Пока не придет зима

Совсем немного. Мысль бьется в подкорке. Отвлекает. Трудно сосредоточиться — вообще на чем-либо. Скоро все закончится. Итан очнется от этого кошмара; больше никакой боли и тварей, которые не могут существовать в реальности, откушенных пальцев и бьющегося в горле сердца от того, что осталось два патрона, а ликан уже на расстоянии вытянутой руки — Роза, его маленькая девочка, живая и целая, у него на руках, разве что только немного — пожалуйста, пусть будет немного — испуганная. Миранда этой блядской россыпью кристаллов на полу, и Итан разобьет каждый из них, чтобы не осталось ничего, кроме пыли; чтобы он был уверен, что гребаная сука никогда не сможет восстановиться. И Карл. Итан бы сказал, что подумает потом, но — Вот оно, то самое потом, практически наступило. Нет смысла откладывать. И дальше бежать от себя, и цепляться за Мию, и злиться, что не получается, не помогает прочистить мысли, а только делает хуже, будто он пытается тушить огонь бензином. У него еще остались дела. Забрать кое-что из крипты под замком — Герцог намекал, что там может быть нечто ценное. Напоследок пройтись по деревне; восполнить запасы, в которых после Моро слишком много пробелов. Дойти до дома Луизы и — да, мертвым слова ни к чему, но он бы все равно хотел. Извиниться за свое незнание, и слепое желание помочь не разобравшись, и растерянность в ненужный момент, и беспомощность, и — за многое. Вместо этого он идет к церкви, на кладбище. Думает, что это будет правильным местом. У Мии нет и никогда не будет могилы. Итан слишком глубоко во всем этом дерьме с плесенью и биооружием, чтобы пытаться надеяться, что ему отдадут тело. Его жена — он делает глубокий вдох и поправляет себя — тело его жены отправят в лабораторию, или исследовательский центр, или черт еще знает куда, на самом деле. Будут вскрывать и изучать, воздействовать всевозможной химической и биологической дрянью, и — не то, о чем он хочет думать. Он выбирает один из камней возле ограды; простой черный булыжник. Садится перед ним на корточки. Достает нож. Начинает осторожно выцарапывать ее имя. Нож после такого наверняка затупится, но — Карл, фабрика, можно спорить, там найдется, чем заточить снова. Мие — на самом деле, он не может сказать, что понравилось бы. Она не очень-то любила его романтические жесты — наверное, потому что для нее самой романтика значила что-то другое. Но сейчас, все это — камень, процарапанная надпись — нужно ему самому. — Мне жаль, — говорит тихо, смахивая ладонью каменную пыль. Это сложно. Это больно. Это кажется глупым, и хочется подняться, и уйти, и сделать вид, что такого никогда не происходило — Это нужно. Итан шумно выдыхает. Слова слишком тяжело складываются во что-то связное. — Что ты, — запинается. Сглатывает, делает глубокий вдох и продолжает. — Умерла. Вот так, от пуль Криса, который должен был защищать; в Румынии, которую не смогла полюбить — из-за постоянного холода, замкнутости местных, сложностей с языком, совершенно чуждого менталитета, ощущения чертовой клетки — из-за многого другого. — Что я ничего не смог сделать. Не смог защитить. Уберечь. Не дать сделать с Розой — еще одна пауза на глубокий вдох — всего этого. — И что так и не смог отпустить тебя. После Луизианы. Когда они поняли, что отношения больше не работают. Нужно было разойтись тогда, сразу. Сказать: спасибо за все то хорошее, что было между нами — а не пытаться чинить безнадежно сломанное, снова и снова, несмотря на то, что становилось только хуже. Они же любили друг друга. Как все пришло к этому дерьму? Итан зарывается пальцами в волосы на затылке. На самом деле, прекрасно знает как. Он виноват; они оба. Это было как липкий тошнотворный комок внутри; эмоции, которые накапливались и накапливались, не находили выхода, скисали, как вся та еда в доме Бейкеров, вперемешку с опарышами и мушиными трупами. Итан чувствовал себя преданным. Он, оказывается, не знал о своей собственной жене ни черта; почему она не сказала правду о своей работе, она не доверяла? с ним было что-то не так? Итан хотел сесть и поговорить, обо всем этом, чтобы наконец перестало болеть — а Мия хотела перешагнуть и идти дальше. «Какой смысл вспоминать этот кошмар. Тебе не хватает тех, которыми ты будишь нас с Розой?». — Я хочу идти дальше, — еще одна пауза. Еще один глубокий неровный вдох. — Я… встретил кое-кого. И это одновременно невыносимо сложно и невероятно просто. Сложно: потому что вина, должен горевать, должен носить траур, значит, никогда ее не любил, был плохим мужем — Итан морщится и заставляет себя остановиться. Проговаривает про себя, медленно, словно перебирает патроны. Он уже горевал по ней. Не верил и срывался на полицейских, когда она только пропала, и ждал звонков с информацией, хоть какой-нибудь, пожалуйста, и винил себя, что не отговорил, даже не попытался, у них ведь хватало денег, почему, она была бы жива. Уходил в работу с головой, до тупой отключки, как будто от этого могло стать легче, но не становилось, и в конце концов смог принять. Сказать себе «Мии больше нет» и отнести ее вещи в местный приход, и перестать спать на ее половине кровати — а потом получил то письмо из Луизианы. Он сделал все, что мог. Он не должен хоронить себя вместе с ней — снова. А просто: потому что сейчас, в этой чертовой Румынии, в очередном невозможном кошмаре видит, как отношения должны работать на самом деле — и это даже близко не то, с чем он жил годы после Луизианы. Карл — сложный, и он даже не будет пытаться делать вид, что это не так. С эмоциональными вспышками, переменчивым настроением, зашкаливающим за все пределы собственничеством, детскими обидами, жестокостью, мстительностью и черт знает чем еще. И сам Итан тоже сложный. С тревожным расстройством, паническими эпизодами, кучей заебов, упрямством — можно долго перечислять. Но они справляются. Говорят. Слушают. Пытаются не закрываться — даже если больно и очень хочется — и приходят к чему-то среднему. И это такой блядский контраст. Такая уверенность, что с Карлом они смогут пережить этот кошмар и справиться с последствиями — и такая неуверенность, что они бы смогли сделать это с Мией. — Он бы тебе не понравился, — Итан вздрагивает