Пока не придет зима

Итан захлебывается чувством, что не справляется. И водой. Несуразный уродец Моро неожиданно трезво понимает: на суше он беспомощен перед Итаном, и плевать на все эти тошнотворные слизневые стены и кислоту изо рта — но в воде уже Итан беспомощен перед ним. И он нападает. Не дает передышек. Пытается утянуть на глубину — и у него получается. Итан погружается с головой. Машинально делает вдох — легкие обжигает словно огнем; в глазах чешется и царапает, вода слишком мутная, не разглядеть, даже просто смотреть больно; мыслей нет, одна глухая, слепая и сжирающая все паника. Спасает случайность. Ничтожная мелочь, если бы не она — не думать, только не сейчас. Итана подхватывает волной от рывка гигантского тела Моро. Закручивает — не разобрать, где верх, где низ, вот и все — и выбрасывает на берег. Невъебическое чудо. Он с какими-то невозможными усилиями умудряется отползти от края. Выкашливает воду, прямо так, стоя на коленях и локтях. Больно, воздуха не хватает, горло сводит и горит, и легкие тоже; его трясет, всего, будто бьет какими-то чертовыми судорогами — а потом рвет. Всей этой водой, которой, видимо, умудрился наглотаться. И мелкими рыбьими чешуйками, и песком, и зеленоватой пеной, и чем-то, похожим на грязные мертвые водоросли. А потом снова, уже желчью. А потом горло просто дерет сухими спазмами, потому что Итана продолжает мутить от мысли, что эта дрянь была в нем; может, даже вышла не вся, не до конца, какая-то часть до сих пор там — Единственное, что его останавливает от двух пальцев на корень языка, это то, что его руки тоже сейчас в этом дерьме. И в той кислотной слизи, которую выблевал гребаный ублюдок Моро — еще одна волна спазмов. Везет вдвойне: тревожно представлять, что было бы, не смой вода хотя бы отчасти эту дрянь. Даже так, в изрядно разбавленном состоянии, жжется и чешется; одежда отдает характерным запахом плавленой синтетики. Итан заставляет себя дышать — больно, как же больно, горло и легкие горят; во рту слишком отчетливое металлическое — но это почти хорошо, почти перебивает гнилостный вкус собственной желчи и стоялой воды. Он концентрируется на дыхании. Считает в обратную сторону, от тысячи — как учил психотерапевт, только бы не упасть в паническую атаку, не сейчас, ему нужно идти. Роза. Карл. Запоздало, спохватившись — Мия. Глубина — его кошмар еще с Луизианы. Гребаные бесконечные болота, сплошная вода, кругом, везде, затхлая, отдающая гнилью, а под ней тела, вонь просто невозможная — и его неумение плавать. Они прорабатывали это с психотерапевтом, потом. Итан даже ходил в бассейн. Даже научился плавать — не то чтобы очень хорошо — и даже выбрался с Мией и Розой к побережью. Фотографии тогда получились красивыми. Но ни одна не передавала, что он пережил три блядских панических атаки, друг за другом — от ощущения всей этой глубины, совсем рядом. Потом, правда, стало лучше. Психотерапевт даже назвал это ремиссией — его отношения с водой; над остальными подарками из Луизианы еще оставалось работать и работать. А сейчас его снова разбило нахрен. Итана бьет дрожью. Итан сжимает зубы. Итан думает о Розе, своей девочке, которой нужен, вот прямо сейчас — Итан приподнимается на подрагивающих руках, не сразу, со второй попытки — и пытается снова. Практически с теми же результатами, только в этот раз он успевает выплыть сам — в последний момент; от челюстей гигантской извращенной пародии на рыбу его отделяют какие-то сраные доли секунд. Ноги отказываются держать. Он оседает прямо там, в одном из полузатопленных домов. Паника маячит на периферии — готовится наброситься, как только ослабит контроль. Хуже только то, что Моро плачет. Все это время, пока пытается сожрать его; с того момента, как увидел жетон. Открывает пасть, обнажая отдаленно напоминающую человеческую часть; заходится чем-то средним между воем и криком: — Карл убьет меня, — и вода укачивающе идет волнами от того, как он бьется хвостом в чем-то, слишком напоминающем истерику. — Нельзя трогать то, что принадлежит ему. Он будет злиться. Он сделает мне больно! — Так не трогай, — кричит в ответ Итан; давится своим голосом. Горло невыносимо саднит изнутри. — Дай мне уйти! — Я не могу, — стонет Моро. Трет лицо руками, и когда отводит, они в чем-то липком, напоминающем прозрачную слизь. — Мама расстроится, — глаза у него на спине болезненно закатываются. — Я ни за что не могу огорчить маму Миранду. Звучит как ребенок. И думает — тоже. — Зачем Карл тебе их дал? — всхлипывает; от очередной волны остатки домов тревожно покачиваются. Из двух выпадают окна; у одного вовсе смывает стену, а следом и все то, что оставалось внутри. — Он опять издевается надо мной. Он же обещал маме, что больше не будет. От его булькающего воя давит в висках. Карлу, может, и было бы весело, но самому Итану на редкость дерьмово. — Зачем, — хнычет Моро, уходя под воду, чтобы удариться собой о фундамент одного из домов. — Зачем он показывает, — снова погружается, снова всплывает, — чего у меня никогда не будет. Он же знает, что мне больно. Я не хочу смотреть. Итан ловит себя на истеричной мысли: кажется, Румыния скоро переплюнет Луизиану по количеству того дерьма, которое останется с ним до конца жизни. Итан считает вдохи и выдохи. Итан дрожит, сжимает зубы и пытается снова. В этот раз даже получается слить воду и выманить Моро на что-то, хотя бы напоминающее землю. — Карл не