — И я даже не откажу тебе в возможности им воспользоваться. — Вот с этого и надо было начинать разговор о сотрудничестве, — бормочет Итан, прежде чем в очередной раз плеснуть ледяным в лицо. Холодная вода не очень-то хорошо отмывает кровь и пыль, как оказывается. Хайзенберг смеется. И это — неожиданно приятный звук. Низкий. Расслабленный. Лет десять назад, еще без кольца на пальце, Итан бы даже назвал его красивым — и позвал бы обладателя выпить. Он вытирает лицо вроде-как-похожим-на-чистое полотенцем. Тащится к кровати. Бодрость, вызванная ледяной водой, острая и поверхностная. Под ней — усталость, глубокая, как бездонная яма или безумие Бейкеров. Итан стягивает туфли. Прямо так, в толстовке и джинсах, только расстегнутых, забирается под одеяло. Вопросительно смотрит на основательно устроившегося на стуле Хайзенберга. — Ты?.. Ты оставишь меня здесь одного? Ты останешься? Как же сложно вытолкнуть это на язык. Но с Хайзенбергом легко. Не надо пояснять и все-таки болезненно вытаскивать из себя; он понимает даже по несчастному обрывку фразы. Лучше не думать, что даже с Мией у него такого не было. — Если захочешь, — пожимает тот плечами, словно это совершенно нормально. — Это относительно безопасное место, но не возьмусь сказать, что абсолютно. Ответ однозначный — если отбросить гордость и неловкость. Здесь может быть неприступная крепость, но Итан так и не заснет, если не будет чувствовать себя в безопасности. Паранойя не позволит. Максимум — провалится в череду ярких и чересчур реалистичных кошмаров. Но приходится собраться с силами, чтобы сказать это вслух. — Да, — пауза. — Да, я хочу. Хайзенберг улыбается, широко и клыкасто. — Тогда побуду сегодня твоим сторожевым псом. Итан благодарно кивает, опускаясь на подушку. — Спасибо. Хайзенберг замолкает. Ненадолго: — Рассказать тебе сказку, чтобы легче засыпалось, Итан? — и слишком легко представить его усмешку. — Что-нибудь про злобную семью и похищающую детей ведьму? Удивительно, как быстро усталость начинает брать свое. В комнате пахнет табаком. От наволочки — хозяйственным мылом. Итан поворачивает голову — от подушки. Хайзенберг негромко и приятно смеется. — Нет, — явно улыбается. — Лучше всего усыпляет то, чего не понимаешь. А мне как раз надо подумать над одним проектом. — Хм? — Как насчет послушать о проблемах электротехнической анизотропной стали? — Я знаю о проблемах электротехнической стали, — сонливо отзывается Итан. — Я был инженером на производстве, — не удерживает зевок. — Пусть и системным. Все равно надо было знать хотя бы минимум. — Вот как, — в голосе Хайзенберга удивление, явное, но довольное. — Надо же. Кажется, в твоем лице я вытянул лотерейный билет. Ты, конечно, заснешь хорошо если на половине, но все равно слушай. И Итан слушает. *** Утро сонное. Под щекой мягкий край одеяла, который навязчиво пахнет хозяйственным мылом, и Итан, сморщив нос, отворачивается. Сразу становится лучше: новый запах горьковатый и терпкий — табачный, с заминкой всплывает в голове, и от него внутри разливается теплое и довольное. Правильно. Безопасно. Итан вдыхает глубже; у него давно не было таких пробуждений. Обычно его выбрасывает сразу, с неровным сердцем и заходящимся дыханием; и внутри что-то тревожное, что-то натянутое. Очередной гребаный сувенир из Луизианы, и психотерапевт, к которому его заставлял ходить Крис, хотя бы раз в неделю, говорил, что это долгий процесс. Такое не проходит сразу, и за год, и за два тоже; такое нужно прорабатывать, медленно и методично, скрупулезно, сеанс за сеансом, и Мия говорила — Итан открывает глаза. Мия. Его жена. Которая