Les yeux

      — Я… — замялся я, отводя взгляд, но я почувствовал на себе несколько любопытных взглядов, даже Бакуго смотрел на меня, надеясь услышать ответ. — Я не болен. — уверенно отвечаю я.       Киришима раздобренно улыбается, смотря на меня как на дурочка. Он с теплом смотрит на меня, как мать, на сморозившего глупость сына. Каминари приоткрыл рот, словно ребёнок, смотря на меня, притулившись к плечу Киришимы, словно ожидая от второго разъяснения.       — Мы все тут не больны. — усмехается он, хотя в его голосе звучит неприятная горечь, которую красноглазый скрывает за напускной открытостью, чистосердечностью и дружелюбностью. — Но если ты не хочешь говорить, я всё понимаю.- улыбается он, от чего сидящий рядом Каминари захлопал глазами, явно не соглашаясь с таким исходом. Приподнимаясь и переваливаясь через стол, он опирается локтями на него, оказываясь передо мной.       — Шото, ты видишь его? Или тебе запретили говорить, внизу запретили, они часто запрещают. Сигареты например. А курить нельзя, у мамы здоровье слабое. Лёгкие больные, нельзя, нельзя. — несвязно произносит он. Я вижу, как несчастный дергается и мучается от собственных бредней, отвечая и озвучивая каждую сумбурную мысль, несвязанную с другой, возникшую в голове.       Я вздрогнул, смотря на тороторящего Каминари, смотрящего на меня с неподдельным интересом.       — Ты видишь да? Тебя трогали, трогают? Как в церкви да? — его плеча касается Красноволосый, несколько обеспокоенно похлопывает по плечу и поглаживает его, привлекая внимание парня.       — Эй, тш. посмотри на меня, ты обещал что сегодня поешь. — произносит он четко, держа его за плечи и заставляя фокусировать все внимание на себе. Каминари намного сменился в лице. Его лицо приобрело более расслабленный, нежели беспокойный облик, а я почувствовал себя виноватым. Из-за меня у него так дернулось? Мне стало неудобно, и я было поспешил извиниться, но меня прервал голос справа.       — У этого обострение идёт, поэтому даже после галопередола может нести бред. — цокает Бакуго, а я киваю ему. Галопередол? Это лекарство, вроде.       — У него серьёзная болезнь? — полушепотом спрашиваю я, словно боясь спугнуть.       — Шизофрения. — отрезает мне Бакуго. — Киришима его кормит, потому что Денки может себе навредить, тем более во время леинего обострения.       — А… лекарство ему не помогает?       — Очевидно что не так, как нужно, кретин. — рычит он на меня, а я замираю, с пустым безразличием, которые выступало как защитная реакция на крик.       — Ясно. — роняю я, показывая, что понял и разговор об этом скорее всего утихнет, не успев разгореться. Я не буду расспрашивать, но если мне расскажут, я послушаю мне все равно, я не знаю этого мальчика, но он вёл себя по отношению ко мне мило, в в то же время это все, что я могу сказать о Каминари.       Я перевёл на него взгляд и заметил, как его с ложечки кормит Эйджиро, что меня немного… удивило. Я даже не задумался о том, как беспардонно пялюсь на них. Это некультурно, но я с завороженным видом смотрел. Как Киришима кормил, подносил ложечку с какой-то кашей к чужому рту, услужливо вытирая излишки. Пока Денки, довольный как слон, улыбался и уркал в ответ.       — Не удивляйся. Каминари просто не ест сам. Руки дрожат, и он их прижимает к столу или к себе. — произносит красноволосый, вытирая излишки с губы блондина.       Поняв, что меня заметили, я поспешил отвести взгляд, чтобы не смотреть на эту странную сцену заботы. Не может есть сам? Тяжело наверное, интересно, о чём он думает и доставляет ли это дискомфорт Киришиме.       — Киришима, я-       — Зови меня Эйджиро. — перебивает меня он, мило улыбнувшись, не овтодя взгляда от блондинчика.       — Эйджиро, а сколько вы здесь?       — Сложно сказать. Я был в тяжелом состоянии когда сюда попал, поэтому не помню. Какое-то продолжительное время у меня всё было как в тумане, а спрашивать у санитаров «когда я сюда попал и почему» я не хочу. Это возвращает мне некоторые воспоминания и, они далеко не радостные, из-за чего у меня бывают срывы. — напущенно усмехнулся он. Так сухо, и нервно. Я кивнул, показывая, что услышал его и больше информации не потребую.       — Тут нечем заняться, по больше части. У меня есть карты Таро, и обычные, поэтому целыми днями то играем, то я гадаю на них. А ты взял себе что-нибудь? — улыбается Денки, переводя на меня взгляд.       — Я… да, я буду читать.       — Круто! Блин, а что читаешь? Бакуго тоже любит литературу, может на этом вы и подружитесь, будет о чем поговорить.- вовлечённо и как-то лукаво произносит Денки, также беззаботно и мило улыбаясь, пока Кацуки негромко рыкнул, махнув рукой у носа блондина. — Ой, видишь! Уже бесится, верный знак. — весело подмечает Каминари, чем злит Кацуки еще сильнее.       — Закройся, зарядник!       Парни начали перекидываться ребяческими разговорами, и некоторыми приемливыми, в их дружбе, шутками. Они образовали некий гул, и я потерял интерес к этому балагану, поднося к губам стакан с водой.       Эйджиро, наблюдавший за ними, как за своими детьми или младшими братьями, не громко выдохнул, переводя на меня взгляд.       — Ну, в целом ты если заскучаешь, приходи. Мы живём на первом этаже, в палате 103. — улыбнулся он, кивая мне.       — А… да, хорошо. — машинально кидаю я. Не знаю хочу ли я приходить, навязываться. Я чувствую себя лишним среди них. Они трое выглядят разными, но друг другу прекрасно подходят, не думаю, что хочу лезть в это.       Мои раздумья словно заметил сам Эйджиро, и склонил голову набок, взглянул в мое лицо.       — У нас душ после ужина. Как услышишь негромкий звонок из палаты, так и иди к душевым. Они есть на каждом этаже. — информирует меня Киришима, словно пытаясь не оставить меня одного, завлечь. Не потерять контакт. Мне даже становится как-то стыдно, что я не могу ответить взаимностью…       После трапезы, на лестнице мы разминулись со знакомыми Бакуго, и вместе пошли наверх, в палату. Там, у нас было немного времени, и я припал к комоду, копошась в нём. Полотенце, шампунь, гель.       Пока я перебирал вещи в шкафу, я услышал топот и вскоре почувствовал рядом с со мной Кацуки, опирающегося о решётки кровати. Я медленно повернул голову в его сторону, встречаясь взглядом с красными глазами, в которых, казалось, играли черти. Они такие яркие, мне аж страшно. Могут ли человеческие глаза быть такими?       — Ты читаешь, да? — хрипит он, от чего я несколько сконфуженно дергаю бровью. Я не ожидал от него такого вопроса. Вопроса о книгах, то есть, он всё-таки взял в оборот тот вопрос Каминари? Ему это интересно.       Я безмолвно киваю ему, подтверждая это, и он опускается на корточки, находясь со мной на одном уровне.       — Что читаешь?       — Агата Кристи, Дюма, Конан Дойль… — задумчиво, вглядываясь в лицо оппонента произношу я, будучи неуверенным в том, зачем тот спрашивает.       — Граф Монте-Кристо читал? — спрашивает он. Его голос звучит более басисто, тихо. Я слышал, как его горло щекотит голос. Как приятно звуки ласкают шею изнутри, как он сглатывает слюну. Я не понимал, почему я замечаю такие вещи, и более того, почему я не стыжусь своих мыслей о чьем-то голосе.       — Читаю… — медленно и неуверенно ответил я, почему-то почувствовав, что сейчас, интерес резко оборвется и Кацуки просто отпрыгнет от кровати, посчитав меня недостойным, или неинтересным, из-за непрочтенного произведения.       — Хорошая книга. — негромко произносит он, во всей красе демонстрируя приятные грубые нотки своего голоса.       — А… ясно. — неуверенно соглашаюсь я.       — Собирайся. — словно заключив для себя какой-то вердикт, командует Кацуки, показывая тем самым, что сейчас он меня подождет и лично отведёт в душевую. Я прибывал в немалом удивлении от осознания этого факта, но затем в спешке схватил нужные вещи, подпрыгивая к дверному проёму, к стоящему и лениво осматривающему меня парню.       — Ты нравишься Киришиме. — угрюмо кряхтит Бакуго, засунув руки в карманы. От чего слов я дернулся, выпучив глаза от неожиданности. Это и есть причина, по которой он ко мне прицепился и меня подождал?       — Ну… хорошо. — сконфуженно выдавил из себя я, не зная, что ответить. Хотя, лучше бы я промолчал, чем ответил что-то такое. Не знаю почему, но я был уверен, что должен ответить хоть что-то, лишь бы не молчать, хотя мой ответ кажется таким глупым.       