Алые адонисы

Душевное равновесие всё время ходило с палкой по канату, и акробат никак не мог дойти до необходимого пристанища, чтобы сделать передышку и выдохнуть, наконец-то оглянувшись назад, сказав себе: справился. Он аккуратно и слишком медленно — был новичком, — переставлял ноги по тонкой крепкой верёвке, иногда оступаясь, иногда заваливаясь то влево, то вправо. Если бы сторонам можно было дать имена, то Эстер назвала бы их «страдание» и «счастье». И сейчас акробат, словно перекошенный, всё никак не мог выпрямиться — заваливался нещадно вправо. Опьянявшее и сносившее голову наслаждение будто бы не имело конца и края, постепенно вытягивая все силы. А сомнение, что на следующем шагу неопытный акробат упадёт влево, ветром носилось рядом. В последние дни Эстер спала без задних ног, выматываясь от новых, головокружительных эмоций, а в постель ложилась с блаженной улыбкой на лице, что отчасти удивляло Дану, задувавшую свечи перед сном. Та же была задумчивой и напряжённой — ей никак не давала покоя ситуация со служанками. Каждой клеткой чувствовалось, что девчонка что-то держала в своих мыслях, постоянно перекладывая это нечто из одного невидимого тёмного уголка в другой. Эстер чувствовала стыд, что её не волновали нахмуренные брови Даны, взгляд в пустоту и желание, вероятно, посоветоваться. Все мысли занимало только собственное благополучие, которое плескалось в венах так бурно, что даже хотелось их разрезать, выпуская красные ручьи в открытый мир. Именно в одну из таких ночей случилось то, что поразило Эстер до глубины души, забралось внутрь, нагло раздвинув грудную клетку окровавленными руками, вывернуло наизнанку и засело на подкорках памяти. Она бы предпочла это забыть, любым способом вырвать все воспоминания из головы — это была та ночь, когда Эстер второй раз засомневалась в собственном пути в этом замке и почувствовала себя хрупкой и слабой впервые за долгое время. Дана разбудила, шепча имя и потряхивая за плечо. Эстер раскрыла глаза с сонным разумом, жмурясь от света свечи и не понимая, что происходило. Когда взгляд сфокусировался, она увидела встревоженное девичье лицо, которое словно набрало пару лет — особенно глаза. При свете свечи серые омуты будто принадлежали человеку на десяток лет старше, губы были крепко сомкнуты и в их уголках сконцентрировалась отчаянная уверенность. От неожиданного пробуждения и непонятно тревожного настроения Даны нервозность охватила тело, а сердце забилось чуть быстрее. Эстер даже не успела ничего сказать. — Сейчас четыре, — начала девчонка, кивнув, словно собираясь с мыслями. — Я положила твою одежду на кресло, — её голос был наполнен молящим приказом, и Эстер, поколебавшись лишь минуту, осторожно встала с постели с огромным количеством вопросов в голове, но с ощущением — или надеждой, — что Дана знала, что делала. В воздухе витала беспричинная предрешённость, которая лишь нарастала с течением длинных минут. Опасения судорожно смеялись где-то вблизи, наталкивая на мысль: что-то произошло. Эстер не знала, почему подчинилась столь нелепому приказу, то ли из-за неожиданного прерванного сна, то ли из-за доверия. Дана подошла сзади медленно, помогая застегнуть пуговки на простом тёмном платье, когда тело бросило в дрожь от растущей паники и неизвестности. — Нам нужно сходить в подвал. — Что?! — наконец не выдержала Эстер, раздражаясь из-за пугающей тайны, которая всё никак не выходила наружу. Только сейчас она осознала весь абсурд ситуации и собственной покорности скрытым за пеленой желаниям девчонки. Развернуться не вышло — Дана крепче сжала ткань платья, потянув на себя, заставляя Эстер остаться на месте — это ещё что такое? — Сегодня вечером девушки выразили мне недоверие в открытую впервые, — начала она, и Эстер почувствовала, как чужие пальцы задрожали на последней пуговице. — Единственный способ выяснить что-то у служанок без подозрений — это их желание рассказать всё самостоятельно, — они недавно обсуждали это с Даной очередным вечером. Эстер многое тогда пропустила мимо ушей, утонув в собственных мыслях и эмоциях, которые не переставали бурлить вулканом, будто бы его извержение было вечным, но всё же суть уловила. Однако Дана заговорила в тот вечер открыто и искренне — раньше, чем ожидалось. Девушка призналась, что однажды стала невольной свидетельницей разговора служанок о новостях из деревни, которому значения не придала — подобные беседы велись часто, но в тот день имели иной окрас, новый, свежий. Через несколько дней инцидент повторился — девушки обсуждали то, что произошло пару суток назад там, за стенами замка — невозможно. А на единственный вопрос, откуда они получают вести, прислуга отчаянно попросила Дану молчать об услышанном, не раскрыв подробностей. Впрочем, ни о единой вещи больше спрошено не было — пусть и знаешь меньше, а шанс выжить выше. В то время информация, в понимании Даны, не являлась ни ценной, ни нужной — эта необходимость появилась только с новой должностью. Но поток мыслей остановить оказалось сложнее, и вывод был сделан: у служанок была связь с внешним миром. При первом упоминании об этой догадке Эстер тяжело вздохнула, прекрасная зная правила замка, установленные Леди Димитреску. Всё, что происходило в стенах замка, все тайны, вся информация ни в коем случае не должны были уходить в деревню — мера безопасности. Это было лишь убедительное предположение Даны, в которое не хотелось верить — уж слишком много проблем следовало за ним. В голове в тот вечер пронеслась мысль, что служанок можно было бы запугать, выведать у них всю информацию при пытках, установить слежку, но оставалась ещё одна вещь, которую необходимо было выяснить — в замке находилась крыса. После зачистки и принятия открытых агрессивных мер этого человека невозможно было бы и найти. Тогда они заговорили о затихшей Санде. Дана предположила, что раз Эстер видела её с бумагами, то та скорее всего поддерживала контакт с внешним миром. Письмами. А если канал связи нельзя было отыскать путём насилия, то следовало действовать хитростью или же через доверие служанок. Они тут же отсекли идею слежки — Дане следовало сохранять доверие девушек настолько долго, насколько это было возможно. Скрывание за углами могло закончиться разоблачением, а задавать вопросы о подобном теперь было нельзя — заподозрят. Эстер не была сильна в интригах — её разум работал слишком прямо, слишком идеалистично. Они сошлись на том, что заполучить доверие и дождаться момента, когда девушки расскажут всё сами — упор был сделан именно на Санду, являлось самым выгодным вариантом. Эстер надеялась, что Санда окажется искомым информатором — она была почти в этом уверена. А её затишье словно доказывало все предположения. Но нужны были точные, чёткие доказательства, которые можно будет предоставить Альсине, способной решить, как стоит действовать. Единственное — всё должно было быть сделано тихо. Связь с внешним миром нужно было пресечь или использовать в своих целях, предварительно узнав, каким образом та была налажена, а после — найти информатора. Санда являлась единственной точной зацепкой, ведущей к чему-то. Сплетни о новостях переходили из уст в уста, и Дана не имела понятия, кто именно из девушек был замешан в интриге. Но как только Эстер застукала Санду с бумагами, ситуация стала чуть яснее. И всё шло бы хорошо, если бы не одно но — Дана сказала, что вернуть былое доверие не получалось. Всё вышло иначе — та получила недоверие. — Медлить нельзя: чем больше проходит времени, тем тяжелее налаживать связь, — пояснила