умерла — Произошедшее с ним за последние несколько дней возвращается. Итан садится на постели. — Доброе утро. Хайзенберг. Все еще с ним. Там же, где Итан запомнил его прошлым вечером — сидящим на стуле, плащ на спинке, ноги закинуты на стол. В руках книжка; на столешнице — россыпь переплетенных и соединенных между собой металлических деталей, напоминающих головоломку. Итан издает хмурый звук и падает обратно на постель. Пропавший из поля зрения Хайзенберг смеется, мягко и хорошо. — Не утренний человек, да? Итан издает что-то среднее между «да» и «нет». Вообще-то утренний: попробовал бы не быть, после всех этих лет, с рабочим днем с восьми до шести, один перерыв на обед, час дороги туда-обратно, в идеале, с утренними и вечерними пробками получалось дольше. Просто — он устал. Он так давно не спал настолько хорошо, без кошмаров и резких пробуждений; чувствуя себя в безопасности. По-настоящему расслабленным. Мягкие шаги. Постель чуть проседает под сдвоенным весом. Итан поворачивает голову. У Хайзенберга довольно приподнятые уголки губ. И линии вокруг обнаженных глаз — глубокие и теплые, выдающие его возраст, но не до конца; чуть меньше сотни, да? Зрачки, широкие и темные, как тот колодец в доме Беневьенто; во всю радужку — словно он смотрит на что-то, что ему очень нравится. Что-то очень красивое и желанное. Итан не обрывает себя. Позволяет мыслям течь: сонные ведь, они всегда странные, какая разница о чем, верно? Кончики пальцев зудят. Хочется коснуться. Провести подушечками по этим самым линиям вокруг глаз и узнать, какие они на ощупь. А потом сползти чуть ниже, потрогать шрамы, сначала тот, который от скулы до переносицы, а потом который на щеке, сдвоенный и явно глубокий, а потом — да, который на губе, интересно, насколько глубоко уходит внутрь. Вместо этого Итан признается: — Мне не снились кошмары. Хочет поделиться. Как с Мией; как было с Мией, давно, в первые годы их брака. — Луизиана, да? — в изгибе рта Хайзенберга чувствуется что-то слишком хорошо понимающее. Итан кивает, пододвигаясь ближе. Не соприкасается бедром, все еще нет, но может почувствовать тепло сквозь одеяло. Хайзенберг горячий — как все те механизмы, которые строит и которыми управляет. — Не только, — отзывается. Для него это как снятие очков для Хайзенберга. Акт доверия. — Луизиана просто чаще всего. Иногда еще, — он запинается. Сглатывает. Даже при дневном свете это все еще пугает. Тот чутко укладывает ладонь ему на бок, будто напоминает, что Итан здесь, а не там; что он не один. — Иногда еще Роза. И Мия. В линиях вокруг глаз слишком явно ощущается неприязненное. Ладонь на боку сжимается крепче. Ему явно не нравится, что Итан упоминает свою жену. Ассоциацией: так новому партнеру не нравятся разговоры о старом. — Иногда просто о нас с Мией, — продолжает. Почему-то чувствует что-то, похожее на желание оправдаться. — В последние годы… все было не совсем гладко. Сломалось, и мы пытались починить, но не смогли, — Хайзенберг наклоняется чуть ближе. — И мы были вместе ради Розы. И вот на это он улыбается, сукин сын. Слишком довольно; мог бы хоть попытаться изобразить сочувствие. Ладонь на боку сжимается еще крепче. Теперь уже не жест поддержки — собственнический, от и до. Будто вот так он заявляет свои претензии на Итана. — Я тоже, — негромко признается. — Вижу кошмары. Словно делится чем-то очень личным; хотя почему словно, он ведь такой же параноик, как Итан. Можно спорить, что для него это проявление уязвимости, демонстрация до опасного чувствительного места; нужно скрыть, спрятать, чтобы никто не смог воспользоваться. Необходимо доверие. Слишком