Мысли мчаться словно поезд. После того случая, я часто думаю о мелочах. Я закрылся от людей и четыре года провел чуть ли не в кровати, закрывшись комнате. Я настолько привык к одиночеству, что разговаривать с другими людьми мне сложно и более того, мне неловко с ними общаться. Я не могу найти причины по которой я переживаю из-за своих слов перед совершенно чужим мне человеком. Старый я бы даже не слушал его, и если бы хотел, то молчал бы.       Интересно, от чего это… меня настолько изменило больное одиночество?       — У тебя завтра встреча с психиатром. С Йолантой, она специалист Каминари. Если подойдёт, будешь ходить к ней.       — Психиатром… — задумчиво шепчу я. Я ничего не знаю об этом. Не знаю о психологии, ничего не знаю. Может это не так страшно, как мне всегда казалось?       — Да. — передразнивая меня. Таким же шепотом произносит Бакуго, разворачиваясь ко мне. Он хмурится, и я отвожу взгляд, не в силах выдержать с ним переглядки.       Мы замолчали, но с ним сложнее, чем с тем же Кейго. С Бакуго молчание более неудобное, напряжное. Оно насыщенно контрастом наших характеров и калоритом его кипящих эмоций. Может это то, что называют аурой, но он кажется резким, грубым, горячим словно взрывы.       Он тяжелее по энергетике, чем Кейго. С ним было легко, и молчание не имело в себе ничего, просто ничего. Пустое, и из-за чего просто. Ничего нет, не из-за чего переживать. Мы ничего не требовали друг от друга, но Кацуки совершенно другой.       Такие волны. Я не знаю чего от него ждать, что он хочет услышать или как себя вести. Я не встречал таких людей. Мой отец не был таким, он был требовательным, но таким же закрытым, и при этом с ним не просто было некомфортно но вот идя рядом с Кацуки, я не понимаю, что я чувствую. Это что-то похожее на адреналин. Что-то, что заряжает меня какой-то энергией, от чего я просто не могу промолчать на любое его слово.       Пришло время душа. Душевая маленькая, старая, но опрятная. Нигде нет грязи или ржавчины, все очень стерильно, что внушает доверие. Я вешаю полотенце в предбаннике и иду к кабинке, где мы с Кацуки размянулись, вода горячая, от чего я спокойно выдыхаю, наконец осмеливаясь расслабиться. Горячая вода касается моего тела, и я через несколько мгновений замечаю, что вокруг меня расходится прозрачный пар.       Я наконец расслабляюсь, смывая с себя пыль и пот, я немного замечтался, и когда вышел, обнаружил, что остался один. Другие уже разделились в предбаннике, и вытирались, а я подошел к запотевшему зеркалу, поправляя влажные волосы.       Было тихо. Я слышал, как о кафельную плитку разбиваются капельки прозрачной воды, с поверхности душа. Это создавало ощущение полного одиночества, и успокаивало меня.       Я взял полотенце, принимаясь елозить им по голове, стира влагу с волос у корней. Уже никого не было, но судя по ещё мокрому полу, ушли они недавно.       Вытирая свое тело, я немного удивился с того, насколько я бледный. Нет, я знал об этом, я мылся до этого, но кто бы знал, что в контрасте с Кацуки, у которого кожа приятного оттенка, чуть темнее и здоровее по виду, по сравнению с моей, я буду выглядеть так бело.       Я прохожусь велюровым полотенцем по всему телу, и убединившись, что всё и везде сухо, я принялся в темпе натягивать штаны. Как мне обьяснили, моются группками, и мы были последними, так что торопиться у меня мотивации не было однако оставаться одному в душе мне не хотелось. Уж больно неприветливыми казались санитары, мало ли, за задержку скажут что-то, а проблем с ними мне не хочется иметь.       Темнота из душевой, мигающие время от времени лампочки будто подначивали меня собираться быстрее. Они словно играли мелодию, своим миганием.       Негромкий треск и жужжание лампочек. Которое сохраняло некую последовательность, как какая-нибудь мелодия из шкатулки, пугали.       Потом я услышал звон. Отчетливый, звон. Прямо из душевой, где погас свет. Я настороженно замер, смотря в темноту выжидающе, с опасением и недоверием. Я не сводил взгляда, когда услышал еще звон, а затем протяжный звук. Чистый звук, музыкально приятный уху.       Я наспех надел на себя кофту и взяв полотенце, начал шагать в сторону выхода, как вдруг увидел, что зеркало в предбаннике подозрительно чернит. Словно там была какая-то тень. Я не стал подходить ближе, но увидел, что это была не моя тень. Зеленоватая, черная, которая расползалась и на пол.       