Дана, и Эстер сразу поняла, что та, очевидно, пришла к какому-то умозаключению. Решению. — Санда глупа и доверчива, но сейчас она боится ко мне и подойти, зная, чьей служанкой я являюсь. И особенно учитывая, что ты сделала, — в словах не было ни капли укора, но Эстер закрыла глаза, прокручивая свою ошибку в голове. От собственной недальновидности стало стыдно. Последствия жестокого предупреждения стали лучшим способом почувствовать себя не столь разумной, как она однажды считала. — Получить её доверие можно лишь одним путём, — и тогда Эстер поняла. Она разомкнула губы, оборачиваясь. Осознание, почему Дана так нервничала, почему была так решительна, по какой причине подняла Эстер тогда, когда весь замок спал, ошарашило. И стало совершенно ясно, почему воздух был пропитан горькой предрешённостью. Её словно словно камнем ударили по голове, а после облили холодной водой — по телу пронеслась волна страха, удивления и скользкого предчувствия. И сказать ничего она вновь не успела, а протянутую руку Дана тут же ударила, не желая, чтобы к ней прикасались сейчас. — Эстер, я не желаю существовать в этом замке в полной изоляции, — произнесла Дана, и Эстер поджала губы. — Как ты. Получить доверие слуг, — она горько усмехнулась, — пусть я и постоянно лицемерно его подрываю… Для меня важно не только потому, что это поможет в твоём деле — это позволит мне чувствовать себя не так одиноко. Я рассказываю тебе обо всём, что происходит в замке, но до сих пор после моих слов никто не был убит. Ты собираешь информацию, чтобы иметь власть, чтобы использовать её в необходимый момент. Но не чтобы убивать, — Эстер слушала внимательно, вникая в каждое слово, ловя их отголоски. Пальцы Даны иногда дрожали, как и голос, но всё же её решительность каждый раз побеждала, от чего живот скручивало. — Если не решить ситуацию сейчас, мы обе знаем, что случится с этими девушками, — если Дана хотела в это верить, Эстер не будет её переубеждать. Но всё же истина была одной — рано или поздно их всех настигнет смерть, сколько бы тщетных стараний для спасения не было приложено. — Ты сама сказала, что шрамы меня не портят. Тишина повисла в комнате, и Эстер опустила глаза, задумавшись. Дана желала усидеть на нескольких стульях — выжить, занимаясь доносом, и продолжить искренне общаться с другими служанками. Невозможная глупость. И ради достижения подобной ерунды девчонка была готова перенести адскую боль? Невероятно. Она не могла никак понять позже: Дана была слишком убедительна, или Эстер не желала её останавливать? Может, ей было интересно, что произойдёт? В подвал они шли в тишине и каждый в своих мыслях. Что-то крутилось в голове, беспорядочное и непонятное, невозможное прогнать и распознать. Там нашли своё место страх, азарт и замешательство, вероятно, но никак не желали уживаться друг с другом. Эстер не знала альтернатив: она могла завоевать доверие Альсины хитрыми, но искренними путями, возникавшими сами собой, вспышкой заставляя действовать, но помочь Дане обрести доверие служанок… Возможно, та всё же знала, что делала и на что шла. Нет, она явно знала — разве, если бы был другой выход, она бы решилась действовать так отчаянно? Но Эстер её не понимала. Она подумала на мгновение, что их уговор никак не предполагал подобного развития событий. Клятва связывала, и ради же клятвы было необходимо её нарушить. И ей было не впервой идти в подвал, чтобы пролить чужую кровь, но сейчас всё ощущалось иначе. Дана не была безликой, не была чужой. И отвратительно было осознание, что та — живая, абсолютно невинная и что она чувствует. Другие служанки будто бы теряли свои личины в толпе, становились пропащими предметами декора, которыми можно было играть без зазрения совести. Дана же стала выделяться. Она не являлась другом, и, может, ещё и поэтому было сложнее. Далекий близкий человек, за которого Эстер несла ответственность. Девчонка держалась слишком хорошо, хотя руки у неё заметно дрожали. Эстер покоробило. Она бы в жизни не согласилась на подобное — особенно после того, как Кассандра истерзала её до полусмерти, — искала бы другие выходы, а если бы способов не осталось, то смирилась бы с невозможностью повлиять хоть на что-то. Более того, ей бы даже не пришла подобная идея в голову. Дана же мыслила иначе: прагматично, наперёд, на секунду показалось, что в её голове шла вверх идеальная геометрическая лестница. Дана выглядела решительной, но явно скрывала свой страх: глубокое дыхание, дрожащие пальцы и взгляд в пустоту выдавали абсолютно всё. Чёрт возьми, не могла же она быть настолько сильной? Эстер ей завидовала и в то же время ни капли не желала оказаться на её месте. Если бы она не попросила Дану помогать, ничего бы не случилось — впрочем, может, вышло бы ещё хуже. Девчонка бы закончила слишком печально, а завершение её жизни сроднилось бы с недостойным концом. С другой стороны, оставь она Дану, сейчас вещавшую о деталях и последствиях всей «процедуры», в покое, Эстер бы никогда не встретилась со страхом этой ночью и ужасающей картиной. Длинная дорога пронеслась слишком быстро, а грядущее, казалось, остановить уже было невозможно. В подвале Эстер, крепко сомкнув губы, зажигала свечи, чувствуя себя потерянной. Отчего-то не было внутри источника, откуда можно было бы черпать чрезвычайно нужную сейчас стойкость. Неужели ощущение собственного всепоглощающего счастья позволило расслабиться настолько сильно? Когда блаженство сверкало внутри, иного не было нужно. Сосредоточенность, прочность и сила решили отправиться в путешествие, не сказав о дате возвращения — они покинули существо, оставив себе взамен беспомощное упоение. Дана сняла своё платье, аккуратно сложив его на холодном полу — жалкое зрелище, заставившее сердце сжаться. Девчонка присела на пустой стул в ожидании, когда Эстер продолжала тянуть время и медленно зажигать свечи. К слову, видеть она дальнейшего не хотела — будь у неё возможность, оставила бы камеру подвала в темноте. — Надеюсь, ты не возненавидишь меня за это, — усмехнулась Эстер, стараясь разрядить обстановку, но от Даны не донеслось и звука. — Мы никогда не были друзьями, Эстер, — прошептала девчонка стойко, но отголоски потерянности прозвучали на задворках. — Но, может, если ты заглянешь мне под кожу, нам удастся сблизиться. Эстер обомлела, не желая разворачиваться к Дане, продолжая стоять спиной. Показывать своё удивление в этот момент желания не было — неужели в этой голове могли вертеться такие мысли? Переживание усилилось, как только свечи закончились. Её столь очевидное волнение ни капли не помогло бы Дане сейчас. Но всё же скрыть его оказалось не так просто, когда девчонка начала дрожать, а страх заполнил пустой подвал. — Расскажи мне о чём-то хорошем, — попросила Эстер, теперь обрабатывая инструменты, услышав эхо собственного голоса. Она не знала, поможет это или нет, но если у Даны и были приятные воспоминания, то, может, та могла в них погрузиться хотя бы ненадолго, запустив успокоение в свою душу на пару минут. Эстер протирала нож тщательно и дольше, чем нужно, давая Дане время рассказать и собраться. — О прошлом. — У меня было всё, пока я не попала в этот замок, — дрожащим голосом начала Дана, и Эстер похмурилась, начиная слушать. — Родители, сестра, жених… — казалось, она усмехнулась. Эстер на секунду прервалась, рассматривая своё отражение в лезвие ножа. У неё не было ничего в своё время. И как же тогда тепличная девчонка могла быть столь сильнее и бесстрашнее? Как странно, что печальный прошлый опыт не столько закалял, сколько