Полуночный цветок: Увядание

Наталья положила конверт на стол, сняла безразмерный вязаный свитер, в котором сегодня ходила на работу, и надела домашнюю рубашку. После чего сменила черную длинную юбку на спортивные штаны. Наблюдавшая за переодеванием Алиса откусила кусок пирожного с заварным кремом и поинтересовалась: — Тебе не холодно? — Нет, — ответила Наталья, поворачиваясь. – Вполне комфортно. — Мне зябко — а я в пиджаке, — Алиса поежилась. – Закрой, может, форточку. — А, конечно, да, — спохватилась Наталья. Закрыв окно, она на мгновение посмотрела на мокрый снег, укрывающий улицу. Зима начиналась осенью, и это было привычно. А вот то, что она не мерзла при такой погоде, было в новинку. Наталья подошла к тумбочке, взяла чашку чая и задумчиво размешала сахар, постукивая ложечкой о керамические края. — А я без сахара сейчас чай пью, — поделилась Алиса. – А то начала снова вес набирать. Как устроишься куда-нибудь на сидячее место, так сразу обрастаешь жирком. — Диета с пирожными, но без сахара? – шутливо спросила Наталья. — Ай, ну тебя вообще, — Алиса скривила губки. – Не всем везет, как тебе. И сиськи хорошие, и живот не растет, сколько не впихивай в себя. Вот сколько у тебя там ложек? — Одна, — честно ответила Наталья, и дождавшись, пока подруга недоверчиво нахмурится, добавила, — а сахара – три кубика. — Может, ты ведьма? – протянула Алиса. — Не исключено, — не стала спорить Наталья. «И скоро мой первый шабаш», — мрачно подумала она. Ноябрьское полнолуние неотвратимо приближалось, а вместе с ним и необходимость ехать в «столовую». В эти выходные она впервые убьет человека. Мысль, которую она отгоняла от себя последний месяц, снова и снова теперь преследовала ее. А с недавних пор появилась и еще одна – что будет, когда она станет такой, как Боря? Расчетливой и бесчувственной, в каждом человеке видящей лишь ресурс или помеху. Даже в таких замечательных людях, как Люда или Михаил Семенович. И как Алиса. — Что-то ты молчаливая, — заметила Алиса. — Не обращай внимания, — махнула рукой Наталья. – О работе задумалась. — Вот все ты о работе. Лучше бы о семье и мужике подумала, в самом деле. — Аль, не начинай, — поморщилась Наталья. – В письме, я думаю, еще прочитаю. — Вряд ли, — Алиса откусила пирожное. – Там, скорее всего, про деда твоего будет. Ему вроде как хуже. По крайней мере, я так поняла, когда мне мама говорила. Наталья замерла. Дедушке Ване плохо – она к этому уже привыкла. Пять лет после инфаркта его выхаживали бабушка и мама. После того, как бабушка не вынесла волнений и умерла два года назад, мама осталась присматривать за дедушкой. От брата и отца помощь была, но сомнительная. Но, казалось, это состояние «дедушке плохо», будет длиться и длиться – настолько привычным это стало. И вот теперь «дедушке хуже». — Подробностей не знаю, — пожала плечами Алиса. – Только то, что моей сказала твоя. Она доела пирожное и замолчала. Повисла долгая мучительная пауза. Дедушка Ваня и бабушка Аня были теми, кто поддержал Наталью в желании поступить в университет. Бабушка и дедушка поддерживали ее, когда она осталась на работе в столице. «Дедушке хуже». — Я пойду, Наташ, — Алиса поднялась. – Уж извини, что с плохими новостями, и что не сразу сказала. — Ничего, — автоматически ответила Наталья. – Может, все обойдется. — Да, конечно, должно обойтись, — фальшиво ободряюще сказала Алиса. Наталья не винила ее за эту фальшь. Она сама не знала, что говорить в таких случаях. Проводив Алису, она вернулась в комнату и открыла конверт. * * * Боря сразу провел ее на кухню. Он безошибочно угадывал не только ее цикл, но и настроение. Достал из шкафа две рюмки и початую бутылку коньяка – подарок от «дяди». — Мне нужно будет уехать завтра, — выпив, сказала Наталья. — Нет, — ответил он. Она протянула ему письмо. Боря читал медленно и вдумчиво, а она смотрела в окно на влетающие в открытую форточку снежинки, окроплявшие подоконник. Потом Наталья