узнает, — Моро с надрывной истеричностью хлещет себя червеподобными отростками по спине и бокам. — Я разорву и съем тебя, и тела не останется, и ему никто не скажет, потому что мертвые не разговаривают. А штуку, которая у тебя на шее, спрячу. В деревне, — смеется, и кислота булькает у него в горле; он выплевывает ее в сторону Итана; умудряется попасть на левую руку и, немного, лицо. — Да, я отдам его блестяшку волколаку. Как будто он тебя съел, а не я. Итан ненавидит. Все это: водохранилище, блядскую кислоту, отсыревшие патроны. Собственную разрастающуюся панику. Ловит себя на больной мысли — чужой, у него не может такой быть — что гребаное недоозеро станет его могилой. Он пытается — прятаться от кислоты, стрелять, не слушать истеричного, почти детского плача. Он пытается — От Моро остается привычное скопление кристаллов. И только тогда Итан ломается. Опускается на землю, прямо там; гнилостная застоялая вода вперемешку с кислотой. Что-то, напоминающее трезвую мысль: не хочется падать с высоты своего роста, если подломятся колени. Когда подломятся. Итан захлебывается дыханием. Наверное, давно было пора. Еще с замка — когда начал смутно осознавать, что попал в очередной кошмар. Но он держался, каким-то гребаным чудом. А сейчас то, что внутри, прорывает, как дамбу, с которой Итан едва сумел справиться в реальности. Его накрывает. Просто, всем разом. У него не получается. Он пытается, но лучше не становится, Роза все еще в этом — этом странном состоянии, а он отвлекается. Тратит время, на себя тоже, как будто у него есть право. Лучше бы все закончилось в Луизиане. Его жизнь — один большой непрекращающийся кошмар, от нее ничего не осталось. И от него самого — тоже ничего не осталось. Итан знает, что нельзя поддаваться. Что эта дрянь в голове — не его, это все страх и боль, и постоянное напряжение, психика попросту не выдерживает. Нужно сосредоточиться. Нужно вспомнить хотя бы одну методику, которую показывал ему психотерапевт. Но эта дрянь сильная — а Итан слабый. И он тонет с головой. И тонет, и тонет, и тонет. Не осознает, что не один, пока над ним не появляется лицо Карла. Видимо, в этой невыносимой вспышке как-то умудрился позвать. Или та дрянь внутри него — да, скорее всего. Цепляется за жизнь всеми жгутами-гифами и не собирается отпускать. — Кажется, что-то пошло немного не по плану, — замечает Карл. Итан кривит губы. Кажется, если скажет сейчас хоть слово, то окончательно сорвется, не сможет удержать остальное. Вывалит все то дерьмо, что в голове. — Что случилось? — Карл хмурится; будто чует неправильность. Итан молчит. Не может. Он не может справиться со словами, и с дыханием тоже не может, оно рваное и шумное, выдает с головой, кажется, скоро начнет срываться на всхлипы — он задерживает вдох. — Итан, — в голосе появляется отчетливо напряженное. Карл повторяет, медленно, выделяя каждое слово. — Что. Случилось. Черт возьми. Пули в карманах начинают подрагивать. Итан пытается сделать вдох — и не может. Горло будто сводит спазмом. Он тянется подрагивающей ладонью к шее. Пытается снова. Не получается. — Итан, — в тоне появляются те самые рычащие нотки; металлическую мелочевку в карманах потряхивает еще ощутимее. Карл опускается рядом; кажется, становится коленями прямо в эту водянисто-кислотную муть. Очки съезжают ниже; он пристально вглядывается в лицо, словно пытается понять, и — — Блять, — кажется, понимает. Что-то, по крайней мере. — Мать твою, Итан, дыши, — ладонь крепко смыкается на плече, вторая касается горла; будто он надеется, что та дрянь внутри них откликнется и поможет. — Давай, у меня не хватает фантазии представить, как я буду залечивать тебе асфиксию. И это настолько смешно и глупо, что Итана размыкает. Он вздрагивает. И снова. Пытается сдерживаться, потому что только этого блять не хватало — и не может. Он смеется, вздрагивая и задыхаясь, и не может остановиться. Перед глазами мутно — прижимает к лицу предплечье. Не хочет, чтобы Карл видел его таким — и это тоже пиздец как смешно. Гребаная истерика. — Вот же дерьмо, — выдыхает тот. Ладони касаются боков. Итан не реагирует; все еще мелко подрагивает и давится истеричными смешками и всхлипами. — Где рана? — напряжение в голосе достигает пика. Ладони проходятся по бокам и груди, потом по плечам. — Давай, Итан, черт тебя дери, — какая-то мешанина из интонаций: рычащее напряжение, злость металлически-жесткими нотками, потряхивающая нервозность. Даже растерянность. И еще что-то. Похожее на испуг, но Итан бы не решился утверждать и в трезвом состоянии. — Скажи мне, где эта гребаная рана. Ладони проходятся снова, только теперь еще бесцеремонно приподнимают промокшие насквозь куртку и толстовку, оттягивают ворот, задирают рукава. Точно так же опускаются на ноги, до самых лодыжек. В прикосновениях нет никакой интимности — одна абсолютная, затмевающая все остальное потребность. Найти рану. Она ведь должна быть, иначе как еще он может объяснить себе ту непонятную херню, что сейчас происходит с Итаном. Ладони замирают — глупо проходиться еще и в третий раз, если нет даже намеков. Отстраняются. Итан чувствует вспышку разочарования, острую, болезненную. С прикосновениями было совсем немного, но проще. — Итан, — Карл говорит неожиданно спокойно. Но он не обманывается: слышит, как где-то там скручивается и скрипит металл. — Я не понимаю. Что мне нужно сделать? У Итана наконец-то получается