Алые адонисы

Тело билось в дрожи, а внутренний мир перевернули вверх дном, словно он был коробкой в руках небрежного хозяина, решившего выпотрошить содержимое. В комнате, освещаемой несколькими свечами, где тени их огоньков весело плясали на стенах, было невыносимо жарко — может, поэтому дышать стало трудно? Каждый вдох сопровождался болью в груди, раздиравшей на части, руками старавшейся раздвинуть грудную клетку, лишь бы подарить сердцу чуть больше места. Красный орган стучал быстро и сильно, а душе не хватало пространства — она желала вылететь наружу, чтобы обрести свободу. Эстер дотронулась до губ, мокрых от слёз, не веря, что она совершила. Во рту сейчас был лишь вкус соли — никаких вишни и ягод. Не осталось и следа от прекрасного. Словно ничего и не было, будто это была лишь иллюзия, эфемерный момент. Но о произошедшем твёрдо говорило одно — всё ещё горящая красная щека. В голове не укладывалось, как же Эстер осмелилась на такой шаг, как исполнила своё заветное желание. Переступила незримую черту, взбежала по ступенькам невидимой лестницы, а позже была сброшена вниз, разбита. Она совершила ошибку. Эмоции нахлынули в одно мгновение и придали столько уверенности, сколько, казалось, у Эстер никогда и не было. Сколь же сладок был поцелуй, мимолётен, нежен, только безответен. Мягкие губы Леди Димитреску навстречу не двинулись, а удар разрушил то трепетное, что создавалось медленно и бережно. Статую Афродиты, что из мрамора высекали так кропотливо, разбили, обратив в груду обломков. Неужели всё было испорчено? Эстер никак не ожидала, что Альсина причинит ей физическую боль, что отбросит как нелюбимую фарфоровую куклу, подарив трещины. Она забылась, отодвинув на задний план, что Леди Димитреску являлась жестокой, властной и неприступной, не поддающейся влиянию. Пощёчина была отказом, наказанием. Наверное, заслуженным. Эстер возомнила себя чересчур сильной, влиятельной и поплатилась за это. Из груди рвался звериный крик, но воспроизвести его не было сил. Город, процветавший внутри, был похоронен под пеплом извергшегося Везувия, и всё живое задохнулось — серые пылинки заполнили лёгкие. Всё умерло. Как же сейчас хотелось, чтобы замок обрушился на голову и похоронил под своими обломками тело, раз душа уже плыла по реке Стикс. Это место хранило столько криков, боли, а теперь в нём была бы погребена и любовь — может, тогда бы оно задышало иначе. Сейчас было желание лишь попросить у него помощи и сладкого исцеления. Всё же замок больше не был чужим незнакомцем — он вбирал в себя грехи обитателей, частицы каждого, находящегося в каменных стенах, становился родным. Это огромное чудище смогло же помочь после смерти Мэри — ведь смогло. Эстер, ощутив боль в груди, заплакала сильнее, вжимая в себя подушку. Мэри... Её отсутствие чувствовалось остро, катастрофически отчаянно. Что бы она сказала? Как бы посмотрела? При одном воспоминании о карих глазах и неравнодушном отношении, искреннем, о согревающих объятиях стало ещё более одиноко и холодно. Сейчас тепла не хватало как никогда. Простоты, лёгкости и понимания. Раствориться в чьей-то защите, получить поддержку, утонуть в доверии казалось неисполнимой мечтой. Эстер была одна. А после этой чёртовой пощечины — словно даже брошена на произвол судьбы. Судьбы, в которую она не верила. Крылья расплавились, как только Эстер оказалась близко к солнцу, повторив судьбу Икара. Только светило в её мире было Чёрным, лучами своими дарящем смерть. Что теперь сделает Альсина? Что она чувствовала? Всеми силами Эстер старалась отогнать проскальзывающие мысли, пугающие и заставляющие лишь больше прижимать к себе подушку. Необходимо было быть сильной — как сказала Кассандра: страдания выбирают. Поддаваться мучительному отчаянию, жалеть себя, корить за то, что не изменить — это ли не глупость? Это ли не слабость? Всё уже произошло — пора бы перестать трястись, нужно было успокоиться и быть готовой к последствиям. Принять любую эмоцию Леди Димитреску, решение, взгляд. Только от чего же болело в груди? Красное платье превратилось в прекрасную клетку, в которую Эстер заключила Леди Димитреску в благодарность. Хотелось то ли, чтобы одежда срослась с кожей навечно, то ли чтобы была сорвана и сожжена. Невыносимо обидным являлось осознание, что противоречия, принадлежащие Альсине, извергшиеся вулканом, причинили боль Эстер, перекрыв доступ к кислороду. И всё же она нагло украла поцелуй, беспардонно и смело — гордость собственным поступком, правда, сидела, забившись в угол, в тени, отбрасываемой разочарованием. Открыв глаза, болевшие, раздражённые, Эстер потянулась к своим карманным часам, гладким, приятным на ощупь, что лежали на кровати. Скоро строгие тонкие стрелки покажут десять, время, когда Альсина должна получить бокал вина перед сном. Показываться ей на глаза не стоило, вряд ли Леди Димитреску желала вновь увидеть свою служанку, которая тут же бы напомнила о случившемся. Может, лучшим выходом было бы оставить эту идею и продолжить неподвижно лежать на постели, стараясь прийти в себя или же унестись мыслями в иные миры, несуществующие, спокойные. Перевернувшись на спину, Эстер смотрела в потолок, наблюдая за танцующими тёмными и светлыми силуэтами, будто живыми, весёлыми. И всё для огней являлось простым, совершенно понятным и плоским. Люди — или же нелюди, — были сложнее: прекраснее и ужаснее. Но далеко не понятными. Стоит ли говорить о познании