любовью чужой горят города извилистый путь затянулся петлёй когда все дороги ведут в никуда настала пора возвращаться домой
— Привет, Екатеринбург! Серёжа раскинул руки в стороны, возвышаясь над толпой, слыша свой усиленный микрофоном голос и отдельные визги из ровного восторженного «Аааааа!» поклонников. Сердце бешено колотилось, толкаясь о рёбра. Больше сотни рук тянулись к нему, музыка звучала вокруг из колонок и словно внутри него. Счастье, подогретое алкоголем, тоже билось внутри, готовое вот-вот перелиться, и его хотелось срочно выплеснуть, поделиться, раскидать в толпу. Потому что для одного этого счастья слишком много, даже немного страшно — вдруг не выдержишь. Он метался по сцене живым пламенем, всё больше распаляясь, почти сходя с ума от магической радости исполнения своего самого заветного желания — «я рок звезда, идите на!». Голос срывается, хриплый от бесчисленных сигарет и терпкого Егермейстера, но он уже не может остановиться, кричит в микрофон, время от времени встречаясь взглядом с кем-то из толпы, подпитываясь льющимися из чужих глаз обожанием и восторгом. Темнеет, людей у сцены становится всё больше, но Серёжа уже не может их разглядеть — в поднятых руках телефоны с включенными фонариками, они синхронно качаются в такт музыке, слепят и дезориентируют. «Что это за песня?» Серёжа не помнит, чтобы они репетировали такое, но удивительно — уже сам солирует, и голос звучит легко, свободно, как никогда ещё не было, и пальцы с зажатым в них медиатором выбивают из дешёвой гитары какие-то совершенно невероятные звуки. Гул толпы становится всё стройнее, фонарики окружают его со всех сторон, некоторые будто бы даже зависли в небе — видимо машут с верхних трибун. «Откуда тут трибуны, мы же на маленькой сцене феста?». Хотя Серёже уже понятно, никакой это не фест, это стадион. Огромный, утопающий в темноте и наполненный хаосом звуков, криков счастья, мощно звучащей музыки. Самый настоящий — его личный — рок-концерт, охуеть можно! «Надо Тихону рассказать!» Последняя яркая мысль, перед тем, как что-то больно сдавливает его шею и сильно тянет назад. Сцена уходит из-под ног, микрофонная стойка валится, струны гитары растворяются, заставляя пальцы вцепиться во влажное и мягкое… — Аааааааа! — Серёжа резко сел на сбившейся постели, задыхаясь и вглядываясь в темноту широко распахнутыми глазами. — Блять… Он провёл рукой по лицу, ощутив неприятную испарину, откинул со лба влажные волосы. Давно не приходилось просыпаться от собственного крика. Кажется, в последний раз ночные кошмары преследовали его во время съёмок сцен с Птицей. В те дни ему казалось, что он по-настоящему сходит с ума. Иногда и вне кадра начинал разговаривать сам с собой, ощущая, как разваливается на части его личность, как теряется что-то цельное, позволявшее все эти годы держать себя на плаву, не поддаваясь приступам панических атак и алкогольным демонам. Душно, вентилятор не справляется с этой густой духотой, бесцельно гоняя туда сюда потоки тёплого воздуха. Он выходит на балкон, прислоняется к нагретым каменным перилам. Тут хотя бы чувствуется едва заметный ветер, и с первой затяжкой дышать становится легче. Внизу огромный город. Красивый, мерцающий, с диковинными цветами, пальмами и завораживающими византийскими церквями. Красивый, но совершенно чужой. Из темноты доносятся шелест огромных листьев, трели незнакомых ночных птиц. Сигаретный дым медленно обволакивает его, свиваясь в призрачные ленты Мёбиуса. Здешними ночами столбик термометра едва опускался ниже двадцати градусов — и это в середине осени! В Питере сейчас хмарь, холод, водяная пыль висит в воздухе, высокие шпили зданий теряются в белесом тумане, под ногами лужи, скользкие гранитные плитки блестящие от воды. Серёжа отчаянно скучал. Так захотелось, хотя бы ненадолго, ощутить на лице порывистый ветер, щедро кидающий ему навстречу капли дождя, и пусть бы даже кеды вымокли, и куртка не спасала от переменчивой октябрьской погоды — плевать, потом отогреется в ближайшем пабе за углом. В Питер! В Питер. В-Пи-Тер. В груди что-то кололось и ныло. Не закрыв балконную дверь, Серёжа вернулся в комнату. Брезгливо встряхнул мокрую от пота простынь, содрал с себя влажную футболку, перевернул подушку. Матрас чуть слышно скрипнул под ним, во рту стояла сигаретная горечь. Нужно дойти до ванны, выпить холодной воды. Но он знал, что если пересилит себя, снова встанет, включит свет, ощутит струящуюся по пальцам прохладу — то больше точно не сможет уснуть и