потянулась к бутылке, быстрым движением наполнила обе рюмки и выпила свою, не закусывая. — Сопьешься, — заметил Боря. — Ты понимаешь, почему я должна ехать? – спросила она, проигнорировав его замечание. — Понимаю. Но, тем не менее, нет. Наталья встала и без разговоров вышла в прихожую. Присела на обувную тумбу – недавнее приобретение Бори, уступившему в ее натиске на творящийся в квартире минимализм – и принялась надевать обувь. В следующий момент внутри головы будто произошел небольшой взрыв. Наталья застонала, но ботинок не отпустила, старательно сопротивляясь воздействию. И оно неожиданно исчезло. Наталья так и застыла с полунадетой обувью. Она ожидала, что в конце концов Боря сломает ее, и ей придется покорится его воле, но она будет стойко ненавидеть его, не позволившего уехать домой перед первым кормлением. Ненавидеть за диктат, за то, что превратил ее в убийцу и за то, что лишил всего человеческого. Он вошел в прихожую, посмотрел на нее, усмехнулся и кивком головы указал на вход в комнату. — Пойдем. Наталья подчинилась. Боря перенес табуретку из кухни, поставил на нее коньяк и рюмки, после чего указал Наталье на матрас. Она присела в ожидании. Боря снова сходил на кухню и через некоторое время принес на тарелке четыре бутерброда с плавленым сыром. — Пошлость, конечно, — прокомментировал он. – Но мы с тобой не аристократы и можем позволить себе закусить коньяк плавленым сырком. — Ты отпустишь меня? — спросила Наталья. — Я тебя и не держал, подмастерье. И твоя попытка решить за счет меня свои страхи меня удивляет. — Ты понял? — Ты все еще не так сложна, как тебе кажется. Я не мастер манипуляций, но и ты не Йоганн Вайс. — Ты меня отпустишь? Боря откусил бутерброд, вытер руки о белую майку и принялся расхаживать взад-вперед по комнате. Потом подошел к подоконнику, где у него лежали сигареты, закурил и сказал: — Отпущу. Но только затем, чтобы ты поняла, какую глупость совершаешь. — Спасибо, — прошептала Наталья и тихонько заплакала. — Дура ты, Наталья Михайловна, — покачал головой Боря. – Ты едешь к больному человеку, которому колют уколы, в полнолуние, когда жажда сильнее всего. Тебе бы проклясть меня за то, что я не связал тебя. А ты благодаришь. — Я очень люблю дедушку, — прозвучала это по-детски, но Наталья сейчас не могла говорить по-другому. – Если он умрет… а я не попрощаюсь… — А если ты убьешь его сама? Не выдержишь запаха, сорвешься, да еще и при родственниках? – спросил Боря. Наталья стихла, сжалась и будто бы уменьшилась. Потом закрыла лицо руками и зарыдала уже в полную силу. Легла на бок и свернулась калачиком. Боря смотрел на нее и курил, ожидая, пока Наталья наплачется. — И что решила? – спросил он, после того, как она сходила в ванную и умылась. — Полнолуние с воскресенья на понедельник, — сказала она отвердевшим голосом. – Я смогу удержаться. — Хорошо, — согласился он и протянул ей сигарету, — будешь? Она молча закурила, и устроилась рядом с ним у балкона. После первой сигареты сразу же без спроса взяла вторую. Потом заметила: — Тебе нужно сделать более широкий подоконник. — Зачем? – удивился Боря. — Чтобы на нем можно было сидеть, — она стряхнула пепел в банку, а потом спросила. – Жажда – каково это? Что я почувствую? Боря потушил недокуренный бычок о крышку, закинул в банку и отошел на середину комнаты. Постоял, что-то вспоминая, а потом продекламировал: Полуночный цветок в моих мыслях, Расцветает под лунным светом. Он мне шепчет забыть о смерти. Он мне шепчет забыть о смысле Красный мир под полной луною Хочет алой напиться влаги Смерть изведает тот бедолага, Повстречается что со мною. — Не понимаю, — честно призналась Наталья. — Тогда не знаю, как тебе объяснить, — сказал Боря. – Эти стихи писал Старец, когда был еще молодым. Сестра говорила, что на турецком. Она перевела это на сербский полвека назад, когда я спросил ее о жажде. А я перевел на русский, пока ехал сюда. Упражнялся в языке. Когда я был