себе подобного или иного, когда ты сам не способен развязать морской узел, что был сплетён из шершавых эмоций и чувств? Вставая, Эстер ощутила, как голову резко пронзила боль. И она поморщилась, коснувшись босыми ногами холодного пола. Надев абы как свои простенькие туфли, Эстер, прихватив красивый бокал, вышла из спальни. Мир вокруг словно стал тусклым, прекрасные рисунки на стенах больше не блестели своим богатством, а комнаты и коридоры, сменявшие друг друга, не пестрили своим величием, не горели роскошью. Всё сливалось в неразличимую массу, состоящую из грешного золота, мрамора, фарфора и бронзы, которые будто резко потеряли свою ценность и красоту. Оказавшись в винотеке, Эстер налила в сосуд красное вино, впервые за долгое время смотря на него с отвращением. Ухмыльнувшись, она прошла к одному из шкафчиков, открывая ящик и вытаскивая оттуда небольшой острый нож. Задержав дыхание, смотря, как остриё медленно разрезает белую кожу, как кровь ровной полоской появляется на ладони, а позже выливается из берегов воображаемой тонкой реки. Эстер сжала руку и поднесла испачканный алым кулачок над сосудом, с интересом наблюдая, как красные капли растворяются в вине. Леди Димитреску была единственной, кто до сих пор не пробовал её кровь. И было сложно признаться, от чего же одна мысль о том, что Альсина ощутит сладкий вкус в напитке, будоражит и приносит удовольствие. Сможет ли очередная дерзость послужить извинением? Так хотелось доказать Альсине, что Эстер не разбита, пусть это и было ложью. Если эта женщина так желала видеть характер, то даже сейчас, когда за его проявление последовало наказание, когда дышать было нечем, а вместо крыльев остались две раны, когда кости были переломаны из-за падения по ступенькам, Эстер поступит резво, проявляя всю себя, переставая быть чёртовой тенью, приручая мрак. Она будет стоять и смотреть, как извергается Везувий. Подбадривая себя, стараясь вновь обрести почву под ногами, успокоить бьющееся сердце и всё ещё желавшие вырываться наружу слёзы, Эстер возвращалась к комнатам служанок. Остановившись у тёмной деревянной двери, ничем не выделявшейся, она постучала, перебарывая себя. Человеку нужен человек, верно? Дана открыла через несколько минут, смотрела широко раскрытыми глазами, переводя взгляд то на платье, то на заплаканное лицо. И молчала. Ждала. А Эстер было тяжело говорить — слова словно украли, кто-то отнял их и не желал возвращать. Лицо Даны выглядело лучше, но рана всё ещё была свежей, яркой, клеймом светилась на лице. Эстер достала из-за спины бокал Альсины, протягивая его ошарашенной девчонке. — Не могла бы ты отнести в покои Леди Димитреску вино? — еле выговорила Эстер, понимая, что лишь при одном упоминании имени слёзы накатывали вновь. О, как же это надоело. Прекратится ли это однажды? Солёные капли душили, и хотелось поскорее избавиться от проклятого разочарования, отвратительной обиды, угнетающих. — Пожалуйста. Дана, несмотря на свою отстранённость, оказалась понимающей. Она лишь медленно кивнула, робко забирая бокал, а после обошла Эстер, оставляя её в одиночестве. Пусть Леди Димитреску получит своё вино. Пусть его принесёт Дана, но кровь в нём будет принадлежать другому человеку. Пусть это выведет Альсину из себя, вновь собьёт с ног, ошарашит. Что угодно. Бездействие будет худшим вариантом, а прятаться и дрожать — показателем бессилия и уязвимости. Эстер вернулась в свою комнату и вновь улеглась на постель, переворачиваясь на бок, представляя, как Леди Димитреску делает глоток вина, сводит брови, понимая, что вкус отличается от ей привычного. Как в её мыслях проскальзывает опасная догадка, а ураган внутри вновь нарастает. И захотелось улыбнуться — теперь Эстер находилась в игре полностью, погрузилась с головой и, несмотря на ошибку, всё ещё старалась победить, получить своё. Несмотря на то, что душа, казалось, разбилась на осколки, ощущение, что Леди Димитреску нехотя упускала контроль, а Эстер его нагло забирала, дарило лишь удовлетворение. Жаль, что оно меркло на фоне внутренней раздробленности и противоречий. И всё же грядущие дни пугали, ужасали своей неизвестностью. Даже если Эстер могла на несколько жалких минут сосредоточить власть в своих руках, это не означало, что она её удержит. Слишком своенравна была Леди Димитреску, а бороться с её скверным характером имело высокую цену — жизнь. Пусть Альсина призналась, что не хотела разрывать Эстер на куски, но ведь это могло измениться по щелчку пальцев или из-за соприкосновения губ. В дверь постучали, и Эстер приподнялась на кровати. Дана вошла внутрь, проходя к постели, а затем садясь рядом. Столь смелое решение отдалось противоречивыми эмоциями внутри. Эта девушка казалась столь неизведанной, неочевидной, что неспособность разгадать её раздражала. Не было ясно, насколько ей можно доверять, какие демоны плясали в её душе, а что таилось в мыслях. Дана ворвалась в личное пространство без спроса, впрочем, как и Эстер десять минут назад. Поджав губы, она поняла, что не имеет права осуждать эту тёмноволосую девушку. — Леди Димитреску не сделала и глотка, — начала спокойно Дана, чуть опустив голову и уставившись в стену. — Сидела напротив камина, буравила меня удивлённым и бесноватым взглядом... — она сделала паузу, переводя подозрительный взгляд на Эстер, морщась в непонимании, — и выставила за дверь, сказав, что поражена, что ты ещё способна на подобную наглость. Смех