одаривал травмами, разрушавшими мыслями, а главное — печалью. — Я должна была ценить это больше. Каждое воскресенье мама готовила шарлотку, и я наедалась ей до отвала, а отец всегда смеялся — говорил, что такой аппетит не идёт девушке. Сестра смеялась вместе с ним, и я отнимала у неё кусок, — Эстер представила эту картину, полную любви, смеха и заботы. Это казалось чем-то невероятным и недосягаемым. Если бы она имела всё это однажды, если бы её мать была жива, то всё сложилось бы иначе. У Эстер была бы любящая семья, доверие жителей, прекрасное детство и счастье — она бы стала другим человеком. Вряд ли попала бы в замок, изменилась — или же раскрыла все тёмные стороны, — влюбилась и обрабатывала бы нож, который должна была пустить в ход, нанести раны человеку, который обязан был остаться неприкосновенным. — А жених? — неожиданно спросила Эстер, отрываясь от мыслей. Всё, чего не произошло, не имело значения. Прошлого не изменить, а то, что было сейчас, её устраивало более чем. Пусть это отличалось от тех образов в голове, что тщательно выстроились ещё в деревне за книгами, что снились сладкими ночами, но всё же эта жизнь в замке превзошла все ожидания, подарив любовь, семью и невероятную свободу от морали, людей и будущего, где каждый вынужден выживать, как может. — Его очень любил мой отец, может, потому что всегда хотел сына. Мы росли по соседству и знали друг друга с детства. Сейчас мне кажется, что это было очень давно… Он любил приносить мне цветы, а я их терпеть не могла, но всё равно ставила возле кровати. Сестра ревновала безумно, — посмеялась Дана, и Эстер впервые поняла, что у той не было печальной истории жизни, не было в ней страданий и унижений. Эта девушка просто потеряла свою душу и сердце, оставила всё за стенами замка — вот почему она была всегда отстранённой, почему казалась одинокой и потерянной. Её печаль была всепоглощающей, а силу она черпала из прошлого, из надежды, из любви. Эстер черпала её из неизвестных источников и мечтаний. — Мне жаль, — искренне прошептала Эстер, отчего-то больше не желая слушать о том, чего у неё не было в своё время. Она подошла медленно, заметив, что глаза Даны при тусклом оранжевом свете были влажными. Красиво и грустно блестели — вот-вот и солёные бусины окажутся на щеках. — Открой рот, — попросила она, и Дана, закрыв глаза, повиновалась. Теперь меж зуб она сжимала аккуратно свёрнутую в рулон тряпку. Эстер подумала, что заковать руки девчонки было самым правильным и нужным в этой ситуации — разве можно было выдержать эту пытку без желания вырваться, дать заднюю, прекратить надвигающуюся боль? Железные кандалы были покрыты запёкшейся кровью, и давно забытое чувство, как они впивались в кожу при каждом резком движении рук, царапая, сдавливая, выпуская кровь, тут же связало ощутимыми тисками. Эстер передёрнуло, и она медленно и нежно взяла руку Даны, оборачивая её очередной тряпкой — может, это смягчит боль. — Мне было нечего терять, когда я пришла в замок, кроме жизни и свободы. И то второе было спорно, — начала Эстер, чтобы заполнить тишину. — Всё началось со страха и дружбы, а после исчезло и то, и другое. Меня ненавидят, потому что я отказалась от людского, но за всю мою жизнь Леди Димитреску и её дочери дали мне больше, чем любой другой человек, — и было плевать, что подарили они не только счастье, но и страдания, страх, желание пропасть с лица земли, не оставив вестей. Сейчас это было уже неважно — раны залечили. — Я люблю их так же, как и ненавижу — только первое изящно заслоняет второе. Эгоистично примкнуть к жестокости, потому что там больше заботы, где бы ни было. Ты готова? — спросила, наконец, Эстер, закончив с кандалами и сев перед Даной, которая кивнула. Она лишь хотела выжить, как и все, но ей не было свойственно причинять боль другим, отказываться от того, что она имела в этом замке — ей было проще забрать боль себе в попытке сохранить всё остальное. Ненароком взгляд упал вниз, и Эстер заметила, как Дана стопами обвила ножки стула, ожидая предстоящие вспышки боли. Если наносить раны быстрее, то это будет терпимее, нежели тянуть и разрезать кожу медленно, но аккуратно. Но как тогда сделать их не столь глубокими? Необходима была лишь видимость увечий, ведь верно? Лезвие должно было касаться кожи слегка, оно было достаточно острым, чтобы… Эстер закрыла глаза. Никак не выходило побороть мысли, навязчиво залезавшие в голову — как хотелось бы сразу после всей «процедуры» обработать раны, чтобы облегчить восстановление, но Дана сказала, что попросит об этом Санду. О, если эта девчонка не справится, Эстер убьёт её, забыв, что эта нерадивая служанка может быть полезной в её поисках. Пришлось глубоко вдохнуть, чтобы собраться. Глаза Даны были закрыты, пока Эстер заносила руку, пока с силой сжала зубы в ожидании услышать поглощённый тканью крик. Она же делала это раньше — отчего сейчас её уверенность исчезала, сгорала в тусклом свете свечей? Потому что Дана была покорна и беззащитна, одинока и предана, наивна и столь смела, потому что Эстер привязалась? Меньше думать — проще делать. Наконец, Эстер резко нанесла порез около груди, и Дана глухо закричала и дёрнулась — тряпка проглотила звук, — девичье тело задрожало, глаза были с силой зажмурены, а слёзы медленно покатились по щекам. Эстер тут же остановилась, тяжело дыша, осознавая, что её ладонь всё ещё тряслась не меньше, а бешеный стук сердца эхом отдавался в ушах. Кровь полилась по чужой коже, и захотелось тут же бросить нож на пол, стереть алую жидкость, обработать рубец. Дана, её маленькая напряжённая фигура, руки, которые она теперь сжимала в кулаках, опущенная вниз голова, трепещущее тело — всё это заставляло медлить, ждать, сомневаться. Необходимо было нанести хотя бы пять порезов для убедительности, а это был лишь первый. Эстер не представляла, что значит ждать, зная, сколько ещё осталось кровоточащих отметин, считать, готовясь каждый раз испытать ту же боль. — Когда это всё закончится, я обязательно попрошу сделать тебе шарлотку, — прошептала Эстер, улыбнувшись. И Дана открыла глаза, полные боли и удивления. Её дыхание было рваным, быстрым, тяжёлым, будто бы частые вдохи и выдохи могли помочь справиться с огнём, горящим на груди. А ведь он ещё разрастётся, превратится в настоящий пожар, вызовет агонию. Эстер подумала, что, наверное, каждая служанка в этом замке имела свою историю, даже эта Санда. Чёрт возьми, как же было просто ненавидеть их, не придавать значения их переживаниям и чувствам — не считать их за живых людей, искать утешение в том, что она дарила им смерть своими руками, освобождала от мук, позволяя ощутить… покой? То, чего желала сама Эстер — только дыша, думая и существуя. Альсина видела смерть как нечто прекрасное, наслаждалась чужими страданиями, питалась ими, чувствуя собственное превосходство — и ведь она являлась высшим существом. В отличие от Эстер, уподобившейся, ставшей на одну ступень с вершителями судеб, не имея на это прав. Это позволяло почувствовать исключительность, власть и силу. Была ли она такой же, как они на самом деле? Дана кивнула, давая позволение продолжить, и Эстер, задержав дыхание, нанесла второй рубец, наблюдая, как чужое тело вновь словно сжалось на мгновение — но кандалы не позволяли свернуться в клубок, — а после обмякло. Её глухой крик сводил с ума, а дыхание всё больше и больше возвращало куда-то далеко, к тому, когда убить — это было грехом и преступлением против человечности. Почему дочери Альсины не испытывали угрызений совести? Почему им