углом губ. — Ты бы сказала, что у меня дерьмовый вкус в мужчинах, — неловко шутит. — Хотя у тебя самой был не лучше. Позволяет мыслям скользнуть дальше. Роза у него на руках, Миранда мертва. И Карл, скалящийся, разгоряченный, пахнущий кровью — чужой, обязательно чужой — больше, чем табаком и металлом. Жмется лбом ко лбу, они смогли, они справились, они победили, и осторожно их приобнимает. Да, наверняка осторожно, можно спорить, что к живым детям он никогда даже близко не подходил. Говорит что-нибудь вроде «вот и все, мы уделали эту суку, ты и я, вместе», обязательно негромко и низко. А Итан — тянется, чтобы сцеловать эти слова у него с губ. Разрешает себе не останавливаться. Карл, утренний и сонный, к которому просто невозможно не подлезть под бок и не погладить все эти шрамы, и не только пальцами. Поцелуи в шею, над воротником, долгие и заканчивающиеся укусом, чтобы от них точно остался синяк, чем больше и ярче, тем лучше. Разговоры об инженерных штуках, типа возможности изменения массы затвора, Итан больше теоретик, а Карл явно практик, и это точно должно быть интересно. Металлические звери, слепленные из совершенно неподходящих для этого деталей, левитирующие над кроваткой Розы. Может быть, споры — что-нибудь насчет курения в доме и книжек, которые слишком рано зачитывать их девочке, особенно насчет физических параметров диэлектриков, даже если она засыпает на второй странице. Это — хорошее будущее. Итан будет абсолютным идиотом, если хотя бы не попытается. — Ты можешь быть спокойна. Я позабочусь о Розе. Он прослеживает пальцами неровные процарапанные буквы. Собирается с силами. — Спасибо, — говорит тихо, отводя ладонь. — За все хорошее, что было между нами. Я, — горло сводит. Он дает себе минуту. — Я не забуду. Итан ведет пальцами по ободку кольца на безымянном. И снимает его. Легкое. Немного тусклое снаружи и все еще глянцевое изнутри. Он еще помнит, как Мия надевала ему на палец, уверенно, с невесомой улыбкой, а потом он ей, и это получилось немного неловко, а священник терпеливо ждал — Итан оставляет кольцо на камне. Итан отпускает. *** Он хочет сделать все правильно, но понятия не имеет как. Никогда не был хорош в таких вещах: социальных сигналах, намеках, флирте — Мия даже смеялась, что если бы не шаги с ее стороны, то он бы так и не рискнул. И, ладно, может быть, это было не совсем шуткой. Слишком сложно. Очень нервозно — вдруг не так понял, умудрился ошибиться, прочесть неправильно. Итан обрывает себя. Карл целует его руки, и шею, и лицо; дает важные для себя вещи; заботится и приходит, когда нужен — черт возьми, Карл убивает ради него, прямо сейчас, и это просто невозможно понять неправильно. Итан делает, как умеет. Подставляется — под укус очередного ликана, специально, плечом. Позволяет: вогнать клыки, глубоко, на всю длину; сжать челюсть, кожа и то, что под ней, наверняка в месиво и лоскуты. Больно. Очень, мать его, больно — было больнее, да, но легче от этого, как обычно, не становится. А вот от того, зачем это нужно — да, гораздо проще терпеть. Задерживать дыхание, чтобы не начало мутить от запаха гниющего мяса из пасти; не замечать заходящиеся инстинкты, которые кричат, что нужно оттолкнуть, вырваться, вскинуть оружие, обойма полная, с такого расстояния не промахнется — Итан сжимает зубы и пальцы на m1911 и терпит. Эта боль не просто так. У нее есть смысл и цель. Он хочет сделать все правильно. Он может вытерпеть один блядский укус — глубокий, рвущий наживо, крови так много, что даже больше не впитывается в толстовку. Когда он наконец отталкивает и стреляет, от плеча остается тошнотворно-рваное месиво — уже почти даже привычно. Лоскуты кожи и мышц; судя по ощущениям, одна из костей все-таки сломалась от давления, и не очень-то удачно. И плевать. Чем хуже, тем лучше — Итан болезненно усмехается. Он не хочет, чтобы заросло, даже немного, хотя бы отчасти. Он хочет — чтобы Карл осторожно провел пальцами рядом с раной, а потом прошелся по контуру короткими, почти невесомыми поцелуями, словно успокаивая, и выдыхал что-нибудь на румынском, собственническое, невыносимо отзывающееся внутри, а Итан — Он шумно выдыхает. Совсем немного. Он пробует сосредоточиться на подергивании мышц в ране. Помешкав, прижимает кончики пальцев, прямо к мешанине из рваной кожи и мышц — тепло, влажно, кровь еще не начала сворачиваться. Невольно шипит сквозь зубы; не прикосновения Карла. Пытается сосредоточиться: нет, ему не нужно, он не хочет регенерировать, он хочет — захлебывающийся вдох — чтобы все осталось именно так. Больно. Мокро от крови. С трущимися друг о друга осколками кости. И может, ему только кажется, но пульсация под пальцами становится тише. Итану очень хочется, чтобы он мог управлять способностями. Контролировать, что и в какой последовательности залечить — как Карл свой магнетизм. Он машинально дотрагивается второй рукой участка под челюстью, того самого, прикушенного. Надавливает. Ничего; даже слегка не тянет. Его тело уже зарастило — да и что там было, небольшой синяк. Отметка. Знак принадлежности. Ему бы хотелось уметь затормаживать регенерацию для таких. Замедлить настолько сильно, насколько это возможно, до нормальной человеческой, нет, даже ниже. Чтобы носить эти отметины на себе: яркие, бросающиеся в глаза синяки; следы от зубов, глубокие, иногда даже до крови; на шее, и плечах, и бедрах, везде; над воротом, и за рукавами, и под одеждой. Оглаживать пальцами и чувствовать тянущее и болезненное в коже, горячее под ребрами — его хотят, его любят, он нужен и важен. Видеть, как взгляд Карла становится довольным и собственническим, почти обжигающим. Подставляться под его прикосновения — Итан содрогается от того, насколько сильно вжимает пальцы в рану — невольно, даже не заметил. Думает: Карл говорил, что способности — любые — можно развить. И обещал, что поможет. С другими, их общими, но и с этими — слишком трудно удержаться от кривоватой двусмысленной усмешки — тоже не откажет. Он выбирает один из домов, в котором они уже были; проводили вместе ночь — когда чувствует тягучее и зовущее под ребрами. В затылке колотится: нужен — нужен — нужен, и внутри Итана все замирает на мгновение. Что-то