птенцом, то мне не пришлось испытать жажды. Правда в том, что тогда мертвых и умирающих было так много, что хищники запросто становились стервятниками. После же, когда я чувствовал жажду, она действительно была похоже на что-то, медленно заполняющее всю твою голову. Мне кажется, что Старец верно передал это состояние – цветение. Только взрослый упырь знает, что его ждет. А ты – нет. * * * У междугороднего ЛАЗика Наталью никто не встретил. Она размяла затекшие ноги и потерла замерзшие пальцы. Удивилась – руки у нее не замерзали уже давненько. Покопалась в карманах новенькой куртки и достала оттуда солидные вязаные еще бабушкой варежки. Подумала, что следовало надеть старую куртку, но уж больно хотелось показаться дома в чем-то красивом. На куртку и ботинки деньги ей дал Боря еще неделю назад. В прошедшие выходные она съездила на огромный вещевой рынок, располагавшийся у самой черты города, и два часа ходила и выбирала. Выбор пал на приталенную короткую дутую курточку и матовые кожаные полусапожки на небольшом каблуке. В первый раз в жизни Наталья не только держала в руках доллары, но и стыдливо расплачивалась ими, стоя за палаткой. Зато, уже приехав домой, долго не могла прийти в себя от гордости за свою смелость. Боря, критически осмотрев покупки, сказал «сойдет». А потом добавил, что отморозить почки Наталье все равно больше не грозит. Теперь она стояла в своих обновках, держа в руках большую вещевую сумку на старом автовокзале и чувствовала себя полной дурой. Перед кем она здесь будет красоваться? Дорога к дому заняла у нее добрых сорок минут, и пока она шла, на улице стремительно темнело. Уже спускаясь под горку мимо «частного сектора», деревенских домов, составлявших большую часть жилого фонда ее родного городка, она почувствовала, что устала. Это ее насторожило. Последнее время она редко уставала от физических нагрузок, хоть бы они были и больше, и дольше. Перед калиткой ей пришлось остановиться и передохнуть, а также привести мысли в порядок. Что говорить родственникам, как говорить, о чем молчать и чего стараться избегать. Пока Наталья стояла, мимо прошмыгнуло что-то маленькое и серое. Она повернула голову и под светом фонаря заметила котенка. Встретилась с ним взглядом – две испуганные синие пуговки смотрели на нее, ожидая подвоха. — Кис-кис-кис, — позвала она. Котенок дернул ушами, прижался к земле, и пошел не к ней, а юркнул под завалившуюся к забору лавку. Наталья вздохнула. – Ну и ну тебя. Она отворила калитку и вошла во двор. В глаза бросилась некоторая неряшливость, которую мама обычно не допускала. Оставляя на присыпанной снегом дорожке следы, Наталья аккуратно подошла к двери, постучала и сделала шаг назад – дверь открывалась наружу. Послышалась небольшая перепалка, и вскоре низкий с хрипотцой мужской голос спросил? — Кто там? — Открывай медведь, сова пришла, — ответила Наталья. Послышался лязг запора и дверь отворилась. — Наташка! — Привет, Миш, — она протянула брату сумку, переступила через порог и обняла его. — Мам, Наташка приехала! – Миша выглядел бодро. На кухне послышалось ворчание, а потом из кухни показалась мать. Волосы ее были спрятаны под платком, простое домашнее платье – за передником. В мозолистых руках Зинаида Ивановна Сосновская держала нож и не дочищенную картошку. — Чего стал, — обратилась она к Мише. – Тащи ее вещи в зал. Ну, привет, дочка. — Привет, мама. Наталья обняла Зинаиду Ивановну. Та старалась не касаться дочери грязными руками. Потом отошла, посмотрела на новенькую куртку, подол платья, ботинки и сделала вывод: — Совсем городская стала. Наталья, не зная, что ответить, кивнула. Зинаида Ивановна повернулась и пошла на кухню. — Есть будешь? Подогрей себе суп. Говорить, что она не голодна, было, во-первых, бессмысленно, а во-вторых, означало солгать. Наталья сняла куртку, повесила ее на крючок. Разулась, нащупала ногой под лавкой тапки и прошла на кухню. — Давай, я тебе погрею