так нравилось причинять боль? Было ли возможно, что они не были способны испытывать сострадание? Или же Леди Димитреску смогла подарить им то воспитание, которое не предполагало наличие совести и той же человечности? Неужели Альсина смогла воспитать и Эстер? Все её слова, её влияние были направлены на преображение, сеяли в голове мысли, которых никогда не возникало в деревне. Ей было интересно, где границы той силы, которую она имела на Эстер. Она жаждала узнать, что произойдёт, как та изменится, продолжала жаждать. И сейчас Эстер наносила раны Дане, которая не считала её близким другом, ради того, чтобы угодить Леди Димитреску — найти информатора, узнать тайны служанок и преподнести ей всё на блюдечке. Чёрт возьми! Эстер всегда была ведомой. И она не возражала? Нож вновь задрожал в руке, а взгляд затуманился. У неё было время справиться с собственными мыслями и потерянным дыханием, когда Дана подёргивалась, зажмурившись. Как было отвратительно думать о собственной жизни, когда девчонка перед ней страдала — неужели она бесчувственная? Когда она такой стала? В подвале словно стало мало воздуха — Эстер не узнала собственные руки, которые слегка испачкались в чужой крови. Через пару минут алая жидкость засохнет, и кожа на пальцах станет липкой. Нет. В замке иначе было не выжить — это было ясно давно. И если Альсина подарила ей умение держаться, то за это нужно было быть благодарной, верно? Только страх никак не уходил, и Эстер, не предупредив, вновь сделала очередной рубец на коже, а крик Даны стал громче — девушка от боли запрокинула голову вверх. Порез получился глубже, чем обе ожидали. Эстер зашептала извинения, схватив меж ладоней чужое лицо, поглаживая его пальцами. Она ощутила необъяснимо сильный прилив нежности к Дане, беспомощной и страдающей, которую, казалось, немного успокоили аккуратные касания. Они смотрели друг другу в глаза минуту, и Эстер дышала в такт с ней, поймав ритм, желая успокоить. Чёрт, она больше никогда не причинит ей боль и никому не позволит это сделать — даже если придётся умереть самой. Эмоции захлестнули, и Эстер испугалась собственных мыслей и бешено бьющегося сердца. Она убрала волосы с чужого лица, которое успело покрыться блестящими при свечах каплями пота. По телу стекала кровь, и Эстер следовало поторопиться — Дана не должна была потерять сознание. — Ещё один, — Дана в истерике помотала головой, отнекиваясь — в её глазах были лишь боль и страх. И Эстер, соврав, остановилась, давая ей передышку. Её восстановление будет быстрым, но всё же болезненным. Шрамы будут менее заметны, но — чёрт! — всё это казалось неправильным и чрезвычайно выходящим за границы дозволенного. — Всё будет в порядке, ладно? Эстер нанесла «последний» рубец, услышав рваный крик, который перерос во всхлипы. По лицу девочки стекали слезы, и Эстер тут же быстро сняла кандалы с её рук, подхватывая Дану, которая выронила тряпку изо рта и зарыдала громко и безутешно. Очередное платье испорчено — Дана дальновидно достала ей старое и простое, — но сейчас это даже не имело значения — чужое тело обмякло, Дана рыдала, а её ноги дрожали, как и руки. Эстер не знала, что делать. Смятение, страх и чёртова жалость — всё, что она сейчас чувствовала. Перенести последний порез будет проще, не готовясь к нему — он был быстро нанесён рядом с лопаткой, когда громкий возглас покорил подвал и оглушил Эстер, крепче сжавшую тело и после бросившую на пол нож. — Успокойся, — прошептала она, дотрагиваясь ладонью до затылка девушки, прижимаясь щекой к мокрой щеке, буквально поддерживая Дану от падения. Она оказалась права — это сближало. По крайней мере, теперь так казалось самой Эстер. Всё настоящее проявлялось в слабости — как интересно. Голая душа металась, худая и потрёпанная, совсем не зрячая. Плач Даны будто имел более глубокое значение, чем казалось Эстер. Она будто плакала не только из-за боли, а из-за чего-то ещё… Понять было невозможно. И Эстер приняла эти эмоции, прогоняя своё смятение. Она доведёт её до комнаты Санды, оставит около двери и постучит, скроется за углом и обязательно проследит, чтобы эта нерадивая служанка впустила истекающую кровью Дану в комнату.

***

Руки испачкались в прохладной земле, а волосы налипли на мокрое лицо. Вряд ли сейчас Эстер, одетая в свободную мужскую рубашку, слишком большую для её фигуры, и темные брюки, могла выглядеть презентабельно. Но для работы в саду подходило — да и прежние хозяева уже не были в живых, — к тому же, одежда оказалась удобной и просторной. Будто телу дали волю и свободу, ведь тесные красивые ткани сковывали, а хлопковая рубашка невесомо касалась кожи. Только ощущение, что она была голой, отчего-то не покидало — непривычно. Эстер отослала служанок, запретив больше подходить к её цветам, подросшим, окрепшим, которые скоро должны были расцвести. Небольшие бутоны уже появлялись, ярко зеленели, а геометрические причудливые листья содержали в каждой линии что-то живое. Может, Эстер наслаждалась, что способна бескорыстно заботиться о растениях и наблюдать, как они изменяются, преображаются. Однажды Герцог привёз небольшие ростки, которые сейчас выглядели насыщеннее, больше и имели огромное значение для её души. Адонисы напоминали о чём-то несуществующем в её памяти: о тех просторах, которые она не видела с цыганами, о свободе, которую можно испытать, только пройдя жизненный путь, и о любви, имеющей законченную историю — какую? Эстер делала это своими руками — поддерживала жизнь. Хоть когда-то. Жизнь. Цветы помогали отвлечься от всего, что произошло недавней ночью. Вырывать сорняки, поливать растения — механическая работа, забиравшая все мысли. Думать не хотелось, и Эстер вряд ли вернётся к тем перевернувшим мир воспоминаниям. Она бы никогда не подумала, что причинять боль будет так невыносимо и сложно, что руки будут предательски дрожать, а душа… Нет. Эстер помотала головой, чистой стороной запястья вытирая пот со лба, отодвигая мокрые волосы. Сегодня было слишком жарко — солнце словно старалось выжечь всех обитателей этой земли. Рядом стоящая лейка, полная холодной воды, неистово соблазняла. Желание ощутить освежающие капли на лице было невозможно сильно. Впрочем, в саду Эстер была одна, а одежда высохнет быстро — не пройдёт и пяти минут. Она, сидя на корточках, распрямила болевшую спину, ощутив приятное наслаждение от перемены позы. Взяла тяжёлую лейку, подняв над собой, а после наклонила лишь на секунду, дав потоку прохладной воды брызнуть на лицо. Эстер, улыбнувшись, почувствовав, как ветер подул в лицо, освежая, протёрла мокрые глаза. Капли попали на шею, стекали ниже по груди прямиком к животу, а рубашка немного намокла. Подняв глаза, Эстер заметила шершня, копавшегося на листьях её цветов. Прежде она не видела их в замке — здесь иногда летали осы и пчёлы, но не шершни. Скользкий страх появился в груди, но здравый смысл его задавил — скоро это существо улетит. Но всё же было что-то опасное в том, как двигались его усики и тонкие лапы, как шевелились острые прозрачные крылья. Эстер, присмотревшись, замерла. И всё, что казалось невидимым, резко приобрело яркость и чёткость. На соседнем растении был ещё один и ещё… Большие, слишком большие, не похожие на тех, которых она видела в деревне. Обычно шершни летали по одиночке, опасные охотники, а здесь… Насекомое взлетело и с громким жужжанием быстро направилось в сторону Эстер, когда та сразу же подскочила, отшатываясь, махая руками и взвизгивая. Страх напал резко, как и дрожащие чувство в груди. Они же так больно