сделать нормальный вдох. — Бросить меня, — хрипит он. Прерывается еще на пару истеричных смешков и один глубокий выдох, от которого саднит в горле. — И найти нормального партнера. Типа Редфилда. Со свистом втягивает воздух. Сердце заходится как сумасшедшее. Знает: минут через сорок начнет невыносимо рубить. — Так. Теперь понял, — Карл почему-то звучит не брезгливо и не разочарованно, даже не раздраженно. Очень и очень сосредоточенно. — У меня когда-то была похожая штука, давно правда, лет сорок назад. Или пятьдесят? Неважно, — ладони снова касаются, только теперь уже уверенно и крепко. — Поднимайся. Не получается сопротивляться. Итан цепляется за его руки, пытаясь подтянуться — хотя, кажется, больше мешается; оказывается на ногах только благодаря усилиям Карла. — Вот так, dragul meu, — он крепко сжимает ладонь на плече. — Идти сможешь? Итан неровно пожимает плечами. — Придется немного потрудиться, — говорит негромко, словно пытается вынудить сосредоточиться на голосе. Помогает перебросить руку себе через шею; опереться. — Давай. Дадим тебе небольшую передышку, inima mea. — Выход далеко, — находит в себе силы вытолкнуть Итан. Карл морщится; ладонь на боку смыкается крепче и болезненнее. — Пока вокруг достаточно металла, выход там, где нам удобно. Итан не представляет, как смог бы драться с ним, если бы не принял предложение. Карл даже не смотрит; гигантские железные листы, и трубы, и покрытые ржавчиной остатки крыш выстраиваются так, как ему нужно. Становятся мостом; сносят несколько трухлявых деревянных стен и одну, вроде бы крепкую на вид, каменную. Карл целеустремленно тянет его к деревне. Возле мельницы им попадается ликан — Итан спотыкается и с трудом удерживается на ногах. Ожоги от кислоты-слизи болят и чешутся; мокрая одежда мерзко липнет к телу. Нужно потянуться к оружию. Взять в руки хотя бы чертов леми — но он не может, просто не может, на это сейчас нужно слишком много сил, и пальцы дрожат — Карл обнажает клыки и рычит. — Вон. И ликан — тварь, с залитой кровью мордой и безумным взглядом — скулит и жмется к земле, будто пытается стать меньше и незаметнее, и пятится к высокой траве. Со следующей четверкой ликанов, уже возле самой деревни, Карл не церемонится — часть металлического листа из забора ровно срезает им ноги чуть выше колен. Потом берет немного выше, по животу. И только потом, когда от смеси воя и скулежа начинает закладывать уши, отсекает головы. Будто вымещает на них свою злость и напряжение, и воображаемую связку из беспомощности и страха. Кровь хлещет Итану под ноги. Карл тащит его дальше. К очередным запертым воротам — как обычно, не для него. Во дворе оказывается колодец. И деревянное ведро с водой на краю — наверняка не очень свежей и чистой, но это лучше, чем та муть из водохранилища, и Итан бросается туда. Вода не пахнет — по крайней мере, так сильно, чтобы он почувствовал за вонью мертвой рыбы и водорослевой гнили. Итан опрокидывает ее себе на затылок, ледяную до невыносимого, все мышцы разом сводит, но плевать, это лучше, чем ощущать всю эту падаль на себе — а потом Карл дергает его за капюшон куртки, как щенка. — Гребаная же срань, — лает. Металлическая ручка на колодезном вороте дрожит и отлетает куда-то к черту. — Ты что, ребенок, даже на минуту нельзя оставить? Итан давится вдохом. Бьет сразу с двух сторон: Роза, он должен, он не может сейчас останавливаться; Моро, исковерканная тварь с детским разумом. Карл этим пользуется. Тянет на крыльцо. Потом в дом. В доме — темно. Карл бросает на него критический взгляд и левитирует из кармана зажигалку. Поджигает от нее керосинку на столе. Свет получается грязным и рыжеватым, очень тусклым. Предметы обрастают гротескными тенями; привычно разбросанные вещи и перевернутая мебель кажутся еще более жуткими — но Итану плевать. Его трясет. И волнами начинает накатывать бессилие. Он обхватывает себя ладонями за локти; нужно что-то сделать — но мысли кажутся медленными и неповоротливыми. Карл привычно откладывает шляпу и очки на стол, рядом с лампой. Выпутывается из плаща — мокрого, понимает Итан, с той самой стороны, за которую он цеплялся. — Раздевайся, — таким тоном, с которым не спорят. — И под одеяло, отогреваться. Тебе нужно тепло, — пауза и более осторожное. — Мне так кажется, по крайней мере. Итан вздрагивает. Резко качает головой. Карл шумно выдыхает — но не пытается настаивать или затащить в постель силой. Спрашивает поразительно терпеливо: — Почему? Итан болезненно прикусывает щеку. — Постель. Я… не могу. На чужом. Карл щурится — будто вспоминает. Их предыдущую совместную ночевку, наверное; он же видел, как Итан вел себя тогда. Его — да, не самые адекватные заебы. — Понял, — лаконично кивает. — Если я поменяю постельное на чистое, ты сможешь лечь? — Да, — так же отрывисто кивает. Сглатывает и повторяет. — Да, смогу. Ручки шкафов и ящиков металлические, и Карл выдвигает их все разом, рывком, своей магнитной силой. Отворачивается. Итан, помешкав, стягивает куртку — получается очень неловко и заторможено. Роняет прямо на пол, плевать. Подумав, все-таки поднимает. Вешает на спинку одного из стульев возле стола — нужно, чтобы высохло, хотя бы до завтра. Стягивает обувь, прямо так, не расшнуровывая, наступая на задники — вот она точно не успеет. И носки — есть шансы. Замечает умывальник — и ожоги на лице и руках снова начинают чесаться. Он делает шаг в направлении. — Только