супца, — предложил Миша, вернувшийся из зала. — Вот уж, — остановила его Зинаида Ивановна. – Пусть сама нальет. Еще тут будет, принцесса такая, мужика гонять. — Все хорошо, Миш. Я налью. Наталья встала и достала тарелку. Старую, с росписью под хохлому. При тусклом свете кухни она казалась помутневшей. «Я не была дома всего три месяца, — подумала она. – А тут так все изменилось». И тут же поправила себя. Изменилось не тут, изменилась она сама. — Как дедушка? — Все больше спит, — ответила Зинаида Ивановна. – А как просыпается, спрашивает про тебя да про тетю Иру. Тебе Алиса письмо передала? — Да. — Хорошая девка, только с мужиком ей не повезло, — прокомментировала Зинаида Ивановна. – Я так и думала, что ты приедешь, как письмо получишь. Деду хуже стало с неделю назад. Марья Карловна ему уколы колет, так оно спокойнее теперь. Тетя Ира обещала препарат нужный привезти. Да где ж ее дождешься. Ай. — А почему мне не написала о лекарстве? – спросила Наталья. — Да что у вас там есть-то? Как и у нас ничегошеньки не будет. А Ирка – она в Ленинграде. Там получше. Наталья промолчала. Тетя Ира уехала в Санкт-Петербург восемь лет назад на заработки. Там вышла замуж за коммерсанта и теперь, по словам матери, жила припеваючи. Контакт с семьей поддерживала изредка – открытками на новый год. Даже с Днем Рождения не поздравляла. Но бабушка и дедушка все равно ею гордились, и это очень нервировало Зинаиду Ивановну. Наталья ела медленно, слушая, как Зинаида Ивановна рассказывает о том, что произошло в городке с момента ее последнего письма. Слухи, сплетни, свадьбы, похороны и другие события в жизни знакомых и незнакомых людей. Зинаида Ивановна прерывалась на то, чтобы дать Мише указания по дому, а потом снова начинала свой рассказ. Наталья успела доесть, нарезать соленые огурцы в салат, поставить на плиту воду под яйца. А Зинаида Ивановна все продолжала, попутно жалуясь на жизнь и стараясь выставить Наталью виноватой в своих бедах. — Мам, можно я пойду к дедушке, — спросила Наталья, аккуратно уложив ложкой яйца в кипящую кастрюлю. — Иди, что с тобой сделаешь, — махнула рукой Зинаида Ивановна. – Коли тебе с матерью-то не интересно. * * * С дедом она просидела весь вечер, но пообщаться им не удалось. Дедушка, лежавший в темной небольшой комнате, спал почти все время. Лишь на пару минут он открыл глаза, улыбнулся и произнес «приехала, внученька», после чего вновь уснул. Наталья держала его за руку, совершенно забыв обо всем, что говорил ей Боря. Да и о самом Боре она забыла, глядя на то, как медленно увядает самый любимый ею человек в этом мире. Пока она сидела с дедушкой, домой вернулся Михаил Кириллович, ее отец. О его возвращении возвестил возмущенный крик матери, а потом и матерная перебранка у дверей. Михаил Кириллович снова был пьян. Наталья словила себя на этом «снова». Когда она впервые произнесла про себя это слово? Лет восемь назад, в последний школьный год, когда все вокруг покатилось под откос, и бывший механизатор оказался никому не нужен? Или шесть лет назад, когда она вернулась после второго курса, а он спросил, поступила ли она? И не тогда ли мать впервые заговорила о том, что Наталье надо бросить учебу и вернуться обратно? Она помогла Зинаиде Ивановне перестелить постель дедушке и переодеть пижаму, после чего пошла на кухню, поздороваться с отцом. — Привет, моя лапушка, — Михаил Кириллович, не старый, но уже почти полностью седой, с лицом синюшного оттенка направился к ней, и она едва удержалась от того, чтобы не отвернуться, так от него несло перегаром. Рядом с отцом сидел Миша, а за лавкой она разглядела торчащий шкляник с мутной самогонкой, которые Сосновские двух поколений скрывали от матери. Глаза у Миши блестели, а щеки налились красным румянцем. — Садись, Наташка, поговорим, — отец улыбнулся и потянул ее к столу. Наклонился и прошептал на ухо, — будешь? — Нет, пап, — она ответила также шепотом. – Спасибо. — Как ты