Из душевой доносились приятные и чистые звуки музыки, которые ревращались в настоящую полноценную мелодию, словно из шарманки.       Я слышал, как она ускорялась. Как сочетание протяжных и лёгких звуков ускорялось, торопилось, словно музыка злилась на меня. Подначивая уйти, и я быстро дёрнул ручку, закрывая дверь душевой. Все резко прекратилось.       Я сдавленно выдохнул, кусая тонкие губы. Музыка. Я слышал музыку из неоткуда. И видел тени. Эта тень была сгустом черноты, какого-то склизкого, похожего на смолу, вещества. Оно имело зубы, шевелило своими ручками и смотрело на меня своими точечными белыми глазами. Мне показалось. Мне показалось, этого не могло быть. Сердце колотится быстрее, я быстро топаю в сторону палаты.       Говорить, подавать виду нельзя. Если что-то вколят, а если не поймут? Этого не могло быть, этого никто не увидит. Я кусаю губы до крови, глуша в себе страх и обиду. Я ничего не чувствовал, кроме мерзкого опасения. Никакая мелодия, никакой силуэт, не трогал меня.       Кажется, я сам начинаю верить в то, что всего этого нет, что это моя больная фантазия.       Но оно двигалось, эта тень живая, живая! Настоящая!       Мой спор с самим собой, который внешне не был никак заметен, из-за того, что мое лицо было пустым, прервал Кацуки, который перехватил меня у палаты.       — Еблан. Чего так поздно? — рычит он, заталкивая меня в палату.       — Извини. — стыдливо мычу я, потрясенно смотря в одну точку, пытаясь убедить себя в том, что не сошёл с ума, и видел там ничего       — Че твердый такой? Санитары наорали из-за того, что пропадаешь там долго? Или утонул в душе?       — Ничего я не тонул. — произношу я.       — У тебя руки задубели. И ваще ты весь бледный. Приведение увидел, или что? — усмехается он, зажимая меж зубов сигарету, подходя к открытому окну.       Его вопрос меня напряг и я дернулся. Сжавшись изнутри. Он знает? Он тоже видит это, или он просто так издевается?       Я застрял, смотря на него в полном непонимании и одновременно надежде, может хоть он мне поверит и покажет, что я не сумасшедший, и тот, словно услышав меня перевёл взгляд алых глаз на меня. Его глаза тут же сменяются. Грубоватая саркастичность, быстро переливалась в раздражение, и Бакуго закатил глаза, поняв, что я его не понимаю. Не понимаю его слов, и размышляю над вопросом всерьёз.       — Галлюцинации проявились?       — Неважно. — бросаю я, отфутболивая вопрос и проходя к кровати, чем удивляю его. Блондин выпучил глаза, смотря на меня, а затем вздернув голову, словно его это не волновало, отвернулся обратно к окну, смотря на решетки и выпуская в их сторону сигаретный дым.       Мы замолчали, и я был счастлив, что спал в комнате не один. Я лег на спину, смотря в пыльный потолок.       Может, я просто полежу до утра, и посплю пару часиков когда будет рассветать? Оно не оставит меня. Не зря оно приходило тогда, и сейчас в душевой. Эта мелодия. Как только вспоминаю о ней, мне становится хуже и хуже. Она кажется еще более жуткой с каждым воспроизведением в моей голове.       Она походила на музыку из старой шкатулки. Старая, пугающая.       Кажется. В ней я слышал слова. Слышал слова… «мамы не было рядом, папе было плевать»… Перед глазами возникали страшные картинки. Манекен. С вырванными глазами, в глазницах какие-то темные рельсы, на мокрой поверхности, которым нет конца. Все мелькало, как на испорченной кассете. Такой поток мыслей бывает, перед тем, как заснуть, мозг придумывает картинку. Цепляется за деталь и изменяет её.       Рельсы вырисовывали рот. Рот отдалялся и я видел длинный раздвоенный язык, со вколотыми в него крестами, старыми, отпаллированными серебряными крестами, с красными камнями на краях.       Они переходили в кладбище, а там все уходило под мокрую, грязную почву. Темнота и под землёй, я вижу стену, где написано кровью…

«Папы не было рядом, маме было плевать».

      Я слышу жужжание… что-то летает. Отвратительно жужжит, и явно не одно. Много, словно целый рой. Оно летает. Кажется касаясь моей головы. Вокруг, столько насекомых. Огромных, четырёхсантиметровых жужжащих монстров, и внезапно передо мной собирается рой, который со временем принимает образ руки, которая хватает меня за челюсть. Я вздрагиваю и открываю глаза, чувствуя, как меня сжимают чужие пальцы, тонкие, мягкие, но мертвецки холодные.