вырвался из груди, и Дана широко раскрыла глаза, чуть отстраняясь. Эстер смеялась, спрятав лицо в ладонях, думая лишь о том, что она ходит по лезвию ножа — вот-вот перережет себе горло, оступившись. И кровь хлынет, и, может, тогда Леди Димитреску попробует её на вкус. О, как же было странно сейчас лежать на постели, открывать лицо и заглядывать в глаза непонимающей Дане, стальной ужас в которых забавлял ещё больше. Дьявольский хитрый план провалился, а Альсина не пожелала потакать выходкам своей служанки, что, несомненно, смешило. Ей так легко управляла Матерь Миранда, подавляла желания и волю этой великолепной женщины, но как же Альсина сопротивлялась попыткам Эстер залезть в её сердце, разум, душу и разжечь пожар. Та старалась дёргать за нити, совершенно не рассчитывая, что Эстер может пойти против воли кукловода, быть смелой и представлять опасность для внутреннего равновесия. О, неужели ей не понравилось, что Эстер передала бокал? Или же та не ожидала, что она подумает о работе даже после неожиданного поцелуя — всё ещё нереальной ядовитой дымкой всплывающего в памяти. Может, удивилась, что Эстер не явилась сама? Но как же всё-таки было смешно, что Леди Димитреску оказалось так легко и просто выбить из колеи, подорвать её контроль, сдержанность, обрезать тонкие лески, что привязала она к рукам, ногам, телу Эстер. А у кукол всё же была воля, собственные желания и не являлись они плоскими тенями. Смех всё не прекращал звучать, пока Эстер неожиданно для себя не перехватила чужую руку близ лица, мгновенно успокоившись и разозлившись. Дана замахнулась, и её ладонь чуть не оставила отпечаток на левой щеке, нетронутой Леди Димитреску. В глазах Тихий океан разбушевался лишь при резком порыве ветра. — Не смей трогать! — сколько же угрозы и жёсткости прозвучало в голосе. Эстер сильно сжала запястье, когда Дана тут же напрягла руку, сжимая пальцы в кулак и рывком приближая её к себе вместе с хрупким, но разъярённым человеком. — Тогда уймись, — прошипела она в лицо, наконец, вырываясь из цепкого хвата. Уверенность, сравнимая по своей мощи с Эверестом, сошла на Эстер лавиной и заставила нехотя отдалиться. — Ведёшь себя, как умалишённая. Не верится, что с подобной неуравновешенностью ты добилась чего-то в этом замке. — Не стоит меня судить, — процедила Эстер, садясь на кровати, стараясь совладать с гневом, что вспыхнул спичкой. Дана не имела никакого права давать оценку ни действиям, ни состоянию, показывать своё превосходство, которого не имелось. Эта девчонка забывалась, а её ледяная твёрдость не рушилась даже под воздействием накрывающих огромных волн. — Не следует тогда втягивать меня в свои дела, — Эстер закрыла глаза, делая глубокий вдох и не желая признавать свою неправоту. Но, кажется, молчание сказало больше, чем могли любые слова. Дана теперь успокоилась сама, вновь приобретая невозмутимость. — Не знаю, что у тебя произошло с Леди Димитреску, — начала она медленно, будто собираясь с силами, продумывая каждую последующую фразу, — но я не достойна быть тем, кого можно отправить в лапы жестокого зверя тогда, когда в твою искалеченную голову приходит безумная мысль. Эстер стало не по себе от неожиданного осознания, что другие люди тоже могли чувствовать. Будто это однажды забылось, словно все люди стали столь далёкими, что перестали быть родными, — если, конечно, были хоть когда-то, — а сейчас даже дрожащие тени в комнате заплясали активнее, поддерживая Дану. — Платье красивое, — тихо продолжила Дана. — Цвета граната. Впервые за долгое время в груди появилась тоска и сочувствие. Гранат. Для Даны ткань не была цвета крови, огня и раскалённой боли, нет — фрукта, райского яблока, символа святости и бессмертия. Мурашки пробежались по коже, и Эстер поджала губы, охваченная непонятными чувствами. Была ли она достойна столь прекрасного оттенка теперь? — Спасибо, — она выжала благодарность из себя, пытаясь унять бившееся быстро сердце. Неожиданно Дана вновь показалась потерянной, одинокой и чистой, несмотря на своё хладнокровие, силу и уверенность. Неиспорченной жестокостью, но сквозившей ей. — Тебе не стоит приближаться ко мне, — Эстер опустила глаза, обхватывая руками коленки и разглядывая оголённые ступни. — Это плохо закончится. Подумай. — Если я начинаю думать, то всё сводится к смерти, — на секунду саркастично улыбнулась Дана. — Надеюсь, мы поняли друг друга. У нас разные дороги, пусть пересекаются, но я не желаю, чтобы ты накидывала мне на глаза повязку и вела за ручку к обрыву, — она будто читала нравоучения, такие неприятные, но правдивые. Указывала, что Эстер зазналась и в действительности не имела ни капли преимущества перед остальными — или же конкретно перед этой девчонкой. Дана встала с кровати, поправляя платье. Она направилась к выходу, и Эстер окликнула её, не подумав. В несколько простых слов, лезущих в душу, вложила всю тревогу и неравнодушие. — Тебе не одиноко? — Дана, услышав, остановилась, схватившись за ручку двери. — Всё меньше, чем тебе. Дана аккуратно закрыла дверь, и Эстер поёжилась, не желая анализировать сказанные слова, на которые всем существом среагировала душа. Будет лишь хуже. Погасив свечи, она вновь улеглась на кровать, не переодевшись, закрывая глаза и отпуская в свободное плавание переживания — пусть пойдут ко дну. Утром всё прояснится. И тогда нужно будет действовать, а не тревожиться. Ведь из пепла восстают, верно? Например, фениксы.