много доверия, чтобы показать такое. У Итана абсолютная и полная уверенность, что он первый — по крайней мере, кто слышит это от самого Хайзенберга. — Миранда. Операция. Одна, вторая, третья. Дни после них. Ладонь тянется к лицу. Касается одного из шрамов — того, который от скулы до переносицы, самого длинного и широкого. — Я не всегда умел управлять своей силой, — поясняется, в ответ на взгляд Итана, с кривоватой усмешкой. — И моя регенерация не настолько хороша, как твоя. Со временем я могу зарастить любую дрянь, но, — он болезненно касается другой отметины, которая пересекает горло. — Шрамы останутся. Итан шумно выдыхает. Он не может назвать себя эмпатичным человеком — не после того, сколько убивал, хоть и монстров, но у многих из них были человеческие лица — но то, что рассказывает Хайзенберг, отзывается у него тянущим чувством под ребрами. Может быть, дело в том, что сам он теперь отец. И думать, что такое происходило с ребенком, пусть далеким и абстрактным, давным-давно выросшим — тяжело. — А Миранда? Она не, — он пытается подобрать слова, — помогала? Справиться со всем этим. Хайзенберг слишком расслабленно пожимает плечами. Итан очень хорошо знает это мнимое спокойствие, фальшивую отстраненность. Тот пережил это десятилетия и десятилетия назад — но оно все еще его жрет. — Нас было много. Она не знала, кто выживет. Может быть, не хотела тратить силы зря, не знаю. А потом, — снова пожимает плечами, — чем она могла мне помочь? Ее сила другая. Я должен был научиться сам, — изгиб губ начинает гораздо больше походить на настоящую усмешку. — По крайней мере, у меня получилось лучше, чем у Сальватора. Итан качает головой. Все еще звучит откровенно дерьмово. Хайзенберг может быть тем еще ублюдком с сомнительными моральными принципами — но даже он такого не заслуживает. Шрамов — слишком много, даже с учетом того, что Итан видит разве что лицо и руки, под одеждой наверняка еще хуже. И как минимум значительную часть из них он нанес себе сам, металлом, которым управляет сейчас движением мысли. Тянущее чувство под ребрами становится сильнее. И вот после этого он должен постоянно держать в голове, что Хайзенберг та еще опасная тварь? Итану кажется, что если вдруг что-то сломается — как в один момент случилось с Мией — они даже не смогут друг друга убить. Представляет: если такое случится, что он сделает? Бросит все на Криса и его ребят, наверное. А сам малодушно сбежит, вместе с Розой, конечно же, куда-нибудь подальше; ему хватило обезумевшей Мии в доме Бейкеров. А Хайзенберг — почему-то Итан уверен, что он так просто не отпустит. Вцепится, как бойцовская псина, пасть которой разжимают в несколько пар рук, да и то с огромными усилиями. Затащит в какой-нибудь из своих фабричных подвалов и будет убеждать, что это очередное недоразумение, и у них все еще может быть хорошо. Утешения не его конек, поэтому он просто пододвигается еще ближе и все-таки соприкасается бедром. Как никогда остро осознает, что Хайзенберг такой же — и, может, поэтому та дрянь, которая внутри них, так ластится друг к другу. С Хайзенбергом тоже случилось дерьмо, которое перекрутило и изломало его. Хайзенберг тоже видит кошмары — которые ночь за ночью, иногда даже по несколько раз за одну. Хайзенберг тоже просыпается и через десяток минут проваливается обратно, не вырваться, только смотреть, а потом чувствовать себя абсолютно и полностью разбитым. И Хайзенбергу, кажется, даже этого прикосновения с головой. У него взгляд — человека, который слишком долго был один, а потом вдруг обрел единомышленника. Или фанатика, который получил возможность