остаток ночи проведёт в метаниях, истязая себя бесконечными мыслями о том, как же всё-таки должно быть, чтобы правильно. Где его настоящее место? Он нашарил в изголовье телефон, щурясь от яркого света экрана, бесцельно пролистал фотки из галереи, открыл список контактов. Пальцы сами собой ткнули на знакомый номер, и Серёжа замер. У него сейчас третий час ночи, значит у Тихона чуть меньше, разница в часовых поясах не пугает, но нормальные люди в это время спят. И, вообще, слишком многое изменилось с тех времён, когда встревоженный Тихон прилетал к нему в питерскую квартиру, едва заслышав в ломком Серёжином голосе тоскливо-истеричные нотки от подступающей панички. Серёжа открыл фотку Тихона, прикреплённую к его контакту. Тихон там с растрёпанными кудрями (в смеющихся губах зажата сигарета) смотрит хитро и по-доброму. Только он один так умеет. Серёжа сфоткал его таким, когда они впервые вместе выбрались в паб. Когда это было?.. Прошло около двух лет, а кажется, что в прошлой жизни. — Тиш, я скучаю… — пробормотал Серёжа, уронив на грудь телефон с непогашенным экраном, с которого продолжал добродушно усмехаться далёкий теперь Тихон. От окна наконец-то потянуло предутренней свежестью. Он перевернулся на другой бок, натягивая повыше сползающую простынь, и замер — на второй половине постели кто-то лежал! В сумраке видны были очертания широких плеч, контуры крепкого тела под изломами простыни, и — ему захотелось ущипнуть себя — беспорядочные кудри рассыпавшиеся по подушке. — Тиша?.. Серёжа приподнялся повыше, замечая, что и комната изменилась, теперь это была не его израильская, так и не обжитая толком квартира, с какими-то коробками и сумками распиханными по углам. Потолки стали ниже, привычные шторки трепыхались подхваченные беспокойным ветром, незакрытая дверь на балконе чуть покачивалась и уютно скрипела. — Тиш, ты… Тихон рядом шумно завозился, придвинулся ближе к Серёже, не открывая глаз, привычно сгрёб его в охапку, прижал к себе. Это было очень кстати — в комнате из-за открытого балкона сильно прохладно, а Тихон был ощутимо горячим, живым. Серёжа уткнулся лицом ему в плечо, вдыхая такой знакомый, родной запах — питерский дождь, кедровый гель для душа, сигареты. Это же не сон? Во сне запахи не чувствуются, он читал где-то или слышал. Но как же тогда он очутился в Питере? Из памяти совершенно стёрлись детали отъезда, перелёт, неловкое прощание с Фулкро, презрительно-отчуждённый взгляд Даши. — Тиш? А я когда прилетел? Тиш? Тихон опять завозился и сонно пробурчал: — Серёнь, спи давай, никуда мы не летим. У нас завтра законный выходной, куда тебе опять приспичило? Серёжа проглотил свои не озвученные вопросы. Рядом с Тихоном было спокойно и хорошо, и сонливость так кстати подступила, заставляя тревожные мысли утихнуть. В конце концов, всё выяснить можно утром, а пока они будут спать, потому что честно это заслужили. Он поудобнее устроился в объятиях Тихона, привычно повозил носом по его плечу и зачем-то куснул, несильно, просто чтобы лишний раз убедиться в том, что всё это по-настоящему. Солнечный свет красно пробивался сквозь закрытые веки. Голова тяжело гудела, хотя он точно помнил, что вчера не пил. Может, подхватил простуду? И, господи, как же тут душно, надо сказать Тихону, чтобы хотя бы форточку открыл, невозможно же! — Тиш? — позвал Серёжа, со стоном приподнимая голову над подушкой и тут же роняя её обратно. Само собой, никакого Тихона тут не было, и не могло быть, потому что он снова проснулся в необжитой своей тель-авивской квартире, посреди перманентного беспорядка. За высокими окнами уже нещадно светило солнце. Вентилятор гудел из последних сил. Было тошно и внутри, и физически. Даже курить не хотелось. Серёжа вдруг совсем по-детски всхлипнул и тут же осёкся, будто кто-то мог увидеть и осудить. Он долго шёл к этому разговору. Ещё даже до того, как принял решение приехать сюда, продумывал, переигрывал десятки возможных вариантов. В самолёте скучно глядел даже не в иллюминатор, а просто в его сторону. Слушал речь на незнакомом — каком-то спотыкающемся — языке, из которого пока понимал только отдельные слова, и не мог отвязаться от мысли, что делает нечто неправильное. Сбегает. Только не из Питера и не из страны, а от самого себя. Этот отъезд был похож на предательство. Сейчас он предаёт себя, а если бы не поехал — предал Фулкро?кипарисы, пальмы, лазурь, загар — не доспех, тут муссон прозвали монсун, пейзажи как во сне, но чем замазать тоску по месту, где нас нет?