учишься, дочка? Пятерки одни? – спросил он. — Да, стипендия повышенная, — не стала она разубеждать отца. Все равно забудет. Она вытерпела в их обществе полчаса, после чего ушла в зал, где мать смотрела телевизор. Разложила диван, перестелила постельное и легла. — Наработалась уже? – хмыкнула мать, не оборачиваясь от новостей, где одетая в серый костюм с плечиками ведущая рассказывала об успехах страны на международной арене. — Устала, — просто ответила Наталья. — Совсем ты городской стала, дочь, — вздохнула Зинаида Ивановна. Наталья не ответила, закрыла глаза и уснула прямо в одежде. А ночью у нее случился приступ. Лунный свет не проникал в комнату сквозь занавески, но Наталья отчетливо ощущала, как небесный серебряный глаз в своем зените смотрит на нее. Вернее, сквозь ее кожу и череп прямо внутрь мозга, где красный цветок пускал свои корни от переносицы и до затылка. Это было даже не больно, но настолько невыносимо, что ей пришлось сжать зубами край одеяла, чтобы не зарычать. Она вспомнила, то ощущение одержимости, когда Боря впервые дал ей сырую говядину, и поняла, что накрывающая ее волна в десятки или сотни раз сильнее. Она чувствовала запах крови из дедушкиной комнаты, саднящее колено храпящего отца и слегка гноящийся порез на руке у матери. Завывавший волком ветер заставлял ее дрожать, и в то же время ей очень хотелось завыть в ответ. Глаза застилало красным, и она отчетливо ощущала, как «лепестки цветка» перекрывают ей пазухи, и как ей становится все труднее дышать. Еле контролируя себя, нетвердым шагом она дошла до кухни, дотянулась до остатков самогона, что все еще лежали за лавкой, и прямо из бутылки влила себе в рот. Глотку обожгло, и она едва не выронила бутылку, успев поставить ее на стол. Но жажда будто отступила, и на миг мысли стали проясняться. Наталья использовала этот момент – открыла холодильник, где лежала курица, которую мать положила размораживаться до завтра, и принялась вливать в себя стекшую в миску холодную кровь. Потом она сидела и старалась отдышаться. Все еще чувствуя накатывавшую жажду. «Цветок» в ее голове закрывал бутон, но что-то ей подсказывало, что битва с ним еще не окончена, и сражение это было не самым страшным. * * * — Наташа. — Дедушка! — Как дела, внученька? — Хорошо… то есть, ну, почти. Вот, приехала к тебе. — Ты молодец, внученька. Ты умница. Как работа? Детишки радуют. — Да, дедушка. На работе все хорошо. Дети замечательные, умные, воспитанные. Тебе легче? — Когда тебя слышу – легче. Спасибо, что приехала, внученька. Не хотелось умирать, не повидав тебя. Мама-то твоя все ворчит больше да причитает. — Она старается, заботится… — Да, заботится. Показывает, как ей тяжело. Ладно. Мне вот на тебя с Ирой посмотреть хотелось. На тех, кто в люди вышел, в город уехал. Знаешь, как я горжусь тобой, Наташа? Очень горжусь… — Спасибо, дедушка! — Не перебивай, сил мало. Видишь, совсем доконала болезнь. Знал бы, что так будет, то вместе с бабкой твоей на севере бы остался. По лесам ходить да у моря жить. Красота. А как плохо бы стало – так на лодке в море, и поминай как звали. А здесь… Ведь думали, что будем для людей строить, жить и детей растить. Что детям в радость учиться и работать. А дети взяли, да и… ай, что уж там. Главное, Наташенька, что ты выбраться смогла, я тобой горжусь. А мать ты не слушай, Наташенька. Главное – человеком быть. Человеком. Для других. — Хорошо, дедушка. Ты, главное, не волнуйся. — Будь человеком, Наташа, главное – будь человеком. «Поздно». * * * — Он что-нибудь говорил? – спросила Зинаида Ивановна, не отрываясь от мытья посуды. В старом рукомойнике то и дело заканчивалась вода, и Миша подливал туда воду из ведра. — Мы поговорили, — Наталья не удержалась и всхлипнула. — Я так и думала. Для любимой внучки проснулся. А со мной так ни слова! — Мама! — Что «мама»? Знаю я, что умирает он! Думаешь, мне не тяжело?! Так хоть бы слово от него услышать доброе. А он взял и на тебя