прикоснуться к своей святыне. — Хочу кое-что попробовать, — говорит, тихо и низко, и от неровности его тона волна по спине. — Только не дергайся. Хорошо? Итан кивает, не задумываясь. Хайзенберг берет его руку в свою, все так же бережно, в раненых пальцах даже не дергает. Итан неотрывно смотрит — кажется, будто физически не может отвести взгляд — как тот ведет ее к себе, совсем близко, в горле пересыхает, и он сглатывает. Хайзенберг разглядывает то, что осталось от его пальцев: пара торчащих костей, влажно-красное мясо, лоскуты кожи, которая в одних местах отслаивается, а в других хоть и прилегает плотно, но выглядит дутой и воспаленной. Итан морщится. То еще зрелище. Но Хайзенберга, кажется, устраивает. Он трогает неровный край кости подушечкой большого пальца — Итан машинально задерживает дыхание, но боли нет. То ли потому, что это именно Хайзенберг. То ли потому, что прикосновение мягкое до трепетного, даже сейчас с трудом верится, что так умеет. А потом он наклоняется еще ближе. И прижимается губами к остаткам пальцев — Итан забывает, как дышать. Вообще про все забывает. В голове ни единой связной мысли. Хайзенберг. Дотрагивается — целует, это называется целует, Итан, тебе же не пять лет, не смей себе врать. Его рану. То, что осталось от пальцев, чувствует тепло: от сухих, потрескавшихся губ, от дыхания, тоже немного неровного. Не боль, хотя это прикосновение плотное и отчетливое — будь это кто-то другой, его гарантированно согнуло бы пополам, до воя в голос. Но это Хайзенберг. И то, что в Итане, узнает его. И отзывается — нет, пока еще не тем самым теплом, слишком похожим на удовольствие. Пока только ощущением правильности. Что все именно так, как и должно быть. Хайзенберг прикрывает глаза. Словно тоже вслушивается в ощущения. Запоминает их. Сохраняет где-то в глубине себя — там, где никому не достанется, только для него, слишком важное, слишком личное. А потом раны касается влажное. Сначала коротко. Потом дольше и плотнее. А потом до Итана доходит, что это язык. Хайзенберг зализывает его рану. Итана накрывает. Слишком. Слишком близко, слишком интимно, слишком лично. Просто — слишком. Мия. Он не может. Он не станет ее предавать. Пусть даже пальцы отрастут полностью, это того не — Итан пытается выдернуть руку. Но пальцы Хайзенберга на запястье — железный капкан, пасть захлопнулась, не достать, хватка настолько крепкая, что до боли и синяков. Тогда пытается оттолкнуть; вывернуться и ударить коленом — Хайзенберг рычит и собственным телом прижимает его к постели. Тяжелый. Горячий. Знакомый: табак-металл-масло, безопасно, хорошо, зачем — Итан сжимает зубы и не слушает свой внутренний голос. Покалеченная ладонь у него теперь практически перед лицом, и Хайзенберг, все еще жмущийся к ней губами, тоже. — Итан, — грохочет он, и в тоне явное, отчетливое раздражение. — Ты. Обещал. Мать твою. Говорит прямо в кожу, драную, воспаленную, местами отсутствующую, и дыхание бьется теплом и ритмом. Итан снова дергается — обещал, черт возьми, но не подписывался на это. А потом вдруг отпускает. Тепло — теперь уже то самое, приятное, немного щекотное, расползается от костяных обломков. К ладони, потом к запястью, потом дальше. Одновременно знакомое и нет. Другое: оно охватывает руку гораздо быстрее и нарастает сильнее; там, где тепло от смоченных слюной пальцев замирало, это продолжает расти. Прокатывается не только по коже, но и под ней, по мышцам и сосудам, и костям — насквозь. Итан давится дыханием и запрокидывает голову. Это слишком — Слишком хорошо. Он бы подобрал другое слово, но просто не может. Никакое другое не