кусались! — Чёрт! — Эстер в панике убежала на другой конец сада, и насекомое отвязалась. Вновь поборов неприятное дрожание сердца, она смогла присмотреться, прищуриться. Шершней действительно было много: они сидели на цветах, на прекрасной статуе в центре сада, летали над землёй. Пришлось приложить усилия, чтобы вдохнуть. В саду было их гнездо — это очевидно. Капли пота стекали по лицу, и Эстер вновь поднесла запястье к лицу, замерев. Насекомое, жёлто-чёрное огромное с длинными крыльями покоилось на коже прямо перед носом, занимая чуть ли не половину ладони. И сердце остановилось, а мир пошёл кругом. Эстер смотрела на шершня, в панике широко раскрыв глаза. Ещё немного, и она умерла бы от волнения, уничтожившего остатки разума. Чёртов замок. Чёртов сад. Секунда — она смахнула его рукой, вскрикнув, и побежала к воротам со всех ног, словно боясь, что шершень кинется следом и отомстит. О, она была уверена, что он летел за ней. Эстер бежала быстро, оборачиваясь и чуть ли не споткнувшись на лестнице, когда резко замерла, перестав дышать. Леди Димитреску стояла на ступеньках — как же не вовремя! — преграждая путь. Истерическая мысль, что шершни ей не страшны, потому что не осмелятся и приблизиться, пересекла разум. Может, всё же стоит позволить служанкам ухаживать за цветами или хотя бы попросить потравить этих тварей. Альсина подняла брови, саркастично улыбаясь, и предчувствие, что та готовилась высказать очередную язвительную шутку, разгорелось внутри огнём. Эстер, вспомнив, как неэлегантно и небрежно сейчас выглядела, постаралась привести себя в порядок. Опустила широкие рукава рубашки, которые были столь длинными, что открывали вид только на фаланги пальцев. Ощущение воздушности тут же поселилось в груди, как и неловкости. — Вы давно здесь стоите? — голос прозвучал более хрипло, чем обычно. А ощущение стыда алым отразилось на щеках. В янтаре плескалась издёвка, а усмешка на алых губах никак не давала покоя. Уверенность, что Леди Димитреску наслаждалась умением появляться в нужном месте в ненужное время, всё нарастала. — Достаточно, — спокойно ответила она, не двигаясь с места, но и не позволяя пройти дальше. Её рука покоилась на перилах, а тонкие пальцы постукивали по камню. Стоило немалых усилий, чтобы смотреть ей в глаза, а не на открытые взгляду плечи и пышную грудь, которая медленно поднималась при каждом вдохе — и какая служанка помогала шнуровать корсет? Эстер, не сумев справиться с соблазном, всё же задержала свой взгляд на ключицах, после опустив его ниже, что не ускользнуло от Альсины — та сдержанно усмехнулась. Невыносимо хотелось теперь сменить одежду, чтобы не выглядеть чучелом в её глазах — идиоткой она уже была. Пусть рубашка была удобной, лёгкой, позволяла чувствовать себя свободно и раскрепощённо, но только в одиночестве. После поцелуя, — чёрт, одно воспоминание о нём сжигало изнутри, — Леди Димитреску проявляла чувства более открыто, чем раньше. Её прикосновения участились в несколько раз — как и Эстер, а слова приобретали оттенки вожделения и нежности намного чаще. Это дарило восторженность, было столь умопомрачительно и приятно, что Эстер всегда краснела, переживая и наслаждаясь. Вряд ли она могла подумать, что её желание, эмоции могут стать сильнее в несколько раз, заставляя терять разум, когда Альсина нагло начала её дразнить. — Тогда оправдываться бессмысленно, — обречённо усмехнулась Эстер, не зная, куда себя деть. Альсина осматривала её с ног до головы, пристально, жадно оценивая. И всё ещё молчала, не издав язвительных шуток, которые так сладко постоянно срывались с её губ. Ожидание сводило с ума, но Эстер не жаловалась — тем не менее, хотелось сбежать. Хотя бы привести себя в порядок. — Авантажно, — прошептала Леди Димитреску, надувая губы и пальцем указывая на неподобающую одежду. Эстер тяжело закрыла глаза — она знала. — Впрочем, этот вырез… — продолжила она, ухмыляясь, а после спустилась на одну ступеньку ниже, наклонив голову и сведя брови. Её ноготь коснулся шеи, от чего Эстер вздрогнула, забываясь. Альсина проводила лёгкую дорожку вниз, дотрагиваясь до ямочки меж выпирающих ключиц, затем ногтём вызывающе щекоча грудину и, наконец, помедлив пару секунд, не разрывая невыносимого контакта глазами, едва дотрагиваясь краёв маленьких грудей, посылая мурашки и заставляя низ живота запульсировать. — Тебе идёт. — Я занималась цветами, — ответила Эстер, дрожащим движением останавливая чужую руку, чтобы та не залезла дальше под рубашку, но не убирая её. Это смущало, особенно здесь, во внутреннем дворике — пусть они и были одни. И не менее это сводило с ума, разжигая желание позволить Леди Димитреску делать всё, что та захочет. Одна постыдная мысль о прикосновениях в местах, что были скрыты под одеждой, отразилась краской на лице. — В саду шершни. Нужно найти и уничтожить гнездо, — пояснила Эстер, стараясь сконцентрироваться. — Ты не милосердна, — алые губы вновь изогнулись в усмешке, и Эстер, чувствуя тепло чужой руки и понимая, что наверняка Леди Димитреску ощущала, как билось её сердце, немного отодвинулась, освобождая тело от желанных прикосновений. Отчего-то это смущало — может, потому что Эстер до сих пор не знала, билось ли сердце Альсины так же сильно. — Моя привлекательность покроет этот недостаток, — отмахнулась она, а тело неожиданно задрожало, будто вновь предательски молило об очередном откровенном касании. Или же это потому, что Альсина средним пальцем свободной руки легко заправила прядь чёрных волос за ухо, открывая жадному взгляду вид на скулы. — Недостаток?.. Твоя привлекательность сейчас лишь прекрасно и весьма открыто его подчёркивает, — дразнящие фразы всё больше и больше вводили в краску, а необъяснимый жар, — неужели солнце всё же решило выжечь её? — напал на тело. Желание Леди Димитреску было столь ощутимым, что им был пронизан весь воздух, заполнявший сад и лёгкие. — Буду знать, что ты их боишься. — Они неприятны, — запротестовала Эстер, хотя прекрасно понимала, что Альсина видела весь побег от цветов — унизительно. Эта сцена не была привлекательной ни в коей мере. — Как угодно, ложь тоже тебе к лицу. Давай поговорим о приятном, — Леди Димитреску поправила воротник рубашки, чуть больше открывая грудь и шею, будто того, что она видела и трогала, оказалось мало. Её смелость обезоруживала, как и власть, заставляла дрожать, но необъяснимое волнение всегда оказывалось сильнее. Эстер боялась не оправдать ожиданий Альсины, показаться неопытной и в крайней мере недостойной — это сковывало. В таборе с Ионом всё было проще — она была пьяна, и ей было плевать. Сейчас ситуация приобрела немыслимую важность, когда Леди Димитреску смотрела насквозь, а огонь горел в янтарных глазах, которые смотрели с вызовом и вожделением. Нерешительность вернулась тогда, когда её давно уже не ждали. Эстер боялась сделать шаг дальше не менее, чем хотела совершить его. — Я собираюсь заняться экспериментами, составишь мне компанию? — Эстер лишь кивнула, понимая, что придётся спуститься в подвал и вновь встретиться с воспоминаниями о недавней ночи. Настроение тут же сменило вектор. — Чудно. Но всё же сними это. Неподобающе. — Вырез отвлекает? — улыбнулась напоследок Эстер, не веря, что произнесла эту фразу, когда Альсина шагнула в сторону. Она пробежалась по лестнице, всё ещё не в силах стереть улыбку с лица и остановить безумный стук своего сердца. Пусть она смущалась, пусть было неловко и страшно, но не хотелось, чтобы Леди Димитреску меняла своё поведение. Спиной чувствовалось, что женщина смотрела вслед.