Серёжа терпеть не мог выяснять отношения. Он заранее мучился, представляя, как скажет ребятам, что здесь ему невыносимо, что весь он — душой, сердцем, интересами — там, в дождливом любимом Питере. Что ему не хватает до смерти питерских баров, улиц, знакомых лиц. Да — он никогда бы не подумал, что так будет — но он скучал даже по восторженным взглядам поклонников, на которые время от времени натыкался в толпе или в метро. Случайно. Некоторые из них вовсе не подходили к нему, но было видно, что узнали и любят. Таким Серёжа отвечал с лёгкой улыбкой — я всё вижу, понял! А, если был в настроении, сам предлагал расписаться или сфоткаться. В этой его новой стране люди были совсем другие. Многие смотрели дружелюбно, но как-то равнодушно, и языковой барьер сказывался — Серёжа начинал ощущать недостаток общения, от которого ему всегда становилось уныло, будто во времена самоизоляции. Он пытался, честно пытался. Убедить себя в том, что это правильно — быть сейчас здесь. Со своей командой-семьёй, Дашей. С теми, кем он когда-то искренне восхищался и гордился. Со своим театром, в конце концов. Но где-то в глубине души, Серёжа понимал, что театр давно уже перестал быть его. И было так странно вспоминать о собственных словах во многочисленных интервью, как будто кто-то другой говорил за него это «открыл свой театр», «мой театр», «завод». Всё это теперь казалось давно отыгранной ролью, на которую смотришь спустя время и отчётливо видишь все свои огрехи, незамеченные тогда, когда этой ролью горел. Серёжа не хотел сам принимать решение, ему казалось, что он ошибётся, что-то напутает. Он тянулся к Даше, полагаясь на её опытность. Пусть бы она увидела, как ему плохо и сама бы отпустила, даже прогнала. Чтобы можно было улететь из Израиля без тягостного чувства вины перед ней и всей остальной командой. Но Даша, обычно чутко реагирующая на все его эмоциональные всплески, стала какой-то другой, незнакомой. Серёжа смотрел и не узнавал в этой сильно загоревшей девушке с заострившимися чертами лица ту, к которой он когда-то мог буквально приползти в любом состоянии, чтобы уткнуться в колени и тихонько пожаловаться на происходящее. Впрочем, последние месяцы в Питере он всё чаще утыкался не в дашины колени, а в плечо Тихона. Возможно, это и послужило поводом для отчуждённости Даши. Но ведь тут никакого Тихона у него не было. Как же он теперь?***
Самолёт утробно гудел, готовясь через несколько минут подняться в воздух и унести его из этой, так и непонятой им страны, обратно в Питер. Город, который наверняка тоже тосковал по своему неугомонному жителю, внезапно сбежавшему. Миловидная стюардесса, солнечно улыбаясь, попросила отключить сотовые телефоны. Серёжа повертел мобильник в пальцах, секундно сомневаясь, но всё-таки быстро набрал сообщение, клацнул «отправить». И, не дожидаясь отчёта о доставке, включил «режим полёта».***
Тихон вытащил из пачки первую утреннюю сигарету, прошёл в сторону балкона, отдёрнул шторы и удивлённо хмыкнул. Сквозь усыпанное каплями ноябрьского дождя стекло, уверенно пробивалось непривычно яркое питерское солнце. Дожди шли уже вторую неделю, и видеть с утра косые солнечные лучи, отражавшиеся от окон домов напротив, было странно-радостно. Будто кто-то положил руку на плечо и шепнул, что скоро всё хорошо будет, совсем скоро, уже прямо сейчас. Тихон пошарил в кармане пижамных штанов, выудил ярко-красную зажигалку с наклейкой — распахнутые губы и высунутый язык. Зажигалка была не его, осталась от Серёжи. Обычная пластиковая зажигалка, удивительно, что она ещё не выдохлась, ведь с последней встречи с Серёжкой прошло уже больше месяца. Зачем только он уехал… Тихон прикурил сигарету, прогоняя эти мысли подальше. Уехал и уехал, большой мальчик уже, сам решает, что ему лучше. Тихон даже уважал его выбор в какой-то мере, хотя до конца так и не понял, почему это случилось. Затягиваясь терпким утренним дымом, он разблокировал телефон, увидел пропущенные с каких-то незнакомых номеров, поморщился. И тут мелодично звякнуло уведомление о новом сообщении. «Вечером на нашем месте? С меня пиво и… истории одна охуительнее другой. Позвоню, как прилечу. Надеюсь, ты успел соскучиться?)»