подходит. Нет боли. Нет ноющего ощущения в костях. Нет сочувственной тяжести под ребрами. Тепло. Хорошо. Похоже на удовольствие — настолько, что это, наверное, оно и есть. Будто слюна Хайзенберга все-таки наркотик, еще и потяжелее всякой мозгоплавящей синтетики, а у Итана приход, самый яркий и самый сильный, который только может выдержать человеческое тело. — Вот так, — бормочет ему в ладонь Хайзенберг. — Я же знал, что тебе понравится. И кажется, будто снова мельком целует костяные обломки, перед тем как продолжить их вылизывать. Итан — нужно отвести взгляд, не смотреть. Иначе въестся, вытравится в подкорке напрочь, будет приходить в память, но не кошмарами, а хуже. Но Итан — идиот, соберись, возьми себя в руки — не может отвести глаз. Смотрит. Будто привороженный: как Хайзенберг вылизывает тонкие обломки костей и рваные куски мяса вокруг — и те, правда, не видится, начинают отрастать. Понемногу. Не так быстро, как заживают раны под влажными пальцами. Но начинают. Остатки напряжения уходят из ладони. У Хайзенберга на мгновение приподнимаются уголки губ; пальцы в мимолетной ласке проходятся по запястью. — Еще немного, дорогой, — задевая губами свежую, невозможно чувствительную кожу. Итана бьет разрядом по позвоночнику. От по приятному щекотного дыхания, от движения губ по коже и костям, но — больше от обращения. Мия тоже так его называла, только не в постели, в обычной жизни. Говорила: «передай соль, дорогой» или «надо загрузить машинку, дорогой», или «дорогой, в холодильнике закончилось масло, добавь в список покупок». Никогда не вкладывала в это слово много; тем более, такого. Ее «дорогой» звучал мягко, по-домашнему. «Дорогой» Хайзенберга звучит до невозможного чувственно. Глубоко. Присваивающе. Как будто о чем-то, во что вложено много сил, вырвано и выгрызено с огромным трудом, завоевано — и теперь об этом хочется говорить. Выставлять напоказ. Гордиться — Итан невольно прогибается в пояснице от всего того, что слышит в его тоне. Никогда не думал, что в одно слово можно вложить столько. Никогда не думал, что его будет плавить и коротить от обычного «дорогой». Кости отрастают почти полностью. Ровные, гладкие, почему-то сероватые. Чувствуют: прикосновения языка, влажность слюны, ее тепло, а следом холод, когда Хайзенберг едва отстраняется перед тем, как сделать следующее движение. Не могут такого чувствовать. Не должны, Итан еще помнит уроки биологии, там просто нет таких рецепторов, только самые базовые, но никак не на температуру и фактуру. Но чувствуют. А потом на костях начинают нарастать мышцы, и ощущения усиливаются в разы. Становятся плотнее. И четче. Теперь Итан различает вязкость слюны и фактуру языка, и мягкое поглаживание нижней губы напоследок, можно спорить, что намеренное. Следом нарастает кожа. И это сложнее всего остального вместе взятого. Она тонкая — по крайней мере, сейчас, сначала. Чувствительная. Просто до невыносимого, Итан не удерживает громкого выдоха; ощущения настолько сильные, что почти болезненные. А Хайзенберг улавливает — словно то, что в нем, чутко настроено на Итана; на любые изменения, даже малейшие, как еще можно объяснить. Мия бы не заметила. Любой другой бы не заметил. А Хайзенберг на мгновение замирает, а потом начинает касаться осторожнее. Мягче. Но терпеть все равно сложно — потому что слишком хорошо. Итан пробует жмуриться. Начинает обращать внимание и на жесткость подушечек, и на покалывание бороды по запястью — тоже не болезненные, хорошие. Открывает глаза обратно. Пялится на затылок Хайзенберга — и ловит себя на мысли, что было бы неплохо запустить пальцы в волосы, чуть