попробуй, — хмуро отзывается Карл; каким-то образом умудряется еще и за ним приглядывать, — выкинуть что-нибудь, как у гребаного колодца. — Я не, — Итан бессильно хмурится. Устало трет переносицу. — Мне нужно. Если я не смою с себя хотя бы часть этой дряни, — даже не может закончить. Карл тяжело выдыхает. В несколько мягких шагов оказывается рядом; всовывает в руки что-то похожее на полотенце — жесткое, стершееся, но чистое; с тем самым горько-прогорклым запахом хозяйственного мыла. Видимо, ящик с постельным он все-таки нашел. Итан машинально берет, даже не задумываясь. Потом осознает. Да, действительно, так будет лучше. Неловко кивает. — Спасибо. Карл смотрит — не разобрать как. Дергает углом губ. — Пожалуйста. И возвращается к заебам Итана по поводу постели. Сам Итан — открывает оба крана на полную и слушает почти привычное шипение. Вода все-таки плещет. Как обычно — такая ледяная, что сводит дыхание. Руки он кое-как споласкивает, кожу тут же сводит, новые пальцы отзывают просто невыносимо. Но вот лицо — не может. После всего того, что было; просто не хватает сил заставить себя; преодолеть очередное неудобство, одно из многих, разве это сложно — Итан жмурится. Да. Сложно. Сейчас для него — просто неподъемно. Поэтому он просто смачивает край полотенца и пытается стереть всю эту дрянь с лица и шеи, хотя бы так. Кожа болит от того, насколько усиленно он ее трет. Кажется, даже отслаивается — когда в очередной раз смачивает край, с него смывается рваная мутная пленка. Еще песок, мелкие чешуйки, водоросли; вода становится отчетливо зеленоватой. Он трет снова. И снова. И еще. Проходящая через полотенце вода теперь прозрачная, ни пленок, ни мелкого мусора — но он все равно не может остановиться. Кожа жжется, по-прежнему, особенно на шее и левой щеке; наверное, не до конца смыл; да, конечно, эта блядская кислота все еще на нем — Вода перестает течь. Итан пробует прокрутить вентили: закрыть и открыть снова, может, что-то со смесителем — не поддаются. Словно заклинило напрочь. Словно что-то держит. — Хватит. Итан продолжает упрямо пытаться. — Я еще не… — Хватит, — повторяет Карл, в этот раз тяжелее; давит тоном. Оказывается рядом. Пальцы крепко смыкаются на локте; привычной ассоциацией: капкан, не вырваться — но Итан не хочет. Его понемногу начинает отпускать. Присутствие Карла — табак-металл-масло, горячий, живой, может защитить — постепенно все-таки начинает сглаживать. — Давай, — он тянет, от умывальника и брошенного на край полотенца, к постели, уже перестеленной, пусть и неопрятно. Не так жестко и давяще, как можно было бы представить. Почти осторожно. Почти бережно. Не заставляет, просто ведет. Как партнера, настоящего, не только по одному конкретному делу, а вообще. По жизни. — Надо раздеться. Итан отрывисто кивает. Надо. Он понимает. Тянется к краю толстовки — пальцы словно чужие, слушаются с трудом, почти не гнутся. Наверное, не только от того, что с ним случилось, от срыва. Наверное, еще и от всей той ублюдочной ледяной воды, сначала из водохранилища, потом из колодца, потом из умывальника. Карл — да. Помогает. Стянуть толстовку. Расстегнуть джинсы и выпутаться из них. Раздевает его. Снова — у Итана вырывается невольный смешок, на который тот не обращает внимания. Только теперь в этом нет интимности, вообще нисколько, от слова совсем. Итан жалкий. Итана трясет от холода и остатков истерики, и фантомного ощущения чешуек и песка на коже. А Карл вытаскивает его из одежды и запихивает под одеяло, тяжелое, теплое, наверное, шерстяное, он в этом не разбирается. Нихера в этом нет интимного. А вот семейного — с головой, захлебнуться можно. И защитного. Заботящегося. Это даже не как язык и губы на ране. Это гораздо — слишком, чересчур, во много раз — серьезнее. — Здорово у тебя получилось, — смеется Итан; дыхание неровно бьется и выходит со всхлипами. — Поменять одних поехавших на другого такого же. Карл даже не фыркает — ну и дурак, смешно же, блядская в рот ее ирония. Садится рядом, тяжело — и знакомо — прижимает ладонь к боку. — Меня все устраивает, — и у него это получается чересчур серьезно. Тянется вперед — и Итан позволяет ему, конечно же, как он может не. Пройтись ладонями по лицу и шее, сжать пальцы на подбородке, поворачивая лицо сначала одной стороной, потом другой. Провести по виску — царапина, наверное. — Дай угадаю, — бормочет негромко, словно больше для себя. — Как на тебя влияет переохлаждение, ты понятия не имеешь? Итан неровно пожимает плечами. Само собой. Карл тяжело выдыхает. И подается вперед — медленно, замирает на половине; взгляд пристальный и очень внимательный. Отчетливо вопросительный — будто спрашивает разрешения. Итан кивает, даже не задумываясь. Ни долго, ни мельком — никак. Не знает, что хочет сделать Карл. Не имеет ни малейшего понятия; если что-то и выучил за все это время, что пытаться угадывать, или предсказывать, или строить предположения на основе логики — абсолютно бесполезная херня. Но еще он выучил, что Карл не причинит вреда, как бы он ни подставился. Позаботится. Защитит. Поможет. Сделает то, что нужно — даже если сам Итан этого не понимает и не принимает, по крайней мере, не сразу. Ладонь на боку слегка поглаживает. Карл наклоняется еще ближе — все так же медленно и осторожно, будто не хочет спугнуть; наверное, реакции Итана его тоже чему-то научили. И прижимается лбом ко лбу. Отчетливо