силы потратил. Она повернулась, и Наталья заметила в глазах Зинаиды Ивановны слезы. Мыльная вода капала с рук на пол. Наталья смотрела на свою мать и пыталась понять, кого Зинаиде Ивановне больше жалко – дедушку или все-таки себя. — Мама, Наташа, не ссорьтесь! – подал голос Миша. — А ты тоже молчи! – мать повернулась к нему. – Давай за водой сходи и посмотри, где там твой отец пропадает. Небось опять пьет с дружками под магазином. Миша кивнул и быстро вышел на улицу, захватив с собой два ведра. А Наталья и Зинаида Ивановна принялись выяснять отношения. В адрес Натальи сыпались обвинения в том, что она бросила мать и семью. На что она отвечала жестокими и обидными обвинениями в испорченной жизни отцу и Мише. Зинаида Ивановна переходила в наступление, напоминая Наталье, сколько стоило ее вырастить да еще и помогать во время университета. Наталья замолчала, слушая все это, не в силах больше ругаться с матерью. Она попыталась помириться, объяснить, обнять, но тщетно. — Тебя дед любит, так вот ты с ним и возись! – крикнула мать. – И ночуй сегодня у него. Паршивка неблагодарная! Наталья схватила сумку и перетащила ее в дедову спальню. А потом оделась и вышла пройтись. По дороге столкнулась с отцом и Мишей, но они тоже шли мимо дома. Поэтому разминулись, будто бы и не заметив друг друга. Наталья спустилась к реке, которая еще не замерзла, и посмотрела на свое отражение. А потом швырнула в него снежком, уселась на землю и заплакала. По мосту, совсем рядом, проехала белая красивая машина с тонированными стеклами. Наталья проводила ее взглядом и зарыдала пуще прежнего. Чуть поодаль от этого места, у памятника погибшим во время Великой Отечественной войны, ее класс принимали в пионеры. По горке, с которой она спустилась к реке, весной они с Алисой пускали кораблики и просто мечтали о том, как когда-нибудь окажутся капитанами речных или даже звездных кораблей. И слушали, как над их мечтами заливисто, но по-доброму смеялась тетя Ира. В пролесок на другом берегу они бегали строить шалаши. Летом, когда солнце пекло, и мама с бабушкой ложились отдыхать, Наталья (тогда еще Наташа) бежала в лесок, где они с мальчишками и девчонками играли в тайком утащенные у бабушки Тимура карты. И с Алисой спорили, кто же из них станет для Тимура его «Женей», а кто останется просто помощницей в команде. Наташе больше хотелось быть помощницей, но впервые поцеловалась она именно с Тимуром. «Будь человеком!» Разве виновата она в том, что не хотела здесь больше оставаться рядом с вечно ворчащей матерью и спивающимся отцом? Кому было бы лучше от того, что сейчас кроме деда на руках у матери было бы еще один или двое детей, а она, как Алиса, моталась бы в город каждые полмесяца в надежде зацепить какого-нибудь «богатенького» парня? Как она могла желать другого, если с самого раннего детства ее учили, что самым главным для человека является доброта, знания и мечты? То самое «быть человеком», которое ей сейчас завещал дедушка. А она больше не могла быть человеком. Ее убили два месяца назад, забрав последнюю возможность исполнить то, чему ее учили, и то, о чем она мечтала. Теперь она никогда не будет человеком. Полуночный цветок в ее голове так или иначе превратит ее в зверя, которому необходимо убивать для выживания. «Прости, дедушка, — подумала Наталья, утирая лицо снегом. – Я не смогу». * * * Она не спала, ожидая, когда приступ нагрянет вновь. Сперва начала болеть голова, а запах крови, исходивший от дедушкиной руки, усилился. Наталья глубоко вздохнула и поняла, что решение придется принимать прямо сейчас. «Ему все равно недолго осталось, — уговаривал ее цветок. – Ты сделаешь лучше всем: ему, матери, себе. Никто не узнает». Наталья посмотрела на дедушку. На его серое, почти пепельное лицо. На полуоткрытые во сне глаза, которые раньше сверкали озорными огоньками, а теперь почти уже выцвели. На седые растрепанные волосы и неровно выбритые Мишей впалые щеки. Она