потянуть, может, даже совсем немного оцарапать, чтобы сделать хорошо в ответ — гонит прочь. Пытается сосредоточиться на мыслях. Мия. Мать его дочери. Которая умерла всего несколько дней назад — Которая никогда не делала для него ничего похожего. Не заботилась так. Он знал, на что шел, что она такая, но черт возьми, почему он должен был слушать все это дерьмо, «Итан, ты не понимаешь», «Итан, я не хочу об этом говорить», «Итан, ты не слышишь меня, я устала объяснять каждый раз одно и то же, почему ты…» — он болезненно прикусывает себе кончик языка. Сосредотачивается на дыхании. Вдох — выдох — по кругу. Ощущений все еще много. Но лучше они, чем то, что у него в голове. — Вот и все. Хайзенберг отстраняется. Но не выпускает его ладонь из своей; ведет от запястья до пальцев, заставляя расправить. Итан вздрагивает — новые все еще чувствительные, даже на обычные прикосновения отзываются волной мурашек. Хотя, может, дело еще и в слюне — ее настолько много, что кожа влажно блестит; пока еще даже не начинает подсыхать. Должно хотеться вытереть — о постель или рубашку Хайзенберга, почти мстительно, за то, что все так, без предупреждения. Но не хочется. Чувство брезгливости вообще будто отрубает — может, у того было так же, когда он смотрел на покалеченные пальцы. — Как новенькие, — ухмыляется клыкасто. Итан под одеялом толкает его коленом в бок. — Иди ты, — даже не получается огрызнуться всерьез. — О таком нужно спрашивать. — Если бы я спросил, — отмахивается Хайзенберг, — ты бы не согласился. — Вот именно, — Итан отнимает у него свою ладонь. Не резко выдергивает, как следовало бы, а медленно выпутывает пальцы, которые, напоследок, тот коротко сжимает. Будто не очень-то хочет выпускать. — Зачем вообще полез, если знал ответ? Подносит ладонь к лицу, рассматривая. Совершенно нормальные пальцы, обычная чистая кожа — разве что только немного светлее обычного. Будто не было никакого ликана, который откусил ему их нахрен, оставив только два костяных обломка из ладони. — Потому что это херня. Могу спорить, что тебе не хватало твоих пальцев. Итан безнадежно выдыхает. — Спасибо, Хайзенберг, — самодовольно подсказывает тот. — Ты так много для меня делаешь. Не знаю, где я был бы без твоей помощи. — Спасибо, — кривится Итан. Получается даже без особой язвительности; сложно делать вид, что отращенные пальцы не стоят никакой благодарности. — Как ты вообще к этому пришел? Хайзенберг пожимает плечами. — Очевидно же. Больше площадь контакта. Больше жидкостей. Хорошее кровоснабжение и чувствительная область. Что-нибудь из этого должно было сработать, — Хайзенберг улыбается, довольно и сыто. — И сработало же. Сам бы ты себе такие не отрастил. Хочешь поблагодарить меня еще раз? Итан безнадежно смыкает пальцы на переносице. От ладони пахнет табаком, кровью и — почему-то, совсем немного — плесенью. — Как тебя зовут? — сдается он. Отгораживаться еще дальше попросту глупо. Особенно после всех тех вещей, за которые в том, нормальном мире, их бы уже давно назвали любовниками. Хайзенберг замирает — словно не ожидал. — Карл, — отзывается. С усмешкой, до невозможности, до неприличия довольной. Протягивает руку. — Карл Хайзенберг, к твоим услугам, draga mea. Итан хмурится; явно румынский, которого он не знает и не понимает — и тот, кажется, использует его как раз поэтому. Но свою руку, ту самую, регенерировавшую, вкладывает — для рукопожатия, очевидно. А Хайзенберг — Карл, нужно понемногу привыкать — зачем-то поворачивает их сцепленные ладони, чтобы пальцы Итана оказались сверху. Наклоняется. И целует костяшки. Итан уже привычно давится вдохом.