звериный жест. В который он явно вкладывает многое и многое. Ему не нужно говорить «я рядом», «ты в безопасности», «ты мой», «я защищу», «я не позволю» — Итан чувствует все это и так. Но он все равно говорит — как будто Итан этого заслуживает. — Вот и все, — тихо, только между ними двоими, ни для кого больше. — Теперь порядок. Здесь никакого дерьма не произойдет. Итан едва уловимо кивает. Дыхание теплом по губам: горько, привычный и успокаивающий табак, немного металлического — кажется, вкус можно почувствовать на языке. Ладонь на боку сжимается крепче; со знакомым собственничеством, все тот же капкан — как вообще можно хотеть из такого выбраться? Рядом с Карлом, под его ладонями, самое безопасное место во всей этой гребаной деревне. Итан хочет ответить. Сказать «спасибо» и «наверное, я бы все-таки сдох без тебя», и «ты — лучшее, что могло случиться со мной в этом блядском кошмаре». И «со мной никогда такого не было» — тоже. Даже с Мией. Но слова — это сложно, язык словно чужой и неповоротливый, горло жжется изнутри. И он говорит, как может. Укладывает ладонь ему на затылок. Запускает пальцы в волосы и слегка гладит подушечками, а потом царапает — немного, чтобы не больно, а приятно, щекотной волной по спине. Как уже хотел когда-то, но удержался. А теперь не удерживается — больше не видит в этом никакого смысла. Карл подставляется. Тепло выдыхает, и немного наклоняет голову, и слегка трется носом о щеку — сколько же у него таких вот звериных привычек. — Я с тобой, dragul meu, inima mea, totul va fi bine, — почти задевает своими губами его, с краю, у самого угла. Голос низкий и вибрирующий; почти мурчание; успокаивающий и ритмичный гул механизма. — Я убью любого, кто попробует тебя тронуть, — интонации становятся тверже; это явно ему знакомо гораздо лучше, чем утешение. — Никто не смеет прикасаться к тебе, слышишь, никогда, пока я рядом, ты принадлежишь мне, — он останавливается, только чтобы тепло и горько перевести дыхание. И коротко, мимолетно поцеловать в челюсть. — Тот, кто пытается навредить тебе, пытается навредить и мне. Итан дрожит. От холода, от срыва, но больше всего — от слов. Это жутко, это страшно, это ненормально до поехавшего и клинического; это невозможно и невыносимо хорошо. Если бы он был рядом, на протяжении всех этих лет, кошмара бы не случилось. Ни гребаной Луизианы, ни блядской Румынии. Он бы смог защитить и отстоять. Судя по паузе, Карл чувствует его дрожь. — Вот черт. Он отстраняется. Итана хватает на то, чтобы попытаться не отпустить, сжать пальцы на затылке крепче — не так, неправильно, ему нужно, чтобы Карл был рядом, трогал его, прижимал собой, делился теплом, выдыхал все эти невозможные и невыносимые вещи в кожу, иногда задевал губами — — Сейчас, dragostea mea, — где-то там, за пределами постели, будто в другом мире, шорох ткани и звон ремней. — Одну гребаную минуту. Только одну. Итан болезненно прикусывает щеку. Терпит. Его сегодня уничтожило и морально, и физически, разом. Он сейчас, кажется, больше та грибково-плеснево-не пойми какая дрянь, чем человек. А потом Карл оказывается рядом, под одеялом, так близко, как нужно. Итан — плевать, на гордость, на слабость и унизительность, на Мию и прошлую жизнь — жмется к нему. Тычется лицом куда-то в шею, неровная щетина царапает слишком чувствительную кожу. Прячет в край заледеневшие ступни между лодыжками; укладывает ладонь на поясницу, на футболку, крепко, присваивающе, он тоже так умеет — вцепиться упертой псиной в свое и не отдавать, никому, никогда, даже если все вокруг рушится. А потом хмурится. — Сними, — и дергает за край. Получается совсем не просьба. И Карл — слушается, вот так, просто, без насмешек и возмущений. Выпутывается из футболки, неловко, движения рваные, а места мало, и отбрасывает куда-то в сторону не глядя. И становится совсем правильно. Итан прижимается снова. Утыкается лицом в шею, колючую, немного соленую от пота. Укладывает ладонь на грудь; волосы жесткие, царапаются; сердце — или какая-нибудь паразитическая дрянь — бьется ему в пальцы, тяжело и сильно, наверное, чаще, чем следовало бы. Карл — без преграды одежды — горячий до невозможности. У Итана вырывается смешок — щекотный, судя по тому, как тот дергается. Да, они определенно точно могли бы ужиться. Он сам даже летом спит под теплым одеялом и пледом; постоянно холодные ступни и ладони, еще с детства, Мия даже шутила, что он когда-то умер и не заметил. А после Луизианы терморегуляция вовсе поехала окончательно и бесповоротно. У Карла, видимо, после всей этой экспериментальной дряни, тоже — только в другую сторону. Смешно, как метко он тогда, еще в замке, попал со своим «мы с тобой совпадаем». Его ладонь знакомо опускается на бок. Тяжелая, горячая, шершавая. Без слюны, кожа к коже, все еще немного непривычно, но — хорошо. Да, хорошо. Ладонь начинает поглаживать, медленно, основательно. Выше, к ребрам, чуть замирает, отчетливо вслушиваясь в дыхание. Ниже, к тазовой косточке, большой палец осторожно обводит. — Ублюдский кусок рыбьих потрохов, — грохочет Карл; каким-то образом умудряется звучать все так же негромко. Не просто зло или жестко, нет. С неприкрытой, невыносимо жгучей ненавистью. — Как он посмел. Итан щекой чувствует, как дрожит и вибрирует звук у него в горле. — Откуда вообще нашел столько ебучей храбрости, — его сердце стучится в ладонь тяжелее, разгоряченнее, — чтобы попытаться