***

Эстер спустилась вниз, сделав глубокий вздох и приготовившись встретиться с призраком недавней ночи — кого она обманывала? Как только запахи сырости и запёкшейся крови, смерти проникли в лёгкие, воспоминания яркой вспышкой восстали перед глазами. Чужие слёзы, страдания, непозволительное терпение и отчаянная отдача — всё ради чего? Сердце сжалось, а дышать стало нечем — неужели здесь всегда было так душно? Эстер ускорила шаг, краем глаза заметив, что место, где были нанесены порезы Дане, убрано не было — кровь засохла на полу, а рядом валялись грязные тряпки. Сейчас не следовало вновь размышлять о случившемся — к тому же, результат ночи был куда важнее. Наверное, Эстер изнутри съедали переживания, что нанесённые вопреки ценной клятве раны не оправдают ожидания, окажутся бесполезными. И что тогда? Бессмысленность жертвы этой девочки накроет с головой и утопит в холодном море кошмаров, вины и несбывшихся надежд. Если бы в груди не было чувства ответственности за Дану, данного обещания, необъяснимой нежности — чёрт, те безнадёжные объятия до сих пор врывались в мысли, — всё было бы иначе. Эстер не задумывалась бы ни на секунду о чужой жизни, о боли и о том, что произошло с ней самой. Альсина находилась в небольшой чистой комнате, занимаясь экспериментами. Ожидание застать её за интересным делом, сосредоточенно смотрящую на колбы, поправляющую тонкие элегантные очки и изредка постукивающую пальцами по поверхности стола, замурчало внутри, коготками раздирая душу. Отчего-то Эстер шла, как мышь, тихо и осторожно, не имея возможности побороть нахлынувшую меланхолию, а после заглянула в дверной проём одним глазом. Альсина стояла к ней спиной, как и ожидалось, творя магию с колбами и жидкостями, иногда отрываясь и записывая что-то в блокнот — это был тот самый дневник, который Эстер однажды прочла. Эта женщина являлась воплощением страхов, красоты, желаний и абсолютной неизвестности, дымкой нависшей вокруг её фигуры. Как много и одновременно мало было известно. Леди Димитреску потирала пальцы одной руки, когда думала, щурилась, требуя объяснений или дразня и терзая, любила сладкое и хорошее вино, обожала свою исключительность и ненавидела слабость — по крайней мере, свою собственную. Эстер знала, что та предпочитала на завтрак, выучила практически весь её гардероб, понимала по взгляду, когда та была недовольна или же счастлива, но она не имела ни малейшего понятия о том, кем была Альсина. Её прошлое всё ещё оставалось чёрным пятном, которое никак не давало увидеть картины, её мысли — неизведанная пустошь, а чувства всё чаще проливались дождём, молчаливым и загадочным. Эстер облокотилась на проём, засмотревшись, как Леди Димитреску что-то писала в дневнике. Могла ли эта женщина, искренность чувств к которой ярко сияла внутри, не давая и вздохнуть, лишь медленно и верно вести к краю бездны, отдавая себе в этом отчёт? Эстер настолько в ней потерялась, что в данную минуту не могла сказать, кем и сама являлась на самом деле. Нет, всё же это волновало не сильно — когда Альсина касалась и целовала, весь мир терял своё значение. Она подумает обо всём позже, если однажды этого станет недостаточно. — Я думала, ты придёшь раньше, — устало произнесла Леди Димитреску, не оборачиваясь, заставив вздрогнуть от неожиданности и всё же улыбнуться. — Помоги мне, будешь записывать, что я говорю, — Эстер подошла к большому столу, взглянув на Альсину, которая сосредоточенно читала свои же записи на отдельных листках, вертя меж пальцев какой-то пузырёк. И только когда та отложила бумагу и налила несколько миллилитров жидкости в колбу, в комнате раздался вопрос. — Вы пытаетесь сократить действие того препарата? — Эстер вспомнила диалог в доме Донны Беневиенто, связывая все действия Леди Димитреску именно с ним. — Уменьшаете дозу? На столе горело несколько свечей, и запах препаратов перебивался запахом огня и воска, более приятным и привычным. Было слышно, как потрескивали фитильки и как дышала женщина рядом, размеренно и тихо. Эстер задумчиво наклонилась над дневником, разглядывая жёлтые страницы, на которых аккуратными буквами были выведены записи о новых наблюдениях и красовалась маленькая зарисовка календулы — вероятно, один из ингредиентов. Она всё ещё понимала слишком мало, лишь поверхностно улавливая суть исследования, но стремясь осознать каждую деталь. — Пытаюсь, — Альсина озадаченно подняла брови, теперь взглянув на свои записи в блокноте, предварительно аккуратно подвинув руку Эстер с листов. — Соотношения ингредиентов сложны, особенно при взаимодействии с Каду — я всё ещё иду на ощупь, — продолжила она, вновь вернувшись к пузырькам и другим записям. — Кстати, эксперименты Гейзенберга, как я и ожидала, не удались. Чудная новость в такое время, — улыбнулась Альсина, наконец, впервые за эти минуты посмотрев на поморщившуюся Эстер и окинув её взглядом с ног до головы. — Мне кажется, у меня аллергия на этого мужчину, — брезгливо ответила она, стараясь не вспоминать тот отвратительный вечер, наполненный десятком жутких фраз от Леди Димитреску в её сторону. Странно, что больше винить её не хотелось — всё отвращение было стрелами пущено в сторону Карла, нарушившему строившуюся идиллию. Судя по тому, что он выдал ненароком факт того, что в замке находился информатор, умом он не отличался — впрочем, это было ожидаемо. — Аллергия… — неожиданно замерла Альсина, посмотрев в пустоту. Её словно настигло прозрение, и Эстер замерла в ожидании продолжения, разглядывая, как женские губы приоткрылись, а язык прошёлся меж зубами. — Может быть, я не брала в расчет реакцию организма той девушки на сам препарат, а сконцентрировалась лишь на Каду, — задумчиво произнесла она, резко вернувшись к записям. — Уже ничего не проверить, но это ведёт к множеству вопросов и ещё большим затратам времени. Эстер, иногда ты наталкиваешь на безумно правильные мысли… — эта фраза заставила улыбнуться, и приятная нега разлилась по венам. — Придётся всё же уделить время здоровью служанок. Терпеть не могу с ними возиться. Альсина попросила записать все новые мысли, пока продолжала разглядывать свои же записи, что-то зачеркивая карандашом. Эстер концентрировалась лишь на выводимых буквах, не представляя, каким образом эта женщина могла делать несколько дел одновременно. Казалось, что та оживилась и загрузилась одновременно, но не было возможности уделить время этим мыслям — всё пространство в голове заполняло совсем другое. В дневнике Леди Димитреску останется почерк Эстер — будет ли она вспоминать о ней при взгляде на эти страницы? Волнение бабочками запорхало в животе, позволяя терпеть боль, постепенно появлявшуюся в руке. — Твой почерк стал лучше, — задумчиво произнесла Альсина в одобрении, заглянув в блокнот, и бабочки теперь показались теми огромными шершнями, жужжащими и быстрыми, не дающими покоя. Только сейчас их полёт вызывал отнюдь не отвращение и страх. — Неужели тебя так задели мои прошлые слова? — саркастично ухмыльнулась Леди Димитреску, и Эстер крепко сомкнула губы, закрыв на мгновение глаза. Следовало ожидать очередной колкости после комплимента — в этом была сущность этой женщины. Как только ручка была отложена, Эстер встряхнула рукой, стараясь избавиться от боли — писала она редко, и неприспособленность сразу же давала о себе знать. Альсина же вновь вернулась к своим пузырькам, забываясь и двигая губами, будто говоря что-то себе же неслышно — вероятно, пыталась высчитать пропорции, постоянно посматривая на листки бумаги, лежащие рядом. Эстер наблюдала за каждым движением, постепенно начиная ревновать Леди Димитреску к её же записям — чёрт возьми, действительно? — В Вас тоже есть… Каду? — всё же отвлекла её Эстер, решив тоже разглядеть небольшие баночки с различными надписями. Некоторые названия были связаны с травами, другие же оказались совершенно незнакомы. Через минуту молчания и исследования этикеток, она развернула к себе пузырёк с надписью «адонис». — Вы что, используете мои цветы?! — Альсина лишь самодовольно усмехнулась, бросив косой взгляд на Эстер, словно смеясь над её недовольством и