случилось, что-то пошло не так, Миранда узнала раньше — а потом он различает оттенки и выдыхает шумно, с облегчением опираясь на край стола. Это «нужен» не надрывное и полное боли или тревоги. Оно самодовольное и почти гордое, хорошее, правильное. Карл закончил — и теперь хочет видеть его. И Итан откликается. Сосредотачивается на этом ощущении, перемешивает его со своим: нужен тоже, сейчас и всегда, жду тебя, хочу, чтобы рядом. На мгновение на том конце связи тишина. Словно Карл не ожидал ответа — или скорее, что он будет именно таким. Не сдерживаемым, не оборванным на половине, как обычно — а ластящимся, предельно честным и живым, почти чувственным. А потом отдается вспышкой под ребрами, и самое близкое, что подходит под ассоциацию — это абсолютный собачий восторг. Итан не удерживает внутри теплого смешка. *** — Итан, — тянет Карл, когда наконец появляется на пороге. Словно пробует его имя на вкус, и он ему явно нравится, слишком сильно. — Inima mea. Скучал по мне? Итан машинально проходится по нему взглядом. Пятен крови не видно, движения не рваные и не скованные, такие же, как обычно, уже успел выучить — не ранен. И от понимания остатки напряженного и тревожного окончательно отпускают. Странно понимать, что это даже не что-то осознанное. Инстинктивное. Такое же спинномозговое, как «спасти Розу», только «позаботиться о Карле». Итан пробует на вкус про себя. Роза. Карл. Семья. Немного непривычно — но ему нравится. — Конечно, — отзывается он. — Как я могу не. Заимствует тактику Карла — одна часть поддразнивания, очень теплого, беззлобного, и дочерта серьезности. Карл — почти неуловимо замирает, прямо во время движения. Можно спорить, что чует — что-то изменилось, что-то теперь по-другому. Но пока еще не может понять, что именно. Наверняка догадывается, но не позволяет себе поверить вот так, сразу. Итан может понять его осторожность. Слишком хорошо помнит шрамы; до блядского перекрученное подобие семьи, где нельзя показывать слабость и уязвимые места. Рассеянная мысль: сколько лет он уже сам по себе, отдельно ото всех, в одиночку. Нет, не так. Сколько десятилетий. — И я даже не с пустыми руками, dragul meu. Как обещал. Он отцепляет от пояса и бросает ему — что-то, Итан не успевает разглядеть. Ловит, даже не задумываясь — был бы кто-нибудь другой, и в голову не пришло бы так сделать, скорее отступить на пару шагов и насторожиться. Но это Карл. И в руках у него оказывается — Покрытый неровными мутными кристаллами череп. — Я должен быть рад? — уточняет. — Очень сильно, — заверяет Карл, стягивая очки. Снимает перчатки и шляпу, пальцами расчесывает волосы на затылке. — Не узнаешь? Вы знакомы. Итан скептично приподнимает брови; кристаллическая пыль не очень-то приятно липнет к пальцам. — Это Урьяш, — Карл не дожидается, пока он угадает. Слишком взбудоражен, чувствуется по ухмылке, чересчур довольной, обнажающей клыки. Обычно он такой, когда слишком сильно хочет чем-то поделиться, это Итан уже тоже знает. — Вожак ликанов, тот самый, с гигантским молотом, который пару раз тебя чуть не прикончил. Да, вот теперь он вспоминает. — Разве он делал это не по твоему приказу? Осторожно откладывает череп на стол. Начинает представлять, сколько за такой может быть готов заплатить Герцог. — Отчасти, — морщится Карл, выпутываясь из плаща. — До нашей с тобой встречи, в деревне была его собственная инициатива, — прерывается, чтобы отбросить в сторону. — Хотя никакой разницы. Он в любом случае пытался причинить вред тому, кто мне, — выразительная пауза; взгляд со знакомым весом проходится по телу, — дорог. Поэтому он умирал очень долго и очень мучительно. Я получил удовольствие от каждой чертовой секунды, пока вырывал из него позвоночник. Итан хмыкает. Кто бы сомневался. Карл — и его нездоровая, перекрученная в край забота. — Все в порядке? — спрашивает Итан, снова проходясь взглядом по телу. Карл — просто смотрит, чуть наклонив голову. И взгляд у него — как у человека, который видит самую большую ценность в своей жизни; нет, самое большое чудо. Они с Мией не смотрели друг на друга так, даже когда стояли у алтаря. — Да, — запоздало отзывается. И в линиях вокруг глаз настолько теплое, болезненное и одержимое, что волна за волной по спине. — До сих пор странновато, что кому-то не насрать, все ли со мной нормально, — он пытается изобразить что-то вроде ухмылки, но бросает, даже не доведя до конца. — Приятно освежает, после всех этих лет. — Я… — Итан останавливается. Кажется, что все так легко запороть. Мне не насрать. Ты важен. Так больше не будет. Он глубоко вдыхает и осторожно говорит: — Думаю, мы с Розой поможем тебе привыкнуть. Карл — слишком длинная пауза, почти до тревожного — отрывисто кивает. Как будто не может найти, что сказать в ответ — наверное, Итан может гордиться собой; он уверен, что людей, которые смогли привести Карла в такое состояние, можно пересчитать по пальцам его левой руки, когда она была еще разъебанной в мясо. — Роза? — напоминает. Карл оживает. — Да, — неловко прокашливается. — Да, она в порядке. Я забрал колбу на фабрику. Итан кивает, болезненно и благодарно. Карл продолжает: — Миранда не узнала. По-прежнему в своей лаборатории, у нас еще будет время, чтобы подготовиться, — добавляет, словно это важно. — Я не оставил в форте никого живого, кто мог бы рассказать. Может, для него это и вправду важно. Доказательство преданности — я убил всех, ради тебя, ради нее, ради нас. Итану снова вспоминаются шрамы: напрочь перекрученная и изувеченная семья, в которой принято калечить и рвать друг друга на части, причинять боль. Ничего удивительного, что он не умеет по-другому. — …Хорошо, — отзывается наконец. Добавляет, не дожидаясь намека или царапающейся подначки. Правда чувствует: хочет об этом сказать. — Спасибо. За все, что для нас делаешь. Он осторожно нащупывает слова на языке. Не хочет, чтобы звучало формально, или поверхностно, или отстранено, просто как-то не так, будто говорит, потому что обязан. Хочет, чтобы именно так, как он ощущает: искренне, глубоко, честно, пусть даже неловко. Как что-то очень личное, что достают изнутри. — Не представляю, в каком дерьме бы сейчас был без тебя. Я могу не, — он болезненно