убить того, кого я отметил. Повесил, блять, табличку «мое. не трогать». Итан невольно жмется ближе. Внутри тянет и плавится. — Он плакал, — все-таки отзывается, негромко, прямо в кожу под губами, даже не пытаясь отстраниться. — Когда пытался. Меня убить. Карл громко выдыхает; Итан чувствует, как поднимается и опускается грудь под его ладонью. — Он должен был, — выплевывает, — перевернуться плавательным пузырем кверху и умолять тебя, — он передразнивает запинающийся неровный голос Моро. — «Я сделаю, что угодно, только скажи Карлу, что я не прикасался к тебе». — Ты, — горло саднит; Итан сглатывает, — именно для этого мне дал жетон? Карл замирает. Задумчиво постукивает пальцами по его ребрам — неожиданно приятное ощущение, отзывающее в позвоночнике. — Не то чтобы именно для этого. Просто, — шумно выдыхает. Итан знает, что за этим последует что-то очень личное, предельно уязвимое; еще одно из многочисленных «никому и никогда». Уже успел выучить. — Хотел, чтобы у тебя была значимая для меня вещь. Ну, — он выдает что-то вроде негромкого смешка, словно у него в голове это звучит слишком глупо. — Как часть меня. Помешкав, словно нехотя поднимает ладонь с ребер — и касается жетона. Прослеживает подушечками тиснение. — Ты мог получить эту вещь двумя способами, — проговаривает сосредоточенно. Не понять, что его успокаивает больше: привычные касания к жетону или присутствие Итана. — Либо сняв с моего мертвого тела. Что крайне маловероятно, — в голосе промелькивает высокомерная усмешка; так же быстро затухает. — Либо получив из моих рук. Что в принципе тоже маловероятно, но немного меньше, чем первый вариант. Он прижимает ладонь к груди Итана: кожа к коже, и между — нагретая теплом тела металлическая пластинка. — Даже такой абсолютный и беспросветный кретин, как Сальватор, — где-то там металлическая посуда издает знакомый надрывный звон, — должен был хоть что-то понять. — Он же понял. Карл шумно выдыхает — как будто теперь уже Итан не до конца понимает. — Cel mai valoros este mea. Как думаешь, — терпеливо разъясняет он, — сколько раз я давал другим ценные для меня вещи? — Мало? Карл издает вибрирующий смешок. — Ни одного, — и добавляет, после паузы. — Не люблю делиться. Я… немного собственник. Итан невольно фыркает. Уже заметил. Потом, когда придет в себя, все-таки скажет, что «немного» — это явное преуменьшение. — И вот представь. Сальватор. Видит мой жетон на тебе. Который я, скорее всего, дал тебе лично, — делает выразительную, почти театральную паузу. — Я, который никогда и никому не давал своих, по-настоящему своих, имею в виду, вещей. Итан — замирает невольно, кажется, даже забывает сделать вдох. А Карл продолжает: — Я бы не просто его убил, Итан. Его ладонь поднимается с жетона. Бережно поглаживает ключицы, чуть замирает на цепочке, потом очерчивает кадык. Одним неразрывным движением ведет дальше: по шее, по чувствительному треугольнику под челюстью, по подбородку, до самых губ. — Я бы отплатил ему за каждую рану, которую он тебе нанес, за всю боль и остальную дрянь, многократно. И Итан, даже такой, разбитый и понемногу отключающийся, слишком хорошо понимает, что значит это самое «отплатил многократно». Что все это, тягучее и болезненное, так хорошо отзывающееся внутри, легко укладывается в одно слово — пытал. Только вот оно не такое приглядное. Пальцы Карла снова неотрывно ведут по коже, только теперь в обратном направлении: шея, плечи — прикосновения становятся плотнее, теперь уже всей ладонью. И требовательнее, словно он пытается обнаружить — — Где рана? Ладонь проходится по груди; укладывается на ребра — Итан спазмически втягивает воздух. — Нигде, — давится; умудряется чуть не прикусить себе язык. — Херня, — металлическая посуда снова надрывно и шумно вздрагивает. — Я знаю, как ты двигаешься, когда тебе больно. Итан жмурится; слова оседают где-то глубоко, волной расходятся в позвоночнике. Он сглатывает — слишком шумно, кажется, выдает себя с головой — и отстраняется. Немного. Поднимает обожженную ладонь. Кожа уже не лоскутами и пленками, видимо, умудрился все содрать. Но по-прежнему в ненормальных пятнах: абсолютно выцветших и болезненных красных. Карл осторожно смыкает пальцы на его запястье. Немного поворачивает — чтобы лучше разглядеть; линии на лбу и вокруг глаз становятся отчетливо хмурыми. Итан даже в таком состоянии понимает, что это мелочевка. Не сложный перелом и не глубокая рана, просто небольшой ожог. Мышцы внутри уже начинают слабо подергиваться. Он вполне может зарастить это сам. Даже не понадобится много времени — половина часа, не более. И Карл — тоже должен понимать. Наверное, потому и смотрит так — отчетливо вопросительно. Итан сглатывает. И говорит то, что уже столько времени лежало на языке, но не давалось. — Залижи. Карл мягко — и отчетливо довольно — фыркает. И ведет ладонь к своему лицу. И от удобного оправдания «это просто лечение» в этот раз совсем ничего не остается. Карл не просто вылизывает ему пальцы. Слишком явно выцеловывает костяшки. Прикусывает синеватую жилку на запястье, будто в этом может быть какая-то необходимость — и улыбается, глядя на следы от своих зубов. Прижимается щекой к тыльной стороне — щетина царапается — а потом гладит губами пальцы, а потом — Итан говорит: — И на шее. Тоже. И запрокидывает голову, чтобы ему было удобнее очертить губами кадык и пройтись по тому самому чувствительному и