удивлением. — Несколько зацвели, и я решила не упускать такую возможность, — Эстер напыщенно фыркнула, понимая, что так сильно ждала цветения своих адонисов, но ей даже не позволили посмотреть на первые алые цветки. — Я надеялась, что ты не узнаешь. Всё время забываю, что твоё любопытство и везение выходит за рамки моего понимания, мышонок, — она не знала, что и ответить. Ясно было одно — нечто безмолвное и дикое рвалось наружу, желая наброситься на эту женщину в справедливом гневе. В груди закипала и бурлила обида, жгучая и всепоглощающая. Как же Альсина нелицеприятно высказывалась насчёт адонисов, а теперь же использовала их в своих экспериментах для Матери Миранды — это было наивысшим оскорблением. Только Леди Димитреску, как полагается, сменила тему быстрее, чем Эстер смогла выдать что-то неразумное. — Это была немыслимая удача, что эксперимент с Каду надо мной прошёл гладко. Учитывая, что мои дни и так были на исходе — терять было нечего. Особенно в те времена, — здесь Леди Димитреску сделала паузу, словно задумавшись, когда Эстер постепенно успокаивалась, вникая в рассказ. — Преображение дало мне практически всё. Единственным проклятьем осталась память, девочкам повезло больше — они ничего не помнят. И не желают. Эстер, наконец, оставила в покое баночку с измельчёнными цветками, смирившись. Бела говорила, что Леди Димитреску страдала от болезни крови. Вероятно, та была уже при смерти, когда Матерь Миранда решила её спасти — если можно было это назвать именно так. Эстер скривилась от подобной мысли, будучи совершенно уверенной, что на судьбу Альсины «Великой Благодетельнице» было скорее всего наплевать — у неё, по-видимому, всегда имелись свои цели, недоступные для понимания. Впрочем, знать о них и не хотелось. Мысли о разговоре на кладбище проникли в разум, одаривая воспоминаниями. — Когда мы были на кладбище, Вы сказали, что чувствуете пустоту, а я устроена иначе, — волнение в груди возросло, когда последняя фраза повисла в воздухе, а Леди Димитреску не отвечала, добавив какой-то экстракт в пробирку. Этот вопрос мучил с той самой ночи, а после криков Даны в подвале лишь чаще давал о себе знать. Сомневаться о своём пути было поздно — слишком многое уже было сделано, что нельзя отмыть или забыть. Но всё же замешательство положило руку на плечи и нашёптывало свои заклинания. Альсина была права — память являлась проклятьем. Может быть, если бы сейчас в груди не благоухала потрясающей красоты любовь, всепоглощающая и неизмеримая, породившая зависимость и безумное количество мечтаний, исполняющихся медленно, но верно, Эстер бы согласилась забыться. Не помнить ни деревню, ни замок, ни бешено крутящиеся мысли в голове, ни даже Леди Димитреску, подарившую страдания, знания, власть, экстаз, но всё ещё не отдавшую сердце. Сейчас невозможно было представить жизнь без изматывающих и рвущих душу эмоций, какими бы они ни были — приятными или угнетающими. Любое чувство ощущалась слишком остро и забирало силы, а покой теперь казался недостижимой вещью — хотелось забраться в его объятия, но вряд ли теперь это было возможно. — Есть некоторые… отличия, — Леди Димитреску словно пыталась подобрать слова, продолжая заниматься своими делами, не глядя на Эстер, резко поменявшуюся в настроении. — До эксперимента всё имело совсем другой вкус — я чувствовала жизнь и её течение. Особенно зная, что дни сочтены. Сейчас — нет. Ты… спросила, преследуют ли меня призраки прошлого, — Альсина помедлила, остановившись на мгновение, посмотрев в голубые глаза, а после нежно заправив непослушную прядь светлых волос за ухо. — Да, Эстер, и причиняют лишь боль, — её внимание вновь было приковано к чёртовой колбе и записям. — Её размеры велики достаточно, чтобы заслонить все остальные чувства. А позже к ней привыкаешь, с ней роднишься, и она становится невидимой. Образуется пустота, заполнить которую оказывается сложной задачей, — Леди Димитреску отвернулась, присаживаясь на стоящий рядом стул, закрывая лицо пожелтевшими исписанными листами бумаги. Подобные откровения ей были не свойственны, и Эстер могла предположить, что сейчас эта женщина жалела о сказанном. Хотелось спросить, желала ли Альсина вернуться в прошлое, какие призраки шли за её спиной, были ли схожи её ощущения и Эстер насчет близости смерти, дышащей в затылок, испытывает ли она пустоту, находясь рядом, и почему превращение подарило ей всё, если, судя по искренним словам, это «всё» на самом деле было отобрано? К сожалению, вопросы не привели бы ни к чему хорошему: к гневу за неуважение границ, к разочарованию или к уходу от ответа. Эстер понимала Леди Димитреску достаточно неплохо, чтобы знать — она расскажет столько, сколько посчитает нужным. — После того разговора на кладбище и после одной ситуации в замке… — Эстер умолчала о случившемся, не желая пока рассказывать о своих планах с Даной, но Альсина задавать вопросов не стала. Лишь убрала бумаги на стол, сложив руки на колене и внимательно смотря поверх тонкой оправы очков. — Я задумалась, что занимаю не своё место. Словно делаю то, на что не имею никакого права. Вы не человек — Вы властны забирать жизни, но моя сущность схожа с теми девушками, — Леди Димитреску подняла брови и тяжело вдохнула, вставая со стула, снимая очки и кладя их на стол. — Ты ставишь себя наравне с ними? — усмехнулась она в презрении, и Эстер взглянула виновато. Отчего-то стало стыдно за сказанные слова и, вероятно, излишнюю глупую откровенность. Может, всё действительно было помутнением? Наверное, она заблудилась в дебрях своих мыслей и чувств, но отрезвление пришло лишь с одной единственной фразой. Альсина подошла ближе, пальцем властно подняв подбородок, смотря с недоумением, граничащим с возмущением. — Эстер, ты должна наслаждаться, что можешь позволить себе подобную свободу, являясь человеком, знаешь это? У тебя есть способность испытывать множество эмоций, находясь выше остальных, — её шёпот был подобен гипнозу и проникал под кожу, растекаясь по венам, а янтарные глаза горели магической уверенностью, прогоняя все сомнения, заставляя сердце биться быстрее, а разум поверить в собственную исключительность. — Не неси чушь! Ты стала прекрасным зверем, близким моему сердцу. Не сворачивай с дороги. И не давай противоречиям иметь над тобой власть. Всё же это только моя привилегия, — Альсина подняла одна бровь, мимолётно большим пальцем погладив подбородок. Леди Димитреску быстро вернула всё внимания своей колбе, наконец начав её нагревать. Эстер осталась стоять, тяжело дыша, всё ещё прокручивая незабываемый шёпот в собственной голове. Кожа покрылась мурашками, и, казалось, даже волосы на руках встали дыбом, от чего передёрнуло. Через несколько секунд, поняв, что выглядит глупо, Эстер, оглянувшись, поняла, что сесть было и негде — теперь бумаги лежали на стуле и, вероятно, она упустила момент их перемещения. Шальная мысль посетила разум — свободен был угол стола, поэтому она запрыгнула на него, устраиваясь удобнее, стараясь побороть всплеск собственных чувств. Её привилегия заключалась в том, что она была и человеком, и зверем одновременно — ей была дарована исключительность, абсолютная индивидуальность. Нет, она точно занимала своё место. Альсина лишь искоса мимолетно посмотрела на Эстер, всё ещё наблюдая, меняла ли жидкость свой цвет. И лишь минутой позже её выражение лица преобразилось в гневное и недовольное, а уголки губ опустились — колба полетела в стену, а недовольный крик оглушил, от чего Эстер широко раскрыла глаза и застыла, не смея даже выдохнуть. Леди Димитреску закрыла глаза, большим и указательным пальцем потерев переносицу, всё ещё свободной рукой облокачиваясь на стол. Неудачи её расстраивали, а сестрой разочарования была и злость, возникающая резкой и яркой вспышкой, ослепляющая. Чужое дыхание было тяжелым и рваным — одиноким звуком в тишине. Эстер, смутно представляя, правильно ли она поступает, неуверенно провела рукой по поверхности стола, лишь пальцами коснувшись кончиков пальцев Альсины. Ту словно оторвали от всех мыслей — Леди Димитреску замерла, в одно мгновение подвинув ладонь чуть ближе