дергает углом губ; социальные сигналы, все еще не самая сильная его сторона, — очень хорошо это показывать, но я ценю. Очень сильно. Правда. Смотрит на Карла. Правильно ли понял, смог прочитать после всех этих ухмылок и «не хочешь сказать мне спасибо?», и — Правильно. В глазах у Карла — горячее и жадное, преданное по-волчьи, которое раз и до самого конца. Почти упивающееся. Итан может спорить, что он первый, кто говорит ему хотя бы отдаленно похожее. За все это гребаное время, десятилетие за десятилетием — что действительно благодарен. Что понимает, в какое дерьмо тот ввязывается ради него. Что ценит — время, силы, черт знает что еще, что пришлось вложить, чтобы они оказались вот так, здесь и сейчас, именно в этой точке. — Все для тебя, — улыбается Карл, тон низкий и довольный, чуть вибрирующий, как любит Итан. — dragostea mea. Может быть, действительно, если не все, то почти. Может быть, Карл на самом деле готов перегрызать глотки и дробить кости, делать чудовищные, бесчеловечные и абсолютно поехавшие вещи — ради него. Чтобы услышать «спасибо» и вжаться до боли, по-собственнически, отстоял, доказал свое право, что он сильный, он заслуживает — Может быть, думает Итан, то, что между ними сейчас, это самое близкое к нормальным здоровым отношениям, что у Карла вообще было. Он глубоко вдыхает. И осторожно, чтобы не слишком сильно задевать плечо, стягивает куртку. — Итан! — у Карла в тоне совершенно невозможная смесь: царапающееся осуждение и чистый, упивающийся восторг, который не получается скрыть. — Я же оставил тебя на… — он слишком явно теряет мысль, когда Итан расстегивает молнию на толстовке и оттягивает край ворота. Взгляд как примагниченный, к даже не стянутой кровавой коркой ране. Итан замечает, как тяжело дергается кадык, когда он сглатывает. — На слишком мало времени. Он — наверное, все же слишком довольно — хмыкает. Специально держит паузу. Будто задумчиво дотрагивается возле раны, самыми подушечками; где кожа горячая и чуть припухшая — и взгляд словно на поводке за его пальцами. Ненормально сконцентрированный, почти ощутимый — у Итана пересыхает во рту. И в основании позвоночника горячее и электрическое — от одного только взгляда, они ведь даже ничего не делают. Он забыл, как это — вот так видеть, что его хотят. Даже таким: в мешковатой драной одежде, залитого кровью, встрепанного и дерганного, с жуткими синяками под глазами — просто потому, что это он. Как же давно такое — нет. Не давно. Вообще никогда. — Тогда, наверное, тебе вообще не стоит меня оставлять, — говорит наконец, с гораздо большей сбитостью и хрипотцой, чем рассчитывал. Половина к половине: ответное — почти семейное — поддразнивание и серьезность. — Осторожнее, — мягко грохочет Карл; взгляд такой же привороженный. Делает шаг ближе, второй; словно его физически тянет, не может сопротивляться, вообще никак. — Я могу воспринять это слишком серьезно. Наверное, надо пожать плечами — плечом, здоровым, и сказать, что он не против. Наверное, нужно вообще взять себя в руки и выдать все то, к чему пришел. Что Карл ему нужен. Он хочет его рядом и не только. Хочет попробовать с ним в семью — и вот тут, наверное, лучше притормозить; потому что, серьезно, такие вещи не принято говорить раньше хотя бы пяти-шести месяцев регулярных встреч и такого же регулярного секса. Но слова — это сложно. Не идут на язык, цепляются за что-то в горле — он боится проебаться; знает, что может, и это пугает его почти так же, как предстоящая стычка с Мирандой. Сказать не то. Невольно зацепить. Порушить все из-за сраной нервозности, терпеть не может это чувство. Поэтому Итан говорит, как задумал — зная себя, свою чертову социальную неуклюжесть; слова, которые пропадают именно в тот момент, в который нужны больше всего, как будто это с ним в первый раз. Карл тянется к ране. Погладить, по контуру, там, где только что дотрагивался сам Итан — в движении осторожности через край, ни в коем случае не сделать больно, ни за что. Итан нехотя отстраняется. Карл замирает, прямо так, на середине движения. Будто причина может быть в нем самом; он сделал что-то не так, снова, из-за этого теперь нельзя — Кажется, они оба очень сильно боятся проебаться. Ставки слишком высокие. И не только потому, что Роза и Миранда. То, что между ними, слишком удивительное и ценное, чтобы потерять; слишком серьезное. — Хочу сделать это правильно, — объясняет неловко; напряжение в Карле слишком явное и болезненное; он не может вот так бросить его наедине с дерьмом в голове. Карл кивает, как-то отрывисто и неровно. Напряжение — нет, не уходит совсем, но сглаживается. Он не помогает, когда Итан выпутывается из толстовки — хотя явно хочет, пальцы сомкнуты в кулаки, взгляд ощутимый, плотный, будто льнет к коже, следом за каждым движением. Итана почти пьянит от осознания своей власти. Карл управляет металлом, может вырезать стаю ликанов вместе с вожаком, не получив даже царапин, убить его самого за доли секунд, он осознать толком ничего не успеет — Карл подчиняется, по одному его слову, замирает, словно выдрессированный, даже если ему не нравится, почти невыносимо. Кожа покрывается мурашками от холода. Итан неловко дергает здоровым плечом, отбрасывая толстовку в сторону. Жетоны оставляет — и Карл от этого слишком тяжело сглатывает. Постель такая же сбитая, какой они ее оставили. Итан опускается на край. Разводит колени. Тянет — за связь-поводок-ошейник, но не сильно, чтобы рывком, командой, которой не воспротивиться, иначе закоротит напрочь. Мягко. Как будто просит. Мне бы хотелось, чтобы ты подошел. Мне бы хотелось тебя рядом, сейчас, здесь, очень сильно, и почти трясет от того, насколько. Итан обещает себе: никогда. Он никогда не дернет за связь так, чтобы невозможно было отказаться; чтобы не было выбора. Он не станет делать то, что делала Миранда. Движения у Карла рваные и резкие — как будто внутри слишком много и приходится себя сдерживать, чтобы не натворить непоправимого. Он упирается коленом о край постели, между ног, будто Итан умудрился и это свое желание неосознанно транслировать. Наклоняется ближе; зрачки до ненормального широкие, от радужек вообще ни черта, словно неизлечимая болезнь — или