уязвимому месту под челюстью, будто случайно прикусить. Это больно и очень по-собственнически — Итан знает, что здесь след будет очень ярким и четким. Карл проходится по щеке; совсем рядом с углом губ, и если он немного повернет голову — Плохая идея. По многим причинам. Начиная с того, что его недавно рвало, заканчивая тем, что он абсолютно никакой. Даже не уверен, что не отрубится в процессе, если они зайдут дальше. Думает: это должно быть его решением, сознательным, его ответственностью, чтобы не прикрыться, будто был не в себе или все слишком навалилось, или — что угодно. Чтобы выбрать, окончательно — и жить с этим дальше. Думает: Мия — пытаясь хоть немного себя отрезвить. Мать его дочери. Женщина, которую он когда-то любил. По которой даже носил траур — и не чувствует вины. Почему он должен похоронить себя вместе с ней. Почему ему обязательно должно быть больно. После Луизианы их отношения стали как безнадежно больной онкологией, у которого нет никаких шансов. За которым приходилось ухаживать: обрабатывать пролежни и следить за приемом таблеток, выслушивать всевозможное дерьмо, менять бесконечные повязки и пеленки, и терпеть этот запах гниющего заживо тела — почему он должен лицемерить и делать вид, будто не рад, что все закончилось, и — Потом. Это тоже потом. Сейчас — подставить вторую щеку и задыхаться от невозможных ощущений. *** Утро — сонное, да. Итан просыпается медленно. Немного высовывает ступни из-под одеяла — жарко, но вот после этого становится в самый раз. Отворачивается от пахнущей хозяйственным мылом подушки — туда, где пахнет табаком и нагретым металлом, долго работавшим сложным механизмом; еще немного кожей и потом. Утыкается лбом — куда-то. Кажется, в спину, между лопаток. И просто лежит. Вот так. Ни о чем не думая. Чувствуя тепло тела рядом, и скопившееся под одеялом, и, непривычное, в собственных ступнях и ладонях, и на щеке, куда падает солнце пятнами. А еще невозможное спокойствие — нечего бояться, все хорошо, ничего плохого произойти просто не может. Он в безопасности. Он под защитой. И он — может быть расслабленным, хотя бы сейчас, ненадолго. Может чувствовать себя хорошо. Итан немного поворачивает голову, чтобы солнце больше попадало на шею. Слушает дыхание: ровное и глубокое, очень спокойное; тоже расслабляющее. Кажется, даже умудряется задремать — пока спина, к которой он прижимается, не начинает двигаться. Карл шумно выдыхает и поворачивается. — Не утренний человек? — хрипло цитирует Итан его же самого. Карл зевает, выставляя вперед клыки, как кошка; даже не пытается прикрыться ладонью. — Абсолютно нет, — голос после сна у него оказывается очень низким и царапающимся; приятным. Итан позволяет себе мысль: ему бы хотелось слушать такой утро за утром. — По крайней мере, без чашки крепкого кофе. — Дай угадаю, — он подвигается чуть ближе, утыкаясь макушкой в плечо. — Местные кофе не жалуют и его здесь нет? Карл тяжело и шумно выдыхает. — Нет. А знаешь, где есть? На моей фабрике. Итан не удерживается от смешка. Звучит одновременно и ворчливо, и с явным оттенком хвастовства. — Мечтаю туда добраться, — слегка поддразнивает. Теперь уже смешок издает Карл, мягкий и все еще немного сонливый. Красивый. Они оба затихают. Итану хочется закрыть глаза и позволить себе еще немного. Карлу, наверное, тоже. Это — редкость, вот так, без кошмаров, без тревог, без напряжения. Это — хорошо, очень, совсем не хочется, чтобы заканчивалось, еще немного — Итан заставляет себя открыть глаза. Нужно сесть. Нужно вытащить себя из-под одеяла и проверить одежду, высохла или нет, и начать собираться — как же это сложно, черт возьми. Он слегка толкает Карла локтем. Потом снова, чуть сильнее. — Нужно вставать. Карл шумно выдыхает. — Зачем? Итан на мгновение прикрывает глаза. Может быть, очень долгое мгновение. — Роза. — …она в таком состоянии, что с ней уже ничего не случится. — И Миранда. — …блять. Итан фыркает от безнадежной неприязни в его голосе. — Только я оказался с тобой в постели, — жалуется, наверняка с теми самыми теплыми линиями вокруг глаз и слишком довольной усмешкой, — как ты меня из нее вытаскиваешь. Больше заигрывание, чем насмешка — глупо пытаться бегать дальше и делать вид, что по-прежнему не замечает; после всего, что уже было; к чему они так близко подошли. Итан мысленно перебирает варианты ответа. — Тогда сделай так, чтобы мне больше не пришлось, — пожимает плечами с преувеличенным равнодушием. И Карл смеется — низко, вибрирующе, все еще с той самой хрипотцой, которая ему так нравится. — Заметано. Итан ловит себя на мысли: он явно выбирает, относиться к сказанному как к насмешке или всерьез на основании личной пользы. — Гребаная святая матерь, — он потягивается. Тон: мешанина из смятения, восхищения и, совсем немного, удивления. — Как же это хорошо. Итан сходу понимает, о чем он говорит: — Без кошмаров? — Да, — Карл все-таки садится на постели; одеяло одно, общее, поэтому сползает не только с него, но и с Итана. — Ни одного. За всю ночь. Даже просто никакой мути не снилось, можешь себе представить? Он качает головой, словно до последнего не может поверить. Добавляет. — И это все тоже. Выразительно указывает глазами на постель — сбитую и еще теплую от них обоих. Потом на Итана — линии вокруг глаз становятся теплее и глубже, углы губ приподнимаются. Зрачки широкие до наркотического: то, что он видит, явно доставляет ему