к себе. Эстер всё ещё молчала, не представляя, что следовало говорить, а прикосновения Альсине, как оказалось, были и не нужны. К сожалению, это было единственной вещью, которую Эстер могла сейчас предложить. Она поджала губы, медленно убирая руку в разочаровании. Искренняя нежность в моменты слабости той давалась тяжелее всего. Когда маска сдержанности падала, а всё нутро раскрывалась, отражалась настоящая сущность, Альсина словно старалась скрыть её, не желая подпускать никого близко. Было ли это обидно? Эстер подумать не успела, ощутив, как женские пальцы неожиданно догнали её и переплелись. Сердце сделало кульбит, а оторвать взгляд от держащих друг друга ладоней оказалось невозможным. Лёгкая улыбка против воли расцвела на губах, и Эстер расслабленно выдохнула, чуть крепче сжимая чужие пальцы. Леди Димитреску горько усмехнулась, а затем развернулась, медленно осмотрев сидящую на столе Эстер. Этот взгляд отличался от других — в нём был поиск, не то жадное желание в саду, не яркие искры, а лишь непонятная обнажённость. Это был тот момент, когда не удалось распознать, что скрывалось за этим, и пришлось отогнать все мысли, оставив место только наслаждению и приятному растекающемуся мёдом в груди блаженству. Альсина отпустила руку, а позже, не подарив ни улыбки, ни яркости янтаря, не издав ни звука, подошла к Эстер, вставая перед ней, от чего та запрокинула голову назад, стараясь не отрывать глаз от гипнотической картины. Женские пальцы уверенно остановились в сантиметре от плеча, скрытого белой тканью, а после медленно стянули светлый шёлк вниз, посылая по коже мурашки. Скользящая ткань щекотала, и когда Эстер перевела взгляд на собственное плечо, Альсина цокнула, заставляя вновь взглянуть ей в глаза. Двигаться не хотелось, а сердце билось неожиданно медленно, но слишком громко — в ушах отдавался глухой звук. Дыхание сорвалось, когда другая рука легла на талию, легко притянула чуть ближе, заставляя раздвинуть ноги шире, чтобы не упереться коленями в чужое тело. Эстер могла поклясться, что её щеки горели алым, а всё существо пробила сладкая дрожь. Леди Димитреску приблизилась, оставляя поцелуй на оголённой коже плеча, тёплый и мягкий. Одна рука всё ещё покоилась на талии, не позволяя двигаться, другая же невесомо сжимала плечо, а сердце биться перестало вовсе. Эстер наклонила голову вбок, открывая для алых губ больше места. Следующий поцелуй был оставлен на пульсирующей на шее вене, а глаза закрылись в удовольствии. Выдох, прозвучавший слишком громко, пришёлся в тёмные волосы. Рука с талии исчезла, тут же оказавшись около икр — чужие пальцы вели медленно вверх, забирая с собой светлую ткань, и Эстер ощутила, как внизу живота запульсировало горячее и тянущее. Когда же тёплая ладонь легла на колено, сжимая, а после перемещаясь под него и притягивая ближе, Эстер открыла туманные глаза, а сердце забилось быстрее и быстрее, когда волнение на мгновение захлестнуло. Она, опьянённая нежными прикосновениями, — чёрт, какими же мягкими были руки! — сладким запахом парфюма и реакцией своего тела, положила свою ладонь на чужую, сжав и заставив Альсину оторваться, посмотреть в глаза. Эстер, облизав пересохшие губы, стараясь совладать с дыханием, лишь взглядом указала на лежащий неподалёку скальпель. Авантюрная и пахнущая опасностью мысль возникла сама по себе, когда алые губы коснулись артерии на шее. Леди Димитреску удивлённо подняла брови, казалось, уловив без слов всё, что хотела сказать Эстер. Она взяла скальпель, прищуриваясь, словно сомневаясь в чужих желаниях. — Где угодно, — прошептала Эстер, голос сорвался. И тогда в глазах Альсины вспыхнула искра, знакомая и обжигающая, а губы растянулись в усмешке. Ей нравилась покорность, доставляло удовольствие, что Эстер дрожала в её руках, а сейчас предоставляла возможность попробовать её вкус. Холодный скальпель коснулся губ, но не порезал. Леди Димитреску размышляла, где оставить надрез, оценивающе разглядывая сантиметры тела — плоское лезвие прошлось по шее, плечу, а затем по ключицам, вырисовывая замысловатую дорожку. И Эстер ждала каждую секунду, что вот-вот Альсина надавит чуть сильнее и струя крови потечет по коже. И как только усмешка на алых губах стала шире, Эстер заволновалась. — Не двигайся, — прошептала Леди Димитреску, когда она неожиданно вернула всё внимание чужим наполовину оголённым ногам. Скальпель двинулся от косточки на лодыжке выше: сначала по икре, затем по колену, делая небольшой круг. Эстер вздрогнула от невесомого касания холодного лезвия, которое пощекотало кожу, желая вновь откинуть голову назад — нельзя, было сказано не шевелиться. Сердце продолжало вырываться из груди, словно рёбра превратились в инородную клетку. Альсина не стала поднимать платье — нет, она, продолжая зажимать меж пальцев скальпель, двинулась рукой под юбку, всё ещё смотря в глаза и заставив задержать дыхание. И весь мир перевернулся, когда Леди Димитреску поцеловала верхнюю губу, когда скальпель остановился на внутренней части бедра, наконец, оставив маленький и неглубокий порез — было почти не больно, а негромкий вскрик был сожжен в пылавшем на губах пожаре. Эстер ощутила, как струя крови горячим выступила на поверхность, а ранка всё ещё пульсировала, как чужой язык коснулся еë языка. Дрожь никак не уходила, а сладкое чувство неги и желания поймали в свои сети, не разрешая выбраться. Скальпель звонко упал на пол, когда женские пальцы коснулись раны. Альсина, разорвав поцелуй, осторожно и медленно поднесла пальцы к собственным губам, языком собирая с них свежую кровь и закрывая глаза. Щеки сразу же порозовели, а смущение сводило с ума — то, как Леди Димитреску тихо простонала, казалось, из удовольствия, очередной волной жара пронеслось по телу, и Эстер поджала пальцы ног. Подвал и комната для экспериментов были не тем местом, где можно было полностью расслабиться, и чувство напряжения изрядно мешало — но, видимо, Альсине было совершенно всё равно. — Мам? — послышался голос Белы вдалеке, и Эстер так и не поняла, почувствовала она облегчение или разочарование. Очевидно было лишь одно: Альсина тяжело открыла глаза и крепко сомкнула губы, а после нехотя отступила назад. Холод сразу же напал на тело, а отсутствие касаний ощущалось слишком ярко — они словно стали воздухом за столь короткий срок. Леди Димитреску быстро прошла к шкафчику и достала тканевый бинт, вновь вернувшись к Эстер. Она резко задрала платье выше, оголяя бёдра, и та дёрнулась от неожиданности. Реакции тела оказались непредсказуемы — привычной была лишь краска на щеках и бьющееся красное в груди. Альсина на мгновение посмотрела в голубые глаза, а после усмехнулась, перевязывая небольшую рану на ноге — резко и быстро, слишком умело. А через мгновение она дёрнула ткань светлого платья вниз, закрывая ноги, после проведя большим пальцем по губам Эстер, стирая помаду, и сразу же развернулась лицом к двери — Бела вошла в эту же секунду. — Там посыльный от Герцога, — произнесла старшая дочь, разглядывая сидящую на столе Эстер, тяжело дышавшую и смущённую, напрасно делавшую невинный вид — выходило отвратительно. Всё стало ещё более очевидно, когда та медленно свела ноги, дрожащими пальцами надевая рукав платья на плечо. Альсину не смущало ничего — она лишь в понимании приоткрыла рот, а после кивнула, говоря спасибо. Выдержка этой женщины поражала до невозможности, как и отсутствие абсолютно любой неловкости и чувства дискомфорта. — До встречи, Эстер, — проговорила Леди Димитреску, не обернувшись, а после вышла из комнаты, оставляя Эстер и Белу, слишком серьёзную и ни капли не смущённую, наедине. Её пальцы только чуть-чуть подрагивали, будто та пыталась осознать случившееся и сопоставить все факты. — Ты вся красная, — наконец после долгой тишины проговорила она, а после тряхнула головой, поднимая брови. — Кассандра просила передать, что тебя ищет Дана, — Бела взмахнула рукой, разворачиваясь и выходя из комнаты. Стыд тут же испарился, а тревога захлестнула душу, словно кнутом побудив Эстер быстро слезть со стола и кинуться прочь из подвала, направляясь в собственную комнату.