***

Ранним утром Эстер стояла перед спальней Леди Димитреску, пытаясь собрать себя по частям, разбудить собственную уверенность, которая ночью резко накрыла с головой на несколько мгновений. Из глубин подсознания неожиданно всплыл стыд за несдержанность и опасный порыв и страх смотреть в янтарные глаза. Сердце колотилось, но необходимо было держать себя в руках, делать вид, что Эстер сильна достаточно, чтобы распрощаться с ненужными страданиями, беспокойством. Чтобы не чувствовать себя под взглядом Альсины незначительной, чтобы не жалеть о случившемся. И Эстер вошла в спальню, замерев. Постель была заправлена, шторы — открыты, огонь в камине, кажется, потух давно — в комнате было прохладно. Пустота витала в воздухе и проникала под кожу, причиняя дискомфорт и так великодушно заставляя одиночество задышать в затылок, положить руки на плечи. Неужели Альсина не спала всю ночь? Её настолько задело произошедшее? Но почему? Эстер считала, что злость Леди Димитреску была вызвана лишь непозволительной дерзостью, последовавший от её служанки. И она пребывала в полной уверенности, что утром та либо сделает вид, что ничего не произошло, либо вынесет страшный приговор, как великий судья. И тогда всё вернётся на круги своя. Но Альсина даже не провела ночь в постели. Неужели она разочаровалась и больше не желала видеть Эстер? Может, всё ещё в ней бушевал гнев? Или же она не знала, какое вынести наказание? А может, эта пустота и одиночество и были карой? Как странно. Дожидаться окончания завтрака, чтобы зайти в обеденную комнату, Эстер не стала. Она вошла, как только за стенкой послышались голоса девочек. Дежавю. Стул Леди Димитреску пустовал. Чувства, которые нахлынули после того дня, как замок посетил, а после покинул Гейзенберг, вернулись. Бела, Кассандра и Даниэла посмотрели с удивлением, но моментально успокоились, приступая к трапезе. — Доброе утро, Эстер, — произнесла Даниэла, когда Бела лишь махнула рукой, а Кассандра на мгновенье подняла виноватые глаза. Ей было стыдно? Невероятно. Эстер вымученно улыбнулась, кивнув в знак приветствия. Солнечный свет струился сквозь недавно помытые окна. И сад, видимый из обеденной комнаты, становился всё зеленее. Листья росли с невероятной скоростью, как и трава. Нужно будет проверить цветы. Эстер надеялась, что их, хрупких и нежных, всё-таки не смыл жуткий дождь. Привязанность к адонисам возникла в тот момент, как только саженцы попались на глаза в передвижной лавке Герцога. Цветы стали особенными, оставаясь всё такими же простыми, символом свободы. — Где Леди Димитреску? — спросила Эстер, всматриваясь в Белу, когда в комнату вошла Дана с бутылкой вина, даже не бросив взгляд на девушку. Её появление будто окатило холодной водой, заставив сердце остановиться, а кожу покрыться неприятными мурашками. Отчего-то совершенно не хотелось, чтобы Дана даже краем уха слышала разговор. То, каким образом в её голове складывались выводы, рушась как домино на Эстер, пугало. Её мысли, действия и желания настораживали, как и невероятная уверенность. А вечерний разговор при одном воспоминании вызывал неловкость. — Мама в подвале, в лаборатории, — проговорила Бела, когда Кассандра с интересом поглядывала на Эстер и дула губы. Лишь Даниэла была навеселе, впрочем, как и всегда. — Провела там почти всю ночь. Просила не беспокоить. Разве ты не знаешь? — Бела взяла наполненный бокал, сводя брови. — Нет, — помотала головой Эстер, когда Кассандра вновь метнула настороженный взгляд. И только тогда она решилась посмотреть в ответ с укором, заставляя девушку напрячься, но опустить голову вниз. Кассандре не стоило переживать — Эстер не держала зла, но допытливые взоры не делали легче. — Она не говорила. Бела лишь удивлённо хмыкнула. В обеденной комнате повисло молчание, и Эстер заметила, что все три девушки ждали, пока их бокалы будут наполнены вином. Уходить не стоило, а в груди разгоралось волнение, предупреждающее, опасное. — Дана, выйди, — строго проговорила Бела, и Эстер вздохнула спокойно, видя, как причина её неприятных ощущений удалилась. Тишина сохранялась ещё некоторое время, и было не ясно, почему никто не решался заговорить. Будто тема являлась запретной, или же все в комнате собирались с духом. Напряжение повисло в воздухе, проникало в лёгкие и душило. — Мы надеемся, что