наркотический приход. Итан тянет его на себя; за собой — в постель. Невольно вздрагивает: простыня оказывается холодной, инстинктивно жмется ближе к Карлу, привычно горячему, пахнущему табаком-металлом-маслом, хорошо, правильно, именно так, как нужно. — Залижи, — просит, подставляя плечо. И Карл тут же жмется губами, как будто срывается напрочь; только не к ране, возле нее. Коротко и рвано выцеловывает по контуру — там, где хотел прикоснуться, где касался сам Итан минуты назад. Щетина царапает кожу; ощущение от губ отдается — кажется, вообще везде. Итан запрокидывает голову и уже почти привычно запускает пальцы в волосы. Хочет, чтобы не только ему было хорошо. Он уже знает, как нравится Карлу. Что сначала нужно слегка потянуть, а потом погладить, а потом пройтись ногтями, тоже несильно, и обязательно задеть место за ухом — когда он проводит большим пальцем, у Карла отчетливо замирает дыхание, и Итан тут же делает это снова. Тянет чуть выше; направляет пальцами к ране. Может, даже совсем немного задевает связь. Хочет почувствовать: тепло, которое выжигает изнутри напрочь; губы и язык на том, что осталось от мышц и кожи. Карл — подчиняется, тут же, сразу, будто хочет не меньше. Коротко жмется губами — в какой-то извращенной пародии на поцелуй — собирает языком успевшую проступить кровь. И да, вот оно, то самое, горячее, накрывающее вспышкой, от раны и дальше. Итан стонет на выдохе. Карл замирает. Не пытается отстраниться, словно вот это уже совсем больше его сил; просто не может. Итан прижимается еще крепче; не может тоже. — Больно? — спрашивает прямо в рану, и он снова дергается. И голос: осторожный, неровный, почти исступленный. Кажется, что если Итан ответит «да», это просто сломает его нахрен. — Нет, — и даже такое простое слово дается с большим трудом; выходит слишком хриплым и сбитым, и плевать. Итан слегка поглаживает пальцами по затылку. Признается. — Хорошо, — и, после паузы. — Не смей останавливаться. У Карла явно вздрагивает угол рта. Где-то там — плевать, на все, кроме здесь и сейчас, между ними — звенит что-то металлическое. Он коротко, почти целомудренно целует глубокий след от клыка ликана, от второго, прежде чем продолжить. Итан позволяет себе. То, что запрещал, сдерживал, пытался не замечать почти все те прошлые разы, когда Карл зализывал ему раны. Запрокидывает голову, царапается, притягивает за затылок ближе, жмется сам, выгибаясь навстречу — захлебывается дыханием и звуком. Не очень любит свой голос в такие моменты. Не умеет, чтобы это все звучало горячо. У него получается больше жалко, чем возбуждающе; как будто ему на самом деле больно. Еще с Мией, за годы брака выяснили, что он абсолютно безнадежен. Но Карл задевает губами только появляющуюся, свежую кожу, невыносимо чувствительную, и просит: — Сделай так еще. и — Давай, для меня. и — Что мне нужно, — быстрый сорвавшийся поцелуй раскрытым ртом, — чтобы ты сделал так снова? — еще один, короткий, влажный. — Что угодно. Блять, все, что захочешь, только постони еще немного своим невъебическим голосом. И Итан срывается, стонет на выдохе, громко, и плевать, как звучит, потому что от слов Карла напрочь коротит и плавит изнутри. Нужно сказать: поцелуй меня. Давай уже, наконец, по-нормальному, как давно было пора, чтобы я совсем поплыл и полез тебе в штаны и — Даже в мыслях звучит так себе. Итан жмурится — губы поглаживают ключицу; слишком хорошо — и прикусывает кончик языка. Больно. Очень, потому что он держит, пока не почувствует кровь, а потом еще немного. Он тянет его выше, к лицу. Карл умудряется по пути огладить губами шею и смазано поцеловать в край челюсти — кажется, хочет куда-то в другое место, но как получается. Смотрит — в зрачках, ненормально широких, можно утонуть нахрен. Итан открывает рот. Показывает всю набежавшую кровь, неожиданно много, но это даже хорошо; ранку на кончике языка. Карл выглядит так, будто Итан то ли ударил его ножом, то ли предложил руку и сердце. А потом наклоняется и — Итан стонет ему в губы. Карл целует неловко, слишком рвано, как будто толком не помнит, как это делать. Хочет прикоснуться везде и сразу: прикусить, погладить, попробовать языком клыки, прижаться к ранке; ладонями пройтись по бокам, сжать крепко, до боли, потом щекотно до ребер, потом, почти царапающе от мозолей на подушечках, по животу, у самого края джинс, и снова — очень дергано — к бокам. Итан толком не успевает отвечать. Это все смазано и неловко, и — Хорошо. Каждое прикосновение как разряд тока, Итан бы согласился провести вот так, в постели, неуклюже целуясь и пытаясь найти ритм, остаток жизни. Карл отстраняется, напоследок коротко царапнув клыками губу. Жмется носом под челюстью, замирает, и от его дыхания мурашки по спине; а потом снова поднимается к губам, снова целует — Итан чувствует во рту его кровь, густую, со слишком сильным металлическим привкусом. Понимает, вспышкой, такой же горячей, как начинает стягивать язык: тоже прикусил. И теперь мешает его кровь со своей, и с их слюной — то самое горячее ощущение, которое отзывается будто прямо в нервном волокне, становится невыносимым. Итан невольно смыкает пальцы на шее крепче, впивается ногтями не до крови, но, кажется, только пока еще. А Карл прижимается раной к ране, крепко и — Хочется дернуться и сказать «не надо». Еще рано, пусть продлится хоть немного дольше, Итану не хватило, нужно больше, это же не оставит вообще ни черта от них обоих — Итан не успевает. Итана бьет горячим и ярким. Скручивает какой-то невозможной дрожью, как судорогой, только не больно, а невъебически хорошо. Он невольно скулит и давится звуком, потому что язык Карла все еще у него во рту, крови слишком много, и он сглатывает их общую, смешанную со слюной, и вспышкой бьет снова. Карл, кажется, рычит. Пальцы сжимает так, что больно — больно и хорошо, одновременно. Его, кажется, тоже колотит. Дыхание срывает нахрен. Итан запрокидывает голову, пытаясь прийти в себя, Карл снова вжимается лицом ему куда-то в шею — и да, его дыхание тоже частит так, будто у него случился блядский сердечный приступ. — Хорошо? — спрашивает, и сразу же целует горло, бьющееся в нем дыхание. Итан отрывисто кивает. Все-таки говорит: — Да, — пауза на неровный вдох. — Да, хорошо, очень. Карл издает смазанный, но очевидно довольный звук. Кажется, Итан сейчас умудрился снова пройтись по его болезненной потребности в признании и одобрении. Тепло от вспышки постепенно затихает; но другое — тянущее и нуждающееся — все еще остается внутри. Итан толкает бедрами, и Карл понимает именно так, как нужно. Металлическая кнопка и ширинка дергаются, все так же, без участия рук, вроде бы не слишком сильно, но рвано, сразу видно, что контроль ни к черту. — Ты уверен? — давится словами Карл; нашел время, разве он не чувствует. Итан кивает, рвано, толкается снова — уверен, давай, мне нужно — но Карл только рычит и больно кусает за горло. — Словами, Итан, — как будто у него самого это хорошо получается. Он же почти захлебывается сбитым, почти болезненным. — Я уже объебывался, когда думал, что знаю, чего ты хочешь, и, — проходится по укусу языком. — Я не могу. Объебаться сейчас. Понимаешь? Итан наклоняет голову, чтобы неловко — неудобно вот так, в этом положении — тирануться носом и губами о висок. — Да, — отзывается каким-то невозможным чудом; интонации плывут нахрен. — Да, мать твою, только… Итан задыхается сквозь зубы, когда ладонь Карла оказывается под резинкой белья. Его кроет — от одного только ощущения горячей кожи и мозолистых пальцев на члене. Он толкается в ладонь; Карл прикусывает кожу у него на горле и — даже толком не двигает рукой, просто слегка поглаживает, но уже этого через край. Итан всхлипывает и давится вдохом. Запрокидывает голову до боли в шее. — Вот так, — шепчет Карл, совершенно пьяно. Кажется, не знает, чего хочет больше: говорить или продолжать целовать, и пытается делать и то, и то. — Так тоже хорошо, правда? Итан давится стоном и крепче сжимает его коленями. Хочет, чтобы Карлу было хорошо тоже, как ему, тянется. Просовывает ладони под футболку, проходится по шраму — или нескольким — долго вслепую возится с кнопкой, пальцы дрожат, как у обдолбавшегося, и получается скорее вопреки, чем благодаря. Все-таки просовывает руку; чуть прижимает член у основания и ведет выше — Карл рычит и толкается ему в пальцы. Сжимает зубы на шее, больно, хорошо, втягивая в рот кожу и прикусывая снова. Мысль невпопад: останется, яркое, заметное, все увидят — Итан легко поворачивает руку, и Карл кусает снова, чуть выше, и от мыслей ничего не остается. — Не залечивай, — заходится Карл, опять прикусывая горло, коротко, хочет договорить. — Сделаю все, что хочешь, — еще укус, сильнее, — только пусть останется, — просто прихватывает кожу губами, — чтобы все видели, что ты мой. Итан отзывается стоном. Да. Да, он сам этого хочет, пусть все видят; он научится, откатит регенерацию до минимума, чтобы носить эти отметины неделями; если даже не получится, они попытаются снова, и снова, пока не получится. Карл двигает ладонью почти жестко; если бы не смазка, которую он размазывает с головки, то было бы почти больно. Кусает, снова, теперь возле ключицы, словно одержимо помечает свое, и это — Хорошо. Но немного не то, что он хотел. Ну и плевать. Как он хотел может быть потом, у них еще будет время — Итан заставляет себя убрать ладонь. Карл тут же рычит: — Верни. Снова кусает, неожиданно больно и зло, и он вскрикивает. — Сначала сними, — Итан дергает за край футболки. Надо было еще раньше. Надо было еще до — какая блять теперь разница. Карл — кажется, что ему физически больно отстраняться — слушается. Шипит что-то похожее на «блять» и «вот же ебаная срань», выпутываясь из рубашки и футболки, и всех своих побрякушек, которые на шее; брюки с бельем стягивает даже не до конца. Итан приподнимает бедра, приспуская джинсы вместе с боксерами. Ловит взгляд — обжигающий, почти восхищенный. Снова бьет мыслью: Карл хочет его, именно его, потому что это он, а не кто-то другой; кажется, разложил бы, даже если бы они были сейчас среди трупов ликанов, перемазанные кровью и потрохами. Итан дергает его к себе. Почти физическая потребность: прижаться к губам, и открыть рот, и почувствовать знакомый металлический привкус. Теперь кожа к коже, только жетон между, и можно провести ладонями по плечам, от одного шрама к другому, и к следующему. Карл прижимает их члены друг к другу, обхватывает оба. Движения у него такие же жесткие — чтобы как можно быстрее, довести, вместе. Будто утоляет физическую потребность. Сбросить напряжение, зацепить удовольствие — как привык. Итан накрывает его ладонь своей. Переплетает пальцы, и плевать, насколько слащавым кажется; задает совсем другой ритм. Медленнее. Немного поменять угол, вот так, чуть повернуть пальцы у головки — так же лучше, правда? Карл скалит зубы и жмурится; рычание грохочет у него в горле, но обрывается. Наверное, после всех этих лет, должно быть почти мучительно. — Хочу тебя внутри, — бормочет Итан сбито. Карл вздрагивает; его ладонь снова дергается грубо, опять сбивая ритм. Итан коротко целует его в угол рта; щетина царапается. — Без смазки? — голос будто севший. — Я же раздеру тебя нахрен, — пауза на захлебывающийся вдох. — Хуево будет и тебе, и мне. Итан скулит — ему нужно, прямо сейчас, просто необходимо, и он тянет за связь, пожалуйста, ты ведь тоже хочешь. Карл отрезвляюще кусает его за шею; в то самое чувствительное место под ухом. — Потом, — обещает. — Как только доберемся. До фабрики. — Сейчас, — Итан запрокидывает голову, чтобы ему было удобнее. Карл тут же спускается ниже. Снова втягивает и прикусывает кожу, чтобы остался кровоподтек — предыдущий, наверное, все-таки залечился, как бы ни пытался. — Ты представляешь, — укус особенно сильный; Итан прогибается в пояснице, — как это больно? Насухую. — Не больнее, чем, — он дергает плечом, на котором была рана. Рычание снова клокочет в горле Карла. — Итан. Блять. Пожалуйста, — к концу срывается, с жесткого и грохочущего, до почти скулящего. — Я не собираюсь, — коротко целует след от собственных зубов. — Делать тебе больно. Не так. Итан снова скулит, снова тянет — я же сам прошу, какая разница. — Потом, — лихорадочно выдает Карл. — Когда все это закончится, я, — короткий поцелуй еще одной отметины, вдох, — блять, просто не выпущу тебя из постели. Итан жмурится и пытается не захлебнуться