удовольствие. — Ты просто гребаный лотерейный билет, dragul meu. Черта с два я теперь тебя когда-нибудь отпущу. Итан фыркает. Кто бы сомневался — взгляд цепляется. Он хмурится. — Это Миранда? — спрашивает, кивая на плечо. Мешанина из линий-шрамов, почти до самого локтя. От тех металлических пластин на ее ногтях? Выражение лица Карла сразу, в один момент, будто на рефлексах, становится резче. Но он все-таки отвечает. — Нет. Это моя ебанутая сестрица-Альсина, — Итан приподнимает брови, и он, помешкав, продолжает. — У нас иногда бывали стычки. Закончившаяся этим, — делает движение подбородком в сторону плеча, — случилась, когда она притащила на семейную встречу результаты своего единственного удачного эксперимента и заявила, что это ее дочери. А она теперь их мама. Видимо, решила брать пример с этой суки-Миранды, — кривится с отчетливой неприязнью. — И ты ей об этом сказал? Карл широко ухмыляется, обнажая клыки. — Само собой, — потом морщится. — Ей не очень понравилось, как видишь. Нам обоим тогда знатно досталось, но у этой суки-недовампирши регенерация лучше. — А с остальными? Взгляд Итана блуждает. Ключицы, грудь, живот. Шрамы, шрамы, шрамы. Карл покрыт ими весь, чистой кожи невозможно мало. — Меньше. В основном я лаялся с Альсиной, — он пожимает плечами. Шрамы двигаются почти завораживающе. — Еще оставил кое-что на память Донне. Когда она попыталась использовать на мне свою галлюциногенную хрень, — не дожидаясь вопроса, на один только взгляд отвечает. — Не знаю зачем. Может, хотела что-то проверить. Может, какой-нибудь из моих комментариев про блядских жутких кукол все-таки задел. Лучше не пытаться понять, что творится, — запинается. Поправляет себя. — Творилось. У нее в голове. Там от мозгов мало что оставалось. — И что ты сделал? — Я… немного вспылил. Итан приподнимает брови. Карл явно не особо хочет продолжать — но отвечает. — Сломал ей руку. Может, даже в нескольких местах. Будто это что-то, чем он не гордится. — Но она ведь регенерировала? Карл морщится, медля с ответом. Судя по всему, знает, что Итану не понравится — но все равно говорит: — Нет, — после еще одной паузы добавляет. — У нее с физическими изменениями вообще не задалось. После нашей, — он запинается, подбирая слова, — стычки ей пришлось носить гипс два месяца, — добавляет, бросив взгляд на лицо Итана. — Но я извинился. Машинальная мысль: семья. И вот это все было для него семьей. — А Сальватор, — голос Карла тяжелеет. — Слишком боялся меня, чтобы лезть. Взгляд опять проходится по телу, плотно, почти физически ощутимо. Словно пытается найти рану, которую мог вчера все-таки пропустить; наклоняется чуть ближе — и от этого буквально разит поехавшим собственничеством и паранойей. — Ему повезло, что он мертв. Карл тянется к нему. Дотрагивается шеи — очень бережно, словно ожоги могут все еще болеть. Ведет подушечками, медленно, от выемки между ключиц по горлу. Будто прикосновения к Итану для него физическая потребность. — То, что ты бы с ним сделал, — пальцы замирают, будто вслушиваются в ощущения голоса, — было бы гораздо хуже? — Да, — просто отвечает Карл, совершенно обыденно. Абсолютно домашний сейчас: встрепанный, расслабленный, все еще немного сонный. Слегка смыкает пальцы на подбородке; мягко заставляет повернуть голову сначала в одну сторону — потом, так и не найдя остатков ожогов, в другую. — Сначала бы выколол ему глаза. Которые на спине, один за одним, — продолжает почти рассеянно. — Потом можно было бы заняться жабрами. Прорезать несколько новых, поглубже, и залить его собственной кислотой. А потом заставить проглотить пару-тройку металлических осколков и немного поработать ими изнутри. Итан вздрагивает. Знает, слишком хорошо, не обмануться — это не просто слова. Карл не пытается произвести впечатление; Карл в самом деле бы все это сделал, если бы Моро не повезло умереть — чтобы отплатить за всю ту боль, которую тот причинил даже не ему самому, а Итану. — И принес бы тебе кристаллизированную сущность, — сыто улыбается, напоследок еще раз погладив горло. С явным нежеланием отстраняется. — Не уверен, что был бы рад такому подарку, — бормочет Итан, тоже вынуждая себя сесть. — Был бы, — Карл привычно отмахивается. — Это как, — он щелкает пальцами, находя подходящие слова. В глазах появляется что-то отчетливо смешливое, — трофей. Из тех, что преподносят прекрасной не совсем даме в обмен на какую-нибудь романтическую чепуху, — Итан закатывает глаза; нашел же сравнение. — В конце концов, ты всегда мог бы загнать его Герцогу подороже. Он любит такие штуки. Карл спускает ноги с кровати. Итан засматривается: на движения мышц под кожей; на шрамы, много, глубокие, разные. На него самого. Карл — конечно, улавливает. В спине появляется что-то напряженное. То ли не привык, то ли не любит, когда его видят таким. Итан лениво прикидывает: из-за чувства уязвимости? Или накатывающего ощущения, что он не человек, а такой же урод, как все остальные в его маленькой совсем не семье? Карл расправляет плечи и скалится в усмешке, неправильной, будто навязанной: — Нравится то, что ты видишь? Итан позволяет взгляду скользить. Очень плотно и ощутимо; не один Карл так умеет. Неровные — из-за обычной сутулости, видимо — плечи, разбросанные родинки, дорожка на животе, уходящая под резинку белья. И шрамы. Шрамы, шрамы, шрамы, везде, где он смотрит. — Да, — говорит честно, поднимая взгляд на лицо. — Очень.