ты не сильно облажалась, Эстер, — неожиданно прошипела Бела, и Даниэла поджала губы, кажется, перенимая настроение сестры. — Потому что... — В последний раз мама пропадала в подвале несколько лет назад, — перебила Даниэла, словно адресуя слова не Эстер, а своим сёстрам, возвращая их в прошлое, — когда получила письмо о смерти той же... — Даниэла, — пресекла дальнейшее повествование Бела. И Эстер напряглась, стараясь воспроизвести в голове каждое произнесённое слово, распознать их значение. Письмо о смерти женщины? — Ни одна из нас не хочет, чтобы ты пошла на вино, даже несмотря на то, что вышло бы оно великолепным. Мы... ведь привязались, — Бела улыбнулась саркастично и горько. Эстер подумала, что сейчас связь между ними словно являлась сакральной. Она была скрыта за семью печатями или же охранялась Цербером, а все разговоры об узах были под запретом. Никто не ожидал от себя столь непонятной, необычной привязанности и необъяснимого понимания, а теперь от этого отчаянно не хотелось избавляться. Тонкие верёвки, что связали Эстер и наследниц рода Димитреску, могли натирать кожу, причиняя боль и оставляя красные полосы, но были слишком крепки, чтобы их перерезать. И сердце забилось быстрее от пронизывающей этот момент тайны, от ползущего, как ядовитая змея, по нитям единодушия. — За нами должок, если помнишь, — многозначительно прошептала Бела, смотря пронзительно, уверенно поднося бокал к губам. А Кассандра в непонимании нервно подняла голову. О, кажется, она не была в курсе исхода игры в прятки, если вообще о ней знала. — Мы, — Бела сделала паузу, — можем помочь. — И как же? — спросила осторожно Эстер, делая шаг к столу. Даниэла с интересом разглядывала то сестру, то Эстер, мечась и сгорая от нетерпения. Она не умела сдерживаться, ждать, ей всегда хотелось всего и сразу, поэтому сейчас напряжённо стучала пальчиками по столу, будто считала секунды до следующей реплики. О смерти какой же женщины могло оповестить письмо Леди Димитреску, что та ушла в себя и пропадала в подвале? Эстер будто получила удар по голове, задержав дыхание и вспомнив о фотографии, что нашла в ящике в покоях Альсины. Та светловолосая красивая женщина, аристократка, Родика, что нежно смотрела своими черно-белыми глазами на Леди. Игла ревности вошла в грудь, не разрешая вздохнуть. — Позанимаемся анатомией, Эстер? — наконец, продолжила Бела, и Эстер подняла глаза, щурясь и не понимая, что та имеет в виду. Вопрос являлся риторическим и ответа не требовал. Предложение заставило мысли рассыпаться бисером в разные стороны. — Как скучно, Бела! — стукнула ладонью по столу Даниэла, откидываясь на спинку стула, разочарованная. Её ожидание, видимо, не оправдалось. Кассандра закатила глаза, кажется, как раз уловив ход мыслей Белы, раздражившись от неугомонности и непроницательности младшей сестры. Только Эстер продолжала стоять неподвижно, щурясь и требуя всем своим видом пояснений. — Только прихвати с собой побольше свечей. В подвале темно, — и тогда Эстер замерла вновь, осознавая, что старшая дочь Альсины подразумевала, а Даниэла в понимании раскрыла глаза, засмеявшись и чуть ли не хлопая в ладоши. Анатомия. Подвал. Всё сложилось воедино, и во рту пересохло. Бела решилась на опасную авантюру, желая потревожить спокойствие Леди Димитреску, прихватив с собой Эстер. Изучать человеческое тело, кажется, предстояло на практике, видеть всё воочию, от чего ладони вспотели. Лишь бы на трупе. Эстер не чувствовала страха, лишь невыносимую тревогу. Сочувствие, проснувшееся вчерашним вечером, било в колокола, оглушая. Его необходимо было выключить, отодвинуть подальше, выбросить хоть куда-то — с ним не выжить. Не вернуть то, к чему так стремились духовное и телесное. — Почему ты думаешь, что это хороший вариант? — стоило попытаться найти иной способ вернуть внимание Альсины, которая, видимо, не собиралась в ближайшее время контактировать с Эстер. — Потому что он единственный, — улыбнулась Бела, и Эстер осознала, что бороться бесполезно. Невозможность что-либо изменить тяжёлым грузом легла на плечи, тянула ко дну. А желание, чтобы Леди Димитреску вновь смотрела нежно и трепетно, чтобы прикасалась осторожно, разговаривала с интересом и возносила душу до небес, было гигантских размеров, задавливало все предостережения и переживания.