дыханием. — Плевать на все, — клыки царапают возле ключицы. — Вообще на все, я буду трахать тебя, пока оба не начнем отключаться. Итан судорожно втягивает воздух; выдыхает стоном, хриплым, сорванным. Ему кажется, что он может кончить только от одних слов. — Сначала пальцами, — Карл чует его слабость. Голос хрипит и ломается, ему не хватает дыхания. — Знаешь, как долго я буду тебя растягивать? Пока ты не начнешь просить, — контрастом: почти целомудренный поцелуй в свежую кожу на плече. — Хочу слышать, как ты говоришь «пожалуйста», снова и снова, пока не сорвешь голос, — чуть царапает клыком и тут же зализывает. — Как просишь вставить в тебя мой член. Ты же расскажешь, как хочешь его внутри, да, дорогой? Он всхлипывает что-то среднее между «да» и «блять». — Тебе придется кончить так, только от моих движений внутри, я не дам тебе прикоснуться, я хочу довести тебя сам, а потом снова… Итан спазмически вздрагивает; сбился бы с ритма совсем, если бы не ладонь Карла. — Слова, — выдыхает. Карл выдает что-то, отдаленно напоминающее смешок; рычание по-прежнему клокочет в горле. — Ты знаешь, — пауза, судорожный вдох, — что нет. Итан знает. Пластинка жетона на груди почти горячая и ощутимо подрагивающая; остатки самоконтроля идут нахер. Ритм снова задает Карл — и теперь он именно такой, какой нужен, жесткий, быстрый, потому что Итан больше не может, ему нужно — Карл снова прикусывает язык. Итан слизывает набежавшую кровь, и проводит по клыку, острому, и прижимает, крепко, до боли. Режется, ожидаемо, как и хотел. Вжимается раной в рану. И вот теперь одна вспышка ведет за собой другую. Первую минуту Итан просто пытается отдышаться. В голове пусто. Никаких мыслей, только ощущения. В мышцах приятно тянет. Привкус на языке металлический, отчетливо кровавый, а еще немного горький — табачный, и вылизанный изо рта Карла он воспринимается совсем иначе, чем от сигары. Итан пробует чуть повернуть голову — и да, это именно так, как ожидалось. Саднит и тянет, почти болезненно, но по-хорошему. Кажется, у него на шее и плечах вообще не осталось чистой кожи; синяки, укусы, мелкие ссадины, ранки, одно переходит в другое, и от этой мысли почему-то настолько хорошо, что поджимаются пальцы на ногах. Собственничество у Карла совсем слетело с катушек, просто нахрен. И нормальность Итана, кажется, туда же — потому что думает обо всех этих отметинах почти с нежностью. Не как о том, что причиняет неудобства, нужно прятать, чтобы не словить поток двусмысленных намеков и осуждений. О том, что хочется показывать — его любят, его хотят, готовы демонстрировать всем и каждому, что он уже принадлежит, не отдадут, даже не подпустят близко, пусть только хоть кто-нибудь попробует — Карл убьет за него. И это та мысль, от которой внутри расходится довольное тепло. Понемногу начинает возвращаться остальное. Пот остывает на коже, в горле немного саднит, Карл тяжелый — Итан слегка толкает локтем, и он с неохотной понятливостью все-таки перекатывается вбок. Итан поворачивает голову. Смотрит: влажные от пота волосы липнут к вискам, раньше не замечал, что седины настолько много; линии вокруг глаз сглаженные, шрамы кажутся ярче, чем раньше, из-за нагрузки, наверное — и его почти кроет. До тяжести под ребрами, почти невыносимой, почти обжигающей, от мысли, какой же Карл охуенный. Насколько красивый вот прямо сейчас. Желание внутри до невыносимого — видеть его таким снова и снова; и не только таким. Сонным и расслабленным по утрам. Игриво подначивающим на второй раунд. Увлеченным очередным невозможным проектом и с головой ушедшим в работу, улыбающимся с рассеянной благодарностью, когда Итан приносит ему кофе. Держащим на руках Розу и мурлычущим ей что-нибудь ласковое на румынском — Разным. Любым. Итан думает, что, наверное, тоже смог бы убивать ради него. Все еще этого не любит; те, кого он прикончил, навсегда с ним: в кошмарах, тревожных мыслях, срывах — психологически он по-прежнему гражданский, пусть и с военной подготовкой. Он не Крис и вряд ли когда-нибудь сможет относиться к чужой жизни настолько легко, но — Ради Карла. Ради Розы. Ради их маленькой семьи, самого ценного, что вообще когда-либо может быть — да, он убьет, даже если это сломает его самого нахрен. — Это значит, — Карл выдергивает его из мыслей; звучит хрипло и низко, все еще сбито, и по спине уже будто рефлексом волна, — что мы теперь еще и периодически трахаемся, раз так здорово совпадаем, или что у нас все серьезно? — Какой вариант тебе нравится больше? Сам звучит не лучше. И не успевает прикусить язык. Мию жутко бесила его привычка в такие моменты отвечать вопросом на вопрос — а вот Карла, кажется, нет. Его пальцы слегка касаются запястья; чуть поглаживают, будто неосознанно. Мозоли на подушечках царапаются — по-приятному. — Второй, — слишком легко признается. Под ребрами снова тянет горячим, почти нежным: насколько же сильно доверяет, раз так просто поворачивается уязвимым местом. — Я бы не стал делать всех этих вещей, — он изображает ладонью обобщающий жест, — для того, с кем бы просто хотел оказаться в одной койке. Итан поворачивает руку — любит, когда прикасаются к внутренней стороне, где вены и тонкая кожа. Привычно зацепляется: — А для кого бы стал? Карл шумно выдыхает. Пальцы на руке Итана замирают — а потом продолжают поглаживать. — Любишь задавать сложные вопросы, да? — мягко поддразнивает. Замолкает. Когда продолжает говорить, от насмешки остается разве что только намек. — Не знаю. Для кого-то действительно важного? Кого я бы хотел видеть рядом? Да, рядом, — голос становится тише и рассеянней, словно он по привычке, очередной из уязвимых, проговаривает свои мысли. — Для семьи. Я имею в виду, не для той кучки уродов, которая у меня была, а для настоящей. Какой я себе ее представлял. Итан ловит его пальцы в свои. Возвращает прикосновения: проходится по шрамам на костяшках, гладит внутреннюю сторону ладони, трогает рельефный и стянутый след на предплечье, будто от ожога, — Миранда? Димитреску? сам, когда слишком увлекся очередным проектом на фабрике? — Я бы хотел, — подбирает он осторожно, — чтобы мы попробовали. Ты, я, Роза. Стать такой семьей. Карл молчит. В голове тут же вспыхивает