наклонилась и поцеловала его в лоб. Затем тихонько оделась, оторвала лист из блокнота и положила рядом с дедушкиными лекарствами. Самым сложным оказалось тихо открыть дверь. Руки у Натальи тряслись, и от возбуждения, и от подступающей жажды. Луна еще не была в зените, но уже приближалась к нему, и алый полуночный цветок все отчетливее упрашивал ее прокусить запястье самого любимого ею на свете человека. «Я не зверь! — сказала Наталья себе, подымая заслонку. – Я останусь человеком». Она вышла на улицу, аккуратно прикрыла за собой дверь и выдохнула. С неба падал пушистый редкий снежок. Налетевший ветер проморозил ее до костей, но ей было уже все равно. Также как и то, что ее могут проследить по следам. В конце концов, какое ей уже будет дело. Она уже мертва, осталось лишь завершить процесс. Наталья шла медленно, с каждым шагом будто преодолевая сопротивление: свое, ветра, цветка. В голове шумело, нарастала боль – теперь уже настоящая боль, которая сводила не только пазухи и виски, но и желудок. Во рту она почувствовала «железный» привкус крови. «Ничего, до реки недалеко, главное дойти». Наталья отворила калитку и запоздало подумала, что зря взяла с собой сумку. Видимо, сработала привычка «уходить». Зачем ей в реке сумка? Разве что на шею повесить. Дверь калитки скрипнула и ударилась о раму. Наталья бросила сумку и припустила бегом к реке. Пять, десять метров… В голове зашумело, но не от жажды. Знакомый сигнал ударил хлопком и уронил ее на землю. Снег обжег руки, волосы упали на лицо. — Топиться собралась, — услышала она голос Бори. – Не получится. Он сидел на завалинке под неработающим фонарем и что-то держал в руках. Прислушавшись, Наталья поняла, что это что-то очень громко мурчит. — Мастер… — Вставай, Наталья Михайловна. Ну, ты и дура. — Мне… надо туда, — показала она в сторону реки. – Я не смогу… я хочу остаться человеком. — Поздно, подмастерье, — он встал, посадив кота в глубокий внутренний карман, подошел к ней и протянул руку. – Отсюда не возвращаются. — Но я еще могу уйти, — прошептала она и опустила глаза. — Не получится, — он покачал головой. – Ты не утонешь, только жажда станет сильнее. Твой цветок уже вступил в свои права, хочешь ты того или нет. Ты та, кто ты есть. И обратно уже не вернешься. Наталья смотрела на него, ожидая увидеть на лице усмешку или злобу. Но ничего такого не заметила, он смотрел на нее как обычно. И снова протянул ей руку. — Я написала… — Что? – Боря насторожился. — Что ухожу навсегда, чтобы остаться человеком. Что я умерла. — Не соврала, — вот теперь Боря ухмыльнулся. – Поехали, тебя нужно скорее покормить, пока ты не начала на людей кидаться. Или на кошек. Хватит так смотреть на мой карман. — Прости. И как мы поедем отсюда ночью? Ближайший автобус в пять утра. — Так же, как я сюда приехал. Екатерина Дмитриевна на машине ждет на стоянке у магазина. Там, на горке. Бери сумку и пошли. Наталья подчинилась. Цветок отступил, его лепестки лишь слегка щекотали ее мысли напоминая о том, что новый приступ не за горами. — Василий Петрович все еще жив, — сказал Боря, подхватывая ее под руку и забирая сумку. — Кто? — Тот дед, которого я ел месяц назад. На сегодня тебе хватит. Я покажу, что делать, это не сложно. Ну что ты, в самом деле. — Я всего лишь хотела остаться человеком! — сквозь слезы сказала она. – Неужели для этой вселенной это было слишком сложно? Боря промолчал, вынул из кармана пачку сигарет, подкурил сам и дал ей. «И если есть в кармане пачка сигарет», — вспомнила она. Мог ли табак, жажда крови и взрослый упырь в теле ребенка быть ответами на все ее вопросы, которые она задавала себе последние несколько лет? И даже на те, которые боялась задавать? Сама постановка вопроса была глупой. «Ну и дура же ты, Наташа», — сказала она себе. Жизнь перестала быть солнечным лугом, и чем дальше, тем больше превращалась в темный и опасный лес, где выживали только самые зубастые и толстокожие звери.