***

Подвальное помещение с огромным количеством ужасающих инструментов стало казаться привычнее и безопаснее, несмотря на то, что встретило холодом и мраком. Создалось ощущение, что Эстер никогда не находилась здесь в качестве жертвы. Словно грязные стены заключали в свои объятия, принимая и поддерживая, не пугая. Только внутренняя тревога нарастала с громадной скоростью, с каждым шагом. Жужжащие мухи приобрели очертания Белы и Даниэлы рядом с одной из клеток. Из-за их спин Эстер не могла разглядеть, кто находился внутри. Успокаивало лишь то, что судьба находящегося за толстыми железными прутьями человека уже была предрешена, а то, каким образом будет закончена ещё одна жизнь, не являлось важным. Ничего нельзя было изменить — исход в любом случае был один. Бела вытащила девушку в грязной порванной одежде, которая, наверное, уже несколько дней находилась за решёткой. Она грубо и крепко держала её за локоть, подводя к каменному столу, когда та пыталась сопротивляться, хотя и валилась с ног. Её хилый плач эхом раздавался меж стен, и Эстер взглянула на закрытую дверь лаборатории. Леди Димитреску не выходила. Отчего-то стало страшно, что подобное привлечение внимания сделает лишь хуже, разозлит, и тогда последствий будет не избежать. Но ведь Бела и Даниэла, должно быть, знали, что делали — всё же Альсину они знали лучше, намного лучше. Бела с силой бросила слабую девушку к столу, прижимая её за горло к каменной поверхности, пока Даниэла, улыбаясь и издеваясь, привязывала руки ремнями. Служанка дёргалась, извивалась, и Эстер сорвалась с места, хватая ноги и всем весом налегая на них, не давая двинуться. Она почувствовала себя пауком, захватившем в плен несчастное насекомое, застрявшее в паутине. Сколько бы оно не дёргалось, сколько бы не старалось вырваться — всё тщетно, бесполезно. — Что она сделала? — спросила Эстер, когда Даниэла уже завязывала ремни на ногах. — Оскорбила нашу семью, — произнесла Бела, удаляясь и улыбаясь так жутко — жаждала возмездия. Эстер скривилась, наблюдая, как служанка продолжала плакать и дёргаться, откуда только силы были? Ведь всё было предрешено, почему, даже когда исход так близок, неизбежен, она продолжает цепляться за несуществующую возможность сбежать? — И тебя, — Бела вернулась с тележкой, на которой находились инструменты. Скальпель, нож, тонкая пила, шприцы и иглы. Чистые, блестящие. Эстер зажгла свечи, стараясь не заглядывать в глаза плачущей служанки. Всё внимание было устремлено на ту же закрытую дверь, ведущую в лабораторию. — Осмелилась? — прошептала Эстер, чувствуя, как обида за хозяев замка, не за себя, — к оскорблениям она привыкла, — брала верх. — За спиной, — ответила Даниэла, проводя медленно пальцем по дрожащему телу, как ножом. — Так глупа, беззащитна, даже противно, — она улыбалась, а затем сделала глубокий вдох, закрывая глаза. — Но этот запах страха... Бела вложила Эстер в руку острый скальпель. Маленький, тонкий и удобный. Вой не прекращал раздирать тишину, и Эстер поморщилась, думая лишь о том, чтобы эта девушка поскорее отключилась. Даниэла достала серп, а после разрезала одежду, стараясь не нанести лишних ран. Впервые она была столь аккуратна, не пыталась причинить боль. Видимо, сохраняла оболочку для дальнейших действий. — Я хочу увидеть сердце, — прошептала Эстер, приближаясь. Помнится, она хотела посмотреть, как билось собственное, — вряд ли оно отличалось от чужого, — как бы смотрелось в руках. Столь значимый орган, вероятно, большой, крепкий. В тот день, когда Кассандра протянула Эстер руку в подвале, сердце так же было вырвано. Только взгляд на него и бросать не хотелось — было жутко. Ярко запомнились только ладони Альсины, что лежали на плечах, переплетённые пальцы, нежный взгляд и голос. Эстер не верилось, что это могло прекратиться. Необходимо было всё исправить. — Режь, — приказала Бела, и Эстер поднесла скальпель к груди. Она медленно рассекала кожу, видя, как она расходилась, как выступала кровь, а сквозь алую жидкость виднелась то ли белая, то ли светло-розовая прослойка, состоящая будто из мелких шариков. В подвале раздался жуткий крик боли, и рука дрогнула. Бела посмотрела строго, лишь взглядом заставляя продолжать. Как только Эстер возобновила движения, стараясь не обращать внимания на то ли стоны, то ли уже бесшумный рёв, она заметила, как чужое тело обмякает, а его хозяйка отключается. — Теперь подкожную клетчатку и грудные мышцы, — продолжила Бела, и Эстер почувствовала, как Даниэла выглянула из-за её плеча, посматривая на процесс сзади. Скальпелем пришлось надавить чуть сильнее, а резать из-за неумения — рывками. Эстер не чувствовала ничего. Ни былого сочувствия, ни страха, ни удовольствия. Внутри осталось лишь равнодушие и желание, чтобы всё поскорее закончилось. Кости грудной клетки Бела разрезала сама, и, судя по тому, насколько были напряжены её руки и тело, занятие оказалось не из простых. Чуть позже с