тревожным: не то, не так, не смог правильно, все-таки проебался — Итан сосредотачивается на ощущении неровной кожи под пальцами. Он знает, что нет. Просто тема сложная. Очень. Обычно к такому не приходят за время, которое у них было; сколько он ухаживал за Мией, прежде чем предложить ей попробовать что-то похожее? Больше года точно. Нет, больше двух. И это еще не говоря обо всех их проблемах и заебах. Скрежет металла очень сильный и резкий. Итан вздрагивает и инстинктивно приподнимается на локтях. Карл выдыхает что-то раздраженное и очень похоже на «вот блять» и «опять, как же заебало». И как вообще он умудрился не замечать раньше. Дом выглядит так, будто они пытались друг друга убить. Металлические предметы везде, кроме постели. Неровные, гнутые, перекрученные, сломанные; на полу, в мебели и стенах, и — Итан поднимает глаза — в потолочных балках тоже. Скользит взглядом: осколки жестяной кружки, несколько скрученных спиралью ложек, врезавшиеся в пол и стены монеты, покореженные патроны — но, кажется, целые тоже есть, он очень надеется, что оружие в порядке, а если нет, то хотя бы легко чинится. А тот кусок лезвия, который торчит из стола рядом с разбитой керосинкой — это, видимо, то, что осталось от его ножа. Жетон на груди чуть подрагивает — не так, как обычно, когда Карл тянет, а словно неосознанно. Итан шумно выдыхает и откидывается обратно, на нагретую постель. — Никаких металлических предметов в спальне, — отзывается, снова подвигаясь ближе. Карл смеется — негромко и мягко, с явным облегчением; так хорошо, что отзывается под ребрами. Прижимается лицом к его шее. Трется щекой, как большая, ласковая и очень опасная кошка; царапает щетиной, кожа тут же отзывается, и дыхание замирает где-то в горле; болезненно и хорошо разом. Итана хватает только на смазанное в край «не зализывай» — Карл ответом почти целомудренно прижимается сухими губами. — Я бы не стал причинять тебе вреда, — от его голоса и дыхания прямо в кожу знакомое электричество расходится по позвоночнику. — Я знаю, — отзывается Итан, укладывая ладонь ему на шею. С головой хватает того, что уже видел, за все эти дни. Карл заботится о нем; Карл направляет металл куда угодно, только не в его тело — так что да, он действительно уверен, что тот не причинит вреда. Помешкав, пробует коснуться связи. Вложить это самое: знаю, доверяю, семья, в которой любят, а не ранят. И, судя по судорожному вдоху Карла, у него что-то получается. Поцелуй в шею — такой же сухой и царапающийся — отдает чем-то благоговейным. И если вспомнить его прошлое — не удивительно, что для него это действительно важно. Не причинять боль. Доверять. — На постели ни одной металлической штуки, — замечает, бережно поглаживая; слегка царапает по линии роста волос. Карл, кажется, от этого плывет напрочь. — А оно как кокон, — отзывается с той самой хрипотцой, от которой плывет уже Итан. — Вокруг меня. Наверное, какая-нибудь подсознательная херня. Итан запускает пальцы чуть дальше в волосы. Карл издает какой-то сбитый тягучий звук на выдохе. — И это всегда так? Карл, видимо, забывшись, гладит языком — судя по тому, как в коже тянет, там какой-нибудь глубокий след от зубов. Итан сильно царапает по затылку — просил же. — Только когда я действительно расслабляюсь, — в мягком извинении целует это же место снова, только теперь сомкнутыми губами. Чуть отстраняется, только чтобы погладить уже пальцами. — Мое, — он улыбается до невыносимого довольно. Разглядывает мешанину из синяков-укусов-ссадин; целует снова, как будто для него это теперь что-то из разряда потребностей, притом жизненно важных. Как дышать — только касаться Итана. Трогать, целовать, гладить, царапать — — Тоже мое, — проводит пальцами по жетону. Снова целует, только теперь звенья цепочки. — И ты тоже. Мой. А теперь кожу под цепочкой, и Итан задерживает дыхание. Хорошо — от ощущения губ и царапающей щетины, теплого дыхания; от слов и напрочь поехавшего собственничества. Всего разом. Он тянет Карла выше, направляя пальцами на затылке. Целует сам — глубоко, влажно, очень медленно и очень долго. Без спешки, без жесткости. Хочет узнать, как нравится Карлу — если погладить вот так? прижать язык к его клыку, пока еще не до крови? коснуться шрама на внутренней стороне щеки? Хочет научиться. Хочет уметь заставлять его издавать все эти мягкие, вибрирующие звуки. — Твое, — соглашается. И удовольствие в глазах Карла — такое чистое и такое искреннее — стоит вообще всего. Спроси Итана сейчас, согласился бы он снова пережить Луизиану и Румынию, ради вот этого — он бы ответил да. Да, черт возьми, Карл стоит гораздо больше. Он, толком даже не осознавая, тянется к лицу. Гладит шрам на скуле, неровный под пальцами, выпуклый — Карл чуть поворачивает голову и целует его в основание ладони. — Мне говорили, что ты лучше ранишь себя, чем меня, — вдруг вспоминается. Карл задумчиво щурится — но не комментирует, кто мог бы такое сказать. — Ну, — он чуть поворачивает голову, чтобы замершие пальцы снова прошлись по щеке. Итан продолжает поглаживать, — если представить гипотетическую ситуацию, в которой какая-нибудь металлическая хрень полетит либо в тебя, либо в меня, — делает паузу, чтобы снова поцеловать просвечивающие вены в основании запястья. — То да. Я направлю ее в себя. — Я ведь регенерирую лучше. Карл шумно выдыхает. Морщится; шрамы на лице двигаются почти завораживающе. — Мне насрать. Смысл не в этом, — Итан вопросительно поднимает брови, подталкивая говорить дальше. — Смысл в том, чтобы тебе не было больно. — Это, — он осторожно подбирает слово, — непрактично. — И на это мне тоже насрать, — слегка поворачивает голову, чтобы Итану было удобнее спуститься пальцами на шею. Щетина здесь кажется немного мягче, чем на лице. — Если мы с тобой пробуем в семью, — голос едва уловимо запинается на последнем слове, — то я хочу, чтобы все было правильно. «Не как у меня было» остается непроизнесенным, но Итан и так прекрасно разбирает. Карл вдруг ухмыляется, снова наклоняясь ближе. — Даже если вдруг зацепит, ты же все равно залижешь мои раны, dragostea mea. Итан фыркает ему в губы. — Как будто у меня есть выбор. И в который уже раз за сегодня тянется поцеловать.