помощью какого-то неизвестного инструмента она их расширила. Кровь бурлила в теле, и сердца видно не было — впрочем, разглядеть что-либо теперь было трудно. — Теперь перикард, — Эстер замялась, и тогда Даниэла схватила её руку, наобум направив в тело и проводя скальпелем вдоль раны. Через секунду она её вытащила и забрала скальпель, сунув обратно. Эстер вздрогнула, чувствуя, как билось сердце. Она закрыла глаза, ощущая, как ладонь лежала на красном органе, как внутри было тепло и влажно. Как скоро сердце перестанет биться? Долго ли ещё жизнь пробудет в теле? Каждый импульс будто проходил электрическим разрядом по венам Эстер — невозможный мост выстроился между двумя организмами. Выдохнув, не сумев сдержать странную улыбку, она открыла глаза, смотря на Белу, которая тут же рассыпалась роем мух. Сбежала? Обернувшись, Эстер поняла, что Даниэлы рядом уже тоже не было. И только потом она заметила, как Леди Димитреску надменно, но с интересом наблюдала за ними, выйдя из своей лаборатории. Скрестила руки на груди и поджала губы, тяжело вздыхая. Эстер вытащила окровавленную руку, всё ещё чувствуя электрические разряды, протёрла её лежавшей рядом тряпкой, которая не смогла забрать всю краску. Скоро кожа станет липкой и будет пахнуть металлом. — На пару слов, Эстер, — произнесла строго Альсина, и только тогда Эстер поняла, что Бела оказалась права, пусть и скрылась. Видимо, это действительно было единственным способом поговорить, прервать игнорирование и неизвестные думы, вставить своё слово. Сердце затрепетало в страхе, но ноги понесли вперёд. Как только Эстер оказалась внутри, пройдя мимо стоящей в проходе Альсины, почувствовав родной аромат духов, дверь закрылась. В лаборатории царила тишина, и Эстер не решилась пройти дальше, лишь наблюдала, как Леди Димитреску устало подходит к столу, не обращая свой взор на служанку. Она была напряжена, но казалась то ли печальной, то ли вымотанной. Эстер переплела собственные пальцы, начиная их заламывать, стараясь избавиться от нахлынувшей тревоги. — Мне следует извиниться за вчерашнее, я... — Эстер сделала шаг вперёд, но Альсина подняла руку, приказывая оставаться на месте. Она не выглядела злой или раздражённой, не собиралась кричать или отчитывать — молчала, смотря в пустоту. Необъяснимая тоска заполнила грудь, заставила задрожать в непонимании и мрачном ожидании. Эстер сжала зубы, что скулы заболели, продолжая вглядываться в женщину, стоящую впереди. На ней было всё то же великолепное чёрное платье, алая помада чуть размазалась, напоминая о поцелуе, волосы были слегка растрёпанны и лишь вызывали желание к ним прикоснуться. Пышная грудь поднималась и опускалась при каждом глотке воздуха, и Эстер не заметила, как задышала в унисон. Почему же она не поднимала взгляд? — Не стоит. Ты подобралась слишком близко, и это моя ошибка, — начала Альсина, и Эстер замерла, ощутив, как фраза выстрелом ворвалась в сознание. И вновь повисло молчание — Леди Димитреску будто подбирала слова. — Я знаю, что ты чувствуешь, — она говорила медленно и вдумчиво, постоянно останавливаясь, — и как. Ты отчаянно стремишься получить то, чего не хватает. Стараешься доказать то, что очевидно. Проникнуть туда, куда, я думала, невозможно. Но, — и вновь мучительная пауза, заставляющая тревогу внутри нарастать, — я не умею... любить, Эстер. И ничего не могу тебе дать, — тело задрожало, и никак не удавалось понять, что происходит. — Но Вы уже дали слишком многое, чтобы... — Леди Димитреску вновь не позволила закончить, ударив рукой по столу, заставляя отшатнуться назад. Отчаянно хотелось закрыть уши, чтобы не слышать дальнейших слов, которые, казалось, разорвут на части. Не верилось. Так быть не могло. — Чтобы понять: даже монстры умеют бояться, Эстер, — прошептала она, а злость, невиданный страх и отчаяние захлестнули стоящую около двери служанку. Обрушились на голову, заставив впасть в оцепенение. — Но Вы не монстр, — голос сорвался. Эстер горько возмутилась, всё никак не желая замолкнуть, на каждую новую фразу Леди Димитреску высказывая то, что чувствовала, чтобы предотвратить то, что слышать не хотелось. Нет, Альсина же не отказывалась сейчас от Эстер, верно? — Ты не слышишь меня! — наконец, подняла голову Леди Димитреску, медленно ей мотая. Эстер впервые видела в янтарных глазах подобную смесь отчаяния и боли. И сердце разорвалось на части, разбилось вдребезги. Ни одна рана, нанесённая серпом, не сравнилась бы с тем, что в это мгновение испытала Эстер. — Я не могу. На этом всё закончится, — Леди Димитреску отвернулась. — Я не понимаю... — еле выговорила Эстер, ощущая, что задыхается, как земля уходит из-под ног. Голова была пуста, а в висках стучало. Вся Вселенная сосредоточилась в одной комнате, сузилась до её размеров, обрушивая всю свою жестокость на одного человека. Словно все войны только что разразились в груди, все пожары загорелись адским пламенем, уничтожая живое и мертвое: каждый атом и молекулу. Душу. — Завтра приедет Редник, — спокойно продолжила Альсина, и Эстер уже не была способна предугадать, что последует дальше, — он привозит мне девушек и мужчин раз в несколько месяцев. И ты уедешь с ним, — и тогда Вселенная взорвалась. — В деревне тебе оставаться нельзя, а за её пределами лежит ещё целый мир, — нет. Ведь его больше не существовало. — Вы избавляетесь от меня... — прошептала Эстер, чувствуя, как слёзы подступают к глазам, а говорить становится всё труднее и труднее. Как так вышло? Не могло же это быть правдой? Леди Димитреску отправляла Эстер из замка с неизвестным мужчиной. Вся былая нежность, тёплые взгляды и разговоры, касания и забота, игры слов и мечты... Не имели значения? Являлись пустыми, всё такими же напрасными? Неужели... А Эстер ведь вновь поверила. Как обычная глупая девчонка, не научившаяся ничему, не вынесшая урок. Бежала, сломя голову, к невозможной больной фантазии и разбилась. Напоролась на острые камни, пронзившие тело насквозь. Слёзы хлынули из глаз, и Эстер прислонила дрожащую руку к груди, не понимая, от чего там, внутри, могло так сильно болеть. — Я даю тебе шанс, — произнесла Леди Димитреску, и только тогда Эстер смогла сделать вдох, поднимая голову. Может, она была в силах ещё что-то изменить? Достучаться? Проще было умереть на том каменном столе, где сейчас лежало вскрытое тело, чем покинуть это место, сохранив все дьявольские воспоминания. Альсина давала проклятый шанс, совершенно ненужный, решавший судьбу. — Разве не Вы говорили, что в ответе за то, что делаете своими руками? — выкрикнула Эстер, не способная двинуться с места: шаг — и равновесие будет потеряно. Она видела, как Леди Димитреску вздрогнула, — то ли от крика, то ли от неожиданно всплывших слов, — но так и не повернулась. Пряталась, скрывала свои эмоции, не удосужилась даже объяснить причину. — У тебя есть уникальная возможность, — она выделяла каждое слово, наседала, пыталась втолковать то, что Эстер и слышать не хотела, не то что принимать, — выбраться из этого места и принадлежать самой себе. — А Вы спросили, нужно ли мне это? — Эстер взвыла. Она уже давно отдала душу и сердце этой женщине. А теперь их выкидывали, истерзав. Какие-то ненужные клочки. Принадлежать самой себе после того, как несколько месяцев Леди Димитреску говорила, что Эстер только её? — Я не хочу, — слова прозвучали гневно, твёрдо, но будто разбились о стену. — Почему Вы отталкиваете меня? — Мне жаль, — прошептала Альсина, и Эстер взревела от боли и обиды. Бестолку, напрасно. Ничего нельзя было изменить. Как один поцелуй, несдержанность смогли определить так много? Каким образом первое прикосновение губ разрушило все мечты и всю реальность? Почему же вкус вишни и ягод теперь казался ядом? Как же она была глупа, как же ошиблась. — Мне не нужна Ваша жалость! — это было последнее, чего всегда хотелось. Унизительная жалость. Нет, Эстер мечтала об уважении, гордости, принятии и немыслимых ответных чувствах, которые, казалось, стали выходить наружу, пробиваться сквозь лёд. А всё вновь пошло не так, неправильно, неверно. Ноги дрожали, а солёные капли всё текли и текли, не прекращаясь. Леди Димитреску молчала, не двигалась. — Посмотрите на меня! — наконец, Эстер сделала шаг навстречу, всё-таки не упав на колени, удержавшись. А после голос превратился в жалкий писк. — Пожалуйста. — Редник всегда принимает тех, кто желает присоединиться к его табору, — Эстер лишь губами прошептала последнее слово, звучавшее как приговор, — у тебя будет семья и свобода, — но ведь у неё уже была семья. Те, кого она запустила под кожу, кому отдала всю себя, полностью. И тогда Леди Димитреску повернулась. Её взгляд был тяжёлым, стальным, скрывавшим столько всего! Даже сейчас. Безысходность нависла над телом сзади, а после сжала в тисках. Альсина приняла решение за одну ночь. Эстер сама подтолкнула её к этому. Любая другая служанка была бы счастлива убежать подальше от этого замка, забыть все ужасы, оставить мрак в прошлом. О, и Эстер с удовольствием уступила бы ей место. Вкус свободы оказался горьким и противным. Как неожиданно. И всё же извержение Везувия принесло лишь смерть, накрыло пеплом и похоронило в нём. Фениксы восставать могли, а Эстер, кажется, больше нет. От чего-то в голове возник образ адонисов, которые придётся оставить, которые завянут рядом с прекрасными розами. Умрут. И тогда в замке не останется и следа от пребывания в нём Эстер. Больше не было смысла сопротивляться. Леди Димитреску приняла предательское решение. Затянула петлю на шее. Убила на дороге, вымощенной кровью и страданиями. — Однажды Вы произнесли, что надеетесь, что не пожалеете о моём спасении от смерти, — Эстер медленно развернулась на ватных ногах, не в силах больше видеть эту женщину, слышать её голос. Слишком обжигающе пылала боль в груди. На пепелище. — Странно, что пожалела я. Ответа не последовало. Но разве мёртвые слышат голоса?